РЯДОМ С ЛЕНИНЫМ
В Москву я приехала 12 марта 1919 года. Работала по подготовке VIII съезда партии и была делегатом его. На съезде я была выбрана членом ЦК и опять секретарствовала вплоть до IX съезда партии.
Обязанности секретаря были более чем разнообразны. Он был: управделами, заведующим особым сектором, заведующим Секретариатом, помощником секретаря в современном понятии, заведующим кадрами и, наконец, просто техническим секретарем. Кроме перечисленных обязанностей секретарь ЦК вел все шифровальное дело ЦК, переписку с местными организациями, прием приезжих работников и посетителей. Ведение протоколов Оргбюро и пленарных заседаний ЦК тоже находилось в его руках. Он же был и своеобразным снабженцем.
Разумеется, помимо этих организационно-партийных дел, как я уже писала, приходилось вести и политическую работу.
В 1919 или в 1920 году — точно не помню — Владимир Ильич вызвал меня и дал большое политическое поручение. Я стала отказываться, ссылаясь на то, что я только организатор и не чувствую себя достаточно теоретически сильной для такого поручения. Владимир Ильич хитро прищурился и стал спрашивать:
— А вы с «Рабочей мыслью» воевали?
— Воевала.
— А с «экономистами» воевали?
— Тоже.
— А с меньшевиками?
— Тоже.
— А с ликвидаторами?
— Воевала.
— Так идите и выполняйте это поручение!
Владимир Ильич показал этими своими вопросами, что мы учимся не только по книгам, но и у жизни и что практика в нужный момент может заменить книжную премудрость; надо учиться у жизни, у масс.
Как происходили тогда заседания ЦК?
Заседание ЦК партии обычно назначалось на 10 часов утра. Владимир Ильич открывал его не позже четверти одиннадцатого. Он давал четверть часа «на милости», употребляя французскую пословицу, на сбор неаккуратных. Во время заседания Владимир Ильич следил за оратором с часами в руках: регламент для оратора в ЦК был в то время жесткий, буквально несколько минут. Вспоминаю, как часто он говорил: «Товарищ, заканчивайте, я дал вам полминуты лишних». С другой стороны, если кто-либо во время заседания начинал шептаться с товарищем, Владимир Ильич грозил пальцем, говорил: «Тсс, тсс» — и показывал жестом: пишите, переписывайтесь, но только не шепчитесь, так как этим вы мешаете. Сам Владимир Ильич во время заседания умел свое внимание раздваивать: с одной стороны, он следил за временем и за тем, что говорил оратор, чтобы можно было подвести итоги. Одновременно он обменивался записками с присутствующими. Это происходило и на заседаниях Центрального Комитета и на заседаниях Совнаркома. Об этом свидетельствуют записки, напечатанные в Ленинских сборниках.
Интересно, как Владимир Ильич во время заседания следил за теми, кто курил. Курить в кабинете Владимира Ильича было нельзя, особенно после ранения в 1918 году. Курить на заседании нельзя, уйти с заседания тоже нельзя. Что же делали наши курильщики? В кабинете у Владимира Ильича, от его стола по правую руку, была большая голландская печка, а сзади была отдушина с вьюшками. Так вот, курильщики забирались за печку и курили там в отдушину. Интересно, что, когда наступал момент голосования (печка была большая, и Владимир Ильич не мог видеть, что там делают курильщики), он хитро прищуривался и говорил: «А что делают запечных дел мастера?»
Еще один маленький штрих. У Владимира Ильича в кабинете висел плакат с надписью «не курить». Но приходившие к Владимиру Ильичу товарищи не очень соблюдали распоряжение. Приходил, например, Алексей Максимович Горький, который всегда очень много курил. Владимир Ильич бегал открывать форточку после ухода курильщика, так как он плохо переносил табак. И вот однажды он вызвал коменданта и сказал ему: «Надо снять этот плакат. Нечего вывешивать такие плакаты, которые мы не можем выполнять. Это только приучает к нарушению дисциплины».
Вспоминаю, как бережно Владимир Ильич относился к времени не только своему, но и других товарищей. Если он назначал кому-либо прием, а утром назначенного дня узнавал, что принять не сможет, тогда он лично, а не через секретаря звонил товарищу и предупреждал, что принять его в назначенный час не может, и договаривался о времени, когда прием может состояться. Если же подходил назначенный для приема час, а срочные дела (в то время их было очень много) не позволяли Владимиру Ильичу принять пришедшего, он посылал своего секретаря в приемную сказать посетителю: «Не ждите, не сидите напрасно, не теряйте времени, принять вас Владимир Ильич не сможет». Но как правило, секретарь был обязан сговориться о новой дате приема, записать телефон товарища, чтобы Владимир Ильич мог лично с ним созвониться.
Хочу отметить еще следующее. Я всегда тщательно относилась к разговору с товарищами, приезжавшими из деревни, потому что знала, как глубоко интересует Владимира Ильича положение в деревне. Даже находясь в Петрограде, я однажды в октябре 1918 года писала Владимиру Ильичу:
«Дорогой Владимир Ильич!
Посылаю Вам копии двух писем: рабочего, крестьянина Саноева. Я знаю, что такие иллюстрации Вам бывают по вкусу. Если бы рука моя дала мне возможность писать, то написала бы Вам много теплых слов, но пока не могу этого сделать, так как на безымянном пальце задет какой-то нерв... Шлю сердечный привет Вам и Надежде Константиновне».
К Владимиру Ильичу я, как правило, направляла только тех товарищей, которые мне сообщали интересные факты; Владимир Ильич так привык к тому, что я посылаю ему только нужных людей, что очень часто возлагал на меня предварительные переговоры. Нередко секретари Владимира Ильича звонили мне и говорили: «К Владимиру Ильичу просится на прием такой-то товарищ, примите его и поговорите. Если вы увидите, что он может сообщить что-нибудь новое для Владимира Ильича, то пришлите его к нему, а если нет, может быть, сами удовлетворите запрос товарища». Действительно, это была наша обязанность секретарей — по возможности разгружать Владимира Ильича от всего лишнего.
Хочется еще раз сказать о том, какие обязанности я на себя возлагала как секретарь но отношению к Владимиру Ильичу. Я старалась по возможности делать все, чтобы не дергать его, чтобы не доставлять ему лишней работы.
Мы, близко знавшие В. И. Ленина, поражались его необычайному трудолюбию. Вспоминаются случаи, как в период 1917—1920 годов, когда я работала секретарем ЦК партии, Надежда Константиновна или Мария Ильинична приходили ко мне или сообщали по телефону:
«Надо принять какие-либо меры — Владимир Ильич доработался до бессонницы. Нас, когда мы говорим ему о необходимости отдохнуть, он не слушает, только машет рукой и говорит «некогда»». После такого разговора я обычно звонила членам ЦК и обговаривала с ними постановление об отпуске Владимиру Ильичу. Когда постановление утверждалось, я звонила по телефону Владимиру Ильичу:
«Владимир Ильич, имеется постановление ЦК о предоставлении вам отпуска на столько-то дней». Почти всегда в ответ слышался на этот раз сердитый голос Ильича:
«Когда прикажете приступить к отпуску, Елена Дмитриевна?» Раз есть соответствующее постановление ЦК партии, Владимир Ильич не спорит, но он страшно недоволен. Ведь вопрос об отпуске должен решаться в присутствии товарища, которого он касается, а тут все решено в его отсутствие и против его воли. Но, получив указание о постановлении ЦК, Владимир Ильич строго его выполнял и уже никакими делами, кроме отдыха, не занимался: ходил на охоту, собирал грибы... Вообще к постановлениям Центрального Комитета Владимир Ильич относился более чем серьезно.
В. И. Ленин трогательно заботился о здоровье товарищей. Он говорил, что здоровье коммуниста — казенное имущество и растрачивать его не позволяется. Помню, как досталось от Владимира Ильича тогдашнему наркомпроду, старому партийцу А. Д. Цюрупе, с которым случился голодный обморок. Сперва Ленин мягко писал, пожурил Александра Дмитриевича за то, что тот «в обращении с казенным имуществом» становится совершенно невозможным. Когда же это не подействовало, Ильич направил ему суровое предписание: «За неосторожное отношение к казенному имуществу (2 припадка) объявляется А. Д. Цюрупе 1-ое предостережение и предписывается немедленно ехать домой. Ленин».
Вспоминается еще один случай, который был связан с Феликсом Эдмундовичем Дзержинским. Как известно, он был очень больным человеком, но работал не покладая рук. И вот в 1919 году товарищи из ВЧК пришли ко мне и говорят:
«Нужно принять меры, потому что у Феликса Эдмундовича кровохарканье, а об отпуске он и слушать не хочет». Пришлось по этому поводу связаться с Владимиром Ильичем. Через полчаса он позвонил мне и сказал:
«Елена Дмитриевна, напишите постановление ЦК партии о предоставлении Феликсу Эдмундовичу отпуска на две недели в Наро-Фоминск». Почему в Наро-Фоминск? Потому что в то время там был образцовый совхоз и имелось все необходимое для поправки больного. Немаловажное значение в выборе Наро-Фоминска имело еще одно обстоятельство: там не было телефона и, следовательно, при всем желании Феликс Эдмундович не имел никакой возможности заниматься делами.
Этот пример я привожу для того, чтобы показать, как Владимир Ильич, прежде чем вынести какое-либо постановление, обдумывал его во всех наимельчайших подробностях. Можно было поступить и так: вынести решение о двухнедельном отпуске Ф. Э. Дзержинскому и поручить Стасовой подыскать соответствующее место. Но Владимир Ильич никогда так не делал. Он сам всесторонне обдумывал вопрос и подсказывал его наиболее верное решение.
Хочется коснуться печального события, в котором наиболее концентрированно, на мой взгляд, проявилось умение Владимира Ильича при всей огромной работе ценить товарищей и необычайно горячо к ним относиться. Было это в марте 1919 года. Заболел Яков Михайлович Свердлов. Я получила в Петрограде телеграмму: «Болезнь затягивается, приезжайте подготовлять партийный съезд». Застала я Якова Михайловича в безнадежном состоянии. Заседания ЦК происходили ежедневно, и Владимир Ильич каждый раз спрашивал:
— Ну, что Яков Михайлович? Как его положение?
Справлялся он об этом и по телефону.
Накануне смерти Якова Михайловича я была у Владимира Ильича и сказала ему:
— Владимир Ильич, мне думается, что ваше присутствие, хотя бы на полминуты, у Якова Михайловича придало бы ему бодрости, очень он духом как-то упал, а для болезни это скверно.
Владимир Ильич ответил:
— Вы так думаете? Я сейчас иду.
Его стали отговаривать, говоря, что Яков Михайлович болен испанкой, что болезнь заразная, но он махнул рукой, пошел к нему и пробыл у постели больного несколько минут. Настроения Владимира Ильича после этого посещения я, кажется, никогда не забуду. После свидания он ушел, надвинув кепку на лоб и не глядя ни на кого. Он весь был под впечатлением того, что один из лучших наших товарищей стоит на пороге смерти. Он был буквально потрясен и не хотел ни с кем говорить, не хотел ни на кого смотреть.
Забота В. И. Ленина о товарищах простиралась вплоть до обыденных мелочей.
В то время, как я уже говорила, секретарю Центрального Комитета приходилось быть еще и снабженцем. Поэтому Владимир Ильич частенько звонил мне и подсказывал, чтобы такому-то товарищу достали шапку, такому- то — сапоги, третьему — еще что-либо. На следующий день Владимир Ильич лично, а чаще через секретаря обязательно проверял, выполнено ли его указание.
В связи с телефонными звонками вспоминается еще очень важный момент. Несколько лет тому назад ко мне обратились сотрудники Института марксизма-ленинизма с просьбой, чтобы я предоставила им те записки, которые получала от Владимира Ильича. Мне пришлось ответить, что все записки, которые имелись у меня, пока я работала в ЦК, остались в бумагах ЦК. Записок было очень мало; это объяснялось распоряжением Владимира Ильича: все, что только возможно, решать по телефону, не заводя переписки. Сам Владимир Ильич часто избегал писать записки и давал распоряжения непосредственно по телефону. Работы тогда было достаточно много, и записывать все распоряжения Владимира Ильича для истории никому не приходило в голову.
Скромен был Владимир Ильич необычайно. В связи с этим мне хочется привести несколько фактов.
В одной из анкет Владимир Ильич, отвечая на вопрос, какие языки знает, написал: «Французский, немецкий, английский — плохо, итальянский — очень плохо». Я расскажу два случая, как «плохо» он владел языками.
Это было в 1920 году. В Москву приехали представители Французской социалистической партии Л. О. Фроссар, который находится сейчас в правом крыле социалистической французской партии, и Марсель Кашен, который был единственным коммунистическим сенатором до второй мировой войны. Они приехали, чтобы поговорить с ЦК нашей партии о присоединении Социалистической партии Франции к Коминтерну и образовании самостоятельной Коммунистической партии. По вопросам, поставленным ими, ЦК заседал в кабинете Владимира Ильича, и, когда мы собрались, Владимир Ильич обратился ко мне:
— Елена Дмитриевна, вы «язычница» (так он меня звал за знание языков). Сядьте ко мне поближе. Если мне не хватит каких-либо слов, вы мне подскажете. Только, ради бога, не шепчите, а громко скажите. Когда мне шепчут, как это делает один товарищ, я невольно напрягаюсь и теряю свою мысль. Поэтому просто мне напомните, подумаешь, какая беда, если я какого-нибудь слова не знаю.
Это говорил председатель Совнаркома и руководитель нашей партии! В течение всей беседы с Кашеном и Фроссаром мне пришлось подсказать Владимиру Ильичу всего одно-два слова.
В 1920 году проходил II конгресс Коминтерна, на котором Владимир Ильич выступил с критикой политической линии правого крыла «независимой» социал-демократической партии Германии и с критикой линии итальянца Серрати. Пока речь шла о Германской социал-демократической партии, Владимир Ильич говорил по-немецки, а потом, когда он начал разбирать линию Серрати, он сразу же перешел на французский язык. Я была на этом заседании конгресса (оно происходило в Андреевском зале Кремлевского дворца, который был заполнен иностранцами) и вспоминаю, как огромный зал ахнул. Иностранные товарищи не могли себе представить, что русский, который только что блестяще говорил по-немецки, так же свободно станет продолжать свою речь по-французски.
Вот так Владимир Ильич «плохо» знал языки.
Еще один случай. Как-то в 1919 или 1920 году мы с Владимиром Ильичем были в гостях у Цюрупы. Среди присутствовавших был один хороший пианист, который сыграл что-то из Бетховена. После блестящего исполнения этой вещи я подошла к Владимиру Ильичу и спросила, что он думает об игре пианиста. Владимир Ильич ответил: «Что вы меня спрашиваете? Какое значение имеет мое мнение? Ведь я только любитель музыки».
Надо сказать, что Владимир Ильич был очень веселым и непосредственным человеком. Часто на заседаниях Центрального Комитета он был виновником взрывов громкого хохота. Он так заразительно начинал смеяться, что присутствовавшие при всем своем желании не могли сдерживаться и тоже хохотали до слез. Но бывало и иначе: если смех Владимира Ильича был каким-то нервным, это означало, что он переутомлен. В этих случаях мы старались особенно тщательно провести заседание и поскорей его закончить, чтобы дать Владимиру Ильичу возможность получше отдохнуть.
Вспоминается мне такой случай. Как-то Владимир Ильич занедужил, и я некоторое время его не видела. Потом, встретив его на каком-то заседании, спросила:
— Как ваше здоровье, Владимир Ильич? Впрочем, и спрашивать не надо: очевидно, хорошо, потому что глаза — хитрые.
Ему это понравилось, и он стал говорить:
— Послушайте, что Стасова-то сказала. Она говорит, что у меня глаза хитрые...
Он прекрасно знал, что глаза у него действительно были с хитринкой, но ему понравилось, что я сказала ему это прямо.
23 апреля 1920 года, когда отмечался пятидесятилетний юбилей Владимира Ильича, я хворала и при всем желании не могла попасть к Владимиру Ильичу ни лично, ни на его чествование, организованное Московским комитетом. Желая доставить ему несколько веселых минут, я послала случайно сохранившуюся у меня карикатуру на юбилей народника Н. К. Михайловского, исполненную художником В. В. Карриком. На возвышении, за столом, покрытым зеленым сукном, стоит растроганный Михайловский. В одной руке он держит только что снятое пенсне, в другой — платок, которым утирает слезы на глазах. Вокруг сидят Мякотин, Южаков и другие видные народники того времени. Перед столом спиной к публике стоят Струве и Калмыкова — мальчик в матроске и девочка в коротеньком платьице в том возрасте, когда заплетенная косичка напоминает крысиный хвостик,— это марксисты, пришедшие поздравить Михайловского и названные «марксятами». Я послала Владимиру Ильичу эту картинку и написала ему: «Когда был юбилей Михайловского, наша партия была в детском возрасте и людей в ней было очень мало, а сейчас она стала правящей партией». Я, конечно, не помню дословно написанного, но смысл был таков, что успехи нашей партии — дело рук, ума и таланта Владимира Ильича.
Товарищи мне потом рассказали, что Владимир Ильич, выступая вечером на собрании, организованном Московским комитетом РКП (б), назвал мое послание «чрезвычайно дружеским письмом»1, а показав карикатуру присутствующим, объяснил, что этот подарок одного большого друга доставил ему большое удовольствие. Кратко обрисовав путь, пройденный нашей партией, он рассказал о трудностях, стоящих перед ней, призвал не увлекаться успехами и не зазнаваться. Попутно он высказался против устройства юбилеев и довольно-таки едко высмеял юбилейное славословие. В этом выступлении В. И. Ленина, как и во всей его деятельности, ярко проявились органически присущие ему черты: исключительная скромность, трезвость в оценке положения, враждебность к восхвалениям и пышным фразам.
1919 год был очень тяжелым годом. Наступление 14 иностранных держав на Советскую республику создавало опасное положение. Не исключено было, что партии придется вновь уйти в подполье, если силы внутренней контрреволюции и иностранной интервенции временно возьмут верх. На всякий случай нужно было позаботиться о паспортах для всех членов ЦК, и для В. И. Ленина в первую очередь, обеспечить партию и материальными средствами. С этой целью было отпечатано большое количество бумажных денег царских времен (так называемых «екатеринок», т. е. сторублевок с портретом Екатерины). Их упаковали в специально изготовленные оцинкованные ящики и передали на хранение в Петроград Николаю Евгеньевичу Буренину. Он закопал их, насколько я знаю, под Питером, где-то в Лесном, а впоследствии, когда Советская власть окончательно утвердилась, даже сфотографировал их раскопку. Тогда же на имя Н. Е. Буренина (как купца по происхождению) был оформлен документ о том, что он является владельцем гостиницы «Метрополь». Сделано это было с целью материального обеспечения партии.
В 1919 году Я. М. Свердлов, как председатель ВЦИК, исходя из необходимости подготовки людей для руководства советскими органами на местах, так как никакого опыта у партийцев в этом направлении не было, создал специальные курсы. Они находились в Москве в помещении теперешнего театра Ленинского комсомола. Во главе курсов стояла старая большевичка Глафира Ивановна Окулова (Теодорович). Мне пришлось читать здесь курс лекций о работе партии в подполье. Это также свидетельствует о том, что партия стремилась иметь на всякий случай всесторонне подготовленные кадры.
В трудные годы гражданской войны особенно ярко проявилась роль нашей партии как организатора и вдохновителя трудящихся масс. Коммунисты всегда были в первых рядах борцов, находились на самых опасных участках. Осенью 1919 года, когда белогвардейские войска генерала Деникина подходили к Туле, была проведена партийная неделя. Она проходила под лозунгом: «Рабочие — в партию, коммунисты — на фронт!» Я хорошо помню, как в одном из отчетов Центрального Комитета отмечалось, что «членский билет нашей партии при таких условиях означал до известной степени кандидатуру на деникинскую виселицу». И все же люди шли в нашу партию, старались быть рядом с нею, подпирать ее своим плечом в эту грозовую годину. Только по 38 губерниям европейской части России в партию вступило тогда свыше 200 тысяч человек.
Работая секретарем ЦК партии в 1919 году, мне без конца приходилось шифровать и расшифровывать телеграммы, получаемые со всех фронтов гражданской войны, а также выполнять поручения В. И. Ленина по оказанию помощи товарищам, едущим на фронт.
Наша партия в те времена именовалась «военизированной», и как на секретаря таковой кто-то из товарищей нарисовал на меня карикатуру. Сидела я на треножнике, одетая в галифе, а выше пояса в свой женский костюм. Вместо сапог на ногах красовались носки, но зато со шпорами! Карикатура называлась «Секретарь военизированной партии». А что таилось за этими словами? Очень многое, и прежде всего дисциплина, которая сказывалась во всем, даже в мелочах. Воля партии, партийной группы была законом, ее постановления выполнялись беспрекословно, по-военному.
Примечания:
1 См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 40, стр. 325.