А.А. Веретенникова
НЕОКОНЧЕННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Жизнь моя близится к концу, который нисколько меня не пугает, я доживаю шестой десяток, я устала... Жизнь моя сложилась настолько тяжело, дала мне так мало радости и много горя, что я не жалею о ней... Оглядываясь на пройденный путь, нахожу его бесконечно длинным и удивляюсь, как у меня хватило сил идти по нему до сих пор.
В часы особенно любимого мною ночного безмолвия, когда кругом такая невозмутимая тишина, а мне не спится, вздумалось мне воскресить и передать бумаге те обстоятельства моего прошлого, которые сохранились в памяти. Многое я позабыла, но думаю, что по мере того как буду писать, некоторые факты будут всплывать из мрака, многое будет мне вспоминаться и делаться яснее. Жизнь моя самая заурядная и интереса для постороннего человека представлять не может, но детям моим, быть может, будет приятно прочитать эти воспоминания, и для них только я попытаюсь написать их.
Родилась я в 1833 году в Санкт-Петербурге, где отец мой, А.Д.Бланк, был в то время ординатором больницы, состоящей под покровительством герцога Лейхтенбергского (не помню, как она называлась). Ординаторы дежурили в этой больнице посуточно, у них была своя комната, и я помню, когда мне было года 3, а брату 5, нас приводили иногда к отцу во время его дежурства и оставляли часа на 2—3. Если случалось, что в это время приезжал герцог Максимельян, то мы старались выбежать в коридор, чтобы видеть его, и он всегда разговаривал с нами и ласкал нас.
Отец мой, малоросс по происхождению, окончил курс в Медико-хирургической академии, служил года три врачом где-то в Смоленской губернии, затем приехал опять в Спб., поступил, как сказано, ординатором в больницу и женился на моей матери, Анне Ивановне Грошопф (Groschopf).
Деда моего, ее отца, я не знала, он умер еще до замужества матери. Говорят, это был аккуратнейший немец, у меня в памяти сохранился рассказ о том, что каждое первое число месяца он принимал ложку касторового масла, говоря, что человеческий организм, как и всякую машину, следует обязательно прочищать и не давать засоряться. Силы и здоровья, говорят, он был богатырского, никогда не хворал, не верил никаким докторам и лекарствам. Чем он занимался, я не знаю, жил постоянно в СПб., имел большой многоэтажный дом на Васильевском Острове, на 18 линии по Набережной и умер лет около 70-ти, оставив жену и семь человек детей, из которых два сына были на службе, а две старшие дочери замужем. Состояние, кроме дома, он, кажется, не оставил.
Бабушку свою я хорошо помню, звали ее Анна Карловна, урожденная (stedt, родом она была шведка, у нее жила сестра ее Каролина Карловна (stedt, в то время уже очень пожилая девица. Ранее она была гувернанткой у Топорниных, богатых помещиков Уфимской губернии, прожила у них 20 с лишним лет, занимаясь воспитанием их многочисленных дочерей и сыновей.
Эти Топорнины были очень богатые люди, они безвыездно жили в своем имении, иногда проводя зиму в губернском городе Уфе, особенно когда дочери подросли и нужно было вывозить их. Когда пришло время поместить сыновей в пажеский корпус, Топорнины приехали в Питер, взяв с собой 20000 руб., прожили там месяцев и ни с чем вернулись домой. Нужно было писать управляющему, чтобы выслал денег. Когда воспитание малолетних Топорниных было окончено и почти все они были пристроены, Каролина Карловна оставила их дом и переехала в Петербург к сестре своей, к бабушке моей, хотя Анна Петровна Топорнина упрашивала ее остаться у них в качестве arnie de la famile (друга семьи. - публ.). До самой смерти К.К. вся семья Т. сохранила к ней глубокое уважение, все члены ее находились с ней в переписке, обращаясь за советами и участием во всех важных случаях своей жизни, и я, будучи уже большой девушкой, часто слышала лестные отзывы о ней и от Анны Петровны, и от ее дочерей и внуков. Говорят, она была очень хорошо образована, кроме нее у молодых Топорниных не было учителей и воспитателей, она сама подготовила сыновей для поступления в корпус. Переписывалась она с воспитанниками и впоследствии с теткой моей всегда на французском языке. С бабушкой моей, своей сестрой, она всегда говорила по-шведски; с раннего детства у меня сохранились воспоминания, как они иногда возвышали голос, о чем-то спорили и кричали на этом языке, что выходило крайне негармонично, поэтому я в то время думала, что хуже шведского языка нет ничего на свете.
Бабушка моя, должно быть, была очень хороша собой в молодости. Я помню лицо ее лет 60 от роду, и тогда оно носило следы красоты. Держалась всегда прямо, наружностью своей и туалетом занималась очень много: до самой смерти (умерла она 70-ти лет) она с утра затягивалась в корсет, взбивала волосы и румянилась. Нас, внучат, она любила, но не особенно баловала и ласкала нас. Сестра ее, хотя лет на 10 моложе, казалась старше, красотой, кажется, не отличалась, роста была очень высокого, лицо ее было серьезно и мы, дети, боялись ее. Впоследствии, когда я была уже большой девушкой, тетка моя, воспитавшая нас, наставляла нас писать Каролине Карловне, поздравляя ее каждый год с праздниками Рождества и Пасхи. Писать обязательно мы должны были по-французски. Когда я была невестой, то Каролина Карловна, помню, написала мне длинное письмо, наполненное советами, и некоторые фразы этого письма до сих пор сохранились в моей памяти; например: «Постарайся, чтобы любовь, которую к тебе питает твой жених, перешла в настоящую дружбу, и не воображай, что эта любовь может длиться вечно, как это думают по неопытности многие девушки. Стремись сделать домашний очаг приятным для мужа, в этом великое женское искусство», и многое др. в этом роде. В то время бабушки в живых уже не было, а Каролина Карловна жила в доме у холостого дяди моего, Карла Ивановича Грошопф, где и умерла лет 73 отроду. В конце упомянутого письма Каролина Карловна писала, что дядя поздравляет меня и дарит 300 рублей. Письмо это было последнее, которое я от нее получила.
Братьев у моей матери было два — Карл и Густав, и хотя мне было лет 5—6, когда я видела их в последний раз, но живо помню их, особенно Карла Ивановича, моего крестного отца. Он был высок ростом, лицо его было несколько испорчено оспой, я его помню всегда почти серьезным, редко улыбающимся, мы, лети, его очень любили, хотя и боялись. Хорошо помню дом его на Васильевском острове, расположение комнат, цвет обоев, кабинет. Странное дело, дом этот, где я только часто бывала и гостила по несколько дней, дом этот до мельчайших подробностей гораздо живее сохранился в моей памяти, чем дом отца моего на Петербургской стороне, где я жила; этот дом я совершенно позабыла, помню только, что мы с моста смотрели на пожар Зимнего дворца и что зрелище было великолепное.
Оба дяди мои, когда я родилась, уже давно были на службе, Густав Иванович — директором таможни в Риге, а Карл Иванович — вице-директором в департаменте внешней торговли. Как сейчас вижу его высокую фигуру, когда он с портфелем в руках проходил через залу, отправляясь на доклад к министру. Мы очень любили бывать в его просторном кабинете, осматривать вещи на письменном столе, картины и статуи. Книг у дяди было множество, вдоль всех стен стояли шкафы с книгами и нотами; дядя был страстный музыкант и отлично играл на скрипке; скрипок у него было штук восемь; в кабинете стояло несколько столов с футлярами, в которых лежали скрипки; особенно я помню, как он с нежностью и восторгом говорил об одной своей любимой скрипке, которая стоила очень дорого, и бабушка ворчала, что он тратит слишком много денег на скрипки и книги; впрочем, говорила она это только в его отсутствие, как мне кажется, несколько его побаивалась. Смотрела на него с уважением, очень любила его и гордилась им; он был главой семьи, к матери своей относился с большой любовью, и я помню, как нежно и почтительно целовал ее руку после обеда или прощаясь. Он никогда женат не был и жил сначала с бабушкой, и по смерти ее с теткой своей Каролиной Карловной. Сестер своих и племянников очень любил, не мешал им бегать по огромной зале и играть в кабинете, но строго запрещал дотрагиваться до своих вещей, в особенности книг и скрипок, и всегда говорил: oculis non та Nibus (глазами — не руками. — перев. публ.) и мы отлично понимали эту фразу.
Старшая тетка моя, Александра Ивановна Поль, была замужем за аптекарем в Киеве. Живо помню я, как иногда в зимние сумерки забирались мы к нему на широкий диван перед горящим камином, и дядя рассказывал нам сказки, которые любил прерывать на самом интересном месте к нашему великому огорчению...
Печатается по публикации «Жизнь моя...интереса для постороннего представлять не может...» (журнал «Кто и как?» 1991. М 1).