Д.И.Ульянов
В РЕДАКЦИЮ ЖУРНАЛА «КРАСНАЯ НОВЬ»
(По поводу 1-й части романа М. Шагинян «Билет по истории»)
Прежде всего я должен сугубо извиниться, что так долго задержал свой ответ на Ваше обращение от 16/Х. Главной причиной этого является осложнение в моей болезни.
Рукопись в общем мне понравилась и, что очень важно, серьезный подход товарища Шагинян к теме.
Но вообще меня немного коробит сама форма романа как таковая1.
Основная задача, по моему мнению, состоит в том, чтобы дать вполне правдивый образ Владимира Ильича и той семейной обстановки, которая окружала его с раннего детства. Насколько подходит для этой цели форма романа? По-моему, такая форма наименее подходяща, если сам автор не был ни действующим лицом в ней, ни даже непосредственным наблюдателем ее.
Отец и мать Владимира Ильича — живые исторические лица. Нельзя поэтому, не греша против истины, вкладывать им в уста слова, которые они не произносили. Нельзя поэтому говорить в категорической форме о тех или иных душевных их переживаниях если это фактически неизвестно — на основании только допущений, предположений и т.д.
Как бы строго и чутко ни подходил автор к своей теме, форма романа в данном случае a priori не может не вести к искажению действительности. Едва ли кто-нибудь будет отрицать это. Поэтому следовало бы предпочесть описательную форму изложения и вместе с тем менее категорическую. Что-нибудь вроде семейной хроники, где не обязательно нужно ставить точки над всеми «і», где автор может более строго придерживаться фактов и меньше прибегать к своей фантазии.
Может ли форма романа сколько-нибудь искупить неизбежные при ней фактические неточности и элементы фантазии? Думается, что нет.
Семейная хроника, я бы сказал, не требует той категоричности утверждений, как роман. Там можно допустить условные, предположительные утверждения, благодаря чему, при недостатке фактов, истина только выиграет.
Например, на стр. 46—47 автор очень категоричен в вопросе о происхождении Ильи Николаевича: «Потомок степных калмыков», «древняя азиатская кровь монгола» — и готовит из этого уже вывод: «дикой лаской» (стр. 54). Думаю, что так безоговорочно утверждать нельзя; автор берет на себя слишком большую смелость. Конечно, мы живем не в III империи, а расовые вопросы не имеют для нас значения; нам неважно, был ли отец Ильича «чистокровным» калмыком или калмыком такой-то пробы, но справедливость требует сказать, что автор романа, несмотря на свои изыскания в Астрахани, имеет не больше права, чем всякий другой из нас, делать такие категорические выводы. Да и с какой целью он это делает? Что это по существу должно или может характеризовать?
В какую семью на Руси не попала монгольская кровь — если не в период татарского ига, то в последующие века, когда русские жили бок о бок с монгольскими племенами. Особенно в таком полутатарском городе, каким является Астрахань. Нет надобности особенно разбираться в семейных летописях, чтобы объяснить раскосые глаза или въедающиеся больше обычного скулы. Если бы характеристика предков касалась существа дела, например, особого склада ума, каких-либо талантов или особых способностей и пристрастий, тогда бы это было важно. Но вопросы о чистокровности и кровности сами по себе не стоят ломаного гроша.
Или (стр. 49): «Он не был политиком», т.е. отец Ильича. Так категорично и общо сказать нельзя, тем более что через десять страниц автор вкладывает в его уста фразу: «И подумай, ведь этот народ был насильственно скован самодержавием... Сколько же талантов он даст освобожденный!» Что Илья Николаевич не был революционером — сказать можно, но не больше.
Стр. 74—75. «Тут вышла у нее с Ильей Николаевичем первая разминка» — вызвать ли из Астрахани мать Ильи Николаевича или из Кокушкина отца Марии Александровны. «Она сама не знала, почему в эту минуту в ней вдруг неразумно и несправедливо вспыхнула к астраханцам чуть не вражда, словно она заранее приревновала ребенка к той его половине, что идет не от крови и плоти Бланков, а от другой, чужой и неведомой ей плоти и крови». Откуда автору это известно? Это голое предположение, ни на чем не основанное. Если бы даже такой разговор был, то Мария Александровна могла бы совершенно сознательно отстаивать своего отца, так как он был в акушерстве специалистом (раньше на Урале он служил врачом-акушером). И непонятно, зачем автору предполагать и выдумывать такую штуку, как «чужая, неведомая ей плоть и кровь». Если «неразумные» мысли такого порядка бывают вообще, у кого-то, из этого вовсе не следует, что они обязательно появляются у всех и всяких родителей и теперь имели место у матери и отца Ильича.
Стр. 46. «Она забирала над ним постепенно власть». Опять ничем не обоснованное предположение и, главное, совсем ненужное для характеристики данной семейной обстановки.
Таких предположений в романе много — и в романе вообще без них не обойтись,— но на основании таких предположений у читателя составляется представление в большей или меньшей степени ложное.
Зачем нужны такие предположения, если неясно, что они должны собой характеризовать в данной семейной обстановке?
Описание отца Марии Александровны, нашего деда, доктора Александра Дмитриевича Бланка, меня совсем не удовлетворяет. Очевидно, здесь автор слишком доверился рассказам некоторых двоюродных родственников.
Доктор Бланк изображен в романе (стр. 21—22) каким-то чудаком и самодуром, гоняющим зимой своих девочек купаться в прорубь. Кроме того, убежденным вегетарианцем, который «никого не ест» и «девочки его тоже никого не едят». И далее рассказывается совсем несуразный анекдот с жареной собакой.
Между тем правильное описание деда я считал бы особенно важным в романе, потому что Мария Александровна была действительно «дочкой своего отца» и в последствии оказала огромное влияние на своих детей и, в частности, на Владимира Ильича.
Мать очень много рассказывала своим детям про «дедушку», как она его обычно называла. Лично я, будучи уже врачом, не раз расспрашивал мать о жизни дедушки, не удовлетворяясь только тем, что она сама говорила нам, и составил себе представление о нем, совершенно обратное описанному в романе.
Он был очень образованным врачом и пионером в области физиотерапии, в частности, бальнеологии. Здесь он был поклонником, конечно, не знахаря Кнейппа, не доктора, как известно, а просто католического пастора, нашумевшего в свое время своими нелепыми советами, например, бегать босиком по сырым лугам, что, мол, особенно полезно в Вальпургиеву ночь (на 1 мая), по снегу и т.п.
Бланк был последователем видных немецких профессоров, применявших водолечение (обертывание в мокрые простыни, теплые ванны) при многих болезнях, в частности, даже при брюшном тифе. Бланк был известен далеко за пределами Кокушкина своими новыми методами лечения, и к нему приезжали за советом больные из Казани и даже из других мест.
Мария Ильинична в своих воспоминаниях о матери (работа еще не напечатана) также характеризует дедушку как передового врача своего времени.
Мать рассказывала нам, что она в Пензе еще девушкой заболела брюшным тифом, дедушка примчался на почтовых, все время погоняя ямщиков. Он первым делом велел убрать все лекарства и стал лечить Марию Александровну своим способом, применяя и теплые ванны, и обертывание в мокрые простыни. «Так он вылечил меня от тифа, почти не употребляя лекарств»,— говорила мать.
По рассказам матери, он воспитывал своих детей по-спартански, не позволял нежить их. Они должны были рано ложиться спать и рано вставать, В летнее время по утрам идти купаться или умываться к роднику. Им не давали в детстве ни чаю, ни кофе, а только молоко. Пища была простая, но мясо не было изъято. К столу обычно давали кашу, творог, молоко, но также котлеты и птицу. Вообще он вовсе не был вегетарианцем. Дедушка любил охоту, и, говорила мать, «нашей обязанностью было шить чучела тетеревов».
В спартанском режиме для детей преследовалась не только цель закалить и не изнежить организм, но также — и это очень важно задача самообслуживания. «Мы должны были сами,— рассказывала мать,— делать все, что нам под силу, обходясь по возможности без посторонней помощи. Мы сами должны были прибирать за собой, мыть посуду и т.д.» Конечно, некоторым молоденьким барышням именно это-то и не нравилось, так как они знали, что у других на это существуют горничные, что убирать самим за собой как-то зазорно и даже, может быть, неприлично. Вероятно, что, в частности, так именно рассуждала и Аннушка, или, по-нашему детскому, тетя Аня, у которой ее дети воспитывались совсем в другом духе и им разрешалось спать до 12 часов.
Вот здесь-то и надо искать разгадки того, что дедушку считали чудаком, а крестьяне даже «тронутым» (стр. 21).
Дедушка — по словам матери — объяснял своим дочерям основы гигиены; говорил о значении чистого воздуха, влиянии солнца, значении моциона, купания, обливаний и т.п.
По-моему, пензенский период очерчен значительно лучше нижегородского, в особенности в смысле характеристики внешней обстановки, и в том числе политической. Это и понятно, потому что о нижегородском периоде гораздо меньше фактического материала.
В частности, не согласен с автором о нижегородском периоде, где она говорит о разнице: учитель и воспитатель (стр. 62). «Почему — он сам не понимал, но это его раздражало и мучило, и к жене он приходил пасмурный, жалуясь на переутомление, а ей казалось, что ему скучно дома». Думаю, что отец не мог не понимать этого, и это понимание тем более его мучило и раздражало. Но мучило его в Нижнем и другое: то, что он не служит непосредственно народу, что он считал своей главной обязанностью, своим долгом2. Поэтому-то он и рвался из Нижнего и воспользовался первой возможностью, чтобы подойти вплотную к крестьянам, хотя бы в виде правительственного чиновника — инспектора народных училищ.
Анна Ильинична как-то говорила мне, что мать, пустившая больше корни в Нижнем, сначала не могла понять, почему Илья Николаевич так рвется в Симбирск, и указывала ему, что там работа будет значительно труднее и беспокойнее. И насчет этого она была, конечно, права.
Что касается симбирского периода, который в рукописи только еще начинается весной 1870 года, то есть все основания предполагать, что последует улучшение в работе, поскольку автор несомненно использует полностью книгу Марии Ильиничны об отце, приводимые там материалы, а также и тот материал, который самостоятельно подготовила товарищ Шагинян во время своего пребывания в Ульяновске...
28 ноября 1937 г., Горки
Примечания:
1 Надежда Константиновна смотрит так же. — Прим. Д.И.Ульянова.
2 Особенно в ту пору «раскрепощения крестьян», частичного освобождения их, как он действительно тогда верил. — Прим. Д.И.Ульянова.
Печатается по кн.: Ульянов Д.И. Очерки разных лет. Воспоминания. Переписка. Статьи. Изд.2-е. М., 1984. С. 143—148.