Известия ЦК КПСС № 2 1991 г

Приехав в Россию, Владимир Ильич попал в водоворот революционных событий, условия его жизни резко изменились: из тихой, сонной Швейцарии он оказался в кипящем котле. Революция дала ему новые силы, но уставал он безумно. И иногда по вечерам, вернувшись из «Правды», если не было вечерних заседаний, Владимир Ильич, вконец измотанный, шел пройтись по набережной Канавы, вблизи которой мы жили в Петрограде60. Летом 1917 года Владимир Ильич только на несколько дней уезжал на отдых в деревню Нейвола близ станции Мустамяки Финляндской железной дороги, на дачу В. Д. Бонч-Бруевича61. Но отдых его скоро был прерван вызовом из Петрограда в связи с июльскими днями62.

Такой же кратковременной была поездка Ильича в «Халила» в Финляндии зимой 1917 года63. Необходимость скрываться в шалаше около Сестрорецка64, как ни примитивны были там условия существования, дала Владимиру Ильичу возможность несколько отдохнуть. Как там, так и в Финляндии, куда он переехал позднее65, не было постоянной трепки и сутолоки, от которых он всегда сильно уставал, была возможность серьезно позаняться. И позднее, уже будучи больным, Владимир Ильич вспоминал об этой возможности отдохнуть, которую дали ему белогвардейские юнкера.

30 августа 1918 г. Владимир Ильич был ранен на заводе бывш. Михельсона, где он выступал на митинге66. Ранение было очень тяжелым. Из трех пуль, выпущенных в него эсеркой Каплан, одна пуля, войдя под левой лопаткой и проделав довольно извилистый путь вокруг сердца, крупных сосудов и шейных нервов, повредила верхнюю долю легкого и застряла в правой стороне шеи выше правой ключицы. «Точно змейка пробежала»,— говорил позднее Владимир Ильич про то ощущение, которое получилось у него от этой пули. Другая пуля проникла в правое плечо. Ударившись о плечевую кость, которую она раздробила, эта пуля изменила свое направление и застряла под кожей левой плечевой области. Жизни Владимира Ильича она, таким образом, не угрожала, но причинила ему сильную боль. «Рука сразу повисла,— рассказывал Владимир Ильич,— как виснет крыло подстреленной птицы». Третья пуля не причинила Владимиру Ильичу никакого вреда. Она продырявила лишь в двух местах его пальто и пиджак на спине,— на теле в этом месте никаких ранений обнаружено не было.

Несмотря на тяжелое ранение, Владимир Ильич, которого привезли с завода в Кремль, сам поднялся на третий этаж в свою квартиру, отклонив предложение товарищей внести его. Он шел по лестнице, куда я выбежала встречать его, довольно бодро и на мой вопрос: «Что случилось?», ответил спокойно: «Ничего, ничего, совсем легкая рана». На деле было, однако, не так.

Первую помощь оказал Владимиру Ильичу А. Н. Винокуров67, которого я вызвала с заседания Совнаркома (ждали только Владимира Ильича, чтобы открыть его). Владимир Ильич имел еще силы пошутить: «Подкузьмили мне руку».

«Нельзя было думать в то время,— рассказывал Винокуров,— что Ильич находится в смертельной опасности». Вслед за Винокуровым прибыли врачи-коммунисты: В. М. Величкина-Бруевич, Обух, Вейсброд, а затем и Семашко. Владимиру Ильичу уже успели впрыснуть морфий, раздеть и уложить его более удобно. Первый осмотр произвел на врачей самое гнетущее впечатление: благодаря слабости пульса, который временами совсем пропадал, и характеру ранений, положение казалось им на первый взгляд безнадежным.

«Лишь спустя несколько минут удалось установить,— говорил В. А. Обух,— что только случайный поворот головы в момент ранения спас Владимира Ильича от разрушения жизненно-важных органов (крупных кровеносных сосудов и нервов), т. е. от неминуемой смерти». «Уклонись эта пуля на один миллиметр в ту или другую сторону, Владимира Ильича, конечно, уже не было бы в живых»,— рассказывал В. Н. Розанов68.

Ранение верхушки левого легкого вызвало сильное кровоизлияние в полость левой плевры — гематоракс*. На этой почве можно было опасаться воспаления легкого и заражения. Очень слаба была и деятельность сердца. Прогноз, по мнению профессора Минца и других врачей, был «весьма серьезный».

«Первая ночь, проведенная раненным Владимиром Ильичем в постели, была борьбой между жизнью и смертью. Сердечная деятельность была необычайно слаба.

Больного донимали приступы одышки »,— рассказывает Б. С. Вейсброд. Он провел у Владимира Ильича всю эту ночь, оставшись с ним после отъезда в 3 часа ночи Обуха и Минца, которые перед этим несколько раз совещались. Владимир Ильич лежал с мертвенной бледностью на лице, с холодным потом на лбу и с совершенным похолоданием конечностей.

Нарастающее кровоизлияние и упадок сил вселяли во всех окружающих Владимира Ильича большую тревогу. Но он проявил удивительное самообладание и силу воли. Несмотря на сильные мучения во время накладывания повязки на раненную руку, Владимир Ильич не издал ни одного стона, что поразило окружающих его. В минуты, когда всякий другой больной в его положении не мог бы не только думать и говорить о чем-либо, не имеющем непосредственного отношения к его страданиям, но был бы и вообще в полной прострации, Владимир Ильич сохранил полностью силу своего интеллекта.

Вот что рассказывает об этом Б. С. Вейсброд: «Владимир Ильич сам ясно сознавал свое тяжелое положение, когда он, попросив остальных врачей выйти, задал мне вопрос: «Вы коммунист?» Получив утвердительный ответ, он продолжал: «Скажите мне откровенно, скоро ли конец? Если да, то мне нужно бы потолковать». Я успокоил Владимира Ильича, но он все же взял с меня слово, что если дело дойдет до развязки, то я должен его предупредить».

«В первую ночь был грозный момент, когда скопление крови в области плевры было слишком велико. Кровь вышла из грудной клетки во время кашля. Утром следующего дня в пульсе и в общем состоянии были замечены улучшения, но появившаяся в мокроте кровь и легкая рвота вызывали опасения, не получил ли ранения пищевод. Это означало бы неизбежный трагический исход». Однако состоявшийся на другое утро консилиум, на который был приглашен В. Н. Розанов и терапевт профессор Мамонов, не подтвердил этих опасений.

На этом же консилиуме был поставлен и «без малейших колебаний сразу решен отрицательно» вопрос о том, надо ли извлекать пули. Он был решен отрицательно в силу тех соображений, что «обычно пули или другие однородные тела, остающиеся в организме долгое время, окружаются плотной соединительной тканью, изолирующей их от организма, и они не могут представлять никакого вреда для больного», если не лежат на важных для жизни органах, чего в данном случае не было.

Вопрос об извлечении пуль всплыл, однако, снова через несколько лет, весной 1922 года, в связи с мозговой болезнью Владимира Ильича. Он был поставлен, в частности, профессором Клемперером, который считал возможным, что головные боли Владимира Ильича вызываются свинцовым отравлением от пуль, находящихся в его теле. В силу этого в конце апреля 1922 года Владимиру Ильичу была сделана операция по удалению пули69. Большинство русских врачей, впрочем, и тогда высказывалось против возможности свинцового отравления, мотивируя это изоляцией пуль «плотной соединительной тканью, через которую в организм ничего не проникает», и было против операции.

В первые дни ранения Владимира Ильича в 1918 году кое у кого из врачей было подозрение, не отравлены ли пули, подозрение, подтвердившееся следствием по делу правых эсеров в 1922 году70. При этом не было, однако, учтено, что отравленная, хотя бы и ядом кураре, пуля не то, что отравленная стрела у дикарей. Если в последнем случае поражение такой отравленной стрелой бывает смертельным, то при отравлении пули не может получиться такого же действия. «Этот яд легко разлагается под влиянием высокой температуры, при выстреле разлагается и теряет свои ядовитые свойства».

Утром 31** Владимир Ильич чувствовал себя уже несколько лучше, улыбался нам и пытался говорить, а вечером уже шутил с лечившими его врачами. Положение оставалось, тем не менее, еще в течение нескольких дней очень серьезным, так как и после того, как непосредственная опасность миновала, была еще опасность инфекции, которая всегда могла быть внесена в организм пулей.

Удержать, однако, Владимира Ильича в постели и побудить его соблюдать необходимую осторожность было необычайно трудно. Он рвался к делам и хотел быть в курсе их. Уже 1 сентября утром он потребовал, чтобы ему дали газеты. Но так как это было категорически запрещено, он просил, по крайней мере, хоть вкратце рассказывать ему все новости. А 5 сентября71 оставшись в комнате один с ухаживавшей за ним Е. И. Фоминой, Владимир Ильич попросил ее помочь ему одеться. Думая, что он хочет посидеть в кресле, что ему было разрешено, Екатерина Ивановна сделала это, но Владимир Ильич встал и отправился в уборную (шагов за 30 от своей комнаты). Никакие уговоры и ссылки на запрещение врачей не помогли. «Я чувствую себя вполне хорошо, ничего не случится, а Вы никому не говорите»,— сказал он перепуганной Екатерине Ивановне. Это не было капризом больного,— пишет в своих воспоминаниях Е. И. Фомина,— а «просто Владимир Ильич исполнял только те предписания, которые сам считал необходимыми и нужными, то же, что он считал лишним, он категорически отбрасывал и при этом посмеивался над ненужностью тех или иных предписаний»72. Только вызванные вслед за этим врачи смогли убедить Владимира Ильича не делать больше такого рода экспериментов, которые могли бы кончиться для него очень плохо. Но скольких трудов это им стоило! И недаром врачи были «благодарны» сломанной руке, которая поневоле удерживала Владимира Ильича в постели.

Каждый следующий день приносил улучшение в состоянии здоровья Владимира Ильича. «Выздоровление шло изумительно быстро, что можно объяснить лишь исключительно крепким организмом Владимира Ильича»,— говорил Обух.

Пребывание в течение трех недель в Горках73 окончательно укрепило здоровье Владимира Ильича и он вернулся к работе бодрый и посвежевший.

Очень скромно жил Владимир Ильич и при Советской власти. Характерен в этом отношении следующий факт, о котором рассказывает Н. П. Горбунов, бывший в то время секретарем Совнаркома: «В связи с обесценением денег Владимиру Ильичу с 1 марта 1918 года, без его разрешения, было увеличено жалованье с 500 до 800 рублей. В ответ на это он прислал мне следующую официальную бумагу:

«Секретарю Совета Народных Комиссаров Николаю Петровичу Горбунову.

Ввиду невыполнения Вами настоятельного моего требования указать мне основания для повышения мне жалованья с 1 марта 1918 г. с 500 до 800 руб. в месяц и ввиду явной беззаконности этого повышения, произведенного Вами самочинно по соглашению с управляющим делами Совета В. Д. Бонч- Бруевичем, в прямое нарушение декрета Совета Народных Комиссаров от 23 ноября 1917 года74, объявляю Вам строгий выговор75.

Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)».

Следует отметить,— прибавляет Горбунов,— что за несколько дней до этого Владимир Ильич дал мне поручение принять меры к повышению жалованья по отдельным наркоматам, в частности, по Наркомфину т. Гуковскому, до 2000 рублей»76.

В советский период Владимир Ильич утомлялся от работы невероятно. Время его было заполнено до отказа: заседания (их бывало иногда по несколько в день77[*]), приемы, доклады, публичные выступления, телефонные переговоры и проч. и т. д. В то же время Владимир Ильич находил время просматривать русские и иностранные газеты и следить за книжными новинками. Читал он уже вечером или поздно ночью. На стульях около его кровати лежала обычно кипа книг, которые ему надо было просмотреть. С заседания Совнаркома Владимир Ильич приходил вечером, вернее ночью, часа в 2, совершенно измотанный, бледный, иногда не мог даже говорить, есть, а наливал себе только чашку горячего молока и пил его, расхаживая по кухне, где мы обычно ужинали.

Вообще, когда Владимир Ильич бывал очень переутомлен и нервен, он не мог есть, сидя за столом, а быстро ходил с куском во рту из угла в угол и иногда бормотал что- то себе под нос. Так было, например, в начале 1918 года, когда в результате отказа советской делегации подписать мир с Германией и одновременного заявления ее о прекращении войны78 с державами Четверного союза79, германское верховное командование, заявив 16 февраля о прекращении перемирия с Советской республикой, в 12 часов дня 18 февраля начало наступление, заняв один за другим: Минск, Луцк, Ровно, Полоцк, Оршу и т. д. Мы редко видели Владимира Ильича более взволнованным, разъяренным, чем в эти дни, когда « левые коммунисты », составлявшие большинство ЦК, упорствовали на формуле Троцкого «мира не подписывать, но и войну не продолжать» и Владимир Ильич метался, как раненный, предвидя гибель Советской республики80.

Перед тем, как лечь спать, Владимир Ильич уходил обычно пройтись по Кремлю (мы мечтали тогда, шутя, что, когда будет разбит Деникин, мы разведем на кремлевском дворе садик) — это было его излюбленное средство против бессонницы, но и оно далеко не всегда помогало. Или, если бывал кусочек свободного времени, ехал на автомобиле за город.

С 1918 года Владимир Ильич не пользовался сколько-нибудь продолжительным отпуском, уезжая на дачу лишь на 1—2 дня в неделю, а иногда предпринимая поездки на охоту. Когда товарищи (Фотиева, Бонч-Бруевич и другие) уговаривали его взять отпуск и отдохнуть более продолжительное время, Владимир Ильич отвечал им, что «пока обходится мелким ремонтом».

Но, конечно, и на даче он не был свободен целиком от дел. Он забирал с собой бумаги и литературу, которые надо было просмотреть, вел телефонные переговоры, а, главное, его голова и там была полна делами.

Все эти годы Владимир Ильич горел на работе, совершенно не щадя своих сил. Он не только стоял во главе нашей молодой республики Советов, руководя каждым ее шагом, разрабатывая каждое ее мероприятие, давая указания в самых различных областях: в партийной, международной, хозяйственной, военной и проч. и т. д., он написал еще за это время многие сотни статей, сделал сотни докладов на различных съездах, конференциях, на фабричных и заводских собраниях. Он принимал массу народа — одних по вопросам текущих дел и для докладов, других— рабочих и крестьян, чтобы выслушать их просьбы и жалобы, чтобы из первых рук узнать их запросы и настроения, ибо он знал, что «мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает»81. А, помимо того, Владимир Ильич входил сам в различные мелочи, находил время заботиться о товарищах, помогать им в получении комнат, одежды, устройства «на дачу» их, на работу и проч.82 Все и за всем шли к нему. Это была, поистине, нечеловеческая нагрузка.

«Незадолго до своего последнего смертельного заболевания, едва оправившись от предыдущего болезненного припадка,— рассказывает Г. М. Кржижановский,— Владимир Ильич как-то говорил мне со смущенной улыбкой: «Да, мне кажется, что я брал на себя слишком большую нагрузку»... Он говорил это в вопросительном тоне. Умирая, он еще сомневался в том, достаточна ли его ставка, ставка самой жизни»83.

В конце лета 1921 года Ф. А. Гетье, который лечил Надежду Константиновну и Владимира Ильича, нашел у него небольшое расширение сердца и посоветовал ему поехать на две недели в Горки84 85.

Этого было, конечно, недостаточно, так как отдыха полного опять-таки не получилось — Владимир Ильич продолжал и там, хотя в меньшей степени, работать. По нашей просьбе, Гетье, который приехал в Горки через две недели, чтобы проведать Владимира Ильича, посоветовал ему остаться там еще на одну неделю. Но и эта неделя мало ему дала. Однако о более продолжительном отпуске нечего было и думать — Владимир Ильич рвался к работе. Никто не подозревал тогда всей серьезности его положения. А между тем с этого времени, приблизительно, начался уже по заключению (в дальнейшем) профессора Крамера продромальный период болезни Владимира Ильича, болезни сосудов головного мозга, которая через два с половиной года свела его в могилу.

Вернувшись к работе, Владимир Ильич скоро стал страдать сильными головными болями, не говоря уже об обычной для него в это время бессоннице, и ослаблением работоспособности. В начале зимы он снова уехал за город86, но это не дало ему облегчения. В декабре он должен был выступить на Всероссийском съезде Советов и очень беспокоился, как сойдет у него доклад. Такой он был мрачный, утомленный перед ним, так плохо чувствовал себя, что было страшно за него. Однако, против его ожидания, доклад прошел очень хорошо и это сразу подняло его настроение87.

Владимир Ильич заявил после окончания заседания съезда, что надо куда-нибудь поехать отпраздновать этот успех, и мы отправились вместе с находившимся в Большом театре Н. И. Бухариным в Метрополь, где он жил тогда. Владимир Ильич был очень весел и оживлен. Он с большим юмором принялся рассказывать нам о своей недолгой юридической практике в Самаре88, о том, что из всех дел, которые ему приходилось вести по назначению (а он только по назначению их и вел), он не выиграл ни одного, и только один его клиент89 получил более мягкий приговор, чем тот, на котором настаивал прокурор.

Затем был вытребован т. Мануильский, который славился своим умением рассказывать анекдоты и «изображать» товарищей. Мануильский был в этот вечер в ударе, и его слушатели хохотали до упада. Домой мы вернулись чуть не в 4 часа ночи.

Головные боли не оставляли Владимира Ильича, и он жаловался все время на ослабление работоспособности. Врачи посоветовали ему поехать опять за город, больше быть на воздухе, больше отдыхать— ничего кроме переутомления они тогда у него не находили. Владимир Ильич так и сделал и одно время (в январе) приезжал в Москву только на Политбюро и на особо важные заседания. Но улучшения в состоянии его здоровья не наступало. Мало того: за это время у Владимира Ильича было два обморока или, как он их называл, головокружения. Вот что рассказывает о них Ф. А. Гетье, которому Владимир Ильич под большим секретом сообщил о них: «Владимир Ильич обратился ко мне за советом в январе или феврале 1921 года (думаю, что это было позднее — М. У.) по поводу головокружения. Это был уже второй случай головокружения; первый произошел за 2—3 недели раньше. По словам Владимира Ильича, в первый раз он почувствовал головокружение утром, когда одевался. Головокружение было сильное: Владимир Ильич не мог устоять на ногах и принужден был, держась за кровать, опуститься на пол, но сознания не терял. Тошноты не было. Головокружение продолжалось несколько минут и прошло бесследно, почему Владимир Ильич не придал ему значения и не сообщил об этом никому.

Второе головокружение произошло тоже утром, когда Владимир Ильич вернулся из уборной в спальную. На этот раз оно сопровождалось потерей сознания: Владимир Ильич очнулся на полу около стула, за который он, по-видимому, хотел удержаться, падая.

Сколько времени продолжалось бессознательное состояние, Владимир Ильич не мог установить, но, по его предположению, оно было непродолжительно — 2—3 минуты. Очнувшись, он скоро почувствовал себя настолько хорошо, что приступил к работе.

По поводу этого второго головокружения Владимир Ильич обратился ко мне. Обследовав его тщательно, я не мог установить никаких существенных уклонений ни со стороны внутренних органов, ни со стороны нервной системы и объяснил себе причину головокружений большим переутомлением центральной нервной системы. Но факт потери сознания очень обеспокоил меня, и я настоял на консультации с специалистом невропатологом».

Кроме Ф. А. Гетье, об этих головокружениях знал только товарищ П. П. Пакалн, которому Владимир Ильич строго-настрого запретил кому бы то ни было говорить о них. Лишь в мае, когда Владимир Ильич слег, Петр Петрович решился нарушить это запрещение Владимира Ильича и рассказал об обмороках мне, а затем Кожевникову и Крамеру.

4 марта к Владимиру Ильичу был вызван профессор Даркшевич. В своих воспоминаниях он так рассказывает об этом визите: «Владимир Ильич подробно описал мне, что им чувствуется необычного. Оказалось, что за последние месяцы он переживает очень тяжелое состояние от полной утраты способности работать интеллектуально в том направлении, в каком он работал всегда до последнего времени. Сам с собой он решил положительно, что его потеря способности к труду вещь непоправимая, вещь, повторяющаяся обычно с каждым революционным деятелем, когда он доживает до известного возраста. «Каждый революционер,— говорил Владимир Ильич,— достигши 50 лет, должен быть готовым выйти за фланг: продолжать работать по-прежнему он больше уже не может; ему не только трудно вести какое-нибудь дело за двоих, но и работать за себя одного, отвечать за свое дело ему становится не под силу. Вот эта-то потеря трудоспособности, потеря роковая и подошла незаметно ко мне — я совсем стал не работник»90.

На вопрос Даркшевича «к чему сводится ненормальность его состояния, называемая им утратой трудоспособности, Владимир Ильич ответил, что самое главное, что тяготит его, это невозможность в последнее время читать так, как он читал раньше: он ведь прямо проглатывал книги. Чтобы не запустить текущей литературы и иметь возможность постоянно делать из нее все нужные выводы, ему необходимо читать и просматривать массу печатного материала. Вот эта-то работа и сделалась для него невозможной. Невозможно для него и другое дело — принимать участие на заседаниях различных съездов. Он привык тщательно готовиться к ним, составлять заранее конспект своих речей, всесторонне обдумать свою позицию и проч. В прежнее время это было для него делом легким, не вызывало в нем никакого душевного волнения и никогда не требовало у него такого количества времени, которого не хватало бы на все остальные дела. Теперь не то. Участвовать на всех заседаниях с привычной для него подготовкой стало для него очень затруднительно. Немало мешают ему и сильные головные боли, которые возникают у него тотчас же как только он проработает сколько-нибудь лишнее время. Тяготит его также и бессонница. Сон у него вообще плох, но за последнее время, когда ему приходится много работать, он совершенно иногда лишается сна. Ночь, обреченная на бессонницу, вещь поистине ужасная, когда поутру надо быть готовым к работе.

Все сказанное отнимает у него его душевный покой. Он близок к мысли о том, что дальше ему уже не работать так, как он работал прежде. Ему уже никогда не будет под силу решать различные проблемы государственного строя, как решались они раньше: без труда, без особых над собой насилий... Его песня уже спета, роль его сыграна, свое дело он должен будет кому-то передать другому...»91.

Выслушав Владимира Ильича, Даркшевич сказал, что, по его мнению, налицо имеются «два тягостных для Владимира Ильича явления: во-первых, масса чрезвычайно тяжелых неврастенических проявлений, совершенно лишавших его возможности работать так, как он работал раньше, а, во- вторых, ряд навязчивостей, которые своим появлением сильно пугали больного». «Ведь это, конечно, не грозит сумасшествием?» — спросил Даркшевича Владимир Ильич.— «Я успокоил его, сказав, что навязчивости тяжелы для человека только субъективно, но что никогда не ведут за собой расстройства психики»92.

Итак, профессор Даркшевич не нашел у Владимира Ильича ничего кроме «простого переутомления мозга». Он дал ему ряд предписаний, касающихся ограничения его работы93, выступлений и проч., посоветовал жить вне Москвы и выразил уверенность в том, что трудоспособность восстановится после отдыха.

Даркшевич вызвал после своей беседы с Владимиром Ильичем меня (Надежды Константиновны не было дома), расспросил об образе жизни брата и указал на необходимость развлекать его, создавать ему какие-либо интересы помимо политики, чтобы он мог отвлекаться от мрачных мыслей, от постоянных мыслей о работе.

Как ни скептически склонен был Владимир Ильич относиться вообще к словам врачей, особенно в том состоянии, в котором он находился весной 1922 года, он все же, видимо, успокоился несколько и повеселел после беседы с Даркшевичем.

По совету Даркшевича Владимир Ильич поехал опять за город94, где ему предписано было проводить много времени на воздухе. Закутавшись в шубу, Владимир Ильич часами просиживал на террасе или в парке, делал и обтирания по совету Даркшевича, но никакого улучшения в состоянии его здоровья не наступило.

Вызванные вскоре из-за границы профессора Ферстер и Клемперер не нашли, как и русские врачи, у Владимира Ильича ничего, кроме сильного переутомления. Они констатировали «возбудимость и слабость нервной системы, проявляющуюся в головных болях, бессоннице, легкой физической и умственной утомляемости и склонности к ипохондрическому настроению». Согласно их диагнозу: «Никаких признаков органической болезни центральной нервной системы, в особенности мозга, налицо не имеется». Об обмороках им, по-видимому, сообщено не было, так как позднее, узнав о них, Ферстер говорил, что это дало бы им сразу ключ к правильному диагнозу болезни Владимира Ильича, органической болезни сосудов головного мозга.

Итак, все врачи были убеждены, что ничего, кроме переутомления, у Владимира Ильича нет, но он и тогда, по-видимому, плохо верил в правильность их диагноза. Если во время ранения он рвался к работе и плохо слушал врачей, которые старались удержать его от нее, потому что чувствовал себя хорошо («перемудрят» — было любимое его выражение в то время), то теперь Владимир Ильич был склонен расценивать свое состояние более пессимистически, чем это делали врачи. Так по поводу обмороков, бывших с ним зимой 1922 года, он сказал как-то позднее Н. А. Семашко: «Это первый звонок».

Ферстер и Клемперер предписали Владимиру Ильичу длительный отдых (месяца три) вне Москвы, временное удаление от всяких дел. Владимир Ильич согласился на отпуск (на два месяца), прося лишь отсрочить его на некоторое время ввиду необходимости его присутствия в Москве в связи с Гаагской конференцией95.

В состоянии здоровья Владимира Ильича в это время замечалось некоторое улучшение: головные боли меньше давали себя знать, он стал лучше спать, настроение его было более ровным. Позднее В. В. Крамер говорил, что такие временные улучшения бывают при артериосклерозе, показательны для него, но являются предвестниками еще большего обострения болезни.

Действительно, это улучшение было очень кратковременным, и скоро обычные для болезни Владимира Ильича симптомы: головные боли, нервность, бессонницы, сказались с новой силой. Вследствие этого он не ходил даже на последние заседания партийного съезда, выступив лишь с короткой заключительной речью, да по вопросу об объявлениях в «Правде»96.

По совету немецких профессоров до поездки Владимира Ильича на отдых ему должны были произвести операцию по удалению пули, так как профессор Клемперер признал возможность хронического отравления пулевым свинцом. «Пуля должна быть удалена под местной анестезией,— значится в протоколе осмотра Владимира Ильича за подписью Клемперера и Ферстера,— ввиду опасности хронической свинцовой интоксикации». Это касалось той пули, которая легко прощупывалась на шее. Что же касается другой, в руке, то было предложено установить рентгенизацией ее местоположение и, «если она лежит неглубоко, то и ее необходимо удалить».

Русские врачи, в частности В. Н. Розанов, были против этой операции и склонны были видеть от нее больше вреда, чем пользы.

«Пуля, лежавшая на шее над правым грудинно-ключичным сочленением, прощупывалась легко, удаление ее представлялось делом не трудным, и против удаления ее я не возражал,— пишет Розанов в своих воспоминаниях,— но категорически восстал против удаления пули из области левого плеча: пуля эта лежала глубоко, поиски ее были бы затруднительны; она, так же, как и первая, совершенно не беспокоила Владимира Ильича, и эта операция доставила бы совершенно ненужную боль. Владимир Ильич согласился с этим и сказал: «Ну, одну-то давайте удалим, чтобы ко мне не приставали и чтобы никому не думалось»97.

Итак, операция была решена. Ее производил немецкий хирург Борхардт, приехавший для этой цели специально из-за границы. Розанов*** ему ассистировал98. По настоянию Борхардта Владимир Ильич был оставлен, после больших протестов с его стороны, на сутки в больнице (во втором женском корпусе, в палате № 44, так как в других корпусах не нашлось более изолированной палаты), а затем уехал домой. До 30 апреля он пробыл в городе, и врачи (Розанов и Очкин) приезжали к нему делать перевязки, — а раз Владимир Ильич и сам поехал на перевязку к Розанову, чтобы не затруднять последнего, а потом уехал в Горки. Перевязки длились еще до 4 мая, а затем надобность в них миновала.

Стали готовиться к отъезду. Немецкие профессора посоветовали Владимиру Ильичу уехать подальше от Москвы, в горы, но не выше 700—1000 метров. Перед тем, как решить вопрос о месте отдыха, Владимир Ильич всесторонне выяснил у Гетье вопрос и об условиях, нужных для Надежды Константиновны по состоянию ее здоровья (базедова болезнь). Сохранилась следующая записка Владимира Ильича, относящаяся, очевидно, ко времени этих переговоров:

«Высота не > 1000 м.

Абастуман не годится, высок («гроб»).

Кисловодск подходящий.

Боржом подходящий. (Бакурьяны и высоко, и неблагоустроено).

Кр[асная] Поляна слишк[ом] жарко и в котловине.

Нальчик высота? (хорошее место).

(Море нежелательно для Н. К.; все Черноморское побережье)»99.

Первоначально решено было ехать в Боржом, где находился рекомендованный товарищем Серго и другими кавказскими товарищами бывш. дворец Николая Михайловича, фотография которого была прислана Владимиру Ильичу100. Но скоро вопрос о месте пришлось перерешать101, и выбор Владимира Ильича остановился на местечке Шарташ в 4 верстах от Екатеринбурга, местность которого ему расхвалили уральские товарищи (большое озеро, сосновый лес). Уральские товарищи наспех приводили в порядок домик, где должен был поселиться Владимир Ильич, а мы начали готовиться к отъезду.

Настроение было хорошее. Казалось: проведет Владимир Ильич месяца два (а, может быть, и больше, как надеялись врачи) на полном отдыхе и вернется к работе здоровый и отдохнувший. Нашим надеждам, однако, не удалось сбыться.

Владимир Ильич жил в это время в Горках, продолжая немного работать, но вид у него был больной и подавленный, он страдал бессонницами. Раз как-то, после бессонной ночи, он сказал нам днем, что ляжет полежать, а мы с Надеждой Константиновной пошли немного пройтись в лес. Увлекшись распустившимися ландышами, мы побродили дольше, чем рассчитывали, и, когда вернулись домой, Пакалн сказал, что Владимир Ильич уже несколько раз спрашивал о нас. Вид у него был нездоровый и он жаловался на головную боль. Мы попросили его поставить градусник, температура была несколько повышена, но скоро спала.

Я уехала в Москву делать приготовления к отъезду и, чтобы ускорить их, решила остаться в городе и на праздничный день 25 мая102 24 вечером Владимир Ильич позвонил мне в редакцию и спросил, почему я не приезжаю. Я объяснила ему причину, но он стал усиленно звать меня, указывая, что отъезд откладывается на несколько дней и собраться можно будет еще успеть. Что-то в его голосе поразило меня и я поколебалась, не поехать ли тотчас же, но было уже поздно, да и работа в редакции не была еще закончена. Легла я поздно, а рано утром меня разбудил телефонный звонок. Мне передали с дачи, чтобы я приезжала немедленно и привезла с собой врача. «Кто болен?» — спросила я. «Надежда Константиновна»,— ответил мне Пакалн. «А Ильич здоров?» — спросила я, почувствовав в его словах какую-то недоговоренность и неискренность. «Здоров»,— ответил Петр Петрович.

Я позвонила Н. А. Семашко и стала собираться с доктором, которого он мне указал. На телефонные переговоры ушло довольно много времени, потому что по случаю праздничного дня трудно было застать кого-нибудь дома. Наконец врач был найден. Но в это время раздался снова звонок из Горок и Петр Петрович стал торопить меня с доктором. «Дело не шуточное»,— сказал он. Тут же Беленький, который позвонил вслед за Пакалном, сказал, что болен Владимир Ильич, а не Надежда Константиновна. Последняя, оказалось, просила скрыть от меня правду, боясь меня напугать.

Я позвонила еще нескольким врачам, заехала за Н. А. Семашко, Левиным и Розановым, которые забрали из аптеки все необходимое, и мы отправились в Горки. Но Ф. А. Гетье, за которым была послана отдельная машина в Химки, приехал в Горки раньше нас и успел уже осмотреть Владимира Ильича. Выяснилось, что накануне Владимир Ильич чувствовал себя как обычно за последнее время, но, поужинав (за ужином была рыба), почувствовал отрыжку и изжогу, что, впрочем, бывало у него нередко. Владимир Ильич лег спать в обычное время, но заснуть не мог и решил прогуляться немного, как он обычно делал во время бессонницы. Гуляя около дома, он стал бросать камешки в соловья, который своим громким пением мешал ему спать, и заметил при этом некоторую слабость в правой руке. Вернувшись домой, Владимир Ильич снова лег в постель, но часа в 4 с ним случилась рвота, которая сопровождалась довольно сильной головной болью. Но тем не менее Владимир Ильич заснул. Однако, проснувшись утром, он заметил, что не может высказать свои мысли теми словами, какими он хотел; взял газету и «буквы поплыли», хотел писать и смог написать только букву «м». В то же время он почувствовал слабость в правой руке и ноге. Но такое ощущение продолжалось не более часа и прошло.

Исследовав Владимира Ильича, Гетье нашел у него только желудочное заболевание и отрицал какую-либо связь бывших у Владимира Ильича явлений с мозговым заболеванием на предположение доктора Левина (который, впрочем, не заходил к Владимиру Ильичу, чтобы его не беспокоить), не мозговое ли это что-либо.

Итак, врачи признали у Владимира Ильича «гастроэнтерит, который на почве переутомления и нервного состояния больного вызвал временное, преходящее расстройство мозгового кровообращения». Подозревали, что Владимир Ильич поел несвежей рыбы, хотя ее ели и другие, но ни с кем ничего не случилось. К диагнозу Гетье присоединился и Розанов, который, правда, зашел к Владимиру Ильичу посмотреть лишь, как обстоит дело по его специальности— хирурга. «Вот посмотрите, Владимир Ильич будет уверять теперь, что у него паралич»,— сказал, смеясь, Н. А. Семашко. Эти слова покоробили, а в душе было недоверие — уж не мозговое ли что-либо у Владимира Ильича? Но врачи успокоили нас, да, кроме того, я знала, что у матери на почве гастрических заболеваний бывали полуобморочные состояния. Это ставилось как-то в связь и с заболеванием Владимира Ильича. Ильич принял по совету Гетье английской соли, и ему был предписан полный покой.

На другой день ему стало как будто лучше, температура спала, и приехавший снова Гетье выразил уверенность, что через несколько дней все пройдет. К вечеру я уехала в город, условившись, что мне будут звонить о состоянии Владимира Ильича. В пятницу, 26 мая, мне действительно позвонили и сказали, что здоровье Владимира Ильича лучше, и я стала торопиться со сборами в дорогу. Но в субботу103 поздно вечером раздался опять звонок из Горок. Петр Петрович просил меня приехать тотчас же, не откладывая до утра. Он не сказал мне по телефону, в чем действительно было дело, но и так было ясно, что с Владимиром Ильичем опять нехорошо, хотя, по словам Петра Петровича, Ильич в это время уже спал. Я принялась отыскивать врачей, но на грех не могла никого найти— все были за городом. Передав семейным Семашко просьбу прислать врачей с утра, я отправилась в Горки. Все в доме уже спали. Меня встретил Петр Петрович, который рассказал, что с Владимиром Ильичем творится что-то неладное. Желудочное заболевание прошло, он на ногах, но не всегда может найти нужное слово. Странным показалось Петру Петровичу и то, что Владимир Ильич, отправляясь в Большой дом, не надел по своему обыкновению на голову фуражку и что вообще, мол, в поведении Владимира Ильича заметно что-то необычное. Тут же Петр Петрович рассказал мне об обмороках, бывших зимой. Он сказал, что не говорил о них раньше, боясь ослушаться Владимира Ильича. Теперь же, прибавил Петр Петрович, он не может больше молчать, так как видит, что с Владимиром Ильичем творится что-то неладное, и обещал впредь сообщать о   всех своих наблюдениях в связи с здоровьем Владимира Ильича. Страшно тяжело было на душе. Что же предпринять? Войдя в дом тихо, чтобы никого не разбудить, я написала Ф. А. Гетье записку. В ней я указывала, что у Владимира Ильича, по-видимому, все же не только гастрическое заболевание, а что-то и мозговое, и просила его на следующее утро, не откладывая, приехать и привезти с собой невропатолога по его выбору. Записка эта была тотчас же отправлена с машиной в Москву, причем я попросила шофера принять все меры, чтобы привезти на следующее утро врачей как можно раньше. Потом подходила несколько раз прислушиваться к двери Владимира Ильича, но там было все тихо: Владимир Ильич спал.

Примечания:

* Так в документе, правильно — гематорахис — кровоизлияние в оболочки, окружающие спинной мозг.

** 31 августа 1918 г.

*** Розанов «был уверен, что операция будет амбулаторная, и Владимир Ильич через полчаса после операции поедет домой. Борхардт категорически запротестовал против этого и потребовал, чтобы больной остался в больнице хотя бы на сутки».— М. У. (Примечание М. И. Ульяновой. Ред.).

 

60 С 4 (17) апреля по 5 (18) июля 1917 г. В. И. Ленин и Н. К. Крупская жили у А. И. и М. Т. Елизаровых по адресу — ул. Широкая, д. 48/9 (ныне — Ленина, д. 52/9), кв. 24.

61 Скрываясь от преследований Временного правительства, В. И. Ленин вместе с М. И. Ульяновой жил на даче В. Д. Бонч-Бруевича в деревне Нейвола с 29 июня (12 июля) по 4 (17) июля 1917 г.

62 Июльские дни 1917 г.— политический кризис в России, знаменовавший конец двоевластия и мирного развития революции.

63 Кратковременный отдых в санатории «Халила» был предоставлен В. И. Ленину постановлением Совета Народных Комиссаров РСФСР от 23 декабря 1917 г. (5 января 1918 г.). На следующий день он вместе с Н. К. Крупской и М. И. Ульяновой в сопровождении Э. А. Рахьи и красногвардейца уехал в санаторий, где пробыл до 28 декабря 1917 г. (10 января 1918 г.).

64 Скрываясь от агентов Временного правительства, В. И. Ленин вместе с Г.Е. Зиновьевым с 10(23) июля 1917 г. жил в Сестрорецке у рабочего Н. А. Емельянова, а затем в Разливе. Не позднее 6(19) августа уехал в Финляндию.

65 В. И. Ленин жил в Финляндии с 10(23) по 23 или 24 сентября (6 или 7 октября) 1917 г. в Гельсингфорсе (ныне — Хельсинки), затем — в Выборге. В Петроград возвратился между 3(16) и 10(23) октября 1917 г.

66 В этот день В. И. Ленин выступил с речью на митинге в гранатном корпусе завода Михельсона (ныне — Московский электромеханический завод им. Владимира Ильича; см. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 37, с. 83—85).

67 А. Н. Винокуров вспоминал об этом вечере: «Это было около 9 часов вечера, когда я с другими товарищами поджидал открытия заседания Совнаркома. С криком: «Доктора! Доктора! Ильич ранен!» — вбежала к нам сестра тов. Ленина Мария Ильинична. Я нашел тов. Ленина на кровати с окровавленной рукой. Он имел силы сам подняться на третий этаж и шутить: «Подкузьмили мне руку...». Сейчас же мною была оказана первая помощь, вызваны были наши врачи-коммунисты...» (ЦПА ИМЛ, ф.4, оп.1, д. 86, л. 7—8).

68 Розанов В. Н. Из воспоминаний о Владимире Ильиче.— В книге: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 3, М., 1969, с. 313.

69 Операция по извлечению пули была сделана В. И. Ленину в Солдатенковской больнице (ныне— имени С. П. Боткина) 23 апреля 1922 г. в 12 часов немецким профессором М. Борхардтом.

70 Процесс по делу партии социалистов-революционеров проходил в Москве 8 июня — 7 августа 1922 г.

Б. В. Петровский отрицает факт отравления пули (см. «Правда», 25 ноября 1990 г.).

71 В этот день газета «Петроградская правда» сообщила: «Самочувствие прекрасное. Сегодня утром Владимир Ильич попросил: «Давайте костюм, хочу вставать».

72 Фомина Е. И. В. И. Ленин в дни болезни.— «Прожектор», 1925, № 1, с. 6.

73 После ранения В. И. Ленин жил в Горках с 25 сентября по 14 октября 1918 г.

74 Имеется в виду подписанное В. И. Лениным постановление СНК о размерах вознаграждения народных комиссаров и понижении жалованья высшим служащим и чиновникам от 18 ноября (1 декабря) 1917 г. (см. «Декреты Советской власти», т. 1, М., 1957, с. 107—108).

75 Строгий выговор одновременно был объявлен также и управляющему делами СНК РСФСР В. Д. Бонч-Бруевичу (см. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 50, с. 78—79).

76 Горбунов Н. П. Как работал Владимир Ильич.— В кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. Ч. 2, М., 1957, с. 70—71. Н. П. Горбунов послал В. И. Ленину следующий ответ:

«Председателю Совета Народных Комиссаров Владимиру Ильичу Ульянову (Ленину).

Ввиду получения от Вас письменного выговора (отношение за № 2930 от 23 мая) за невыполнение мною Вашего настоятельного требования указать основания для повышения Вам с 1 марта жалования от 500 р. до 800 р. и явно беззаконное повышение, произведенное мною по соглашению с управляющим делами Совета Народных Комиссаров В. Д. Бонч-Бруевичем, считаю необходимым, в свое оправдание сообщить следующее:

1. В исполнение Вашего требования, Управлением 18 апреля были разосланы по всем народным комиссариатам за №№ 1557—1570 (копия прилагается при сем) запросы о размерах жалования, получаемых народными комиссарами и членами их коллегий.

2. Из полученных ответов выяснилось, что почти во всех комиссариатах, за редким исключением, декрет Совета Народных Комиссаров от 23 ноября 1917 года о жаловании народным комиссарам не выполняется, о чем и было мною, тогда же доложено Вам (при сем прилагается сводка из полученных ответов).

3. Предложение мое о письменном запросе народным комиссарам о причинах нарушения декрета Совета Народных Комиссаров было Вами отклонено.

4. При возникновении вопроса о требовании народного комиссара по финансам Гуковского вознаграждения в размере 2000 р. в месяц Вы предложили мне обратиться от своего имени к коллегии народного комиссара по финансам с указанием о желательности пересмотра вопроса о жаловании Гуковскому в смысле его увеличения, что мною и было сделано в личной беседе с товарищем народного комиссара финансов Боголеповым.

5. Когда возник вопрос об увеличении жалования Вам, я указал Влад. Дмит. Бонч-Бруевичу на вышеизложенные обстоятельства и выразил свое мнение, что считаю справедливым и правильным увеличение жалования Вам, при каком мнении остаюсь и сейчас, тем более, что Вы не настаивали на исполнении декрета всеми остальными народными комиссарами, считая вероятно жалование в 500 р. недостаточным.

Секретарь Совета Народных Комиссаров Н. Горбунов» (ЦПА, ф.2, оп.1, д. 6066, л. 2). Ответ Н. П. Горбунова был зарегистрирован 25 мая 1918 г.

77 Например, за 23 дня февраля 1921 г., когда у Владимира Ильича нередко бывали уже сильные головные боли и бессонница, у него было 40 заседаний (причем и на заседаниях Владимир Ильич обменивался с товарищами записками по различного рода вопросам, во время председательствования просматривал иногда материалы, набрасывал проекты постановлений и проч.) и 68 человек на приеме, не считая остальной текущей работы. А работа эта была крайне интенсивной. (Примечание М. И. Ульяновой. Ред.).

По данным Биографической хроники 5, 8, 10, 13,. 15—17, 21, 22, 24, 25 и 27 февраля 1919 г. приемов у В. И. Ленина не было. В остальные 13 февральских дней у Владимира Ильича по различным вопросам партийной и государственной деятельности состоялось более 80 встреч.

78 Имеется в виду заявление советской делегации на переговорах с представителями Германии в Брест-Литовске, оглашенное Л. Д. Троцким 28 января (10 февраля) 1918 г.

79 В Четверной союз входили Австро-Венгрия, Болгария, Германия и Турция.

80 Имеется в виду острейшая борьба В. И. Ленина в ЦК РКП(б) с «левыми коммунистами» по вопросу заключения мира с Германией (см. «Известия ЦК КПСС», 1989, № 2, с. 187—193).

81 М. И. Ульянова цитирует Политический отчет ЦК РКП(б) XI съезду партии, с которым выступил В. И. Ленин 27 марта 1922 г. (см. Ленин В. И. Поля. собр. соч., т. 45, с. 112).

82 О количестве такого рода просьб дают до некоторой степени представление записки Владимира Ильича, опубликованные в Ленинских сборниках, а также воспоминания ряда товарищей. Но Владимир Ильич писал записки с просьбой помочь тому или иному товарищу не только когда его просили об этом. Часто и по собственной инициативе, видя плохой вид кого-либо из товарищей, Владимир Ильич поручал звонить или сам звонил врачам, Енукидзе и др. Нередко поручал и мне или достать шубу или послать продуктов кому-нибудь из товарищей. В записи о работе Владимира Ильича конца 1922 года, когда он сам уже был болен, сохранилась запись о поручении его: «1) справиться, кто лечит т. Киселева, и получить от этого врача или врачей отзыв о его здоровье; 2) выяснить с максимальной придирчивостью, не нужно ли отправить его месяца на три за границу для лечения».

Это срочное поручение В. И. Ленина записано в «Журнале поручений В. И. Ленина по СНК и СТО» в 20 ч. 30 м. 20 октября 1922 г. Н. П. Горбунов 24 октября сообщил В. И. Ленину о выполнении поручения (см. «Исторический архив», 1961, №5, с. 57).

«Очень жаль,— писал Владимиру Ильичу Енукидзе в ответ на одну из его просьб о ком-то из товарищей в конце апреля 1922 года,— что некоторые товарищи продолжают беспокоить Вас такими вопросами.— Все возможное в наших условиях делается нами, чтобы получше устроить наших товарищей, заботиться об их питании и проч. Все мы хорошо знаем Вашу бесконечную внимательность и заботливость к товарищам и поэтому еще досаднее, что обращаются к Вам по вопросам, которые легко разрешимы, не беспокоя Вас».— М. У (Примечание М. И. Ульяновой. Ред.).

83 Кржижановский Г. М. О Владимире Ильиче. Доклад на вечере воспоминаний о В. И. Ленине 3 февраля 1924 г.— М., «Красная Новь», 1924, с. 38—39.

84 Согласно решению Политбюро ЦК РКП(б), В. И. Ленин находился в отпуске в Горках с 13 июля по 13 августа 1921 г. В Москву он приезжал лишь на заседания Политбюро и на наиболее важные заседания СНК и СТО.

85 О том, в каком Владимир Ильич был в то время состоянии, показывают следующие слова в письме его к Горькому от 9 августа 1921 г.: «Я устал так, что ничегошеньки не могу» 85.— М. У (Примечание М. И. Ульяновой. Ред.). Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 53, с. 109.

86 В. И. Ленин уехал в Горки 6 декабря 1921 г. и находился там до 13 января 1922 г., приезжая в Москву на некоторые заседания Политбюро и пленумов ЦК РКП(б). Основное время он отводил подготовке к выступлению на IX Всероссийском съезде Советов. В этой связи 8 декабря Политбюро ЦК РКП(б) приняло специальное решение: «Слушали: 27. О выступлении т. Ленина на съезде Советов.

Постановили: 27. Признать необходимым соблюдение абсолютного покоя для т. Ленина и запретить его секретариату посылку ему каких бы то ни было бумаг с тем, чтобы т. Ленин смог выступить с короткой (хотя бы получасовой) речью на съезде Советов».

87 Доклад «О внутренней и внешней политике Республики. Отчет ВЦИК и СНК» В. И. Ленин сделал на IX Всероссийском съезде Советов 23 декабря 1921 г. (см. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 44, с. 291—329).

88 С января 1892 г. по август 1893 г. В. И. Ленин служил помощником у присяжного поверенного Самарского окружного суда, адвоката А. Н. Хардина.

89 По-видимому, В. И. Ленин рассказывал о приговоре крестьянину М. С. Бамбурову, который обвинялся в краже носильных вещей. В. И. Ленин доказал, что подсудимый действовал под влиянием «крайности и неимению средств к пропитанию».

90 ЦПА ИМЛ, ф. 16, оп. 3, д. 6, л. 4—5.

91 Там же, л. 5—6.

92 Там же, л. 7

93 Л. О. Даркшевич рекомендовал В. И. Ленину не просматривать ежедневную почту, проходящую через канцелярию, а поручить это своим помощникам и, как исключение, разрешил выступить на съезде партии, но с условием, «чтобы это было в последний раз».

94 С 6 по 25 марта 1922 г. В. И. Ленин пробыл в д. Корзинкино близ с. Троицкое-Лыково. Здесь он готовился к выступлению на XI съезде партии с Политическим отчетом ЦК РКП(б), работал над статьей «О значении воинствующего материализма» (см. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 23—33).

95 Гаагская конференция — международная финансово-экономическая конференция проходила 15 июня— 19 июля 1922 г.

96 М. И. Ульянова имеет в виду речи В. И. Ленина 2 апреля 1922 г. при закрытии XI съезда РКП(б) (см. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 136—138) и по вопросу о печатании объявлений в «Правде» (см. там же, с. 135).

97 Розанов В. Н. Из воспоминаний о Владимире Ильиче.— В кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 3, М., 1969, с. 318.

98 Операция была сделана в Солдатенковской больнице (ныне — имени С. II. Боткина) 23 апреля 1922 г. Кроме М. Борхардта и В. Н. Розанова, присутствовали главврач больницы В. И. Соколов, наркомздрав Н. А. Семашко и врачи Е. Д. Рамонов и Я. Р. Гольденберг.

99 Оригинал документа не обнаружен. По содержанию эта запись перекликается с письмом В. И. Ленина Г. К. Орджоникидзе от 17 апреля 1922 г. (см. Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 54, с. 241—242).

100 Речь идет о дворце в Боржоми, построенном в мавританском стиле в парке на левом берегу р. Куры. Он был пожалован в 1871 г. наместнику Кавказа, главнокомандующему Кавказской армией великому князю Михаилу Николаевичу, а затем наследован его сыном великим князем Николаем Михайловичем.

101 Вопрос о поездке на Кавказ вскоре отпал. Уже 23 апреля 1922 г. В. И. Ленин сообщил И. С. Уншлихту: «Я не надеюсь на Кавказ... и распорядился послать на Урал телеграмму за подписью Ф. Э. Дзержинского и И. В. Сталина подыскать хорошее помещение, подходящее для лечения (см. В. И. Ленин и ВЧК. 2-е изд., М., 1987, с. 536).

102 25 мая 1922 г. был церковный праздник Вознесение Господне. По постановлению Московского совета профессиональных союзов он был объявлен нерабочим днем.

103 В субботу, 27 мая 1922 г., с утра В. И. Ленин чувствовал себя хорошо, ни на что не жаловался. К вечеру появилась головная боль, слабость в правых руке и ноге и глубокое расстройство речи.

 

Joomla templates by a4joomla