A.M. Коллонтай

Из моей жизни и работы

(отрывки)

Воспоминания и дневники

…

...Впервые увидала я Ленина на подпольном собрании. Это было в том же знаменательном году. Владимир Ильич вернулся из-за границы, чтобы руководить революционным движением²³. Подпольное собрание происходило где-то на Загородном. Может быть, в помещении Технологического института. Человек двадцать — не больше. Стол, освещенный висячей керосиновой лампой. За столом Мартов — вождь меньшевиков.

Ленин не сидит. Он медленно ходит по комнате, останавливается возле Мартова и с удивительной простотой и логикой оспаривает положения меньшевизма.

Спор, дискуссия идет острая. И серьезная. Главный вопрос: диктатура пролетариата. Оппортунисты-меньшевики не признают, что руководство революцией должно быть в руках партии, что рабочие — авангард революции и что бороться они должны и будут в союзе с крестьянством. Мартов не признает крестьянство союзником рабочих. Меньшевики надеются на содействие русской буржуазии. Меньшевики боятся диктатуры пролетариата.

Меня поразило, с какой внимательностью Владимир Ильич слушал возражения Мартова. Иногда про себя чуть усмехался. Иногда шевелились брови, на лице появлялась тень гнева и досады. Лицо Владимира Ильича тогда становилось жестким и беспощадным. И ответы его звучали, как четкие удары молота...

В тот вечер на Загородном, как это почти всегда было, где Ленин выступал, победа осталась за Владимиром Ильичем. Победа осталась и на практике за большевиками.

В начале 1906 года помню еще одну встречу с Владимиром Ильичем в редакции газеты большевиков «Вперед», которую быстро запретили. Владимир Ильич с кем-то совещался или кого-то инструктировал. Но когда узнал, что я пришла «с поручением», быстро подошел ко мне. Дело шло о партии оружия. Надо было скрыть оружие в надежной квартире. Владимир Ильич подробно расспрашивал меня о том: кто хозяйка квартиры? Верные ли люди? Кто соседи? Помню его указание: ни в коем случае не использовать эту квартиру также и для явок.

На прощанье он меня спросил: о чем я сейчас пишу? Моя брошюра «К вопросу о классовой борьбе» была только что конфискована царской цензурой.

Вопрос Владимира Ильича был косвенным поощрением моего писательства. Я это запомнила...

…

...В 1907 году на Международном социалистическом конгрессе в Штутгарте я встретила Ленина.

Большой зал. Театр или зал для собраний. Сотни делегатов со всех концов Европы. Еще не всего мира, как будто не было тогда американцев. На трибуне, в президиуме, пустое кресло. Это место английского делегата «левого», то есть революционного марксиста, Квелча. Немецкие власти выслали его после первого же выступления на съезде. Ведущая фигура съезда — старик Август Бебель.

Владимир Ильич в делегации большевиков. Работает не для зрителей, на виду, а в комиссиях — там, где действительно вырабатывается линия международного рабочего движения.

Обсуждался серьезный вопрос: что делать международному организованному пролетариату в случае войны? (Это было еще в 1907 году!) Социал-демократы, уже впавшие в оппортунизм, боятся смотреть правде в глаза. Они предлагают резолюцию, в которой не дело, а слова. Звучные, громкие, ничего не дающие слова: «Если угрожает война, в парламентах рабочие представители должны сделать все, чтобы по мере сил и возможности помешать войне»... Приблизительно таков их текст.

В комиссии выступил Ленин. «Если начнется война, задача организованного пролетариата — превратить войну империалистическую в войну гражданскую». Оппортунисты II Интернационала, конечно, [пытались] провалить редакцию Владимира Ильича. Владимир Ильич пожимал плечами: «К этому мы все равно рано или поздно вынуждены будем вернуться. Или социал-демократия погибнет».

И опять прав был Ленин!

Год спустя Ленин писал: «То, что теперь мы переживаем зачастую только идейно: споры с теоретическими поправками к Марксу, — то, что теперь прорывается на практике лишь по отдельным частным вопросам рабочего движения, как тактические разногласия с ревизионистами и расколы на этой почве, — это придется еще непременно пережить рабочему классу в несравненно более крупных размерах, когда пролетарская революция обострит все спорные вопросы... заставит в пылу борьбы отделять врагов от друзей, выбрасывать плохих союзников для нанесения решительных ударов врагу».

Ленин с неукротимой ненавистью клеймил социал-демократических оппортунистов, боявшихся революционного движения масс и оберегавшихся от расколов...

…

...Были встречи у меня с Владимиром Ильичем в Париже в 1911 году, когда Владимир Ильич работал по библиотекам, накопляя знания, которые всегда считал недостаточными, изучал французский и английский языки, собирал партийные конференции большевиков, вел беседы в партийной школе в Лонжюмо и — главное, самое главное — руководил партией.

Многие в те годы жестокой реакции и царских расправ, виселиц и тюрем были настроены упадочно-пессимистически. Очень ходким романом был «На ущербе» меньшевички Григорьевой.

Владимир Ильич, наоборот, чуял предвестники бури и был бодрым и жизнерадостным... Он готовил партию к руководству новым подъемом революции...

ПРОТИВ ВОЙНЫ и ЦАРИЗМА. ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА 1914 ГОДА

ГОЛОС ЛЕНИНА

...Мне удалось с помощью Либкнехта пробраться из Германии в Стокгольм. Я все еще верила, что можно активизировать II Интернационал против мировой бойни, на какова должна быть наша политика и на чем построена, этого ни я, ни другие не знали. Мы блуждали, как в лесу.

В этот момент полной растерянности и развала II Интернационала, при победном ликовании буржуазных капиталистических партий, восхвалявших классовое единство, раздался громовой голос Ленина. Один против всего мира он своим беспощадным анализом вскрыл, как на ладони, сущность империалистической войны и, что еще важнее, ясно начертал пути и методы превращения этой войны в войну гражданскую и в [социалистическую] революцию. Кто хочет мира, тот должен объявить войну оппортунизму и порвать с соглашательством, со своей собственной буржуазией.

В Стокгольм пришел из Швейцарии номер Центрального органа — «Социал-демократа» с установкой Ленина в отношении войны и наших задач. Это был один из самых значительных моментов моей жизни. Статья Ленина разбила вдребезги стену, о которую я билась головой. Мне показалось, что из темного глубокого колодца я снова вышла на солнечный свет и увидала свой дальнейший путь. Он был ясен и четок...

Я поняла, что Ленин стоит над всем человечеством и умеет своей необычайной силой мышления видеть то, что недоступно всем нам. Я осознала его моральное и духовное бесстрашие, не знающее ни пределов, ни границ. Чем ниже падали оппортунисты, Каутский и его ближайшие последователи, тем выше вырастал бесстрашный образ человека, который во всем этом кровавом хаосе конкретно указал путь.

В октябре 1914 года я написала мое первое письмо Владимиру Ильичу. В ответ я получила через одного русского товарища директиву немедленно стать на работу и связаться с теми социалистами в Скандинавии, которые помогут выполнить намеченную Лениным политику дальнейшей борьбы рабочего класса. С этого времени я стала работать под руководством Владимира Ильича.

Одновременно на меня и на этого товарища возложена была задача организовать в Скандинавии постоянную связь между Лениным и Бюро ЦК, находящемся в России. Связь наладилась и функционировала до того момента, когда шведское консервативное правительство Хаммаршельда решило прикрыть «большевистский центр». Меня арестовали, посадили в тюрьму в Кунгсхольмепе и выслали из Швеции. Мне удалось с помощью норвежских друзей обосноваться в Норвегии в местечке Хольменколлен над Осло [Христианией]. Из красного домика над фиордом летели мои запросы и заказанные мне брошюры и статьи к Владимиру Ильичу. И в домике я раскрывала письма ко мне Владимира Ильича, которые приходили на адреса моих друзей. В красном же домике в Хольменколлене мы выработали резолюцию норвежских левых, поддерживающую левый Циммервальд и одобренную Владимиром Ильичем.

Когда я в те годы думала о Владимире Ильиче, он представлялся мне не просто человеком, а воплощением стихийно-космической силы, сдвигавшей тысячелетние социально-экономические пласты человечества. Созревал и намечался план величайшего переворота социальных отношений и перестройки общества на новых началах.

Шла не только империалистическая война, но благодаря Ленину начали появляться трещины в социальной структуре общества... II Интернационал был разбит в осколки, но уже вокруг Ленина собирались новые, свежие побеги. И когда в 1915 и 1916 годах Владимир Ильич давал мне задание откалывать лучшую революционно настроенную социалистическую молодежь от опоганившего себя Второго Интернационала, группируя эту молодежь вокруг левого Циммервальда, задача эта оказалась много легче, чем я думала.

 

ВЫПОЛНЯЯ ПОРУЧЕНИЯ ЛЕНИНА

….

Полиция меня в [Хольменколлене] не беспокоила. Это место считалось «туристское» и бывал «всякий народ»!

Сюда из Стокгольма наезжали многие по поручениям большевистской партии. С согласия Владимира Ильича втянули меня в работу по «транспорту»... Связи с норвежцами были у меня. К тому же я кое-как уже начала говорить по-скандинавски. Главная задача была — и получать материал от Ленина, и переправлять часть в Россию, а часть — группам в разные страны. Надо было также переводить статьи Владимира Ильича и других и проталкивать в печать. Я делала переводы, главным образом на немецкий язык.

…

Когда началась подготовка Циммервальда — приехали шведские левые (Хеглунд и др.) для совещания со мной. Я написала им декларацию, согласованную с Владимиром Ильичем. И они повезли ее как «свою» на Циммервальдскую конференцию. Владимир Ильич ее похвалил.

ПРИЕЗД ЛЕНИНА В ПЕТРОГРАД

3 апреля встретили мы Ленина на станции Белоостров. Почти вся петроградская организация. Так тесно обступили его и Надежду Константиновну, закидав вопросами, что я с Белениным едва к нему протолкались. Петербургский комитет поручил мне краткой речью приветствовать Ленина и передать ему цветы.

Беленин обнялся с Ильичем. Я пожала ему руку, но Беленин подтолкнул меня: «Коли не до речи, хоть поцелуйтесь с Ильичем».

Надежда Константиновна заботливо сказала: «Замучили Ильича по дороге, на каждой станции речи, приветствия по всей Финляндии. И финны приветствовали, с нами ехал Г. Ровио, он ловко переводил. Дайте Ильичу хоть стакан чаю, видите, до чего устал».

Двинулись к вагону. Я села в купе с Лениным. Надежда Константиновна и И. Ф. Арманд прошли в соседнее купе. В коридорчике снова толпятся питерские товарищи, хотят поговорить с Ильичем. И он, сбросив пальто и шапку, точно сбросил и усталость, сам ставит вопросы, внимательно слушает рассказы товарищей, только морщит брови, когда Л. Каменев перебивает их своими репликами и вставками.

На 4 апреля назначено было собрание большевистской фракции Петросовета. Так как я состояла в бюро фракции, то я с утра поехала в Таврический дворец. Проживала я тогда в квартире Татьяны Щепкиной-Куперник на Кирочной улице и в Таврический обычно ходила пешком или, если посчастливится, брала извозчика.

В это утро мне не посчастливилось, да я и рада была пройтись. День был солнечный, по-весеннему бодрый, настроение тоже подъемно-боевое. Еще переживала впечатления от приезда Ленина, его речей и то, как его радостно встретили, чувствовали и понимали толпы рабочих и солдат у Финляндского вокзала и потом под окнами бывшего дома Кшесинской, где обосновался большевистский военный центр.

Мысли Ленина, высказанные им вчера, для меня были знакомы и по письмам ко мне и по его статьям. Но сознание, что он сам тут, в этой новой, сумбурной, несобранной России, давало чувство уверенности и стабильности. Радовало и то, что среди самих большевиков, тех, кто еще колебался, наведен будет порядок...

Вот и вход в Петросовет. Я спешу на галерею, где обычно собирается бюро нашей фракции, большевики, члены Совета.

Естественно, что настроение фракции было повышенное и взволнованное. Горячо обсуждались положения Ленина. Для многих эти мысли Ленина были новы и неожиданны. Те, кто знал, что в годы империалистической войны я находилась за границей в постоянном общении с Владимиром Ильичем, обступили меня с вопросами и своими недоумениями. Я не ожидала такого натиска со стороны своих же и спешила давать разъяснения и отвечать на реплики. Мысленно я спрашивала себя: неужели транспорт литературы и писем Ленина так плохо доходил за эти годы в Россию? Неужели мы, «связисты» в Скандинавии, так мало снабдили [русских товарищей] ценными материалами, вышедшими из-под пера Ленина? Почему его новые и великие мысли о превращении буржуазной революции в социалистическую и его политика, ведущая к концу войны, еще не всеми усвоены? Но раздумывать было некогда, надо было действовать.

Заседание бюро фракции открыл Падерин. Фракция была оповещена, что Ленин собирался в этот же день выступать на объединенном заседании всех социалистических групп, членов Совета. Некоторые считали выступление Ленина перед депутатами Совета преждевременным. Говорили: надо раньше самим разобраться в положениях Ленина. Кто-то сослался, что Каменев такого же мнения. Но бюро фракции горячо приветствовало выступление Ленина немедленно, то есть именно в этот день. Оно окончательно определит тактику партии и даст поддержку тем, кто идет против неустойчивых товарищей...

[Днем] мы перешли в круглый зал, где уже собиралось объединенное заседание социал-демократических фракций членов Петросовета. Я шла по кулуарам, замечая необычное оживление среди депутатов. Стояли группами и жарко разговаривали. До меня доносились возгласы: «Сам вчера слышал: взять власть Советам и заключить мир».

В группе меньшевиков Мартов убеждал, что ни один здравомыслящий член Совета никогда, мол, не поддержит «бланкистские» предложения Ленина: «Русский народ не любит утопий».

Группа солдат преградила мне путь.

Здравствуйте, товарищ Коллонтай. Так это верно, что Ленин выступит сегодня? А может, не приедет?

Услышав», что Ленин уже в Таврическом, они радостно отозвались: «Вот это дело!» Спеша в залу, вспоминали о том, что Ленин сказал накануне — эти уже с нами...

В полукруглой зале Таврического дворца, где происходили пленарные заседания Петросовета, места для депутатов были густо заполнены. В атмосфере чувствовалось оживление, любопытство и надежда, что Ленин скажет новое слово, которое сразу все поставит на свое место, а главное, покончит с кровопролитной войной, которую народ не понимает и ненавидит...

Ленин вошел на трибуну как-то незаметно и сел не за стол президиума, а на стул сзади. «Ленин!» — пронеслось шепотом по зале...

Когда Владимир Ильич и сопровождавшие его большевики появились на трибуне, я сразу почувствовала, что атмосфера в зале царит недружелюбная. Чувствуется снисходительное недоверие мелкобуржуазных депутатов, социал-демократов, с которым они приготовились слушать «утопии» Ленина. Наш левый сектор, где сидели большевики, встретил Владимира Ильича аплодисментами...

Но большевистский сектор в левом углу залы был [тогда] очень еще узок, он сильно стал разрастаться только после 4 апреля, разросся так, что со скамьи депутатов Совета [постепенно] вытеснил всех предателей рабочего народа, социал-соглашателей. И не только в Питере, но понемногу и по всей необъятной России.

Председателем заседания избран был, как всегда в те дни, Чхеидзе, меньшевик. Председатель предоставил слово Ленину.

Ленин не пошел на трибуну, а не спеша подошел к самому краю эстрады, точно хотел быть ближе к самим депутатам, точно собирался разговаривать с ними, как говорил на собраниях политэмигрантов в Женеве или Париже. Внимательные, ожидающие глаза депутатов на скамьях, где группировались солдаты и рабочие, впились в Ленина.

Ленин начал говорить ровным, спокойным голосом, удивительно просто и понятно. Многие говорили мне потом: «Как это Ленин умеет сказать то, что я сам давно думал, но не находил слов, как это выразить».

А Ленин говорил о большом и важном. О повороте всей политики начавшейся революции на новые рельсы. Русский трудовой народ, рабочий, крестьянин, солдат и матрос, через власть Советов может построить новую и счастливую страну для себя и своих детей. Не беря примера с иностранцев, не давая русским купцам и промышленникам захватить власть, а самим, своими силами, своим здравым умом, опираясь на учение Маркса, построить социализм. Но прежде всего покончить кровавую бойню, в которой гибнут миллионы русских людей во славу Антанты.

Зал слушал Ленина молча, затаив дыхание, как зачарованный. Бурно-ликующие аплодисменты прервали речь Ленина, когда он сказал, что войну может покончить только народ, только власть Советов.

Он продолжал. Голос его звучал чуть горячее и наступательнее. Ленин развивал мысль, что единение с предателями интересов рабочего класса, с соглашателями для большевиков неприемлемо, что только последовательным путем взятия власти Советами окончена будет война и Россия будет спасена от анархии, от хозяйственного развала, трудящиеся же спасены будут от эксплуатации со стороны капиталистов и помещиков. И снова зал разразился громом аплодисментов...

Апрельские тезисы, положившие основу всей дальнейшей политики партии, определившие тактику в развитии революции и в завоевании власти рабочими и крестьянами, показали истинное значение и назначение Советов.

Для многих тезисы — откровение. Для других — нечто, что не сразу поймешь, освоишь. Для третьих, врагов революции, тезисы — опаснейшая политическая платформа...

Нельзя было не заметить, как быстро менялось настроение присутствующих по мере того, как развивалась логическая цепь великих положений Ленина. Выражение лиц менялось. У лидеров [меньшевиков] оно становилось сначала растерянным, потом полным страха и злобы. У рядовых депутатов, солдат и рабочих, наоборот, лица понемногу прояснились, точно перед ними раскрывался новый путь.

Этот огромный, светлый зал Советов привык слышать бессодержательные речи меньшевиков и эсеров. Сегодня выступал вождь народа, гений человечества, знающий и определяющий цели и пути революции, ведущий народ к освобождению от войн и от власти капитала.

Самым страшным для соглашателей, для людей полумер, была та ясность и логика, с которой Ленин развивал свои гениальные положения. Говорил Владимир Ильич совсем не так, как завзятые ораторы-краснобаи, адвокатишка А. Ф. Керенский или сладкопевучий И. Г. Церетели. Ленин не произносил речь, он вел деловую, серьезную, политическую беседу с депутатами Совета, и казалось, что он говорил с каждым в отдельности, так вразумительны и так четки были его положения. Речь его была проста и понятна каждому рабочему, каждому солдату.

Когда Ленин кончил свою речь, его проводил горячими аплодисментами уже [почти] весь зал.

Против тезисов Ленина выступили И. П. Мешковский- Гольденберг и В. С. Войтинский. Мешковский старался «доказать», что положения Ленина являются величайшей опасностью для судеб революции: Ленин хочет, мол, внести раскол в единство революционных сил, водрузить в России знамя гражданской войны (!?.).

За Мешковским и Войтинским потянулись оппоненты — не только меньшевики и межрайонцы (К. К. Юренев), но и некоторые члены большевистской фракции Совета.

Я возмущалась и досадовала на себя, что бюро фракции не заставило фракцию проголосовать [за] солидарность с позицией Ленина и этим выступить за тезисы. В Совете знали, что я активный член бюро большевистской фракции, поэтому я решила выступить сама. Надо показать, что мы солидарны с положениями Владимира Ильича, надо дать отпор этим трусливым душам. Я была так возмущена, что даже не волновалась, как обычно, при выступлениях, хотя видела злобные взгляды, слышала неодобрительные выкрики по моему адресу.

В первых рядах сидела Надежда Константиновна и рядом с ней Инесса Арманд. Они обе улыбались мне, поощряя мое выступление. Владимир Ильич сидел на трибуне, и, закончив речь, я подсела к нему поближе.

Ленин слушал ораторов, выступавших против него, со своим обычным спокойствием... Он будто изучал депутатов, присматривался к ним. Казалось, что его больше интересует состав Совета, чем выступления ораторов...

В зале царило необычно взволнованное настроение, я бы сказала, даже смятение, чего не мог не заметить Владимир Ильич. Он должен был почувствовать, что его тезисы поколебали незыблемость меньшевистских авторитетов и заставили многих призадуматься. Это было именно то, чего Ленин и добивался.

Владимир Ильич неоднократно подзывал к себе товарищей из большевистской фракции и заинтересованно выспрашивал их о людях и настроениях. Ораторов он больше не слушал. Однако когда Н. С. Чхеидзе (председатель собрания) дал слово И. Г. Церетели, Ленин повернулся в его сторону и принялся внимательно слушать речь Церетели.

Но когда Церетели стал рассыпаться в похвалах инициативной группе социал-демократов, собравших данное совещание, и предлагал немедленное создание центра для созыва социал-демократического съезда всех фракций, Владимир Ильич стал иронически улыбаться и, обернувшись ко мне, сказал: «До чего докатываются эти соглашатели. Неглупый человек, а какую мелет буржуазную белиберду».

Перед выборами органа для подготовки [объединительного] съезда от имени ЦК большевиков было сделано заявление, что большевики считают избрание такого органа нецелесообразным и фракция большевиков в голосовании вопроса о созыве объединительного съезда принимать участия не будет.

Это заявление внесло смятение в ряды членов Совета, хотя такое решение логически вытекало из выступления Ленина. Но отказ от голосования это были уже не слова, а действие. Большевики готовились повести революцию по новому пути. И это заявление — не голосовать [за объединение с оборонцами] — было первым реальным шагом, обоснованным знаменитыми и ясными тезисами Ленина. Члены Петросовета взволнованно перешептывались, едва ли следя за дальнейшим ходом собрания. Чхеидзе несколько раз призывал к порядку...

С заседания 4 апреля мы, члены бюро фракции Совета, ушли с чувством моральной победы.

...Мое выступление в защиту тезисов Ленина вызвало ко мне особенную ненависть наших противников не только в Петросовете, но и со стороны Временного правительства. С этого дня буржуазные газеты ополчились против меня, писали обо мне не только злобные статьи, но и фельетоны в ироническом духе, корреспонденты называли меня «Валькирией революции».

Тезисы Ленина были как удар грома. Они внесли смятение в ряды эсеров и меньшевиков и напугали министров-капиталистов, желавших верить, что революция позади. Рабочие массы и солдаты поняли, восприняли мысли Ленина и продолжали дальнейший путь в революцию под твердым водительством нашей партии...

А для меня настала страдная пора агитации за мир, за власть Советов, за братание на фронте, за раскрепощение женщин и признаний их полноправности и равноправия.

ПОСЛЕ ЧЕТВЕРТОГО АПРЕЛЯ

…

В конце июня Ленин просил меня повидать Красина, он хотел через меня с ним связаться. Красины жили в Царском селе. Ночью же поехала к ним. Ночь весенняя, светлая, и сирень зацветает. Красин обещал наметить день встречи с Владимиром Ильичем.

Ленин «досконально» осмотрел электростанцию и. вернувшись, сказал мне с оттенком удивления, но без порицания: «Странные люди — эти инженеры. Красин инициативный и бесстрашный партиец, а сейчас он по уши влюблен в свою электроэнергию, ни о чем другом не думает. Будто нет революции, не слышит он ее, важно ему одно, чтобы турбины да генераторы работали без отказа. И так это смачно рассказывает про новую технику, что я шесть часов бродил с ним по заводу, времени не заметил. Да, странные эти инженеры, но в будущем, когда начнем строить новую Россию, нам такие-то, как Красин, нужны будут. Да не десятки, а тысячи Красиных...»

…

ЖЕНЩИНЫ В СЕМНАДЦАТОМ ГОДУ

Есть у меня большая забота: мой любимый участок работы с женщинами заброшен, он остался на задворках. Меня бросают на все другое, и для работниц или солдаток остаются урывки времени и сил.

Шли мы как-то, вскоре после приезда Ленина, с ним и Надеждой Константиновной пешком от Кирочной к Таврическому. Я рассказала ему о своей работе с солдатками. Их напрасно считают оборонками, хотя либералки-оборонки усиленно стараются их организовать, создать свой Союз солдаток и повести за собой. А мы бездействуем. Я одна вожусь с ними, они сами зовут меня выступать. Плачутся на дороговизну. «Вернуть бы мужей из окопов, на что нам воина?» Много матерей-солдаток, еще больше жен с ребятами, на паек не прокормиться. А куда на работу пойдешь, когда младенцев некуда девать?

Ленин заинтересовался.

- Солдаток завоевать, конечно, можно и должно, — подтвердил он.

- Только к ним нужен особый подход, особый прицел, — добавила я.

- Какой же?

Я горячо стала сетовать, что партия ничего не делает на этом участке. Надо создать в партии комиссию или бюро по работе среди женщин и поставить вопрос о дороговизне.

Надежда Константиновна возразила, что работа среди солдаток входит в общее русло партийной работы, нет надобности создавать «особую организацию». Она сослалась на неудачи такого опыта в Париже во время эмиграции.

При чем тут «особая организация»? Я говорю о необходимости выделить в партии ответственный орган, бюро или что хотите, кто бы отвечал за эту работу, а вовсе не об отдельной женской организации.

Я разгорячилась, возражая не столько Надежде Константиновне, сколько всем товарищам, которые не хотят понять надобности такого метода работы. Заметив мою горячность, Ленин спросил:

- Что же вы предлагаете? Набросайте планы, соберите партиек, обсудите, а пока работайте с солдатками «на свою голову», как вы говорите. Если они слушают вас, да еще «Окопную правду» читают, стало быть, уже первый шаг сделан.

Вместе с работницами Николаевой и Федоровой набросали мы план работы и собрали партиек. Но дело было не так-то просто...

Николаева и Федорова, конечно, за. Инесса [Арманд] не против, но и не за наш проект. [Мне все равно] — пусть составят новый, важна не редакция, а суть. Лилину, Сталь и Инессу выбрали составить резолюцию для [намечавшейся женской] конференции. На другое утро Инесса прочла мне их измененную редакцию, добавив, что она ею недовольна, ко оказалась в меньшинстве. А я слушаю и ушам не верю. Так составлено предложение, что вышло огульное порицание всякой выделенной работы среди женщин. Мое же предложение состояло именно в том, чтобы при каждой партийной организации было особое бюро для работы среди женщин и чтобы один из членов партийной организации лес ответственность за этот участок...

Но работа с работницами и солдатками идет своим чередом. И если я потерпела неудачу в области организационного почина, то были уже и чисто практические успехи на моем участке. Хотя бы забастовка работниц прачечных заведений, первая в республике против меньшевистского министра труда Гвоздева...

Среди больших проблем и напряженной атмосферы, вызванной усилившимся наступлением немцев, неожиданно вспыхнули стачки в буржуазной российской республике. Забастовали прачки, булочники, мелкие торговые служащие.

Партия послала меня руководить движением прачек. Прачки, то есть работницы частных прачечных заведений, борются стойко, требуют более высокой расценки труда, нормирования рабочего дня и муниципализации прачечных. Ничего, что это «отсталый слой» пролетариата, борьба идет организованно и стойко. Во главе славный товарищ, большевичка Сахарова. Митинги идут во всех частях города, вскрываются ужасающие условия труда. Опухшие ноги, ревматизм, инвалидность во цвете лет и невозможно голодный заработок.

Но рядом с требованиями лучших условий труда и муниципализации прачечных (это требование особенно не нравится господину министру Гвоздеву), на митингах прачек принимаются большевистские резолюции о войне, о Советах, о предателях-соглашателях.

Огромный отдых для меня эти митинги среди бастующих работниц прачечных заведений.

Владимир Ильич говорит мне: «А вы сумейте отсеять мелкобуржуазные элементы от работниц и жен пролетариев и опирайтесь на них. За ними пойдут и остальные».

Да, Ленин прав — женщины ненавидят империалистическую бойню, особенно фабричные работницы. Образуются два лагеря: буржуазные равноправки-оборонки, те за Временное буржуазное правительство, те за войну до победы Антанты, те покупают портреты Керенского и шлют цветы его супруге. А широкие массы работниц, солдаток за Советы, за большевиков...

…

Расслоение растет. Процесс, который мы предвидели еще за границей, намечается все четче. «Единый» фронт революции мартовских дней неизбежно расслаивается. Растет у кадетов и всяких контрреволюционеров ненависть к большевикам, но и крепнут в сознании рабочих, солдат и матросов положения Ленина. Отклики со всех концов России на наши задачи. Наш оплот — это рабочие, отчасти солдаты. Матросы — решительные, крепкие, рвутся в бой. Но социалисты ли они? Пойдут ли с нами — они и солдаты — за предел боев: за власть? Поймут ли наши задачи — построение нового общества? Подчинятся ли партии?

Впрочем, в этом Ленин совершенно прав, сейчас важен, важнее всего, сдвиг всей трудовой массы. Каждый слой, каждая социальная группа добивается своего, но все это ведет к общей и первейшей задаче: взятие власти народом. Дело не только в нас, в большевиках, — мы ведущая сила. А важно, чтобы представители всех родов труда, связанные органически с производством города и деревни, то есть рабочий, солдат-крестьянин, стали хозяевами всей страны. В этом-то и сила большевистской линии. Мы не просто партия, мы — выразители воли трудящихся. Наша линия — четко классовая, наша тактика — массовое действие. Мы выразители революционного учения Маркса. В этом наша сила.

…

НА ИСТОРИЧЕСКОМ ЗАСЕДАНИИ

Это было 10 октября 1917 года. Из Центрального Комитета партии большевиков вызвали на экстренное заседание. Адрес заседания сообщен был конспиративно. И время необычное — поздно вечером, после десяти.

…

С трудом отыскиваю конспиративное собрание ЦК. Квартирка литератора. Не нашего толка, «сочувствующего».

Заседание уже началось...

Вокруг обеденного стола с зажженной висячей лампой — члены ЦК. Но возле меня за столом какой-то незнакомый седоватый старичок. Отодвигаюсь и поглядываю искоса. И вдруг в глазах незнакомца незабываемая, умная, лукаво-насмешливая улыбка.

- Не узнали? Вот это хорошо!

- Владимир Ильич?!

Сердце полно безмерной радостью. Ленин — с нами. После вынужденного подполья, скрыванья от ищеек Керенского, после долгого перерыва в участии на заседаниях ЦК он снова среди нас.

Историческое заседание 10(23) октября! Кто не знает его? Заседание страстное, напряженное. На нем решается судьба пролетарской революции, судьба трудового человечества. В порядке дня вопрос о вооруженном восстании. Ленин ставит вопрос ребром. Надо принять решение о курсе на «В. В.», как мы тогда говорили для краткости, то есть уже о практической подготовке восстания; надо сказать, что момент созрел.

Сообщения товарищей о господствующих в массах настроениях, об обострении революционной борьбы с правительством Керенского только еще ярче подтверждают правильность предложения Ленина.

В Северной области солдатско-матросские массы пришли в движение, требуют действия. Москвичи подтверждают готовность московского пролетариата выступить за власть Советов. Гельсингфорскпй Центробалт, столь ненавистный Временному правительству, прислал в ЦК делегацию и требует директив, чтобы ринуться в «беспощадный бой» за власть Советов. Третья армия — за большевиков. Железнодорожники и почтовые служащие — в конфликте с властью Керенского.

Ленин внимательно слушает сообщения товарищей, как бы нанизывая их на продуманную нить намеченного партией плана.

Ленин говорит просто и ясно о том, что «кризис назрел», что крестьянские восстания показывают, какую роль сыграет крестьянство в момент социалистической революции...

Зиновьев и Каменев выступают против Ленина, против ЦК, с подло трусливыми возражениями, с преступными дезорганизаторскими доводами. Чего же хотят эти трусы? Дождаться Учредительного собрания. И там — оппортунистической политикой, «парламентским путем» добиться власти.

-Чепуха несусветная! — вырывается с досадой и возмущением у Ленина.

Он с трудом дослушивает изменников.

- Ваши доводы никуда не годны. Они свидетельствуют не о настроениях масс, а о вашей собственной растерянности и трусости, это — отступление от всех основных положений большевизма и революционного пролетарского интернационализма.

Таковы основные мысли, какими Ленин громит изменников, разоблачая их.

Это с ними, с трусами и изменниками, боролся Ленин, когда из подполья писал письма товарищам, разъясняя недопустимость промедления. «...Безнадежна позиция тех,— писал Ленин,— кто... свою личную бесхарактерность сваливает на массы... Массы угнетенных и голодных не бесхарактерны».

Заседание 10 октября затянулось. Ночь на исходе. Решающий момент — голосование резолюции ЦК, предложенной Лениным.

Десять рук подымаются за резолюцию. Две руки — против. Это две руки предателей, выступающих против партии, против революции, значит — против коммунизма и его победы.

Резолюция ЦК берет курс на «В.В.»: «вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело». ЦК предписывает всем организациям готовиться.

Заседание закрыто. В окна глядит рассвет...

...

ЛЕНИН В СМОЛЬНОМ

...Владимир Ильич прибыл в Смольный в ночь на 25 октября (7 ноября). Он прибыл из подполья, из Лесного, где по решению партии скрывался от ищеек Керенского.

На следующий день Ленин открыто направился на заседание Петросовета.

Некоторые товарищи пытались удержать Ленина, не допустить его до опасности открытого появления в Совете.

Кто это пережил, тот не забудет тех минут напряженнейшего опасения за Ильича.

Но время подполья миновало. Ленин не слушал предостережений. Он даже не возражал нам. Он спешил в Белый зал, где заседал Совет.

Ленин лучше нас знал настроение пролетарских масс города и деревни, лучше знал фронтовиков, он знал, что его ждут, ждут его решающего выступления.

И вот Ленин в дверях зала.

По залу пронесся шелест голосов: «Ленин!» И восторженные овации депутатов долго не давали ему говорить.

Доклад Владимира Ильича был необычайной силы. Он словно электризовал волю депутатов Совета.

Возвращаясь из зала заседании, Ильич говорил нам с ласковой усмешкой:

- Вот видите, как депутаты отозвались. А вы еще сомневались.— И он укоризненно качал головой, лукаво косясь в сторону своих ретивых телохранителей.

Ленин взял в свои руки непосредственное руководство восстанием.

Помню комнату в Смольном окнами на Неву. Вечер. Темный, октябрьский. С Невы порывами дул шквальный ветер. В комнате тускло светила электрическая лампочка над небольшим квадратным столом. А за столом собрались члены ЦК, избранные на VI съезде партии. Кто-то принес несколько стаканов горячего чая.

Ленин здесь. Ленин среди нас. Это давало нам бодрость и уверенность в победе. Ленин спокоен. Ленин тверд. И такая ясность и сила была в его приказаниях, в его действиях, какая бывает у очень опытного капитана в шторм. А шторм был невиданный — шторм величайшей социалистической революции...

Вскоре мы услышали залп «Авроры»...

Если меня спросят: какой был самый великий, самый памятный час в моей жизни, я, не колеблясь, отвечу: час, в который была провозглашена власть Советов.

Никогда не забыть и ни с чем не сравнить нашей светлой и гордой радости, когда мы услыхали с трибуны II съезда Советов в Смольном простые и величавые слова исторического решения: «Вся власть на местах переходит к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов».

Не забыть Владимира Ильича Ленина в тот великий час! Он провозгласил знаменитые первые декреты Советской власти — о мире, о земле. Проницательный, полный энергии и мысли взгляд Ленина был устремлен вперед — он видел то, что мы еще не видели: провозглашаемые декреты в их живом воплощении, будущее, которое предстояло завоевать.

Удивительна, незабываема была эта сосредоточенная и вдохновенная задумчивость Владимира Ильича за столом президиума первого советского законодательного собрания, когда большевики в первые же часы власти начинали социалистическое строительство, строительство нового мира.

К НОВОЙ ЖИЗНИ

ПЕРВОЕ ПОСОБИЕ ИЗ СОЦОБЕСА

Октябрь 1917 года стоял серый, ветреный. Ветер трепал верхушки деревьев в саду Смольного, а в Смольном с его бесконечными запутанными коридорами и большими, светлыми, по-казенному пустыми залами шла такая напряженная работа, какой еще мир не видел.

Два дня как власть перешла в руки Советов. Зимний дворец был уже в руках рабочих и солдат. Правительство Керенского больше не существовало. Но всякий из нас сознавал: это лишь первая ступень по трудной лестнице, ведущей к освобождению трудящихся и к созданию новой, невиданной в мире трудовой республики.

Центральный Комитет партии большевиков ютился в боковой комнатушке с простым столом посредине, газетами на окнах, на полу и несколькими стульями. Не помню, зачем я пришла тогда, но помню, что Владимир Ильич не дал мне даже поставить вопроса. Увидав меня, он сразу решил, что я должна делать что-то более нужное, чем то, что собиралась делать я сама.

- Поезжайте сейчас занимать министерство государственного призрения. Это надо сделать теперь же.

Владимир Ильич был спокоен, почти весел. О чем-то пошутил. И сейчас же занялся другими, кто пришел за указаниями или сообщениями.

Не помню, почему я поехала одна, но только врезался в память сырой октябрьский день, когда подъезжала к подъезду министерства государственного призрения на Казанской улице. Высокий представительный швейцар, с седой бородой, в галунах, отворил дверь и оглядел меня с головы до ног.

- Кто у вас сейчас здесь из начальства? — осведомилась я.

- Часы приема для прошений кончились,— отрезал в ответ представительный старец в галунах.

- Да мне совсем не по делам прошений. Кто здесь у вас из главных чиновников?

- Сказано вам русским языком: прием просительниц от часу до трех, а теперь, глядите-ка, пятый час.

Я — свое, он — свое.

- Знаем вас, все-то вы говорите, что вы не просительница. А допустишь — потом от начальства нагоняй.

- Да поймите же, что я пришла по государственному делу. Где у вас канцелярия? Дежурный?

Ничего не помогает. Прием закончен. Велено никого не пропускать.

Пытаюсь подняться, невзирая на запрет.

Но упорный старик вырастает стеной передо мною, не дает ступить шагу.

Так и уехала ни с чем. Спешила на митинг. А митинги в те дни были самое важное, самое основное дело. Там, в гуще городской бедноты и солдат, решался вопрос — быть или не быть Советской власти, удержат ее рабочие и крестьяне в солдатских шинелях или осилит буржуазия?

На другое утро рано-раненько звонок в квартире, где я приютилась, выйдя из тюрьмы Керенского. Звонок настойчивый. Открыли. Мужичок: тулупчик, лапти, борода.

- Здесь, что ли, комиссар от народа Коллонтай? Должен его видеть. Тут ему и записочка есть от ихнего главного большевика, от Ленина.

Смотрю: действительно на клочке бумажки рукой Владимира Ильича:

«Выдайте ему сколько там причитается за лошадь из сумм Госпризрения».

«За лошадь? При чем тут лошадь?»

Мужик, не торопясь, все рассказал. Еще при царе, перед самым февралем, у него на военные нужды реквизировали лошадь. Обещали заплатить за лошадь «по-божески». Но время шло, а ни о каких вознаграждениях ни слуху ни духу. Тогда мужичок направился в Питер, два месяца обивал пороги всех учреждений Временного правительства. Никакого толка. Посылали туда, сюда, из одного учреждения в другое. Прожился мужичок, все терпенье порастряс. А тут вдруг услышал: есть народ такой — большевики, они все рабочим и крестьянам вернут, что у них цари да помещики забрали и что за время войны у народа поотняли. Надо только записочку получить от главного большевика, от Ленина. Вот и нашел мужичок Владимира Ильича в Смольном. Поднял его ни свет ни заря и добился записочки, которую мужичок мне показал, но не отдал.

- Как деньги получу, так отдам. А пока пущай у меня будет. Все вернее.

Что же делать с этим мужичком и его лошадью? Ведь министерство-то еще в руках чиновников Временного правительства. Странное было время: власть уже в руках Советов, Совет Народных Комиссаров — большевистский, а учреждения, будто вагоны, пущенные под откос, катятся себе по рельсам политики Временного правительства.

Как занять министерство? Силой? Разбегутся, и без работников останешься.

Решили иначе: созвать делегатское собрание профессионального союза младших (технических) служащих. Председатель — механик Егоров. А союз особый: подбор разных профессий, всех, кто по данному ведомству работал в качестве технического персонала,— курьеры, сестры милосердия, истопники, счетоводы, переписчики, механики, рабочие и работницы с карточной фабрики, сторожа и фельдшера.

Обсудили положение. Деловито обсудили. Выбрали совет, и на другое утро пошли занимать министерство.

Вошли. Швейцар в галунах. Не сочувствовал большевикам и на совещание не пришел. Неодобрительно, но пропустил нас. Подымаемся по лестнице, а навстречу нам рекой людской потекли чиновники, машинистки, бухгалтеры, начальники... Бегут, спешат и на нас и глядеть не хотят. Мы — вверх по лестнице, а они — вниз. Саботаж чиновников начался. Осталось всего несколько человек. Заявили, что готовы работать с нами, с большевиками. Вошли в министерские кабинеты, в канцелярию. Пусто. Брошены пишущие машинки, валяются бумажки. А журналы исходящих и входящих убраны. Заперты. Ключей же нет. Нет ключей и от кассы.

У кого? Как работать без денег? Государственное призрение — такое учреждение, что работы не остановишь: тут и приюты, и увечные воины, и протезные мастерские, и больницы, и санатории, и колонии для прокаженных, и воспитательные дома, и институты девиц, и дома для слепых... Огромное поле работы! Со всех концов напирают, требуют... А ключей нет. Но настойчивее всех тот мужичок, что пришел с записочкой от Ленина. Каждое утро чуть рассветает, уж он у двери.

- Как насчет уплаты-то за лошадь? Уж больно хороша была. Кабы не такая крепкая да выносливая, не стал бы столько за нее выплаты добиваться. А уж теперь раз у меня и записочка от вашего главного большевика есть, отстать не хочу. Добьюсь, хотя еще полгода помаюсь.

И добился.

Чиновники ключей не отдавали. Говорят: не знаем где. Ищите сами. Пришлось кой-кого арестовать.

Через два дня ключи нашлись. Первой выдачей из кассы Соцобеса, тогда еще Народного комиссариата государственного призрения, была выплата за лошадь, которую царское правительство отняло обманом и силой у крестьянина и за которую настойчивый мужичок получил вознаграждение полностью по записочке В. И. Ленина.

ИЩЕМ РАБОТНИКОВ

Уже с неделю власть в руках Советов. Уже первая победа на фронте одержана: войска Керенского, казачество рассыпались под Гатчиной, а сам Керенский позорно бежал. А в учреждениях, в министерствах идет прежняя чиновничья волынка, будто ничего не произошло...

Пустуют наркоматы. Бездействует и порученный мне Наркомат госпризрения. Терпеливо ждут вдоль приемных увечные воины на костылях, худые, изможденные, оборванные, ждут терпеливо рядом с крестьянином-ходоком, из волости, что приехал хлопотать о субсидии по поводу пожара или наводнения. Тут же врачи волнуются, что своевременно не могут получить ассигновок на воспитательный дом, больницу, родильный приют или убежище для глухонемых. Без числа посетителей-просителей, все ждут помощи от нового большевистского правительства.

Что делать? Как быть?

Вызываем чиновников, бухгалтеров, кассиров, управляющих делами, вплоть до статских советников.

Где ключи?

Друг на друга сваливают. Будто «ищут» ключи.

Побродили день-другой по опустелым залам министерства, нагляделись на мертвые кипы бумаг по безлюдным столам, наслушались жалоб посетителей, кому помочь не можем, да и порешили: пока что откроем «походный наркомат» в здании Смольного. Хоть в бумагах сами-то разберемся, план работы наметим. А здесь разве среди стонов, жалоб да слез людских доберешься до бумаг?

Решено — сделано.

Забрали бумаги со столов, на машину — и в Смольный.

А работников нас всего-то двое пока: секретарь Алеша Цветков, да я — нарком.

Смольный гудел в те дни, как потревоженный улей. По бесконечным его коридорам лились два людских потока: направо — к Военно-революционному комитету, налево — в комнату, где приютился Совнарком.

Забравшись в пустое помещение, со столом, в котором был всего один ящик, мы вывесили от руки написанную надпись на дверях: «НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ГОСУДАРСТВЕННОГО ПРИЗРЕНИЯ, прием посетителей от 12 до 4 часов».

И этим «открыли» свою деятельность.

В тот же день в комнату ввалились здоровые ребята в ободранных шинелях.

- Тут, что ли, большевики помощь выдают? Мы — голодные. Без крова шляемся, никому дела до нас нет. Были на Казанской — швейцар сюда погнал. Идите, говорит, к большевикам, от них требуйте. Давайте нам помощь.

Пробуем выяснить: кто, откуда, инвалиды, что ли?

- Какие там инвалиды. Просто люди голодные. Но видите, что ли? Чего зубы нам заговариваете? Говорите прямо: большевики вы или нет?

Объясняем, что большевики-то мы большевики, но надо же знать, на каком основании такие здоровенные ребята из касс Государственного призрения помощи ждут.

Слушать нас не желают: коли мы большевики, значит, обязаны голодному люду помочь.

- На что Советы-то власть брали, если о голодных никто заботиться не станет?

Напирают ребята — здоровые детины. Решительные.

А наше положение — пиковое. Ведь касса-то бывшего министерства призрения еще в руках чиновника Керенского.

Порылись у себя по карманам. Пустовато. Сложились с тов. Цветковым. Вышло что-то вроде двугривенного на брата. Выдали как бы «временное пособие». Приняли пособие наши клиенты по соцобесу, а уходить не хотят. А работу? Дай им работу! На то большевики и власть взяли, чтобы каждому работу дать. Сию же минуту, без задержек, без волокиты!

Что тут выдумаешь? В Красную гвардию — опасно. Несознательные парни — сами подсказали. В милицию? Действительно, такие здоровяки туда подойдут. Отправили с запиской наркома, да с припиской:

...«Во всяком случае, накормите».

Ушли.

А за ними — безрукий. Рабочий. На войне руку потерял. Но не пособие у него на уме, а целый план: как увеченых и безруких рабочих спасти, особенно текстильщиков. Надо купить вязальные машины. А он берется все устроить: мастерские, артели. Безрукий где-то в коридоре поймал Владимира Ильича и, видимо, атаковал его. Владимир Ильич будто весьма даже одобрил насчет мастерских, артелей, а за деньгами на покупку машины направил ко мне.

Но покупка вязальных машин — наше ли это дело — госпризрения? Безрукий текстильщик — человек настойчивый. Красно агитирует насчет своего «производственного плана».

Что тут сделаешь, если к тому же наркомат еще не смог получить даже ключей от несгораемой кладовой, где, по свидетельству тов. Адашева — счетовода, хранятся наличными министерские «миллионы».

Решили на этот раз поступить «по-бюрократически», предложили безрукому зайти «денька через два».

Ушел. Недовольный. Что-то проворчал по адресу большевиков.

Только он за дверь, шумно появляются двое представителей от союза увечных воинов. Взволнованы, злы. Накидываются на нас.

Если не придем на помощь увечным воинам, не выплатим вовремя пособия, не позаботимся о бездомных — не избежать демонстрации. Их недовольство растет. Гудят против большевиков. Вот-вот выйдут на улицу.

И тут же заявился курьер — тов. Васильев, прямо из богоделен.

- Старушки бунтуют. Дров нет. Замерзают. Скандал, если старушки потрать начнут...

За ним — тов. Качай с карточной фабрики. (Карточная фабрика находилась в ведении госпризрения так же, как и монопольная продажа карт.)

- Расчетный день на носу — денег нет. В первую же получку при большевиках, и проводить отсрочку? Невозможно. Недопустимо.

Делегация из приютов.

- Няньки собираются разбежаться — кормить печем.

Тов. Амосова из воспитательного дома. И там — ропот. Задержка в ассигновках. Кормилки грозят бросить младенцев.

Шумно в нашей маленькой комнатке, где зародился нынешний Наркомсобес.

Совещаемся.

Забегает Егоров — партийный. Член Совета с первых дней. Председатель и душа «союза младших служащих» при министерстве призрения. Сам и создал еще летом союз — оплот большевизма в новом наркомате.

Обрадовались ему.

Надо действовать. А то если пойдут скандалы по части госпризрения да выйдут на улицу инвалиды, рабочие с карточной фабрики, няньки да кормилки с криком, что мы их голодом морим, это будет почище, чем войска Керенского. Моральный подрыв Советской власти.

Пора открывать наркомат, да не здесь, «походный», а настоящий — на Казанской.

Хорошо сказать — открывать! А где работников взять? Нас — горсточка.

- Где работников взять? — отвечает тов. Егоров.— Кто машину комиссариатскую в ход пустит? Да мы же сами, рабочие-большевики, младшие служащие. Вечером мы сегодня созываем делегатское собрание младших служащих. Там все и порешим. А на завтра увидите — заработает наш наркомат всеми колесиками.

Перед собранием я забежала к Владимиру Ильичу.

Скромная комната, где первые месяцы шли заседания Совнаркома.

В этот вечер в комнате горела одна лишь лампочка. Было полутемно. В первую минуту, не увидав Владимира Ильича на его обычном месте у стола, я решила, что комната пуста.

Но Владимир Ильич стоял спиной ко мне, у окна. А в окне светилось морозное небо, звездное.

Владимир Ильич смотрел на звезды.

Услышав, что кто-то вошел, он быстро обернулся.

- Звезды! — сказал он, показав головой на небо. Будто еще не оторвался от каких-то своих, ему одному известных дум. И тотчас перешел на деловой тон.

- Почему комиссариат стоит? Мобилизуйте массы, берите рабочих — большевиков с заводов, втягивайте сочувствующих...

Но среди моего кратко-спешного доклада Владимир Ильич вдруг спросил:

- А к вам заходил безрукий рабочий насчет артели? Парня надо поддержать с артелью, это он хорошо задумал.

Как это среди всего огромного и важного, что совершалось, Владимир Ильич вспомнил о безруком рабочем, который хлопотал о вязальной машине и носился со своим «производственным планом»?

В этот день тов. Егоров назначен был моим замом. Комиссариат был сформирован. Оставалось найти работников.

И работники нашлись.

МОНАХИ ВОЮЮТ

…

Приехали ко мне ночью на квартиру. Уже приказ о занятии монастыря Александро-Невской лавры под общежитие увечных воинов был ими заготовлен. «Не займем — увидите, что увечные хлопот нам наделают. Демонстрацией уличной грозят. Злы до черта. Да и чего колебаться. Все пойдет, как по писаному. Послушники за нас». Отстаивал план занятия лавры тов. Цветков. Я подписала приказ о занятии помещения лавры.

На другое утро послали комиссию в лавру. А уже комиссию не пускают. Заперлись монахи, засели в монастыре, как за крепостной стеной.

Что тут делать?

И решили наши горячие головы из госпризрения: давай лавру силой занимать! В те дни такие решения принимались просто. О том, чтобы «согласовать» да «связать», не подумали. Не отдавали себе отчета, что действие вразброд — каждый на свою голову — вредит общему плану, вносит дезорганизацию и в без того несобранный еще государственный организм, подрывает Советскую государственную власть.

Порешили занять силой и позвонили в Наркомат по морским делам, к тов. Дыбенко.

- Слушай, Дыбенко, дай-ка нам отряд крепких ребят, матросов, хотим лавру занимать.

- Лавру занимать? Сытых монахов ущемить? Как тут не найтись отряду!

Отправились наши к лавре. Отряд отборных, широкоплечих здоровяков матросов с музыкой впереди.

Но и монахи подготовились. Как увидели отряд матросский — давай бить в набат. Загудели громозвучные колокола Невской лавры.

Всполошился народ. Повысыпали бабы, торговцы мелкие, мастеровые на улицу, сбежались к лавре. Крики, шум... Как? Святыню народную оскорблять вздумали?! Большевики монастырь грабить собрались! Не дадим! Умрем за веру православную! А матросы разъярились, особенно когда монахи среди толпы появились. «Что с ними церемонии разводить! Не пускают в лавру, силой ее заберем!»

Кто начал перестрелку, так и не удалось установить.

Среди убитых оказался монах лавры.

До Смольного докатился слух о происшедшем. Спешно выслал Совет Народных Комиссаров товарища на место оживленной рукопашной между матросами и защитниками лавры с приказом немедленно прекратить «бесчинства» и лавры не занимать. Вызвали тов. Цветкова «держать ответ» в Смольный. Пришлось и мне поехать объясняться с Владимиром Ильичем.

Когда я рассказала, что наши товарищи решили провести и в монастыре революцию, опираясь на послушников против монахов и даже соблазняя их перспективами «совета» послушников, Владимир Ильич сначала засмеялся своим заразительным умным смехом. Но тотчас нахмурился.

- Такие самовольные действия наркоматов недопустимы. Самочинности в таких архиважных вопросах общей политики не должно быть места.

Отчитал меня Владимир Ильич просто и вразумительно. Подумав немного, добавил: «Инцидент с лаврой приблизил вплотную практическое разрешение вопроса об отделении церкви от государства».

И действительно, в ближайшие же дни в Совнаркоме прошел декрет об отделении церкви от государства.

Лавру, однако, так и не удалось превратить в общежитие для увечных. Для них было найдено другое помещение. Но попы и монахи не успокоились. Они сорганизовали торжественное шествие с иконами по Невскому, призывая народ отстаивать святыни церквей от поругания большевиками. И в течение нескольких дней месили грязь улиц Петрограда, увлекая за собой обывателей.

Меня же и тов. Цветкова, как главных зачинщиков первой попытки обратить монастырское помещение на дело социальной помощи, попы и церковь православная предали торжественно церковной анафеме.

При встрече со мной Владимир Ильич добродушно и с усмешкой сказал:

- Хотя вы и анафема теперь, но вы не в плохой компании: будете поминаться вместе со Стенькой Разиным и Львом Толстым.

В СМОЛЬНОМ

...На мою долю выпало счастье и великая честь работать с Лениным в первом Советском правительстве в качестве народного комиссара госпризрения.

Совет Народных Комиссаров в первые недели своего существования собирался в Смольном, в третьем этаже, в комнате, которая называлась «кабинетом Ленина».

Обстановка заседаний Совнаркома была самая деловая, и даже более чем деловая, но недостаточно удобная для работы. Стол Владимира Ильича упирался в стену, над столом низко висела лампочка. Мы, наркомы, сидели вокруг Владимира Ильича и частью за его спиной. Ближе к окнам стоял столик Н. П. Горбунова, секретаря СНК, который вел протокол. Всякий раз, когда Ленин давал кому-нибудь слово или делал указания Горбунову, ему приходилось оборачиваться. Но переставить стол поудобнее никто не подумал тогда, заняты были большими делами. Не до себя было!..

Приведу один случай: он ярко характеризует быт членов Совнаркома и самого Ленина в те горячие дни.

Это случилось вскоре после закрытия II съезда Советов. Шведские товарищи из Стокгольма прислали Владимиру Ильичу и мне по старой памяти (я во время политической эмиграции работала в Швеции) несколько голов[ок] голландского сыра.

Подарок был исключительно своевременный. Помнится, однажды во время митинга после выступления и яростного политического спора с эсерами у меня сделалось головокружение.

- Вы больны, товарищ Коллонтай? — спросил один из красногвардейцев, поддерживая меня.

- Нет, скорее, пожалуй, голодна.

Красногвардеец предложил мне тогда рубль — «купить хлебушка», а когда я отказалась, узнал мой адрес, принес хлеб домой и скромно ушел, оставшись неизвестным.

Вот потому-то я, признаюсь, порадовалась возможности угостить сыром Ильича. Глава правительства тоже недоедал наравне с нами.

Перед заседанием СНК я показала круглые красные головы сыра Ильичу. Он забеспокоился, первая его забота была о нас:

- Надо поделить на всех. И Горбунова не забудьте. Пожалуйста, займитесь этим вы.

Ленин ушел в кабинет, а я разложила газеты на столе в смежной проходной комнате, достала нож и стала делить сыр на ужин товарищам.

Мое присутствие, однако, потребовалось на заседании Совета Народных Комиссаров. Я оставила нож и сыр на столе и ушла. Заседание затянулось, как обычно в те дни, до поздней ночи. И я забыла про сыр. Когда же я вернулась, его на месте не оказалось. Нож и газеты, а сыра — ни крошки... За день караульные у дверей сменились много раз. Разделенный на порции и оставленный в этой комнате сыр был принят караульными за паек. И не было ничего удивительного, что в течение дня он был роздан товарищам.

Я вернулась в кабинет к Владимиру Ильичу, он вместе с Горбуновым правил протокол (Ленин всегда так делал: этой исключительной тщательности и точности в работе мы учились у него повседневно).

- Что случилось? — спросил Владимир Ильич. Я рассказала. Он от души рассмеялся.

- А что, сыр был вкусный? — спросил он, искренне смеясь.— Вы так и не попробовали его? Вот это жалко. Но думаю, беда невелика: не мы, так другие поедят.

Глаза Ильича сияли теплой, ласковой улыбкой: ну что ж, говорил этот незабываемый ленинский взгляд, не наркомов, так бойцов или рабочих угостили сыром, поужинали — и славно!

И Ленин вернулся к чтению протокола, к текущим делам Председателя Совета Народных Комиссаров.

Великий человек продолжал свою титаническую работу по становлению первого в мире Советского государства, работу, которая бессмертной страницей вошла в историю человечества.

ЛЕНИН ДУМАЛ О БОЛЬШОМ И НЕ ЗАБЫВАЛ О МАЛОМ

Меня всегда удивляло, как это Владимир Ильич умеет думать о большом и важном и вместе с тем не забывать о текущих мелочах. Как это он, создавая новое, небывалое в мире государство, в то же время не упускает случая учить нас помнить и в мелочах о том, что в государстве, особенно социалистическом, должен быть учет и порядок. Приведу один пример.

Декабрь семнадцатого года. Приближаются рождественские праздники, но о них у нас, в Смольном, никто не думает. В Смольном работа кипит. Зима еще не установилась. Падает талый снег, и вдоль Невы дует холодный, северный ветер.

Надежда Константиновна старается уговорить Владимира Ильича уехать на несколько дней, на время рождества, за город. Надежда Константиновна говорит, что перерыв в работе Владимиру Ильичу необходим. Он стал плохо спать и явно утомлен.

Доктор, заведующий санаторием «Халила» в Финляндии, на Карельском перешейке, приезжал ко мне в Наркомат госпризрения и сказал, что у него в санатории есть новый домик-особняк, теплый и светлый, который он охотно предоставит в полное распоряжение Ленина. Но Владимир Ильич отмахивается от всех наших уговоров. Хотя мы и говорим, что там кругом чудесный лес и можно сколько угодно ходить на охоту, Владимир Ильич отвечает: «Охота — вещь хорошая, да вот дел у нас непочатый край, развернуться развернулись, а наладить новое государство в два месяца — это и большевики не могут. На это потребуется, по крайней мере, десяток лет».

Надежда Константиновна его перебивает: «Что же, ты так и будешь все эти годы безотлучно сидеть за письменным столом?» — «Ну уж там дальше посмотрим»,— сказал Владимир Ильич.

Однако прошло несколько дней, и Владимиру Ильичу пришло в голову, что он в эти три или пять дней за городом может успеть написать целую работу, до которой в Смольном руки не доходят. И эта мысль его так воодушевила, что он утром сказал Надежде Константиновне: «Если в наркомате у Коллонтай в самом деле есть отдельный домик в лесу, где мне никто не будет мешать, то я готов ехать».

24 декабря, утром, я приехала на Финляндский вокзал провожать Владимира Ильича в дом отдыха. Владимир Ильич, Надежда Константиновна и Мария Ильинична только что вошли в вагон. Владимир Ильич уселся возле окна, в самый угол, чтобы быть менее заметным. Рядом с ним села Мария Ильинична, а напротив — Надежда Константиновна. Владимир Ильич считал, что будет безопаснее, если он поедет в простом пассажирском вагоне. В том же купе сядут два красноармейца и верный финский товарищ.

Владимир Ильич был в своем поношенном осеннем пальто, в котором он приехал из-за границы, и в фетровой шляпе, хотя был уже сильный мороз. Вслед за мной в вагон вошел товарищ, который нес три меховые шубы и меховую шапку с наушниками. «Это вы наденете,— сказала я Владимиру Ильичу,— когда вам придется ехать на санях в открытом поле, где, конечно, будет очень холодно. От станции до санатория очень далеко. Эти шубы,— добавила я,— взяты из склада наркомата».— «Это и видно»,— сказал Владимир Ильич, отворачивая полу одной из шуб. На ней были нашиты номера склада и инвентаря. «Это вы для того, чтобы мы шубы сохранили и не забыли? Казенное добро учет любит. Так и следует».

Владимир Ильич хотел, чтобы я ехала вместе с ними, но меня задержали срочные текущие дела наркомата, главным образом организация помощи матерям и младенцам. Я обещала приехать позднее.

Владимир Ильич вдруг вспомнил, что у него нет финских денег: «Было бы хорошо, если бы вы могли достать хотя бы 100 финских марок для носильщика на станции или на какие-либо другие надобности в мелочах».

Я побежала к кассе, но у меня с собой было мало денег, и я не набрала даже 100 финских марок.

Владимир Ильич сказал: «Так, значит, домик отдельный и теплый, говорите вы, и в лесу охотиться можно? А есть ли там зайцы?» Я ответила, что за зайцев не ручаюсь, но, наверное, есть белки. «Ну, белок стрелять — это детская забава». Надежда Константиновна добавила: «Лишь бы Владимир Ильич решился ходить по лесу, а не просидел бы все три дня у письменного стола». — «Но там и в комнате воздух чище»,— перебил Владимир Ильич.

Поезд тронулся. Вся окружающая публика и понятия не имела, что едет Председатель Совета Народных Комиссаров как обыкновенный пассажир II класса.

Через несколько дней Владимир Ильич снова работал в Смольном.

Я же получила записку от Владимира Ильича, написанную его рукой:

«Посылаю Вам с благодарностью и в полной сохранности шубы из инвентаря Вашего наркомата. Они нам очень пригодились. Нас захватила снежная буря. В самом «Халила» было хорошо. Финских марок Вам пока не посылаю, но я приблизительно подсчитал, что составляет это в русских деньгах, то есть 83 рубля, их и прилагаю. Знаю, что у Вас не важно с финансами. Ваш Ленин».

Так типично для Владимира Ильича, что среди всех огромных государственных забот он мог помнить о таких мелочах и быть всегда внимательным товарищем.

В. И. ЛЕНИН И ПЕРВЫЙ СЪЕЗД РАБОТНИЦ

...Первый съезд работниц положил начало великой работы партии среди многомиллионного женского населения СССР. Владимир Ильич был на этом съезде...

Советская власть с момента Октябрьской революции дала женщинам все права, но еще не все умели ими воспользоваться. Среди женщин были и такие, которые по своей несознательности попадались на удочку противников Советской власти.

Владимир Ильич [как-то] говорил (я твердо запомнила его слова):

- Если самый стойкий и храбрый боец на гражданском фронте возвратится домой и изо дня в день будет слушать воркотню и жалобы своей жены и встречать в ее лице противника дальнейшей борьбы за Советскую власть из-за ее политической несознательности, воля даже крепкого борца, закаленного в боях, может ослабеть, и тот, кто не сдавался контрреволюции, может сдаться своей жене и подчиниться ее вредному влиянию.

Вот почему,— говорил Владимир Ильич,— нам надо выковать из женской трудовой массы прочную опору Советской власти против контрреволюции. Каждая женщина должна понять, что, борясь за Советскую власть, она борется за свои права и за своих детей.

Осенью 1918 года партия послала группу активных большевиков в разные места на работу среди женщин. Меня Я. М. Свердлов послал в Орехово-Зуево, Кинешму, Иваново и пр. Вспоминаю, как меня приглашала к себе домой одна работница-текстильщица, Анучкина. Она меня угощала чаем; хлеба не было, сахару не было, но было много энтузиазма. Во время разговора тов. Анучкина высказала мысль: настало время именно теперь созвать съезд работниц и крестьянок. Эта идея мне понравилась, и с этой идеей я вернулась в Москву в ЦК партии.

Владимир Ильич полностью одобрил эту мысль и поддержал ее.

- Конечно,— сказал он,— никаких отдельных организаций женщин создавать не следует, но надо иметь в партии соответствующий аппарат, который нес бы ответственность за работу по поднятию самосознания широких женских масс и научил бы женщину использовать своп права для строительства Советского государства, то есть лучшего будущего. Надо вовлечь женщин в местные Советы в городе и деревне, надо давать им практические задания и знания. Обратить особое внимание на развитие тех учреждений, которые облегчают женщинам, несущим активную государственную работу в Советах, на фабриках, и задачи материнства.

Эти мысли и задания Владимира Ильича легли в основу той работы, которая была проделана на I съезде работниц 16—21 ноября 1918 года.

Инициативная группа большевичек, в которую входили Надежда Константиновна, Инесса Арманд, я и некоторые другие — всего нас было человек 20—25,— разработала доклады и резолюции по различным вопросам.

На мою долю выпало составить доклад и резолюцию по методам работы среди женщин и организации соответствующего аппарата в партии, то есть создание женотделов. Эта резолюция была одобрена нашим съездом и легла в основу десятилетней деятельности и работы женотделов в партии, а также была принята на II Международном совещании коммунисток в 1921 году как руководящая линия работы всех партий, входящих в Коминтерн.

В тот момент, когда созывался съезд, не все понимали его важность и значение. Я помню сопротивление со стороны Рыкова, Зиновьева и др. Но Владимир Ильич говорил, что съезд нужен. Он всегда осведомлялся, как идут наши дела, откликаются ли женщины на наш призыв.

Работа по подготовке к нашему первому съезду была нелегкая. Почта работала плохо, и мы не получили ответа от партийных комитетов на наше обращение прислать делегаток. По приблизительным подсчетам мы думали, что к нам приедут человек 300. На деле оказалось, что прибыло 1147 человек. К этому времени нам уже дали помещение в 3-м Доме Советов (Садово-Каретная ул. в Москве). Однако продовольствие мы заготовили всего на 300 или 500 человек. Ночью ко мне звонят Подчуфарова и Баранова, говорят: «Делегатки прибыли, но у нас начинается недовольство — нет хлеба, нет сахару, нет чаю»...

О том, как протекал съезд, написано в журнале «Коммунистка» № 11, 1923 г. («Как мы созывали Первый Всероссийский съезд работниц и крестьянок»).

Владимир Ильич следил за ходом съезда, и Надежда Константиновна, которая была в президиуме, каждый день давала отчет о его работе. Она рассказала Ленину, что в числе делегаток немало крестьянок из бедноты, в полушубках, они выступают против кулаков, много хороших ораторов. Владимир Ильич сказал: «Надя, я приду к ним».

Приехал Владимир Ильич неожиданно во время доклада тов. Соболевой. Мы хотели прервать ее доклад, но Владимир Ильич потребовал, чтобы она закончила свою речь. Но, конечно, ее уже никто не слушал.

19 ноября Владимир Ильич произнес свою историческую речь, которая стала основой нашей работы. Были приняты тезисы по методам работы, по вопросу охраны материнства и младенчества и многое другое.

Владимир Ильич считал, что женщине надо дать возможность одновременно работать в государственном аппарате и обеспечить ей возможность быть матерью. Женщина — ценная творческая сила, но у нее есть право и обязанность быть матерью. Материнство — большая социальная обязанность.

Наше Советское государство полностью проводит в жизнь эти основные положения Владимира Ильича.

О том, что Владимир Ильич является инициатором раскрепощения женщин, должны знать не только у нас в Советском Союзе, но и женщины во всем мире. Мало, чтобы женщина получила юридические права. Важно ее раскрепощение на практике. Раскрепостить ее — это значит дать ей возможность растить и воспитывать своих детей, совмещая материнство с общественной работой.

Во всем мире и во всей истории человечества нет такого мыслителя и государственного деятеля, который столько сделал бы для раскрепощения женщины, как Владимир Ильич.

…