К НОВОЙ ЖИЗНИ
ПЕРВОЕ ПОСОБИЕ ИЗ СОЦОБЕСА
Октябрь 1917 года стоял серый, ветреный. Ветер трепал верхушки деревьев в саду Смольного, а в Смольном с его бесконечными запутанными коридорами и большими, светлыми, по-казенному пустыми залами шла такая напряженная работа, какой еще мир не видел.
Два дня как власть перешла в руки Советов. Зимний дворец был уже в руках рабочих и солдат. Правительство Керенского больше не существовало. Но всякий из нас сознавал: это лишь первая ступень по трудной лестнице, ведущей к освобождению трудящихся и к созданию новой, невиданной в мире трудовой республики.
Центральный Комитет партии большевиков ютился в боковой комнатушке с простым столом посредине, газетами на окнах, на полу и несколькими стульями. Не помню, зачем я пришла тогда, но помню, что Владимир Ильич не дал мне даже поставить вопроса. Увидав меня, он сразу решил, что я должна делать что-то более нужное, чем то, что собиралась делать я сама.
- Поезжайте сейчас занимать министерство государственного призрения. Это надо сделать теперь же.
Владимир Ильич был спокоен, почти весел. О чем-то пошутил. И сейчас же занялся другими, кто пришел за указаниями или сообщениями.
Не помню, почему я поехала одна, но только врезался в память сырой октябрьский день, когда подъезжала к подъезду министерства государственного призрения на Казанской улице. Высокий представительный швейцар, с седой бородой, в галунах, отворил дверь и оглядел меня с головы до ног.
- Кто у вас сейчас здесь из начальства? — осведомилась я.
- Часы приема для прошений кончились,— отрезал в ответ представительный старец в галунах.
- Да мне совсем не по делам прошений. Кто здесь у вас из главных чиновников?
- Сказано вам русским языком: прием просительниц от часу до трех, а теперь, глядите-ка, пятый час.
Я — свое, он — свое.
- Знаем вас, все-то вы говорите, что вы не просительница. А допустишь — потом от начальства нагоняй.
- Да поймите же, что я пришла по государственному делу. Где у вас канцелярия? Дежурный?
Ничего не помогает. Прием закончен. Велено никого не пропускать.
Пытаюсь подняться, невзирая на запрет.
Но упорный старик вырастает стеной передо мною, не дает ступить шагу.
Так и уехала ни с чем. Спешила на митинг. А митинги в те дни были самое важное, самое основное дело. Там, в гуще городской бедноты и солдат, решался вопрос — быть или не быть Советской власти, удержат ее рабочие и крестьяне в солдатских шинелях или осилит буржуазия?
На другое утро рано-раненько звонок в квартире, где я приютилась, выйдя из тюрьмы Керенского. Звонок настойчивый. Открыли. Мужичок: тулупчик, лапти, борода.
- Здесь, что ли, комиссар от народа Коллонтай? Должен его видеть. Тут ему и записочка есть от ихнего главного большевика, от Ленина.
Смотрю: действительно на клочке бумажки рукой Владимира Ильича:
«Выдайте ему сколько там причитается за лошадь из сумм Госпризрения».
«За лошадь? При чем тут лошадь?»
Мужик, не торопясь, все рассказал. Еще при царе, перед самым февралем, у него на военные нужды реквизировали лошадь. Обещали заплатить за лошадь «по-божески». Но время шло, а ни о каких вознаграждениях ни слуху ни духу. Тогда мужичок направился в Питер, два месяца обивал пороги всех учреждений Временного правительства. Никакого толка. Посылали туда, сюда, из одного учреждения в другое. Прожился мужичок, все терпенье порастряс. А тут вдруг услышал: есть народ такой — большевики, они все рабочим и крестьянам вернут, что у них цари да помещики забрали и что за время войны у народа поотняли. Надо только записочку получить от главного большевика, от Ленина. Вот и нашел мужичок Владимира Ильича в Смольном. Поднял его ни свет ни заря и добился записочки, которую мужичок мне показал, но не отдал.
- Как деньги получу, так отдам. А пока пущай у меня будет. Все вернее.
Что же делать с этим мужичком и его лошадью? Ведь министерство-то еще в руках чиновников Временного правительства. Странное было время: власть уже в руках Советов, Совет Народных Комиссаров — большевистский, а учреждения, будто вагоны, пущенные под откос, катятся себе по рельсам политики Временного правительства.
Как занять министерство? Силой? Разбегутся, и без работников останешься.
Решили иначе: созвать делегатское собрание профессионального союза младших (технических) служащих. Председатель — механик Егоров. А союз особый: подбор разных профессий, всех, кто по данному ведомству работал в качестве технического персонала,— курьеры, сестры милосердия, истопники, счетоводы, переписчики, механики, рабочие и работницы с карточной фабрики, сторожа и фельдшера.
Обсудили положение. Деловито обсудили. Выбрали совет, и на другое утро пошли занимать министерство.
Вошли. Швейцар в галунах. Не сочувствовал большевикам и на совещание не пришел. Неодобрительно, но пропустил нас. Подымаемся по лестнице, а навстречу нам рекой людской потекли чиновники, машинистки, бухгалтеры, начальники... Бегут, спешат и на нас и глядеть не хотят. Мы — вверх по лестнице, а они — вниз. Саботаж чиновников начался. Осталось всего несколько человек. Заявили, что готовы работать с нами, с большевиками. Вошли в министерские кабинеты, в канцелярию. Пусто. Брошены пишущие машинки, валяются бумажки. А журналы исходящих и входящих убраны. Заперты. Ключей же нет. Нет ключей и от кассы.
У кого? Как работать без денег? Государственное призрение — такое учреждение, что работы не остановишь: тут и приюты, и увечные воины, и протезные мастерские, и больницы, и санатории, и колонии для прокаженных, и воспитательные дома, и институты девиц, и дома для слепых... Огромное поле работы! Со всех концов напирают, требуют... А ключей нет. Но настойчивее всех тот мужичок, что пришел с записочкой от Ленина. Каждое утро чуть рассветает, уж он у двери.
- Как насчет уплаты-то за лошадь? Уж больно хороша была. Кабы не такая крепкая да выносливая, не стал бы столько за нее выплаты добиваться. А уж теперь раз у меня и записочка от вашего главного большевика есть, отстать не хочу. Добьюсь, хотя еще полгода помаюсь.
И добился.
Чиновники ключей не отдавали. Говорят: не знаем где. Ищите сами. Пришлось кой-кого арестовать.
Через два дня ключи нашлись. Первой выдачей из кассы Соцобеса, тогда еще Народного комиссариата государственного призрения, была выплата за лошадь, которую царское правительство отняло обманом и силой у крестьянина и за которую настойчивый мужичок получил вознаграждение полностью по записочке В. И. Ленина.
ИЩЕМ РАБОТНИКОВ
Уже с неделю власть в руках Советов. Уже первая победа на фронте одержана: войска Керенского, казачество рассыпались под Гатчиной, а сам Керенский позорно бежал. А в учреждениях, в министерствах идет прежняя чиновничья волынка, будто ничего не произошло...
Пустуют наркоматы. Бездействует и порученный мне Наркомат госпризрения. Терпеливо ждут вдоль приемных увечные воины на костылях, худые, изможденные, оборванные, ждут терпеливо рядом с крестьянином-ходоком, из волости, что приехал хлопотать о субсидии по поводу пожара или наводнения. Тут же врачи волнуются, что своевременно не могут получить ассигновок на воспитательный дом, больницу, родильный приют или убежище для глухонемых. Без числа посетителей-просителей, все ждут помощи от нового большевистского правительства.
Что делать? Как быть?
Вызываем чиновников, бухгалтеров, кассиров, управляющих делами, вплоть до статских советников.
Где ключи?
Друг на друга сваливают. Будто «ищут» ключи.
Побродили день-другой по опустелым залам министерства, нагляделись на мертвые кипы бумаг по безлюдным столам, наслушались жалоб посетителей, кому помочь не можем, да и порешили: пока что откроем «походный наркомат» в здании Смольного. Хоть в бумагах сами-то разберемся, план работы наметим. А здесь разве среди стонов, жалоб да слез людских доберешься до бумаг?
Решено — сделано.
Забрали бумаги со столов, на машину — и в Смольный.
А работников нас всего-то двое пока: секретарь Алеша Цветков, да я — нарком.
Смольный гудел в те дни, как потревоженный улей. По бесконечным его коридорам лились два людских потока: направо — к Военно-революционному комитету, налево — в комнату, где приютился Совнарком.
Забравшись в пустое помещение, со столом, в котором был всего один ящик, мы вывесили от руки написанную надпись на дверях: «НАРОДНЫЙ КОМИССАРИАТ ГОСУДАРСТВЕННОГО ПРИЗРЕНИЯ, прием посетителей от 12 до 4 часов».
И этим «открыли» свою деятельность.
В тот же день в комнату ввалились здоровые ребята в ободранных шинелях.
- Тут, что ли, большевики помощь выдают? Мы — голодные. Без крова шляемся, никому дела до нас нет. Были на Казанской — швейцар сюда погнал. Идите, говорит, к большевикам, от них требуйте. Давайте нам помощь.
Пробуем выяснить: кто, откуда, инвалиды, что ли?
- Какие там инвалиды. Просто люди голодные. Но видите, что ли? Чего зубы нам заговариваете? Говорите прямо: большевики вы или нет?
Объясняем, что большевики-то мы большевики, но надо же знать, на каком основании такие здоровенные ребята из касс Государственного призрения помощи ждут.
Слушать нас не желают: коли мы большевики, значит, обязаны голодному люду помочь.
- На что Советы-то власть брали, если о голодных никто заботиться не станет?
Напирают ребята — здоровые детины. Решительные.
А наше положение — пиковое. Ведь касса-то бывшего министерства призрения еще в руках чиновника Керенского.
Порылись у себя по карманам. Пустовато. Сложились с тов. Цветковым. Вышло что-то вроде двугривенного на брата. Выдали как бы «временное пособие». Приняли пособие наши клиенты по соцобесу, а уходить не хотят. А работу? Дай им работу! На то большевики и власть взяли, чтобы каждому работу дать. Сию же минуту, без задержек, без волокиты!
Что тут выдумаешь? В Красную гвардию — опасно. Несознательные парни — сами подсказали. В милицию? Действительно, такие здоровяки туда подойдут. Отправили с запиской наркома, да с припиской:
...«Во всяком случае, накормите».
Ушли.
А за ними — безрукий. Рабочий. На войне руку потерял. Но не пособие у него на уме, а целый план: как увеченых и безруких рабочих спасти, особенно текстильщиков. Надо купить вязальные машины. А он берется все устроить: мастерские, артели. Безрукий где-то в коридоре поймал Владимира Ильича и, видимо, атаковал его. Владимир Ильич будто весьма даже одобрил насчет мастерских, артелей, а за деньгами на покупку машины направил ко мне.
Но покупка вязальных машин — наше ли это дело — госпризрения? Безрукий текстильщик — человек настойчивый. Красно агитирует насчет своего «производственного плана».
Что тут сделаешь, если к тому же наркомат еще не смог получить даже ключей от несгораемой кладовой, где, по свидетельству тов. Адашева — счетовода, хранятся наличными министерские «миллионы».
Решили на этот раз поступить «по-бюрократически», предложили безрукому зайти «денька через два».
Ушел. Недовольный. Что-то проворчал по адресу большевиков.
Только он за дверь, шумно появляются двое представителей от союза увечных воинов. Взволнованы, злы. Накидываются на нас.
Если не придем на помощь увечным воинам, не выплатим вовремя пособия, не позаботимся о бездомных — не избежать демонстрации. Их недовольство растет. Гудят против большевиков. Вот-вот выйдут на улицу.
И тут же заявился курьер — тов. Васильев, прямо из богоделен.
- Старушки бунтуют. Дров нет. Замерзают. Скандал, если старушки потрать начнут...
За ним — тов. Качай с карточной фабрики. (Карточная фабрика находилась в ведении госпризрения так же, как и монопольная продажа карт.)
- Расчетный день на носу — денег нет. В первую же получку при большевиках, и проводить отсрочку? Невозможно. Недопустимо.
Делегация из приютов.
- Няньки собираются разбежаться — кормить печем.
Тов. Амосова из воспитательного дома. И там — ропот. Задержка в ассигновках. Кормилки грозят бросить младенцев.
Шумно в нашей маленькой комнатке, где зародился нынешний Наркомсобес.
Совещаемся.
Забегает Егоров — партийный. Член Совета с первых дней. Председатель и душа «союза младших служащих» при министерстве призрения. Сам и создал еще летом союз — оплот большевизма в новом наркомате.
Обрадовались ему.
Надо действовать. А то если пойдут скандалы по части госпризрения да выйдут на улицу инвалиды, рабочие с карточной фабрики, няньки да кормилки с криком, что мы их голодом морим, это будет почище, чем войска Керенского. Моральный подрыв Советской власти.
Пора открывать наркомат, да не здесь, «походный», а настоящий — на Казанской.
Хорошо сказать — открывать! А где работников взять? Нас — горсточка.
- Где работников взять? — отвечает тов. Егоров.— Кто машину комиссариатскую в ход пустит? Да мы же сами, рабочие-большевики, младшие служащие. Вечером мы сегодня созываем делегатское собрание младших служащих. Там все и порешим. А на завтра увидите — заработает наш наркомат всеми колесиками.
Перед собранием я забежала к Владимиру Ильичу.
Скромная комната, где первые месяцы шли заседания Совнаркома.
В этот вечер в комнате горела одна лишь лампочка. Было полутемно. В первую минуту, не увидав Владимира Ильича на его обычном месте у стола, я решила, что комната пуста.
Но Владимир Ильич стоял спиной ко мне, у окна. А в окне светилось морозное небо, звездное.
Владимир Ильич смотрел на звезды.
Услышав, что кто-то вошел, он быстро обернулся.
- Звезды! — сказал он, показав головой на небо. Будто еще не оторвался от каких-то своих, ему одному известных дум. И тотчас перешел на деловой тон.
- Почему комиссариат стоит? Мобилизуйте массы, берите рабочих — большевиков с заводов, втягивайте сочувствующих...
Но среди моего кратко-спешного доклада Владимир Ильич вдруг спросил:
- А к вам заходил безрукий рабочий насчет артели? Парня надо поддержать с артелью, это он хорошо задумал.
Как это среди всего огромного и важного, что совершалось, Владимир Ильич вспомнил о безруком рабочем, который хлопотал о вязальной машине и носился со своим «производственным планом»?
В этот день тов. Егоров назначен был моим замом. Комиссариат был сформирован. Оставалось найти работников.
И работники нашлись.
МОНАХИ ВОЮЮТ
…
Приехали ко мне ночью на квартиру. Уже приказ о занятии монастыря Александро-Невской лавры под общежитие увечных воинов был ими заготовлен. «Не займем — увидите, что увечные хлопот нам наделают. Демонстрацией уличной грозят. Злы до черта. Да и чего колебаться. Все пойдет, как по писаному. Послушники за нас». Отстаивал план занятия лавры тов. Цветков. Я подписала приказ о занятии помещения лавры.
На другое утро послали комиссию в лавру. А уже комиссию не пускают. Заперлись монахи, засели в монастыре, как за крепостной стеной.
Что тут делать?
И решили наши горячие головы из госпризрения: давай лавру силой занимать! В те дни такие решения принимались просто. О том, чтобы «согласовать» да «связать», не подумали. Не отдавали себе отчета, что действие вразброд — каждый на свою голову — вредит общему плану, вносит дезорганизацию и в без того несобранный еще государственный организм, подрывает Советскую государственную власть.
Порешили занять силой и позвонили в Наркомат по морским делам, к тов. Дыбенко.
- Слушай, Дыбенко, дай-ка нам отряд крепких ребят, матросов, хотим лавру занимать.
- Лавру занимать? Сытых монахов ущемить? Как тут не найтись отряду!
Отправились наши к лавре. Отряд отборных, широкоплечих здоровяков матросов с музыкой впереди.
Но и монахи подготовились. Как увидели отряд матросский — давай бить в набат. Загудели громозвучные колокола Невской лавры.
Всполошился народ. Повысыпали бабы, торговцы мелкие, мастеровые на улицу, сбежались к лавре. Крики, шум... Как? Святыню народную оскорблять вздумали?! Большевики монастырь грабить собрались! Не дадим! Умрем за веру православную! А матросы разъярились, особенно когда монахи среди толпы появились. «Что с ними церемонии разводить! Не пускают в лавру, силой ее заберем!»
Кто начал перестрелку, так и не удалось установить.
Среди убитых оказался монах лавры.
До Смольного докатился слух о происшедшем. Спешно выслал Совет Народных Комиссаров товарища на место оживленной рукопашной между матросами и защитниками лавры с приказом немедленно прекратить «бесчинства» и лавры не занимать. Вызвали тов. Цветкова «держать ответ» в Смольный. Пришлось и мне поехать объясняться с Владимиром Ильичем.
Когда я рассказала, что наши товарищи решили провести и в монастыре революцию, опираясь на послушников против монахов и даже соблазняя их перспективами «совета» послушников, Владимир Ильич сначала засмеялся своим заразительным умным смехом. Но тотчас нахмурился.
- Такие самовольные действия наркоматов недопустимы. Самочинности в таких архиважных вопросах общей политики не должно быть места.
Отчитал меня Владимир Ильич просто и вразумительно. Подумав немного, добавил: «Инцидент с лаврой приблизил вплотную практическое разрешение вопроса об отделении церкви от государства».
И действительно, в ближайшие же дни в Совнаркоме прошел декрет об отделении церкви от государства.
Лавру, однако, так и не удалось превратить в общежитие для увечных. Для них было найдено другое помещение. Но попы и монахи не успокоились. Они сорганизовали торжественное шествие с иконами по Невскому, призывая народ отстаивать святыни церквей от поругания большевиками. И в течение нескольких дней месили грязь улиц Петрограда, увлекая за собой обывателей.
Меня же и тов. Цветкова, как главных зачинщиков первой попытки обратить монастырское помещение на дело социальной помощи, попы и церковь православная предали торжественно церковной анафеме.
При встрече со мной Владимир Ильич добродушно и с усмешкой сказал:
- Хотя вы и анафема теперь, но вы не в плохой компании: будете поминаться вместе со Стенькой Разиным и Львом Толстым.
В СМОЛЬНОМ
...На мою долю выпало счастье и великая честь работать с Лениным в первом Советском правительстве в качестве народного комиссара госпризрения.
Совет Народных Комиссаров в первые недели своего существования собирался в Смольном, в третьем этаже, в комнате, которая называлась «кабинетом Ленина».
Обстановка заседаний Совнаркома была самая деловая, и даже более чем деловая, но недостаточно удобная для работы. Стол Владимира Ильича упирался в стену, над столом низко висела лампочка. Мы, наркомы, сидели вокруг Владимира Ильича и частью за его спиной. Ближе к окнам стоял столик Н. П. Горбунова, секретаря СНК, который вел протокол. Всякий раз, когда Ленин давал кому-нибудь слово или делал указания Горбунову, ему приходилось оборачиваться. Но переставить стол поудобнее никто не подумал тогда, заняты были большими делами. Не до себя было!..
Приведу один случай: он ярко характеризует быт членов Совнаркома и самого Ленина в те горячие дни.
Это случилось вскоре после закрытия II съезда Советов. Шведские товарищи из Стокгольма прислали Владимиру Ильичу и мне по старой памяти (я во время политической эмиграции работала в Швеции) несколько голов[ок] голландского сыра.
Подарок был исключительно своевременный. Помнится, однажды во время митинга после выступления и яростного политического спора с эсерами у меня сделалось головокружение.
- Вы больны, товарищ Коллонтай? — спросил один из красногвардейцев, поддерживая меня.
- Нет, скорее, пожалуй, голодна.
Красногвардеец предложил мне тогда рубль — «купить хлебушка», а когда я отказалась, узнал мой адрес, принес хлеб домой и скромно ушел, оставшись неизвестным.
Вот потому-то я, признаюсь, порадовалась возможности угостить сыром Ильича. Глава правительства тоже недоедал наравне с нами.
Перед заседанием СНК я показала круглые красные головы сыра Ильичу. Он забеспокоился, первая его забота была о нас:
- Надо поделить на всех. И Горбунова не забудьте. Пожалуйста, займитесь этим вы.
Ленин ушел в кабинет, а я разложила газеты на столе в смежной проходной комнате, достала нож и стала делить сыр на ужин товарищам.
Мое присутствие, однако, потребовалось на заседании Совета Народных Комиссаров. Я оставила нож и сыр на столе и ушла. Заседание затянулось, как обычно в те дни, до поздней ночи. И я забыла про сыр. Когда же я вернулась, его на месте не оказалось. Нож и газеты, а сыра — ни крошки... За день караульные у дверей сменились много раз. Разделенный на порции и оставленный в этой комнате сыр был принят караульными за паек. И не было ничего удивительного, что в течение дня он был роздан товарищам.
Я вернулась в кабинет к Владимиру Ильичу, он вместе с Горбуновым правил протокол (Ленин всегда так делал: этой исключительной тщательности и точности в работе мы учились у него повседневно).
- Что случилось? — спросил Владимир Ильич. Я рассказала. Он от души рассмеялся.
- А что, сыр был вкусный? — спросил он, искренне смеясь.— Вы так и не попробовали его? Вот это жалко. Но думаю, беда невелика: не мы, так другие поедят.
Глаза Ильича сияли теплой, ласковой улыбкой: ну что ж, говорил этот незабываемый ленинский взгляд, не наркомов, так бойцов или рабочих угостили сыром, поужинали — и славно!
И Ленин вернулся к чтению протокола, к текущим делам Председателя Совета Народных Комиссаров.
Великий человек продолжал свою титаническую работу по становлению первого в мире Советского государства, работу, которая бессмертной страницей вошла в историю человечества.