Родной Ленин - Глава III Жизнь в Кремле

Глава III

Жизнь в Кремле

 

Всякий раз, когда мне случается проходить по Кремлю, на меня волнами наплывают воспоминания разных лет, разных периодов жизни.

Некоторые из них совершенно ясные и четкие, будто все происходившее было только вчера. Другие же очень далекие, туманные; они подернуты дымкой, как некоторые картины импрессионистов. Хочется убрать эту дымку, эту густую вуаль, чтобы увидеть яснее то, что изображено на картине. Но ее убрать невозможно — она неотделима от картины.

Так же неотделима вуаль и от моих воспоминаний: я вижу какое-то место в Кремле, но детали его расплывчаты, и их нельзя сделать более четкими.

Я вижу изумительно красивую галерею на Драгунском плацу с мозаичными портретами русских царей и цариц (это я узнала от папы уже позднее). А тогда видела просто красивые мозаичные стены с портретами. Мозаика блестит и переливается. Я иду с папой и мамой по галерее. Папа рассказывает мне о ней, но я этого тоже не помню, — сколько мне было тогда? Года четыре, может, пять?

А вот уже позже, кажется, в 1929 году, вижу груды развалин, горы мелких ярких камушков, и мы, маленькие ребятишки, собираем их. Ведь они такие красивые, так милы детскому сердцу. Мы набиваем ими карманы и, радостные, несем домой. Еще бы! Ведь не всем выпадает такое счастье найти такие яркие разноцветные камешки- кубики. Помнится, мы с подружками долго играли с ними. Потом они, конечно, затерялись. Но до сих пор случайно сохранился у меня светло-зеленый кубик с одной позолоченной гранью. Как память далеких детских лет.

Мухалатка

Мне было, наверно, лет семь, когда я впервые попала в Мухалатку: мы с мамой были в санатории Форос. Папа приехал позже, так как был занят на работе. Он разместился в Мухалатке.

Как-то он привез нас с мамой к себе на несколько дней. Мне очень понравился этот небольшой белый дворец, стоявший в большом парке, довольно далеко от моря.

Во время Великой Отечественной войны фашисты разрушили Мухалатку. После войны она была восстановлена. Рассказывали, что она изменилась, изменился и парк, но я больше там не бывала. Теперь это Госдача.

Поскольку до моря было далековато, отдыхающих возили на пляж на линейке, но некоторые предпочитали ходить к морю пешком. Обратно нужно было идти в гору, и после купания в море все старались поехать на лошади.

В Мухалатке обычно было немного отдыхающих, в основном туда ездили одни и те же люди. Все хорошо знали друг друга, обстановка была простая, во всем царило дружелюбие.

Часто бывали там мои тети — Мария Ильинична и Надежда Константиновна, папа бывал реже. Он старался отдыхать с нами, а в более поздние годы чаще ездил вместе с мамой на лечение в Кисловодск и в Сочи (Мацесту).

Хорошо запомнились мне по Мухалатке Григорий Константинович Орджоникидзе с Зинаидой Гавриловной (они были нашими соседями по Кремлю), наши известные военачальники.

В столовой стоял длинный стол, накрытый скатертью. Все отдыхавшие обедали и ужинали как бы одной семьей. Это сближало людей. Часто за столом шел общий разговор, звучал веселый смех. Царил какой-то совершенно особый неповторимый семейный колорит. Такого я не встречала нигде, ни в одном доме отдыха или санатории, где мне доводилось бывать позднее.

Особенно хорошо я запомнила Августа Ивановича Корка, командарма II ранга. Он часто разговаривал со мной, а дети таких взрослых помнят всегда. За столом в столовой он сидел рядом со мной. Однажды, когда на обед была курица, Август Иванович протянул мне косточку-дужку и сказал:

- Разломай ее.

В смущении я стала тянуть ее, но она не ломалась.

Сильнее, сильнее тяни, Ляля, — говорил он, смеясь.

Он тянул дужку, конечно, сильнее и, наконец, она сломалась. Большая ее часть осталась у него, меньшая — у меня. Он сказал:

- Бери и помни.

Я в растерянности посмотрела на папу и маму. Они улыбались, и это подбодрило меня.

- А зачем? — спросила я.

Он ответил:

- Ты храни свою половинку, а я — свою. Когда мы с тобой опять увидимся, мы сложим эти половинки.

- И тогда опять будет целая дужка?! — обрадовалась я.

- Да, Ляля.

Я убрала дужку в кармашек. Помню, что долго хранила ее, уже вернувшись в Москву. Но потом эта маленькая косточка затерялась. Забылась и история с дужкой.

Вспомнила я о ней гораздо позже, в 1937 году: в газетах было сообщение о том, что за измену Родине приговорены к смерти выдающиеся Советские военачальники. Среди них увидела знакомую фамилию — Корк. Мне было трудно это представить. Тут какая-то ошибка, — думала я, — не мог Август Иванович, добрейший человек, быть фашистом.

Спустя много лет выяснилось, что Гитлер через секретные спецслужбы, подбросил президенту Чехословакии Э. Бенешу фальшивку, а Бенеш передал ее Сталину.

Гитлер, готовясь к войне с Советским Союзом, хотел обезглавить Красную Армию, уничтожив самых крупных советских военачальников, участников Гражданской войны и Октябрьской революции. Сколько же опытных командиров Красной Армии погибло из-за дьявольской хитрости Гитлера! Как мудрый Сталин не разобрался в том, что это была ложь, поверил злой клевете?..

- Бери и помни Ляля...

После горестного отступления, вновь возвращаюсь к Мухалатке. Более всего мне запомнился кабинет—библиотека: массивный письменный стол, на нем — письменный прибор и бронзовая статуэтка — лошадка, везущая на розвальнях дрова. Мне запомнилась потому, что я с детства обожала лошадей. Эти стройные соразмерные животные всегда привлекали меня своей красотой и грацией, своей преданностью человеку. И рисовать их я научилась рано. Всюду, где только возможно, — в тетрадях, книгах, на асфальте — рисовала коней, скачущих, стоящих, пасущихся, везущих повозки...

Помню, как папа впервые посадил меня на лошадь в Мухалатке. Лошадка была смирная, папа держал ее под уздцы. Мама очень беспокоилась обо мне и повторяла:

- Митюша, не надо, она может упасть!

Несколько минут проехала верхом, потом папа снял

меня с лошади. Я была страшно горда тем, что ехала верхом.

В библиотеке вдоль стен стояли большие книжные шкафы темного дерева со стеклянными дверцами. Я любила бегать сюда и рассматривать книги, старинные, в кожаных переплетах и, главное, с красивыми иллюстрациями.

Однажды, достав из шкафа большую книгу, чтобы посмотреть картинки, я увидела в ней необыкновенных лошадей. Картинки были цветные, прикрытые тонкой папиросной бумагой. На одной белая арабская лошадь, смотревшая на меня своими черными глазами. На второй — гнедая лошадка английской породы. На других — тоже были изображены кони, но не такие красивые. Я не могла оторвать от них глаз.

И тут мне пришла в голову невероятная мысль — вырвать две эти картинки и взять их себе. Не долго думая, я осторожно, — как мне казалось, — вырвала их из книги и унесла в нашу комнату. Меня переполняла радость — какие теперь у меня прекрасные кони, как в «Коньке-Горбунке». Я сразу же дала им имена и стала с ними играть.

Вдруг вошла мама, она спросила:

- С чем это ты играешь, Лялечка? — Я немножко струсила, моя мама была очень строгой.

- Смотри, какие красивые лошадки! — и я показала их маме.

- Действительно, очень красивые. Но откуда они у тебя?

- Из библиотеки, — ответила я, все больше робея.

- А где они были в библиотеке? Где ты их взяла? — Я молчала, не зная, что ей ответить. Мама ждала, вопросительно глядя на меня. Конечно, она все сразу поняла и хотела, чтобы я сказала об этом ей сама.

- Я вырвала их из книжки, — прошептала я.

- Как ты могла это сделать, Ляля? Разве ты не знаешь, что из книг нельзя вырывать страницы?!

Я молчала, чувствуя свою вину и не зная, что ей ответить.

- Нужно сейчас же отнести их в библиотеку и вложить в книгу, — строго сказала мама. Мы пришли в библиотеку, и я дала ей злополучную книгу. Показала, откуда их вырвала.

- Возьми у сестры-хозяйки клей, и попробуем вклеить их на место. — Я с облегчением помчалась к сестре, хотя в душе мне было до слез жаль расставаться с моими красавцами. Мама вклеила их обратно, но все равно было заметно, что картинки повреждены. Книга была испорчена.

Вечером папа посадил меня к себе на колени и спросил:

- Ляля, ты знаешь, что такое библиотека?

- Ну, это где можно читать книжки, — ответила я.

- Как же ты могла испортить книгу? Тебе понравились кони, и ты взяла и вырвала картинки из нее. А после тебя кто-нибудь возьмет эту книгу и тоже вырвет несколько страниц, а потом кто-то еще, и еще. Что же останется от книги, Ляля? Одна обложка, и все.

Ты знаешь, сколько приходилось заниматься в библиотеках дяде Володе? Ведь он работал в библиотеках Ленинграда, Москвы, во Франции, в библиотеках других стран. И всегда аккуратно и бережно обращался с книгами. Иначе бы его не пустили ни в одну библиотеку.

- А почему он занимался в разных библиотеках? — удивилась я.

И папа рассказал мне о том, как дяде Володе приходилось скрываться от царских властей, как он жил в разных странах, как он много работал с книгами в библиотеках и сколько сам написал больших книг.

- Ты спроси как-нибудь у тети Нади. Она многое может тебе рассказать, ведь она всегда была рядом с дядей Володей.

Но я долго стеснялась говорить с ней о книгах — боялась, что она знает о моей скверной проделке.

Прошли годы. Я стала постарше, и тогда уже решилась с ней поговорить (о моей проделке она не знала). Тетя Надя усаживала меня на диван и рассказывала, как дядя Володя работал в библиотеках, читал книги на разных языках. Я слушала, затаив дыхание. Для меня это было новым, необычным. Но, к сожалению, такие беседы с ней были очень редкими, да и в присутствии своего секретаря ей не хотелось говорить.

Школьные годы

В школу я пошла 1 сентября 1930 года.

Мы учились в одном классе со Степаном Микояном. Ашхен Лазаревна Микоян договорилась с мамой водить нас в школу по очереди. Так мы со Степой и ходили — то с моей мамой, то с его. Школа № 32 имени Лепешинского находилась во 2-м Обыденском переулке. Шли пешком, проходя мимо величественного храма Христа Спасителя. Он был разрушен в начале 30-х годов.

Так мы ходили в школу примерно до третьего или четвертого класса. Но однажды, когда нас вела одна из мам в школу, какие-то мальчишки стали дразнить нас: «Тили-тили тесто, жених и невеста!». И сразу же Степан и я наотрез отказались ходить вместе.

А в 1935 году появилась первая линия Московского метрополитена. Для мамы это было большим облегчением, а для меня огромной радостью ездить в таком прекрасном метро! Людей в метро тогда было очень мало, в основном молодежь. Чистота была необычайная, никому и в голову не приходило сорить в метро. Пожилые люди не сразу привыкли к нему. Особенно трудно им было привыкать к эскалаторам. Помню, моя родственница Нина Януарьевна, немолодая женщина, подходила к эскалатору с опаской, боясь упасть. Поэтому часто избегала ездить на метро, предпочитая троллейбус.

И опять тот же плац, громадная пустая площадь, утрамбованная земля. На нем гарцуют красноармейцы на лошадях. Кони то идут шагом, то скачут через барьеры, то мчатся галопом. Красноармейцы с шашкой наголо на полном скаку учатся рубить лозу.

Какие же у них красивые кони!

Папа показывал мне, как нужно кормить лошадей: кусок черного хлеба посыпают солью, кладут на ладонь и подносят лошадке. Она нежно берет его, едва касаясь ладони своими бархатистыми губами.

Когда даешь лошади хлеб, нельзя держать его пальцами, а то она может нечаянно откусить палец. Нужно давать только с ладони, — говорил мне папа.

Однажды, когда я была дома, неожиданно раздался топот копыт скачущего коня. Подбегаю к окну и вижу — по нашей улице проносится галопом сорвавшаяся лошадь, звонко цокая по брусчатке. За ней бегут двое красноармейцев. Ее хвост и грива развеваются. «Все равно не догонят», — думаю я.

В Кремле в старину всюду была брусчатка; только у Большого Дворца (БКД) была деревянная торцовка — TOC \o "1-5" \h \z шестигранные бруски, плотно подогнанные друг к другу. Это было сделано для того, чтобы проезжавшие мимо дворца телеги не громыхали.

Когда я была еще совсем маленькой, меня всегда водила гулять мама, а став постарше, гуляла с подружками. Зимой мы катались на санках в Тайницком саду.

Мама со мной не могла ходить, так как у нее было много забот по дому. Она все делала сама: и готовила, и шила мне и папе, и вязала, и убирала. Домашней работницы тогда у нас не было. Кроме того, я иногда прихварывала, и мама с папой лечили меня.

Мне помниться, как мы иногда приходили с папой к Спасским воротам, садились вдвоем на салазки и съезжали с горки в Тайницкий сад. Гора — высокая, длинная и с поворотом в конце! Ух, как дух захватывало! Но с папой было не страшно. Машин тогда было мало, да с горы никто и не ездил на машинах. Обычно мы катались с папой по вечерам, когда он возвращался с работы. Приходили домой румяные, веселые, голодные. Мама, бывало, уже приготовит ужин. Радуется нам, весело шутит.

А я думаю: «Какие у меня хорошие мама и папа, какие они красивые». Я очень гордилась ими обоими...

В выходные дни, если не было больших морозов, мы уезжали в Горки. Иногда с нами ехала тетя Маня, реже — тетя Надя. Приезжала и тетя Аня, когда она была еще здорова. Тогда было особенно весело и шумно...

И вновь я возвращаюсь к Драгунскому плацу; здесь красноармейцы учились бегать на лыжах. А вечерами, бывало, приходили кремлевские девочки и мальчики и бегали на лыжах по проложенной красноармейцами лыжне. Я имею в виду не только детей членов Политбюро, но и детей сотрудников Кремля, которые жили в Кремле. Таких детей было немало: все бегали и играли вместе. Здесь были Тимур Фрунзе, Вася Сталин, Степа и Володя Микояны, Юра Томский, Миша Гиль, Игорь Петерсон, Наташа Крестинская, Нина Озерова, Толя и Тамара Скуратовичи, Этери Орджоникидзе (ее все звали Этерка), Надя Беленькая и другие. Никакой кастовости тогда не было. Она появилась гораздо позже.

Однажды вечером на лыжах я встретила лису. Да- да, самую настоящую рыжую лисичку-сестричку! Бегу по лыжне, а она за мной. Поворачиваюсь, чтобы догнать ее, а она — от меня. Остановится и смотрит, плутовка, а подойти не дает. Тетя Маня сказала мне, что эта лиса — ручная, живет у Н. И. Бухарина в квартире, а по вечерам бегает по Кремлю. Хорошо, что тогда собак ни у кого не было, а то бы ей досталось.

Жили мы в Кавалерском корпусе, в квартире № 19, на первом этаже. Здание было построено в XIX веке. Длинное, четырехэтажное с необыкновенно толстыми стенами; улица Коммунистическая, а до революции она называлась Дворцовой. Теперь старое название вернулось к ней снова. Подъезд находится напротив арки, ведущей во двор особого гаража.

Рядом с аркой была небольшая амбулатория, куда ходили все — и члены правительства, и сотрудники Кремля. В ней много лет работала доктор Хавкина Мария Моисеевна, опытный врач, человек удивительной духовной чистоты, всегда внимательная ко всем, кто приходил в амбулаторию.

Если кто-либо из детей разбивал коленку или ранился, — ведь обычно детвора боится идти к врачу! — а тут, к Марии Моисеевне шел без страха. Каждый из нас знал — она не будет ругать, поможет, утешит, скажет теплые слова.

При входе в наш подъезд с правой стороны находилась парикмахерская; сколько я помню, она существовала всегда. Рассказывали, что Владимир Ильич ходил туда подстригать волосы, бородку и усы. Когда он приходил, посетители, ожидавшие своей очереди, старались пропустить его вперед. Он стеснялся, не любил этого, и частенько сидел, ожидая, когда освободится парикмахер. Приходя туда, он хоть на минутку заглядывал к нам (наша квартира находилась напротив парикмахерской).

Квартира у нас была небольшая, с узкими комнатами. У папы в комнате стоял письменный стол и диван, на котором он спал. Рядом — небольшая столовая, у стены пианино, на котором я училась играть. На нем иногда играла мама, напевая любимые папины песни. Папа редко садился за пианино, — ему было некогда, — он много работал.

На стене висела большая цветная карта флоры и фауны Советского Союза. Папа купил мне ее, когда я уже училась в школе. Кроме этой, у нас висела физическая карта СССР. Они обе мне очень помогали в занятиях не только по географии, но и по биологии и зоологии.

Над столом у нас всегда висела люстра с большим светло-желтым абажуром. Она и сейчас висит в нашей квартире; это, можно сказать, историческая люстра. Мы ее несколько раз отдавали на реставрацию. Она по-прежнему дает мягкий, как бы солнечный свет, и привлекает внимание всех друзей и знакомых, которые приходят к нам.

Рядом со столовой была маленькая, метров примерно 10 — 12, проходная комнатка. В ней я, когда училась, делала уроки, рядом была спальня, в которой жили мы с мамой.

Кухни у нас не было. Был крошечный уголок около ванной комнаты, прихожей и проходной комнатки. Здесь мама всегда готовила обед и кипятила воду на керосинке. Ничего удивительного, ведь помещение не было приспособлено для жилья. Такая вот импровизированная «кухня», но она, увы! обернулась для нашей семьи несчастьем. Папа обычно приезжал с работы обедать домой. Мы с ним уже сидели за столом. Мама хлопотала на «кухне», все уже стояло на столе, она пошла за супом. И вдруг раздался ужасный мамин крик:

- Митя! Митя! Скорее!

Папа бросился на проклятую «кухню»: горячий суп выплеснулся маме на ноги. Папа быстро снял с нее чулки, кожа вся была в волдырях, смазал ее ноги каким- то маслом и позвонил Марии Моисеевне. Она тотчас пришла оказать помощь. Мама стонала и плакала, я тоже ревела, не понимая еще, что случилось (не помню этого, мала еще была; мама мне позже все рассказала). Вечером пришла тетя Маня, она помогала в чем-то маме и папе. Мама не могла ходить от боли. Тетя Маня предложила маме с папой:

- Я заберу Ляльку к себе, пусть она переночует у нас.

Но мама воспротивилась:

- Вы и так устаете, Манечка. Спасибо, не беспокойтесь.

В общем, я осталась дома.

Мама несколько суток чувствовала себя плохо, не могла ни ходить, ни спать. Кто-то из родственниц ее помогал. Каждый день приходила Мария Моисеевна. Помогали тетя Маня, папа. И я тоже — чем могла.

Через несколько дней папе позвонили из хозяйственного отдела Кремля и предложили сделать кухню в маленькой комнате напротив нашей квартиры. Папа, конечно, согласился. Оказывается, тетя Маня звонила в УКМК (Управление Коменданта Московского Кремля), рассказала, что в квартире брата нет кухни и что Александра Федоровна обварилась горячим супом. Кухню сделали довольно быстро. Ноги, правда, зажили не так быстро...

Соседи наши на первом этаже были Лепешинские П. Н. и О. Б. На третьем этаже жила семья Микояна А. И. А на втором этаже, примерно в 1930 году, поселилась семья А. А. Андреева. С его дочерью Наташей мы учились в одной школе в параллельных классах. Недавно она рассказала мне, что жила в той комнате, в которой с 19 по 28 марта жили Владимир Ильич с Надеждой Константиновной, а рядом, в маленькой комнате, жила Мария Ильинична (квартира 26). Наташа рассказала, что Андрей Андреевич сказал ей как-то:

- Ты знаешь, кто жил в этой комнате?

- В ней жил Владимир Ильич Ленин!

На Наташу это произвело большое впечатление. Она очень гордится этим.

Андрей Андреевич и Дора Моисеевна нередко бывали у моих родителей. Папа с мамой гоже часто бывали у них в гостях.

Известно, что Владимир Ильич с женой и сестрой приехал из Петрограда в Москву 12 марта 1918 года. Временно их поселили в гостинице «Националь» в двух комнатах. Тетя Надя рассказывала, что они не привыкли жить в таких роскошных апартаментах, это их сковывало. 19 марта они расстались с «Националем» и переехали в Кавалерский корпус, в квартиру № 26. А 28 марта Владимир Ильич с семьей переехал уже в постоянную квартиру на третьем этаже здания правительства (до Октябрьской революции — Сенат). Оно построено в стиле классицизма великим русским архитектором М. Ф. Казаковым в XVIII веке. В нескольких десятках метров от квартиры находился рабочий кабинет Ленина и зал заседаний Совнаркома.

Квартира Владимира Ильича выходила окнами на пустынную площадь между зданиями Сената и Арсенала и на Троицкую башню. В 1926 году на пустыре был сооружен большой сквер. За многие десятилетия деревья выросли, разрослись, и теперь сквер поражает своей гущиной. В этом сквере я не была с детства, и теперь вижу его издали, проходя мимо Кремлевского Дворца съездов и Царь-пушки.

Когда в Кремле поселился Ленин и члены Советского правительства, то проход туда был закрыт.

У всех четырех ворот — Спасских, Боровицких, Троицких и Никольских — стояли на посту красноармейцы (в Кремле размещалась воинская часть для охраны: время было тревожное, шла Гражданская война).

В Кремле жили И. В. Сталин, В. М. Молотов, Г. К. Орджоникидзе, К. Е. Ворошилов, Ф. Э. Дзержинский, В. Р. Менжинский, Н. И. Бухарин, А. С. Енукидзе и другие, а также многие работники Кремля. Молотов, Калинин, Микоян и позже Андреев — в Кавалерском корпусе; Сталин — в Потешном дворце, а позже — в здании правительства на первом этаже.

Там же жил и Бухарин. Как-то тетя Маня, идя к нему, взяла меня с собой. У него в квартире было много птиц и всякого зверья. Про лисицу я уже говорила. Более всего мое детское воображение поразила огромная клетка с разными птицами. Они чирикали, верещали, пели, беспрестанно перелетая с места на место.

Г. К. Орджоникидзе с женой и дочерью Этери жили на втором этаже двухэтажного дома близ Троицких ворот.

Когда в начале 1935 года у папы болезнь ног обострилась, тетя Маня поставила вопрос о большей квартире, она сказала, — желательно здесь же в Кавалерском корпусе, тоже на первом этаже.

До 1935 года члены правительства и Политбюро ЦК ВКП(б) ходили по Кремлю совершенно свободно, без охраны, останавливались разговаривали с людьми, работавшими в Кремле. Всегда можно было видеть И. В. Сталина, идущего по улице. Он подходил к нам, детям, разговаривал, улыбался.

Как-то, когда мы с подругой прыгали на тротуаре, играя в «классики», он подошел, погладил меня по голове и сказал:

- Передай привет папе и маме.

Микоян, Орджоникидзе, Енукидзе, Бухарин и другие тоже часто разговаривали с детишками, шутили с ними.

Мы, дети, бегали по Кремлю всюду и везде, не только во дворах, но и в Тайницком саду, и у здания правительства.

После убийства С. М. Кирова (1 декабря 1934 года) режим в Кремле стал гораздо более строгим: все члены правительства стали ходить с охранниками, чаще стали подъезжать к своим домам на машинах. Детворе уже не разрешали играть повсюду.

В 1935 году работники Кремля, жившие в нем, получили квартиры в городе. Сразу стало тише в Кремле, умолк ребячий гомон...

Отец очень переживал смерть Сергея Мироновича. Он хорошо знал его по партийной работе, высоко ценил его...

В октябре 1935 года умерла старшая сестра отца — Анна Ильинична. Это случилось в Горках. Последние два года своей жизни она жила в квартире Марии Ильиничны и Надежды Константиновны. Она была парализована, и тетя Маня решила, что для нее будет лучше жить вместе с родными. Тетя Аня не могла самостоятельно передвигаться, и ей помогала медицинская сестра Александра Николаевна Винокурова. Весной и летом тетя Аня находилась в Горках. Жила она на втором этаже в большой комнате, где в 1924 году скончался Владимир Ильич.

Запомнились грустные дни 19, 20 , 21 октября, дни прощания с тетей Аней. Гроб с ее телом находился в здании ГУМа, где в то время располагалось Хозяйственное управление Совнаркома .СССР.

Папа и мама в это время находились на лечении в Сочи.

«Дорогой Митюша! — писала ему тетя Маня, — Сегодня уезжаем в Ленинград, решила выполнить желание Анички и похоронить ее на Волковом кладбище...

Теперь нас осталось только двое. Береги себя, родной, очень прошу... крепко целую тебя, дорогой. Пиши. Ляля здорова. Целую Шуру... Твоя М. У.» 22. X. 1935 г.

Тетя Аня хотела быть похороненной рядом со своим мужем — Марком Тимофеевичем Елизаровым. Ей был 71 год.

До приезда родителей я продолжала жить у тети Мани и своими детскими разговорами отвлекала ее и тетю Надю от грусти.

По-прежнему я, возвратившись из школы, забиралась по лесенке к самым верхним полкам библиотеки; усаживалась там и погружалась в чтение разных книг русских и иностранных писателей. Иногда ко мне забиралась одна из кошек (теперь их было две). С кошкой было очень уютно.

Но раздавался звонок в дверь, приходила Лидия Германовна Янсон, которая учила меня немецкому языку. А иногда Граня, помогавшая моим тетям по хозяйству, говорила:

- Ляль, а про уроки-то забыла? Спускайся, а то скоро твоя немка придет.

И я из волшебного мира книг с сожалением опускалась на землю.

Однажды мне попалась толстая книга «Агасфер» Эжена Сю. Что-то меня в ней заинтересовало; кажется, необыкновенная красавица Адриенна де Кардовиль. Я взяла книгу, положила ее в ящик письменного столика и стала делать уроки. Но книга не давала мне покоя: открыв ящик, стала читать про Адриенну, забыв о математике. Я так увлеклась, что не услышала, когда вошла тетя Маня.

— Ляля, что это ты читаешь в ящике? — спросила она.

Я растерялась, покраснела, не зная, что ей ответить. Она взяла книгу и сказала недовольно:

- Тебе рано читать такие книги. Когда закончишь уроки, поставь ее на место. А если захочешь что-нибудь почитать, посоветуйся с тетей Надей.

Постоянное знакомство с книгами дало мне необычайно много. Не столько тогда, в детские годы, сколько позже. У тети Нади была библиотекарь Вера Васильевна, она показывала мне, как нужно отыскать книгу, как книги располагать по алфавиту, чтобы их не перепутать. Каждая книга должна иметь свое место; произведения каждого писателя должны находиться в одном месте.

Все хорошее проходит

Рано или поздно все хорошее кончается, проходит... Уходят и люди близкие и родные.

В течении трех лет (1937 — 1939) отец потерял свою любимую сестру Маняшу и близкого друга, вдову брата — Надежду. Отец довольно часто виделся с ней, — у них всегда были совершенно доверительные отношения. Она иногда заходила к нему по каким-то делам, но я видела ее редко, так как была в школе. По дороге на работу она заезжала к папе, чтобы поговорить с ним наедине. Я имею в виду без секретаря, которая старалась все время быть при ней. Мама была занята своими делами и никогда не вмешивалась в их разговоры.

Летом тетя Надя приезжала в Горки, и они с папой часто беседовали где-нибудь в парке...

В эти тяжелые годы папа лишился многих близких друзей — Бальмана Христиана Карловича, бывшего политкаторжанина, Могильного Андрея Митрофановича, который работал с ним вместе в Крыму, а в последние годы был помощником В. М. Молотова — председателя Совнаркома СССР. У коммунистов Бальмана и Могильного были арестованы их жены и дети. Дочь Могильного — Лора была моей сверстницей и подругой.

В чем оказались виноваты эти преданные делу Ленина коммунисты?

Фактически ни в чем. Папа говорил, что он звонил В. М. Молотову, разговаривал с ним; говорил также с кем-то и в НКВД. Он абсолютно был уверен в своих друзьях, говорил, что ручается за них, но «машина» уже сработала, и обратный ход был невозможен...

В чем они были замешаны?.. В чем? В те годы, как, впрочем, и во все другие — и дореволюционные и послереволюционные — всегда существовали доносчики. Причиной же доноса в большинстве случаев была зависть.

Не отрицаю, что существовали предатели, — да и сейчас существуют, — противники социализма, Советской власти, как их называли в те годы — враги народа. Но не редко абсолютно честные люди попадали в разряд предателей. Немногим, оказавшимся в когтях Л. П. Берии, удавалось спастись. Знаю, что такие всемирно известные люди, как академик П. Л. Капица, как писатель М. А. Шолохов были защищены И. В. Сталиным от произвола Берии.

На моего отца все это действовало ужасно. Он понимал все. Мне он, конечно, ничего не говорил; разговаривал только с мамой.

Из нашей школы исчезли несколько учеников — сын Л. Б. Каменева — Юра, дочь Дробниса — Шура...

Я училась в старших классах, но все осознать и понять было сложно: 16—17 лет не так уж и много.

А между тем неотвратимо приближалась война. Она уже шла в Европе: Польша была захвачена немецко-фашистскими войсками, за ней — скандинавские страны. К границам СССР стягивались немецкие войска, бронетехника, самолеты. В нашей стране шла подготовка к войне. Но все же в моем сердце жила надежда, что войны не будет. Папа — человек с огромным жизненным опытом, прошедший две войны, — Первую мировую и Гражданскую — понимал, что избежать войны не удастся. Он не раз говорил об этом маме и мне.

Когда началась война, когда начались бомбежки, в Горках стало ужасно страшно, бомбоубежища там не было. Приходилось спускаться в подвал по крутой лестнице под северным флигелем...

Весной 1943 года папе в Куйбышев позвонил А. А. Андреев и сказал, что теперь он может вернуться в Москву. Мы все были очень рады этому известию, но более всех папа.

Жизнь в Кремле продолжилась после нашего возвращения из Ульяновска в Москву в апреле 1943 года, через год и семь месяцев.

Отец часто ездил по Москве на машине, с ним ездил обычно Алексей Иванович Яковлев. Папа так радовался, что он наконец-то дома; любовался Москвою, весенней свежестью, тем, что скоро закончится война. Мы ведь все надеялись, что скоро конец войне, но она продолжалась еще почти два года.

По-прежнему интересы папы были очень разнообразны: кроме положения на фронтах, его интересовали многие научные вопросы, в частности физика. Очень много читал о сверхпроводимости металлов; о явлении сверхтекучести жидкого гелия, открытой академиком П. Л. Капицей в конце 30-х годов.

Как-то в июне 1943 года папа предложил мне поехать в Институт физических проблем АН СССР к Петру Леонидовичу. Мы были с ним в институте, и отец очень долго беседовал с Капицей о новых, открытых им явлениях.

Отец встречался в эти последние месяцы своей жизни с писателями, учеными, медиками, старыми большевиками, в частности с Федором Николаевичем Петровым. Он был знаком с ним еще со студенческих лет — они учились в месте в университете; отец познакомил его тогда с Владимиром Ильичом. Эта встреча произошла в Президиуме АН на Ленинском проспекте 14 июля 1943 года, за два дня до внезапной кончины папы.

Вместе с мамой он поехал в Горки на несколько часов, и больше не вернулся, не вернулся и не вернется никогда, у него произошел сильный приступ стенокардии. Мама и медсестра, ездившая с ним, не смогли ему помочь...

Мама позвонила мне:

- Лялечка, срочно приезжай с Марией Борисовной (врачем), папе плохо!

Мы мчались как сумасшедшие. Меня всю трясло, была нервная дрожь... Но, увы, было уже поздно...

Теперь мы остались вдвоем с мамой. Было очень тяжело и пусто. Дом опустел. Большой дом, в нем всегда много людей, особенно в выходные дни. В Кремле — я имею в виду в нашей квартире, — остались мы с мамой, женщина, помогавшая по хозяйству, да кот Дымка, которого он любил.

До конца августа мы с мамой жили в Горках, а к 1 сентября приехали в Москву. Начались занятия в университете, занятия по английскому языку. Мне было жалко оставлять маму одну. Она очень тосковала по папе, ведь они прожили вместе 27 лет... Врач Мария Борисовна не раз говорила маме:

- Вы плачьте, Александра Федоровна, вам будет легче. — Но мама как бы окаменела.

Но однажды я случайно увидела, как она плачет, держа перед собой портрет папы.

«Хоть бы ей стало полегче», — думала я. Хотя мне тоже было очень тяжело.

- Вам будет трудно без меня, — сказал папа как- то маме, — очень трудно.

Он оказался прав: жизнь постепенно становилась сложнее. Маме приходилось самой всего добиваться. Люди не всегда были внимательны и чутки к ней и ко мне. Однако Сталин по-прежнему был внимателен к нам. Очень внимательны и отзывчивы были А. А. Андреев, Н. М. Шверник и его жена Мария Федоровна.

К маме часто приходила ее близкая родственница и подруга Нина, дочь ее старшего брата Януария. Они с мамой были близки по возрасту, дружили с детства, Нина ее просто обожала и старалась не оставлять одну. Часто приходила Шура Калинина — дочь старых большевиков Ф. И. и А. Д. Калининых. Очень часто навещала маму Мария Федоровна Шверник, Дора Моисеевна Хазан — жена А. А. Андреева, А. Л. Микоян. Мария Федоровна и Люся относились к нам как к родным.

Были старые друзья папы, которые к ней относились с большим вниманием и любовью. Некоторые же оказались квазидрузьями и после папиной кончины вообще забыли и ее, и меня.

Ce la vie...

Зимой 1944 года мама передала в фонд обороны Советского Союза все папины сбережения.

- Мы проживем на мою пенсию и на твою, — сказала мама (мне дали пенсию до окончания образования).

После папиной смерти я написала:

Ты предо мной всегда живой.

Таким тебя всегда я помню.

Твой образ светлый, дорогой,

Его я вижу пред собой.

Зачем же ты ушел от нас?

Зачем так рано нас оставил?

Зачем?

Любимый мой, родной...

Я прожила в Кремле до апреля 1949 года. В апреле вышла замуж, и с мужем поселились на улице Грановского. Мама оставалась в Кремле до конца 1945 года, но фактически мы все время жили вместе с нею сначала в Горках, а с 1949 года в Кунцеве, где получили небольшую деревянную дачку.