Родной Ленин - Глава VIII В годы войны и мира

Глава VIII

В годы войны и мира

 

Шел июнь 1941 года...

Вместе с подругами я готовилась к экзаменам. Папа и мама жили в Горках. Лето радовало нас теплом, солнцем, Пахра манила прохладной водой и густыми деревьями, склонившимися над ней; ничего не предвещало беды.

Мы не думали тогда, 22 июня 1941 года, что война, обрушившаяся на мирную Советскую страну, продлится почти четыре года — 1417 долгих дней и ночей.

Тяжелое испытание

Разве мы могли поверить в то, что нация Людвига ван Бетховена и Альберта Эйнштейна, Вольфганга Моцарта и Стефана Цвейга, Карла Маркса и Фридриха Энгельса будет хладнокровно расстреливать наших детей, женщин, стариков? Убивать наших прекрасных молодых ребят?

За что? Только за то, чтобы поработить нашу социалистическую страну, нашу Великую Родину.

В наше время приходится читать и слышать, что СССР к войне не готовился. Я с этим совершенно не согласна. Еще когда училась в 9-м классе, в 1938—1939 годах, некоторые наши мальчики перешли в военные школы.

В нашем классе учились Тимур Фрунзе, сын М. В. Фрунзе и Степан Микоян, сын А. И. Микояна. Тимур был очень веселый, остроумный мальчик, белокурый и голубоглазый. Таким он и остался в моей памяти. Уже в 8-м классе оба они перешли в артиллерийскую спецшколу, а после — в летное училище. Оба стали летчиками и во время войны храбро сражались с фашистами.

Тимур погиб в 1942 году, ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Второй сын Анастаса Ивановича Володя погиб под Сталинградом. Степан недавно рассказал мне, что видел, как подбитый немцами самолет Володи врезался в Землю. Мне трудно представить ужас происшедшего: на глазах старшего брата гибнет его родной человек, а он не в состоянии помочь ему, — ни спасти его, ни подойти к самолету. Ведь он погиб на вражеской территории. Это боль на всю жизнь...

Воевал и Алеша Микоян. Был летчиком Артем Сергеев, сын Ф. А. Сергеева (Артема), и Василий Сталин, но он учился не в нашей школе.

Осенью 1940 года я поступила в Московский Государственный университет им. М. В. Ломоносова. На первом курсе у нас учились практически одни девочки, мальчики же — в специальных военных школах. Нам тоже предложили проходить военную подготовку: некоторые девочки решили стать медсестрами, другие — связистками. Я решила изучать азбуку Морзе. Довольно быстро мы с подругами стали бойко отстукивать различные военные тексты, да и всякие другие.

Люди моего поколения запомнили первый день войны по-разному. Мне он врезался в память на всю жизнь.

В этот день к нам в Горки должны были приехать Яковлевы — Алексей Иванович и Иван Алексеевич. Папа, в ожидании их, читал на балконе. Я сидела в комнате и готовилась к экзамену по математическому анализу.

Вдруг входит мама и говорит:

- Знаешь, Лялечка, ужасная новость — Германия начала войну с нами. Утром выступал по радио Вячеслав Михайлович Молотов.

Эту страшную весть привез нам А. И. Яковлев.

Мы утром не включали радио и ничего не знали. Пришел Стаклис. Он сказал, что рано утром слушал радио.

- Что же ты не сказал мне? — упрекнул его папа.

- Я не хотел тебя будить, — ответил тот.

Карл Стаклис, комендант Большого дома, из красных Латышских стрелков, всех называл на ты. Он был всем сердцем предан Ленину и всей семье Ульяновых. Все привыкли к этому и тоже обращались к нему на ты.

На отца сообщение произвело крайне тяжелое впечатление, на маму — тоже. Ведь они оба пережили Первую мировую и Гражданскую войны, а также и русско-японскую войну.

Четыре войны за короткую человеческую жизнь! А сколько лет мирной жизни было у них? Только в конце прошлого да в самом начале XX века, и 20 лет в Советском Союзе, с 1921 до 1941. Как тяжела была жизнь моих родителей... И не только их, а всех людей России и Советского Союза.

Папа очень переживал, что нашим войскам пришлось сразу отступить, оставляя города и деревни.

Гораздо позднее стало известно, что Гитлер заключил с нами договор о ненападении для отвода глаз, а на самом деле фашистская Германия давно готовилась к войне с Советским Союзом.

После окончания экзаменов в конце июня всех наших девушек послали в колхозы и совхозы на трудовой фронт. Я с подругами работала в подмосковном совхозе сезонной работницей; мы убирали урожай овощей в течении июля и августа. Все овощи направлялись на фронт.

Помнится, в начале июля в Москве было введено затемнение: прежде чем зажигать вечером свет, москвичи должны были плотно закрывать окна темными шторами, одеялами, словом, кто чем мог. Свет не должен был проникать в щели. И в Горках — тоже самое. В июне — июле было светло еще в 11 часов вечера, а позже, когда день становится короче, было темно уже в 10 часов вечера. Выглянешь из окна — тьма кромешная, даже жутко становилось.

Когда начались налеты фашистской авиации (первый налет был в ночь с 22 на 23 июня), можно было видеть, как лучи прожекторов, скользя по черному небу «ловили» вражеские самолеты, и зенитки сбивали их; фашистов сбивали много, но много гибло и наших мальчиков.

В самом начале войны в защите Москвы участвовал летчик Виктор Талалихин. Отец рассказывал мне, что он одним из первых применил таран вражеских самолетов ночью. Папа восхищался его героизмом. Но в одном из воздушных боев Талалихин погиб; в 23 года он стал Героем Советского Союза. Сколько же погибло таких смелых и хороших ребят, защищая свою отчизну!

Помню, что на Красной площади был сооружен двухэтажный «маскировочный домик», который, как колпак, закрыл Мавзолей В. И. Ленина.

Однажды, когда папа читал, сидя на восточном балконе, он услышал негромкие голоса и увидел рабочих с лестницами и ведрами с краской: они красили Большой дом в немыслимые коричнево-зеленые и черные цвета.

Папа заинтересовался:

- Что это вы делаете здесь, товарищи? — Рабочие рассказали ему, что они должны срочно замаскировать дом Ленина, чтобы, как они выразились, «проклятые фашисты не разбомбили его».

- Молодцы! Правильно делаете, — похвалил их папа.

А мама, приехав из Москвы, в первый момент не узнала наш красивый нарядный дом. У меня сохранилась фотография замаскированного Большого дома, сделанная моим отцом в июле — августе 1941 года. На ней — моя двоюродная сестра Таня и я.

Во время бомбежек Москвы в Горках было опасно: бомбоубежища не было. Вспоминаю, как отец с помощью санитара и Стаклиса опускался по крутой лестнице в подвал флигеля. Нам с мамой было страшно за папу, — ступени крутые, темно. Мы стояли внизу, держа свечу, чтобы хоть немножко было видно.

Пришлось вернуться в Кремль. Здесь под Кавалерским корпусом было сделано вполне приличное бомбоубежище: там стояли стулья и можно было сидеть.

Навсегда запомнился баритон Юрия Левитана:

«Граждане! Воздушная тревога!»

А также:

«От Советского информбюро».

Люди научились угадывать по оттенку его голоса хорошие новости и плохие... У него был красивый голос, говорил он медленно, отчеканивая каждое слово.

В родном городе

В начале августа папе позвонил секретарь ЦК ВКП (б) Андрей Андреевич Андреев. Он сказал, И. В. Сталин предлагает ему с семьей уехать на восток в один из приволжских городов.

- В Москве сейчас очень тяжело для вашего здоровья. Выберете сами, в каком городе вам будет лучше.

Отец посоветовался с мамой и со мной и ответил Андрееву, что он выбрал Ульяновск.

Сборы были долгими. Папе и маме нужно было пройти медицинское обследование, взять лекарства. С нами ехали две сотрудницы, работавшие у отца в Горках, — Лиза Сафонова и Шура Бесфамильная, и еще — Василий Петрович Клочков. Стаклис очень хотел ехать с нами, но ему нельзя было оставлять Большой дом. Он очень переживал и все спрашивал папу:

- Когда ты вернешься? Я буду тосковать. — Стаклис был очень привязан к папе.

Папа отвечал:

- Думаю, что война скоро закончится.

Провожал нас до Ульяновска представитель музея В. И. Ленина в Горках И. Я. Шахов.

22 августа 1941 года в 15.30 наш поезд отошел от Москвы. Мы уезжали в эвакуацию в Ульяновск. Больше трех суток добирались до места. Поезд подолгу стоял, так как навстречу на запад шли воинские эшелоны.

Иногда остановки бывали долгими. Мы с мамой или Лизой выходили из вагона и гуляли вдоль поезда. В соседнем с нашим вагоне ехала в Куйбышев (теперь Самара) Светлана Сталина со своей няней и со свитой. На остановках мы виделись с ней, но разговаривали мало, так как она держалась замкнуто. Возможно потому, что у нас с ней довольно большая разница в возрасте — мне было 19, а ей 15 лет.

24 августа на станции Инза или Рузаевка (не помню!) наш вагон отцепили от Куйбышевского поезда и прицепили к товарному, который шел в Ульяновск. Этот поезд полз еще медленнее. Он прибыл в Ульяновск только 25 вечером. Мы остались жить в вагоне.

Встречавший нас на вокзале председатель горсовета товарищ Солнцев сказал папе, что квартира для нас еще не готова, так как он и горком партии не знали, что едет Дмитрий Ильич Ульянов.

Он рассказал нам любопытную историю, которая произошла незадолго до нашего приезда. Сюда уже эвакуировался двоюродный брат отца — Н. И. Веретенников с женой. Перед отъездом из Москвы он дал телеграмму в горсовет следующего содержания: «Едет брат Ленина. Встречайте».

Горсовет, не зная, кто именно едет в Ульяновск, устроил ему встречу и дал хорошую квартиру. И тут-то они выяснили, что приехал двоюродный брат Ленина, а не родной. Ловок, однако, был Николай Иванович Веретенников!

Поэтому, когда приехал папа, то они (хоть им и звонили из ЦК партии) якобы толком не знали, какой брат едет, родной или опять двоюродный.

Иван Яковлевич Шахов помогал нам устроиться, но все же пока не было квартиры, нам пришлось прожить в вагоне на вокзале четверо суток.

Только 29 августа мы наконец устроились на Стрелецкой улице (тогда улице Ульянова) в доме, где родился папа. Для него это была радость, и тем более значительная, что во дворе его дома, во флигеле (который, к сожалению, не сохранился) родился Владимир Ильич. Поистине это был подарок для отца. И трудный, и долгий путь из Москвы отошел на задний план; осталась только радость свидания с родным домом, где он жил с родителями, братьями и сестрами...

Мы разместились на первом этаже, на втором — М. Ф. и Л. С. Владимирские, которые ехали с нами в вагоне, и Лиза с Шурой. С И. Я. Шаховым мы тепло распрощались, передали с ним в Москву много писем и приветов, и он уехал. Вернувшись в Горки, он часто писал папе и маме, говорил, что Стаклис скучает, рассказывал много нового о Горках.

В Ульяновске мы прожили почти целый год, до 31 июля 1942 года. Зима 1941 — 42 года была очень суровой, в Поволжье в особенности. Нередко температура падала до — 40С. Даже в нашем домике, который неплохо отапливался, было весьма неуютно. Дом отапливался дровами, было единственное теплое место — на кухне, около плиты. В ванной комнате и туалете с потолка свисали огромные сосульки, прямо как сталактиты.

К папе часто приходили посетители — его знакомые из Ульяновска или эвакуированные сюда москвичи, ленинградцы, киевляне, крымчане... Бывали у него люди самых разных профессий, совсем незнакомые, но желающие увидеть родного брата Ленина, единственного оставшегося из большой семьи Ульяновых, пожать руку, услышать его слова о Владимире Ильиче, узнать его мнение о жестокой войне с фашистской Германией.

2 сентября папа вместе с мамой и со мной поехал в Дом-музей В. И. Ленина. Для всех людей — это дом, в котором жил Ленин, его родители, братья и сестры. Это священная реликвия Советского Союза, которую народ бережно сохранял для потомков. Это Музей великого Ленина, куда идут все приезжающие в Ульяновск. А для папы — это родной дом, в котором прошло его детство, в котором он жил вместе со своими папой и мамой (именно так он всегда называл своих родителей), вместе с Сашей, Володей, Олей, Маняшей и Анечкой. Для него это — частица его родных; дом, в котором с самого раннего детства был знаком каждый уголок, каждая царапина или щербинка; дом, в котором абсолютно все связано с Володей.

И вот теперь спустя 35 лет Дмитрий Ильич вновь в своем родном доме (когда он работал в Симбирске в 1905 — 1906 годах, то в доме не бывал, а только проходил мимо, так как в нем жили чужие люди). Если быть абсолютно точной, то внутри дома он не был более 45 лет. Он был полон воспоминаний о том далеком времени...

Папа был растроган тем, с какой любовью работники музея сохраняли дом Ульяновых.

Все осталось так, как было при нашей жизни здесь, — сказал он тихо, переходя из комнаты в комнаты.

Директор музея Александра Георгиевна Каверзина приготовила для папы книгу для почетных посетителей музея. Некоторые время отец сидел, задумавшись, а потом написал:

«Как будто вскрыто старое, давнишнее. Пахнуло давно забытым. Но в то же время бесконечно близким, родным.

Во всем видится, слышится, чувствуется мать, отец и он, Володя, сначала маленький резвый мальчик, неизменно жизнерадостный, веселый, абсолютно справедливый и безупречный во всем, затем более взрослый, юноша, непреклонно настойчивый.

Бесконечно милые и дорогие образы, и слезы подступают к старым глазам, но на душе так хорошо и уютно, что не хочется уходить из обстановки этого домика.

Дмитрий Ульянов».

Впоследствии папа нередко ездил в Дом-музей, когда не было больших морозов. У меня сохранились фотографии в музее осенью при приезде в Ульяновск, и в 1942 году.

К папе заходили ученые, художники, писатели и бойцы Красной Армии, едущие на фронт, бойцы и офицеры, которые находились в Ульяновском госпитале и после излечения направляющиеся снова воевать.

Из бывавших у нас помню скульптора, профессора Б. И. Яковлева, известных художников А. В. Лентулова и А. В. Моравова, писателя Леонида Соболева, артиста П. С. Молчанова из Минска (он исполнял роль В. И. Ленина в кино и спектаклях) и чтеца из Ленинграда В. В. Сладкопевцева, немало врачей- коллег Дмитрия Ильича.

Работники музея Ленина постоянно бывали у папы, задавая ему вопросы и записывая его ответы. Часто бывала А. Г. Каверзина и директор библиотеки «Дворец книги» Е. В. Перухина.

Аристарх Васильевич Лентулов и Александр Викторович Моравов бывали у нас довольно часто.

Однажды Моравов спросил у отца, не согласится ли он позировать ему и Лентулову, они мол хотят написать его портреты. Но папа отказался, так как очень уж не любил позировать. Однако П. С. Молчанову удалось убедить отца, сказав ему:

- Вы можете заниматься своими делами, Дмитрий Ильич, читайте, пишите, разговаривайте с кем угодно. Художники никак не будут вас связывать, а только сделают несколько набросков.

Как хорошо, что Павел Степанович уговорил папу! А. В. Моравов написал очень неплохой портрет; жаль, что ему не удалось закончить его в Ульяновске. В 1943 году отец умер, и Моравов заканчивал его по памяти.

Он изобразил отца работающим в своем кабинете. На письменном столе стопка книг, сводки Совинформбюро, карандаши, папиросы. Отец — в темном костюме, который он обычно носил. На втором плане виден бронзовый подсвечник со свечой: во время войны нередко выключали электричество и приходилось работать при свечах.

Портрет долго хранился в запаснике Центрального музея Ленина. В 1959 году он был передан мне директором музея В. Ф. Морозовым.

Аристарх Васильевич Лентулов также сделал наброски для папиного портрета и тоже не смог его закончить, так как летом 1942 года мы переехали в Куйбышев. Мама и я после папиной смерти потеряли Лентулова из вида. Много лет спустя мне неожиданно позвонила дочь Лентулова и пригласила на вернисаж. Там были чудные картины художника. Неожиданно она подвела меня к одному портрету:

- Вот ваш отец! — сказала она мне с улыбкой.

После вернисажа она подарила его мне. С тех пор он хранится в нашей семье.

В Ульяновске отец много работал, — писал воспоминания, много читал. Но более всего в то тяжелое время его занимало положение на фронтах Великой Отечественной войны.

Сводки Совинформбюро он изучал с картой в руках. В большом атласе командира РККА (Рабоче-Крестьянской Красной Армии) сохранились его пометки. Почти каждый день отец раскладывал атлас на столе и, прочитав сводки Совинформбюро, отмечал черным карандашом города, которые оставляла Советская Армия. Помню, что папа всегда с тяжелым сердцем отмечал занятые врагом места.

Особенно больно было ему отмечать города, занимаемые фашистами вблизи Москвы и Ленинграда; но он всегда твердо верил в то, что врагам никогда не удастся захватить их.

- Наш народ не отдаст Москву и Ленинград проклятым фашистам, — не раз повторял он.

В октябре 1941 году над Москвой сгустились черные тучи: враг рвался к столице.

15 октября 1941 года Сталин подписал постановление ГКО (Государственного комитета обороны) «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы»:

«Сегодня же эвакуировать Президиум Верховного Совета, а также Правительство во главе с заместителем председателя СНК т. Молотовым (т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке)»... Остановка была крайне тяжелая, однако Сталин не эвакуировался: он остался на своем посту.

День 16 октября надолго остался в памяти москвичей: в этот день в Москве была сильнейшая паника. Фашисты находились на ближних подступах к столице, непрестанно бомбили ее, забрасывали листовками с призывами к войскам и москвичам сдаваться.

В эти дни к Дмитрию Ильичу приходило много людей. Некоторые из них, наслушавшись лживой пропаганды фашистов, потеряв веру в народ, в нашу армию, в Сталина, говорили, что Москву вот-вот сдадут врагу. Отец страстно убеждал таких людей в том, что ни Москва, ни Ленинград никогда не будут захвачены фашистами.

- Сталин и правительство остались в Москве, — говорил он. Народ верил товарищу Сталину и знал — раз Сталин в Москве, значит, ее не сдадут фашистам.

Огромное впечатление на Советский народ произвел военный парад 7 ноября 1941 года на Красной площади, перед Мавзолеем шли войска Красной Армии, уходившие на фронт. На трибуне Мавзолея Ленина стоял товарищ Сталин. «Значит, Москву не отдадут фашистам», — говорили люди.

С какой радостью, подъемом отмечал отец города и поселки, которые Красная Армия освобождала от врага. Эти города он подчеркивал уже красным карандашом. Он посоветовал мне сделать из красной бумаги и булавок маленькие флажки и показал, как их нужно накалывать на карту. Таким образом, линия фронта сразу становилась ясно видна.

По вечерам, когда темнело, мы с папой и мамой сидели дома. Город был затемнен, на улицах не светилось ни одно окошко. Часто мы с мамой и вся наша женская компания шили теплые рукавицы, кисеты, мама вязала теплые носки, Лиза и Шура тоже неплохо вязали; все это потом мы отправляли бойцам на фронт.

Но самым интересным было то, что рассказывал в такие вечера папа. Это бывало нечасто, но когда он говорил, я слушала, затаив дыхание, стараясь не упустить ни слова. Отдельные рассказы я потом записывала. К сожалению, в связи с переездом в Куйбышев, а потом в Москву не все записи сохранились. Отец много говорил о своих родителях — Илье Николаевиче и Марии Александровне.

Сразу после приезда в Ульяновск он повез нас на могилу своего отца. Могила была хорошо ухожена. Мы возложили белые цветы к памятнику моему дедушке.

Предстоящая встреча с родным городом волновала Дмитрия Ильича, — каким стал Ульяновск за три с половиной десятилетия? В 1906 году он приехал сюда уже врачом, революционером с опытом подпольной работы; за спиной было три ареста. И вот осенью, пока было еще тепло, отец ездил на машине по городу, осматривая его, рассказывая маме и мне о его достопримечательностях. Вместе с нами он посетил Дворец книги.

- Это — одна из лучших библиотек в Союзе, — сказал он.

Подолгу папа мог сидеть на Старом Венце, любуясь волжскими просторами. Воспоминания о жизни их семьи в Симбирске окутывали его радостью и грустью.

- Почти не изменился, — сказал он об Ульяновске с горечью. Те же деревянные тротуары, покосившиеся заборы; даже улица, на которой мы жили, так и осталась немощеной. В дождливую погоду по ней нельзя было пройти. И теперь тоже — такая же непролазная грязь...

Вскоре после войны Ульяновск стал областным центром, стал меняться в лучшую сторону. Но папа уже не смог этого увидеть...

Как-то, проезжая по городу, папа показал нам красивый памятник:

- Это памятник Карамзину, -- сказал он.

Мы вышли из машины посмотреть его поближе.

Вдруг наш шофер сказал:

- Какой же это Карамзин, это же женщина!

Папа улыбнулся:

- Женская фигура — это муза истории Клио, а на пьедестале — барельеф с изображением самого Николая Михайловича Карамзина.

- А-а-а, — протянул он, — а я-то думал, чего тут женщина стоит?!

Это вызвало общий смех. Больше всех смеялся отец...

В Ульяновске я часто бывала в библиотеке Дворца книги: папу сразу же записали в библиотеку; я ходила туда и брала книги для него и для мамы. Помню, как в продолжение наших бесед по астрономии папа сказал, чтобы я взяла книгу французского астронома К. Фламмариона.

Я пришла в библиотеку и сказала:

- Папа просил какого-то Фламмариона.

Ух как рассердилась на меня библиотекарь:

- Как это какого-то? Ты что, не знаешь, кто такой Фламмарион? — (она произносила по-французски «Фляммарьон»),

Я страшно смутилась, покраснела и тихо сказала:

- Не знаю.

- Ну вот возьми для Дмитрия Ильича и сама почитай.

Она уже перестала сердиться, улыбнулась и добавила:

- Приходи к нам почаще. Можешь и здесь читать.

Мне сразу стало легко. Придя домой, я сразу же пролистала книгу, а потом прочла ее.

С тех пор я часто сидела у них в библиотеке и что-нибудь читала. «Сидела» — это неверно сказано: в книгохранилище я забиралась по лесенкам на самый верх шкафов, усаживалась под потолком и рылась в книгах. Потолки там очень высокие, здание старинное, дореволюционной постройки. В полном смысле «Дворец». Так что я сидела, наверное, на высоте 4-х метров. Картинка была весьма занятная! Сколько же книг я там просмотрела, некоторые прочитала! Впрочем, к лазанью по лестницам в поисках книг я привыкла еще в детские годы, когда бегала в квартиру тети Нади и Мани за книгами для папы. У тети Нади одно время работала библиотекарь — Вера Васильевна. Иногда она помогала мне советами, как найти ту или иную книгу. Нужно сказать, что это — интереснейшее занятие. И очень расширяет кругозор. Нравилось мне это необычайно! И впоследствии мне очень помогло в моей работе.

В Ульяновской библиотеке я брала для папы разные словари, научные книги по медицине, по военному делу, беллетристику, всего не упомнишь. Передо мной лежит книга, изданная в Москве в 1920 году, — К. Тимирязев, действительный член Социалистической Академии Общественных наук — «Наука и демократия». Сборник статей 1904 — 1919 годов.

Эту книгу я в те годы принесла ему из Дворца книги. Папа долго ее читал. Потом, когда мы переезжали в Куйбышев, оказалось, что забыли ее вернуть в библиотеку. Так она и приехала с нами в Москву.

После папиной смерти (1943 год) я написала директору библиотеке о том, что хочу выслать ей книгу Тимирязева.

Она мне ответила так: «Когда приедете в Ульяновск, тогда и привезете».

Но годы шли. Книга хранилась у нас в книжном шкафу. И только в 2001 году я передала книгу Тимирязева в Ульяновск, теперь она снова во «Дворце книги». Забывчивость мне простили.

Родители очень хотели, чтобы я продолжила свои занятия в университете, но здесь этого сделать было нельзя: в Ульяновске был естественный факультет в Педагогическом институте. В начале октября я стала заниматься в лаборатории института и ходила на семинары по органической химии. В лаборатории проводила опыты у лаборанта Зои Григорьевны Золотовой, очень милой и приветливой молодой женщины. Здесь же в лаборатории мы с ней пили чай и ели бутерброды.

- Ты какая-то сухопутная, — смеялась она. — Нельзя есть хлеб всухомятку, непременно запивай чаем. Придется сказать твоей маме.

Отец был очень рад, что я начала заниматься химией в институте:

- Главное, что ты продолжаешь заниматься химией. И лекции, и практические занятия в лаборатории дадут тебе очень много. Ты постепенно привыкаешь к химии. В дальнейшем тебе будет легче постигать эту науку.

Но, кроме химии, я постигала и другую науку — науку выступлений, лекций, которая мне в будущем очень помогла. А. Г. Каверзина как-то раз рассказала моим родителям:

- Хорошо бы, чтобы Оля выступила перед школьниками старших классов с рассказами о положении на фронтах. Горком комсомола считает, что это будет очень важно для ребят.

Папа отнесся одобрительно. Я стала беспокоиться, смогу ли я выступать перед школьниками, вдруг я что-либо забуду и т. п.

- Подготовься, составь план, запиши кратко о чем будешь говорить, — сказал отец.

- Главное — говорить смело, убежденно, не бойся вопросов.

Итак, я начала постигать и другую науку. Папа мне очень помог своими советами. Они с мамой поддержали меня. Первый раз я, конечно, трусила, боялась, что они будут разговаривать, смеяться, как обычно делают школьники на уроках.

И вот вхожу в полутемный зал. Он полон — мальчики, девочки старших классов, ученики профучилищ — глядят на меня с любопытством. В первый момент страшно, ой как страшно! Но вспоминаю наставления родителей и, как в омут с головой! Начинаю говорить.

Говорю о положении на фронтах Отечественной войны, о наступлении немцев на Москву, о том, что гибнут наши мальчики, наши уже взрослые воины, о налетах фашистской авиации, о жестоких боях с сильным и коварным врагом... и вдруг замечаю, что в зале — тишина. Они внимательно слушают. Это подбадривает меня. Страх уже прошел. С подъемом говорю дальше. На первом выступлении вопросов не было. Но на следующих — они задавали вопросы, в основном о Москве, о Сталине, — правда ли, что Сталин в Москве, скоро ли кончится война.

Уже через много лет вспоминая об этих лекциях, поражаюсь, как они слушали и кого — девчонку 19-ти лет; а им было лет по 15—16 . Слушали потому, что шла священная война, которая не оставляла равнодушными никого, ни старого, ни малого. Все мы жили одной мыслью — победить ненавистного врага.

Лекции проходили обычно вечером.

Город был затемнен. Выходишь на улицу — тьма кромешная. Родители не пускали меня одну, просили дядю Васю (так я называла В. ГІ. Клочкова), чтобы он провожал меня туда и обратно. Он ходил с маленьким фонариком, включая его на мгновение, чтобы не оступиться и не заблудиться. Но, вообще-то, идти в полной темноте было жутковато: темные дома, деревья, иногда, попадались прохожие или ребятишки пробегали с шумом и смехом, но никакого хулиганства не было... Еще когда я училась в школе, тетя Надя рассказала мне о том, как они с Владимиром Ильичом изучали английский язык в ссылке, а позже — будучи в эмиграции — в Англии. Она советовала и мне начать изучать английский:

- Одного немецкого языка мало. Займись английским или французским. Тетя Маня прекрасно знает французский, она давала уроки французского языка. А я не знала тогда, что Мария Ильинична, живя с ними в Париже, изучала французский. И где?! В Сорбонне!

- А ты знаешь французский? — спросила я ее.

- Знала, Лялечка, но теперь уже забыла.

Помню, что в Ульяновске я как-то сказала папе и маме об изучении второго языка. Они одобрили.

Через некоторое время папа сказал мне:

- В Ульяновск эвакуировано Министерство внешней торговли. При нем есть курсы для молодых сотрудников, в частности, английского языка. Думаю, что они возьмут тебя в подготовительную группу.

- Так я познакомилась с Ксенией Николаевной Качаловой — удивительной женщиной, которая впоследствии стала моим большим другом на много лет...

У Ксении Николаевны был необычный метод преподавания языка: примерно месяца два или три она давала только произношение, только буквы и отдельные слова в транскрипции. Я как-то спросила ее, когда же мы будем писать и читать по-английски? Она улыбнулась:

- Не спеши, Олечка, сначала нужно научиться правильному произношению. Для этого и даются слова в транскрипции.

Я занималась с большим интересом, с радостью. Она несколько раз была у нас в Ульяновске, познакомилась с папой и мамой. Мы подружились с ней, несмотря на большую разницу в возрасте. Она стала моей старшей подругой, и только неожиданная смерть оборвала нашу дружбу. Это была удивительно умная женщина, обладавшая большим обаянием. У нее было точеное лицо, золотисто-карие глаза. Я была просто влюблена в нее, очарована блеском ее ума. Радостно было видеть ее «... глаз златокарий омут...». В 1942 году ее министерство вернулось в Москву, она тоже уехала.

Вернувшись в Москву весной 1943 года, я снова встретилась ней, и она продолжала заниматься со мной примерно до 1946 года. Я ездила к ней в академию (она преподавала в Академии внешней торговли), группы у нее были небольшие обычно три-четыре человека. Последнее время я занималась одна. Справку об окончании курсов получила, помнится, в 1946 году, но продолжала ездить к Ксении Николаевне, чтобы закрепить знания английского языка. Обычно, сидя у нее дома, мы болтали только по-английски. Но, к сожалению, разговорной практики у меня не было, и я постепенно потеряла беглость разговорной речи...

Возвращаюсь к милому Ульяновску.

Я продолжала записывать в своем дневнике о войне, о нашей жизни. Видела, как тяжело было папе и маме: в октябре — ноябре 1941 года бои шли на подступах к Москве. Все время сверлила мысль — а вдруг немцы возьмут Москву? Я отгоняла ее, но она, как муха назойливо возвращалась. Папа убеждал меня, что Москву никогда не сдадут фашистам. Какая же у него глубокая вера в Сталина, в нашу страну, в наш народ. Он убеждал не только меня, но всю нашу женскую компанию. И не только женскую, но и санитара, и В. П. Клочкова.

Сколько же людей приходили к нему в эти тяжелые два месяца — октябрь и ноябрь! Какой огромной силой убеждения обладал мой отец!

Я думала: ведь Владимир Ильич обладал необыкновенной силой убеждения, а вот теперь, во время жестокой битвы с захватчиками, людей убеждает мой отец, которому уже минуло 67 лет... Тогда, в юности, мне казалось, что это очень много, а теперь вижу, что это совсем мало...

В «Правде» — все время статьи о том, что немцы бросили на Москву огромные силы. Они идут на нас, идут их страшные неуклюжие танки «Фердинанд» (я их видела в музее под Москвой). Это — страшно! Но я верю, что советский народ не будет под игом немецких захватчиков. Помню плакат, написанный ульяновскими пионерами:

Никому нас рабами не сделать!

Никому, ни за что, никогда!

Он долго висел на одной из улиц города...

И все же мысли невольно возвращались к войне, к битве под Москвой. Тогда в 41-м я записала в своем дневнике: «Неужели же борьба за свободу, многолетняя борьба против царского самодержавия, борьба, которую воспевали и из-за которой погибли многие передовые поэты, писатели, борьба за счастье человечества, за равенство всех людей, борьба, во имя которой наше прекрасное свободное государство должно погибнуть?! Нет, этого не должно быть. Эта война должна кончиться нашей победой. Должны победить мы, иначе все лишается смысла — и Великая революция 1917 года, и наша кипучая, прекрасная свободная жизнь...» — так писала я в те трудные темные вечера 1941 года. Но родителям я старалась этого не говорить, — им было гораздо тяжелое меня...

В конце октября поздно ночью приехали из Москвы директор Центрального музея В. И. Ленина С. Т. Беляков и сотрудник музея Пушкина. Они остановились у нас на несколько дней. Беляков много рассказывал папе о положении в Москве. Иногда по вечерам папа играл с ним в шахматы. Папа был очень сильный игрок, и ему приходилось давать Степану Тарасовичу Белякову фору.

В начале ноября наступили сильные морозы. Числа 10-го температура упала до — 20°, да еще к этому ветер. Я ходила в музей Ленина в валенках. Лицо замерзало. Да и в доме было холодновато.

В конце ноября в ходе войны наметился перелом: раньше фашисты продвигались на восток очень быстро, беря город за городом; теперь же их продвижение замедлилось. Наши бойцы отбивали атаки озверевших немцев.

Огромная радость

Огромная радость ожидала народ в декабре 1941 года: 5 — 6 декабря наши войска на Московском направлении перешли в контрнаступление. Утром прозвучал торжественный голос Ю. Левитана. У него была такая радость в голосе, что мы все это почувствовали и включили радио на полную мощность. В этом контрнаступлении фашистов отбили от Москвы на 150 — 300 километров!

«Москва, благословен твой каждый камень.

Как вся святая русская земля.

Нас осеняет ленинское знамя,

Нас в бой зовут столетия Кремля!»

(Степан Щипачев, 1941 г.)

 

Всего же битва под Москвой продолжалась с октября 1941 по апрель 1942 года. В это же время строились оборонительные рубежи, укрепления на подступах к Москве.

Гитлер с бешеной яростью требовал захватить Москву до начала зимы, но Советским войскам помогала даже небывало лютая зима (в Московской области температура опускалась ниже 40°) .

—Так вы в Москве хотели побывать?

Как бы не так, — сказали мы тогда. —

Хотели грабить всех и убивать?!

Не вышло, и не выйдет никогда!!!

За свою жизнь я не помню таких лютых морозов; даже сама природа (а сейчас бы сказали — сам Господь Бог!) восстала против фашизма!

Прошло еще несколько месяцев... Когда стало теплее, папа несколько раз ездил в ульяновский госпиталь. Обычно он брал меня с собой. Солдаты и офицеры, находившиеся на излечении, собирались вокруг папы послушать его рассказы о Владимире Ильиче; узнать у него подробнее о положении на фронтах.

Весной 1942 года отец пригласил к себе домой группу солдат и офицеров, отправлявшихся на фронт, и долго разговаривал с ними. Такие встречи были нередки и в госпитале, и в Доме-музее В. И. Ленина.

Многие годы я переписывалась с воинами Красной Армии, встречавшимися с папой в 1941 — 1943 годах. Среди них — бывший комиссар артиллерийского дивизиона, участник битвы под Москвой Виталий Мельников из Кишинева, боец Владимир Андреев из Воронежа и другие. Все они с большим теплом и любовью вспоминают о Дмитрии Ильиче.

Владимир Андреев получил очень тяжелое ранение в боях под Калининым. Ему грозила ампутация ноги. Вмешательство Дмитрия Ильича как врача, его консультации помогли избежать ампутации и сохранить ногу.

В 1974 году, к 100-летию со дня рождения отца, я получила письмо от Андреева: «В день столетия со дня рождения вашего папы — Дмитрия Ильича — глубоко преклоняюсь перед его славным именем, — писал он. Все, что для меня сделал Дмитрий Ильич, забыть нельзя. Ровно 32 года назад произошла моя встреча с самым обаятельным, чудесным человеком — Дмитрием Ильичем. Его личное внимание и вмешательство воскресили меня к жизни, труду...»

Приближалось лето. Оно принесло с собой сильную жару. Папа и мама очень плохо переносили ее (у папы была стенокардия, — грудная жаба, как ее называли в старину). Врачи советовали отцу уехать за город. Но куда? После долгих обсуждений выбор остановился на Куйбышеве, так как там в эвакуации находилась большая часть Лечсанупра Кремля.

31 июля мы переехали в Куйбышев. Ехали по Волге на пароходике «Челюскинец» (прежнее название «Стрежень»; он принадлежал царице Марии Федоровне). Нас сопровождала Александра Георгиевна Каверзина. Многие ульяновцы провожали нас на пристани. Среди них был и Георгий Иосифович Михальков (из министерства Морфлота). Морфлот был эвакуирован в Ульяновск, и Михалькову было поручено курировать Д. И. Ульянова и его семью.

Я впервые плыла на пароходе; впервые в жизни видела красавицу-Волгу, о которой столько приходилось читать. Погода была великолепная: на воде жара не чувствовалась. Папа, веселый и оживленный, показывал нам свои родные места, рассказывал о том, как они в юности плавали на лодках по Волге с Владимиром Ильичом и старшим братом Александром.

«Челюскинец» был очень удобный и красивый пароходик: папа располагался на верхней палубе в большой удобной каюте, мы все внизу в небольших каютах. С папой в большой каюте находились мама и медсестра.

В Куйбышев приплыли поздно вечером (ночевали на пароходе), а утром уехали на дачу. К сожалению, я не запомнила названия дачного поселка.

За городом папа сразу ожил — прохлада, лес, удивительная тишина: все это подействовало на него и маму благотворно. Папа с мамой разместились на первом этаже в большой комнате, я — в маленькой на втором. Там же — Лиза и Шура. Александра Георгиевна простилась с нами через два дня и уехала в Ульяновск.

А события были очень тяжелыми: фашистские войска рвались на юг к «черному золоту», к хлебу, ко всем богатствам нашей страны. Эти изверги пишут: «Русские нас ненавидят». А как еще могут относится к захватчикам народы Советского Союза: они убивают, не жалея никого — ни женщин, ни стариков, ни даже детей.

Вот какой случай произошел с моим родственником — Геней Карповым, сыном моего двоюродного брата Семена. Не помню точно, какой это был год 42-й или 43-й. Геничка, — ему было 7 лет, — сидел на крылечке дома с кошкой (взрослых никого не было поблизости. Деревня была занята немцами). В это время мимо дома проходил вооруженный немецкий солдат. Не прицеливаясь, он выстрелил в Геню. К счастью, пуля попала не в него, а в кошку. Кошка разлетелась в клочья. Геничка даже не заплакал, — он просто остолбенел. А немец, смеясь, прошел мимо. Этот случай очень сильно подействовал на ребенка. Помню, как после войны, Геня рассказывал мне об этом, весь дрожал и плакал.

Это еще не самая плохая «шуточка» проклятых фашистов.

Они выполняют план Гитлера, план уничтожения нашей Родины, нашего Советского Союза.

Но они ничего не получат; ни наших богатств, ни «черного золота» — ничего! Они получат по заслугам сполна.

Отец не хотел, чтобы у меня пропал и второй год учебы, поэтому он настоял на переезде в город. Сдав некоторые предметы, я стала учиться в Куйбышевском индустриальном институте. Некоторые предметы совпадали с нашими университетскими — физика, химия — другие же были мне совсем незнакомы. Во всяком случае, изучить новые предметы тоже неплохо.

В Куйбышеве мы жили на Чапаевской улице напротив здания театра, в котором находился ГАБТ. Несколько раз, когда папа чувствовал себя неплохо, мы ездили на оперы и балеты.

Как-то раз в ложу к отцу зашел Иван Семенович Козловский — он очень хотел познакомиться с папой, и они долго беседовали. Иван Семенович расспрашивал папу о Владимире Ильиче, о том, какую музыку он любил...

Моя подруга детства Тамара Скуратович работала здесь на военном заводе, и мы с ней нередко встречались.

Разгром немецких армий под Сталинградом вызвал у отца подъем сил. В эти дни он послал Верховному Главнокомандующему телеграмму следующего содержания:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Вам, главному организатору и руководителю разгрома фашистов под Сталинградом, — немеркнущая слава.

Желаю от всего сердца дальнейших успехов до полной ликвидации гитлеризма.

Ваш Дмитрий Ульянов».

Весной 1943 года папу пригласили приехать в Ульяновск и выступить перед молодежью, комсомольцами Ульяновска. Так как отец был болен, он приехать не смог и обратился с приветствием к первомайскому митингу молодежи Ульяновска, в котором говорилось:

 

«Дорогие товарищи! Молодая гвардия Ленина!

Вам предстоят в это тяжелое, трудное время великие подвиги, великие дела. Дерзайте смелее, беззаветнее в боях, на фронтах, на самоотверженной работе в тылу. Берите пример с нашего учителя — великого Ильича. Он так верил в силы молодежи, в ее незапятнанную чистую душу... Пока гитлеровцы, эти враги всего человеческого, эти ненавистные проклятые звери в России, первой задачей нашей является истребление их всех до последнего человека или изгнание за пределы своей страны.

Вперед на врага! Уничтожить это страшное зло, и тогда наш родной Советский Союз опять расцветет, как прежде, и станет еще величественнее, еще прекраснее!»

В колхозах, на фабриках и заводах вступайте энергичнее в предмайское соревнование за оказание помощи фронту!

Да здравствует Ленинский комсомол!

Да здравствует великий советский народ!

Да здравствует наша победа над врагом!

С коммунистическим приветом

Дм. Ульянов».

Возвращение в Москву. Победа

В мае 1943 года мы — отец, мама и я — вернулись в Москву.

Здесь, дома, изучая ход военных событий, отец по- прежнему делал пометки на карте.

За несколько дней до кончины Дмитрия Ильича, в июле 1943 года, произошел перелом в ходе битвы на Курской дуге; наши войска перешли в контрнаступление.

Шло величайшее танковое сражение века... Отец очень интересовался исходом боев на Курской дуге. Но ему не удалось дожить до блистательной победы в этой

битве — 16 июля он скоропостижно скончался в Горках под Москвой от приступа стенокардии. Мне думается, к нему можно отнести слова Юлии Друниной:

... Нет, мой отец погиб не на войне,

Но все-таки война его убила...

Атлас командира РККА до сих пор хранится в нашей семье; и, листая его страницы с пометками Дмитрия Ильича, вспоминаются грозные военные годы, небольшой городок на Волге и худощавая фигура отца, склонившегося над картой военных действий.

Ожесточенные бои шли на всех фронтах. В январе 1943 года, когда войска Ленинградского и Волховского фронтов после тяжелых сражений прорвали блокаду Ленинграда, отец, радостный и оживленный, на карте окрестностей города подчеркнул жирной красной чертой место прорыва блокады.

Под влиянием этого события я написала небольшое стихотворение, по священное прорыву блокады Ленинграда и нашим героическим войскам, и показала его родителям. Папа посоветовал мне сделать кое-какие исправления и сказал при этом:

- Молодец! Ты написала хорошее стихотворение о Ленинграде. — Его похвала окрылила меня.

Вчера сообщили —

В последний час...

Что-то скажут?!

Ждем с замиранием сердца.

А диктор, словно нарочно,

Выговаривает медленно так:

- Внимание,

Говорит Москва! —

Перечислил волны радиостанций...

Что же наши сегодня взяли?

И вот передали:

Наши войска Прорвали

Блокаду Ленинграда!

В сердце, словно костер огромный,

Вспыхнула радость!

Как замечательно!

Город-герой,

Город-орел

Наконец-то сможет вздохнуть свободно!

С какою болью читали мы об артобстрелах,

О страшных бомбежках,

Но город Ленина не побежден.

Он стоит, как скала, нерушим и тверд.

С бешеной яростью рвались фашисты.

Ленинград будет наш, —

Орали они.

Они уже видели себя в Ленинграде;

Сидят в «Астории»,

Тянут пиво...

Но все это были только мечты.

Мечты разлетелись —

Перед ними стена.

Стальною стеной ленинградцы стояли,

Ни шагу назад! — говорили они.

И город, прекрасный, свободный и гордый,

Кровью своей отстояли они.

К сожалению, до полного освобождения Ленинграда — до января 1944 года — Дмитрию Ильичу не удалось дожить; но он ждал этого дня и верил в то, что Ленинград скоро будет дышать полной грудью, свободный и непокоренный. Меня всегда поражала в отце непоколебимая, твердая вера в победу над немецкими захватчиками. Эта вера жила в нем неистребимо, придавала ему бодрость и силы, сквозила во всех его письмах к друзьям. Он, пожилой человек, очень переживал, что не может сам участвовать в освободительной войне.

В конце апреля — начале мая 1945 года Советский народ жил одним — ожиданием победы. Каждый вечер, вернувшись домой после занятий в университете, я вместе с мамой слушала сообщения по радио, боясь пропустить хоть одно слово.

И вот 8 мая вечером было передано сообщение из Карлсхорста. о подписании акта о капитуляции Германии. Мы с мамой плакали от радости, жалели, что отец не дожил до этого великого и радостного события.

А на следующий день — 9 мая — весть о победе Советской Армии над фашизмом облетела весь Советский Союз.

Трудно передать словами то, что делалось в Москве; это нужно было видеть: все улицы и центральные площади были заполнены людьми, молодыми и старыми, военными и штатскими, мужчинами, женщинами и детьми. Все сияли от счастья. Никогда до этого, ни после я не видела в Москве столько людей, столько счастья, песен, веселья. Мы с подругами весь день ходили по городу, поздравляли незнакомых, но казавшихся родными и близкими людей, нас тоже поздравляли. Люди смеялись, пели, плясали, плакали от счастья, что тяжелые, долгие четыре года войны уже позади.

Это было безбрежное море человеческого счастья! Мы радовались, что не услышим страшных слов Ю. Левитана: «Граждане! Воздушная тревога!» и что не нужно больше по гулу самолетов узнавать — летят ли наши истребители или фашистские бомбардировщики (мы, девчонки, научились даже этому!). Все это было позади.

А сейчас была радость со слезами на глазах, и никто не стеснялся их.

Американцы, выбежавшие из здания своего посольства (оно находилось тогда рядом с гостиницей «Националь»), обнимали и целовали советских солдат и офицеров, качали их, подбрасывая высоко...

Я никогда не забуду трех прекрасных девушек на высоких каблучках, в нарядных шелковых платьях. Они шли по Арбатской площади, их волосы развевались на ветру, а на их платьях сверкали звезды Героев Советского Союза. Это были наши знаменитые летчицы, наши герои!

Они были так красивы, радостью и гордостью светились их лица.

Каждый стремился подойти к ним, пожать их руки, обнять.

А вечером был праздничный салют, и люди любовались разноцветными огнями, рассыпавшимися в сумерках на мирном небе. Мы радовались, что больше не услышим стрельбы. А если услышим — пусть это будут только праздничные салюты.

И вот сейчас я с радостью и гордостью вспоминаю замечательный Праздник Победы и думаю — удастся ли еще когда-нибудь увидеть прекрасное единство всех народов Советского Союза, такую удивительную духовную близость людей, счастье возвращения воинов-победителей к родным пенатам. В каждом городе и деревне, кишлаке, ауле и на маленьких полустанках жены, матери, дочери встречали своих единственных, своих любимых...

Но было и много горя, отчаяния, сердечной боли — ведь с войны не вернулось более 20 миллионов человек.

Горит днем и ночью вечный огонь на могилах неизвестных солдат, и каждый год 9 мая в 18.50 по радио и ТВ звучит неповторимая грустная музыка Шумана.

А сколько погибших солдат еще лежат в лесах и на полях нашей страны незахороненными? Помним ли мы об этом? Наверно, нет семьи, в которой кто-либо не погиб.

Через полтора месяца — 24 июня 1945 года — День Победы был отмечен торжественным парадом на Красной площади. Мне посчастливилось быть на этом параде. Это было необыкновенное, незабываемое зрелище. Я часто бывала на военных парадах на Красной площади, еще в детстве, вместе с папой и мамой, несколько раз с тетей Надей и тетей Маней.

Война закончилась, и нужно было срочно начинать восстановление всего народного хозяйства. Все области

и республики, которые были захвачены фашистами, где шли бои, были сильно разрушены, разорены. Были деревни, от которых остались одни пепелища. Приходилось заново строить города, села, станции, восстанавливать разоренное сельское хозяйство, — ведь фашисты угоняли в Германию не только людей. Они угнали десятки миллионов голов крупного рогатого скота, лошадей, овец, свиней из захваченных ими регионов. В стране царил голод. Об этом я знаю по рассказам людей, по печати, по документальным кинофильмам. Но я хочу рассказать о том, что видела сама.

Три года спустя после окончания войны, я — тогда аспирантка Московского университета, — приехала в Киев на научную конференцию.

Древнейший город Киев — «мать городов русских» (ему полторы тысячи лет) — встретил меня страшными пустыми глазницами — окнами домов. Центральная улица Крещатик потрясла меня на всю жизнь: чистая прямая улица была покрыта асфальтом, на тротуарах уже высажены молоденькие деревца, а домов... нет. Понимаете, НЕТ!! Ни одного дома, ни единого! Только груды развалин, да кое-где уже вычищенные площадки, подготовленные для строительства. Это невозможно представить. Никому не пожелаю увидеть такое. Пусть молодежь прочтет мои слова и задумается: что сделал фашизм с нашей страной?

В 1948 году я впервые познакомилась с Ленинградом, и на всю жизнь влюбилась в город необыкновенной красоты, так дивно воспетый великим Пушкиным. Моя двоюродная сестра Женя Карпова, тоже ленинградка, показывала его мне. Я видела стены домов, изрешеченные пулями, видела надписи на улицах: «Эта сторона простреливается во время артиллерийских обстрелов — ходить опасно». Памятник Петру Первому, как и всегда, красовался на набережной Невы.

Когда началась война, полчища фашистов приближались к городу, ленинградцы привезли множество мешков с песком и уложили их так, что огромная статуя Петра была закрыта снизу доверху. Таким образом они сберегли великое творение Фальконе от обстрелов и бомбардировок.

Чудесный Петродворец был варварски разрушен, каскадов не было. Остались только стройные ели, но уже не такие высокие — их верхушки были срезаны как ножом артиллерийскими снарядами; города Пушкино и Павловск полностью разрушены. До сих пор не найдено уникальное произведение искусства — Янтарная комната.

Таким предстал мне город Ленина и его окрестности. Но прошло немало лет, пока все это было восстановлено — дворцы, каскады, парки. Это был поистине тончайший ювелирный труд людей, вложивших в него свою душу.

Кстати, сейчас клеветники Ленина с упорством твердят: как хорошо, что Ленин не успел разрушить великое творение Э. Фальконе. Да Ленин и не собирался разрушать его и другие памятники старины и истории нашей страны!

Известно, что в апреле 1918 года В. И. Ленин подписал декрет о сохранении памятников царям и царским особам, представляющих историческую и художественную ценность. Благодаря этому декрету удалось сохранить множество памятников, соборов, дворцов, но, увы! — после его смерти было разрушено немало ценных произведений искусства, такие, например, как Храм Христа Спасителя в Москве (начало 30-х годов), Чудов монастырь и памятник Александру III в Кремле (конец 20-х годов).

Какую поистине гигантскую работу пришлось проделать нашему народу, чтобы залечить все раны, нанесенные нашей стране, заводам и фабрикам, электростанциям, зданиям, колхозам. Все нужно восстановить, и одухотворенный мирной жизнью советский народ вкладывал все свои силы в восстановление народного хозяйства. Оно шло во всех республиках Союза, пострадавших во время Великой Отечественной войны, шло дружно, хотя и было очень трудно. После победы над вероломными фашистами все люди были охвачены одним желанием — возродить Отечество.

Жизнь понемногу приходила в норму, налаживалась. В магазинах появился большой выбор товаров — продуктов, одежды, обуви. У людей была уверенность в завтрашнем дне, она была и до войны; и мы так привыкли к этому, что даже не думали о ней. Это было естественно, это было у нас в крови. Только в годы войны, особенно до 1944 года, у людей был страх. А после того как фашисты были изгнаны с территории Советского Союза, все уже знали — скоро конец войне. И в людях стала появляться уверенность — в Победе, в завтрашнем дне. С 1947 года Сталин каждый год снижал цены на продукты питания и товары первой необходимости. Правительство давало большие дотации народу. А сейчас об этом не вспоминают. Молодежь об этом даже не знает!

Могли ли мы тогда представить себе, что пройдет всего только сорок с небольшим лет, и наша великая страна — Союз Советских Социалистических Республик будет разрушен? Даже в страшном сне я не могла бы увидеть такую беду...

Теперь-то люди, даже не верящие ни в социализм, ни в коммунизм, поняли — мы же жили при социализме. У нас были права, были свободы, была самая низкая в мире плата за квартиру, бесплатная медицинская помощь, бесплатные детские сады и школы.

У нас были стабильные цены; не было национальной розни, — об этом говорит множество смешанных браков. У нас не было национальных границ, мы ездили по всей стране куда хотели.

Люди получали квартиры и знали: никто ее не продаст и не выгонит их на улицу. На улицах не было нищих. Ветераны Великой Отечественной и маленькие дети не просили милостыню. Милиция нас защищала, «моя милиция меня бережет».

Это было социальное равенство, это был социализм.