Глава 3
Ленинские единомышленники и оппоненты в контексте переосмысления “политического завещания” и истории ухода вождя
На рубеже 80 —90-х годов большинство историков и публицистов были убеждены, что обращение к ленинскому наследию в практической политике позволит начать избавление от наслоений, деформировавших социализм. В этой связи фокус общественного внимания сместился к политическому “завещанию” Ленина, смыслу борьбы вокруг него в ленинском окружении и вообще истории ухода Ленина.
В 1987 году были опубликованы статья Е. Яковлева “Прощание” (1) и книга Е. Драбкиной “Зимний перевал” (2). Широко обсуждались в обществе острые вопросы, связанные с ленинским “завещанием”, которые поставил М. Шатров в пьесе “Дальше... дальше... дальше!” (3). В журнале “Коммунист” в январе 1988 года была воспроизведена долгое время недоступная статья Н. И. Бухарина “Политическое завещание Ленина”, а в следующих месяцах “Правда” опубликовала документальный репортаж “Ленинское завещание” с комментарием В. П. Наумова (4). Судьбе “идей-предостережений”, которые Ленин доверил “товарищам на прощание” посвятили свои статьи “Возрождая ленинские ценности социализма” Е. А. Амбарцумов и “Ленинское “Письмо к съезду” С. Л. Дмитренко (5).
Своеобразный конспект проблемы с весьма глубокими, но не развернутыми, нерасшифрованными мыслями, наметил в 1989 году в статье “Сталинизм” М. Я. Гефтер. Для него Ленин кануна ухода из жизни — это мыслитель, который вплотную подошёл к “переоткрытию социализма”, хотя этот иной социализм не мог уже быть “исправленной копией предоктябрьского замысла”. Государство-коммуна осталось далеко позади, в то время как государственный капитализм служил Ленину по-прежнему образом-ориентиром, требующим, однако, и политической, и даже прежде всего политической конкретизации. “Поставив перед собой вопрос: что делать с революцией? — писал Гефтер, — Ленин должен был ответить на следующий, логически не устранимый вопрос: что делать с партией, возникшей как партия революции и не мыслящей себя в ином виде? Если этот вопрос оказался неразрешимым для создателя её, то тем более неразрешимым он был для его преемников. Неразрешимость эта не только соединяла их, невзирая на все разногласия, но именно она подспудно питала внутрипартийную тектонику, превращая заодно миллионголовую Россию в заложницу «войны диадохов», из которой победителем мог выйти только тот, кто оказался способным заменить недающуюся концепцию Начала (всемирного — внутри России!) сценарием Конца, равно исключающим и революцию и реформу. То была подмена и «военно-коммунистической» и «нэповской» утопии антиутопией могущества за счёт развития и против него. То был Термидор несостоявшегося Самотермидора. То был оборотень недостигнутой нормы, сумевший принять, однако, «нормальный» вид, чтобы втесниться в обиход России” (6).
Е. Г. Плимак не был удовлетворён уровнем обсуждения проблемы: “... Историки не дали развёрнутого анализа последних ленинских трудов, не раскрыли — в их органической связи — всех сторон ленинского плана строительства социализма в СССР, не рассказали подробно о выполнении ленинских заветов” (7). Автор этого заключения попытался сам в своей книге “Политическое завещание В. И. Ленина” восполнить данные пробелы. Для Е. Г. Плимака Сталин, которому довелось руководить партией и страной после смерти Ленина, был его антиподом. С его точки зрения, действительно организаторская хватка Сталина, его воля и целеустремленность позволили сплотить вокруг ленинского наследия партию и народ и приступить к строительству основ социализма. Но Сталин осуществил “великие идеи” в примитивной форме, он “не понимал того, что марксизм — это прежде всего гуманизм, что социализм — это вовсе не состояние перманентной гражданской войны” (8).
Далее лее следовал привычный набор аргументов о том, что путь к социализму Сталин отягчил величайшими жертвами и ради утверждения своего единовластия истребил оппозиционеров и многих представителей “старой партийной гвардии”, что если “Ленину были присущи человечность, скромность и простота”, то “Сталину — жестокость, помпезность, самые отталкивающие моральные качества” (9). Словом, А. Барбюс, заявивший “Сталин — это Ленин сегодня”, сказал величайшую неправду.
Лишь скороговоркой автор затронул проблему, которая действительно заслуживает серьёзного разбора. Признав, что в исторической литературе стала укореняться манера объяснять негативные процессы сталинских времен отступлениями Сталина от заветов Маркса, Энгельса, Ленина, его злой волей, его преступлениями, Е. Г. Плимак обратил внимание на реальные факторы истории, которые свидетельствовали о следующем: “В грозовой обстановке предвоенных лет, в той сложнейшей внешней и внутренней ситуации, в которой очутился в конце 20 —30-х годов Советский Союз, при раздорах в ленинском ядре партии, мешавших принимать всесторонне взвешенные решения, осуществлять по-ленински продуманные повороты в политике, какой-то и даже очень большой доли «казарменности», черт «грубого коммунизма» стране было не избежать. Не избежать и в том случае, если бы у власти встал «левый» Троцкий, в общем-то отличавшийся приверженностью к администрированию, насильственным, командным действиям, или «правый» Бухарин, который предлагал более медленное, спокойное продвижение вперёд («вползание» в социализм) на онове принципов нэпа и ленинского кооперативного плана” (10).
Здесь, казалось бы, открывались новые перспективы для размышлений, но в то время всё перекрывала магическая фраза о том, что “отрицательные качества и действия Сталина... резко усугубили и обострили негативные тенденции и процессы” (11).
В 1988 и 1989 годах весьма часто цитировались слова Ленина о том, что “мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм” (12), поскольку это выводило Ленина на постановку вопроса о социализме как строе цивилизованных кооператоров. В. А. Козлов и Г. А. Бордюгов предложили всё же разобраться в том, а какая была точка зрения на социализм у Ленина раньше, и привлекли внимание историков к положению, сформулированному в 1917 году, о том, что “...социализм есть не что иное, как государственно-капиталистическая монополия, обращенная на пользу народа всего народа и постольку переставшая быть капиталистической монополией” (13). Авторы высказали предположение, что именно этот взгляд на социализм перерастал у Ленина в идею социализма как строя цивилизованных кооператоров, тогда как для его политического окружения “старый взгляд” на социализм продолжал служить практическим ориентиром, этот “старый взгляд” затем и стал отождествляться с административно-командной системой (14).
В тогдашней дискуссии часто встречалось определённое отождествление первичных, низших форм кооперации 20-х годов с социализмом, тенденция рассматривать их как собственно социалистические, а, следовательно, чуть ли не как альтернативу колхозам. Бордюгов и Козлов предлагали увидеть у Ленина более сложное понимание кооперации, особенно её низших форм, т. е. что кооперация для него это ещё не построение социалистического общества, а лишь необходимое и достаточное условие для его построения, что чисто социалистической формой являются кооперативы с обобществлением средств производства, тогда как низшие формы кооперации фактически находятся на различных этапах движения к социалистическому идеалу (15).
Из этого анализа указанные авторы сделали вывод, что у Ленина вырастала концепция нескольких фаз развития по пути нэпа, что второй необходимой фазой, предшествующей собственно социалистической, является фаза кооперативная, однако, она на практике в 20-е годы была “пропущена”. “Пропустив подготовительный этап создания «необходимого и достаточного» для социализма, — подчёркивают историки, — страна попала в сложное положение. Ведь кооперация, даже в её низших госкапиталистических формах, не просто позволяла каким-то образом «стягивать» частный интерес крестьян, но и получить значительные средства на индустриализацию, не нарушая нормальной экономической жизни. Встав после 1925 года на путь «перекачки» средств на индустриализацию из индивидуального крестьянского хозяйства, партийное руководство уже заложило основы будущих трудностей. В середине 20-х годов нарастает тенденция к «огосударствлению» кооперации, подрыву её хозрасчетных начал. Она становится одним из каналов «перекачки»” (16).
Спустя год в новой работе “К вопросу о так называемых деформациях социализма” эти авторы снова вернулись к проблеме кооперирования, чтобы особо подчеркнуть заложенную в ней идею группового интереса (17). Последующее же развертывание ленинской концепции, по мнению авторов, предполагало перенесение кооперативного принципа в госпромышленность, поскольку в государственных предприятиях тоже должна работать идея “строя цивилизованных кооператоров”. Ведь робкие ростки новых форм организации группового интереса на производстве, в госпромышленности были — коллективное рабочее снабжение (зародыш коллективного подряда), передача предприятий в “концессии” рабочим и др. (18). Причём поначалу к ним, как возможной перспективе, относились серьёзно и Ленин, и Бухарин. Однако в начале 20-х годов объективные условия были таковы, что они всё время затрудняли перевод госпромышленности на иные основания. Сначала потому, что проекты группового коллективного подряда (эксперимент, предложенный Ю. Лариным в 1921 году) увеличили бы безработицу, а рабочий класс немногочисленен, он деклассируется, его надо сохранить любой ценой, поставить же рабочий класс в зависимость от хозрасчета в условиях стихии свободного рынка значило нанести ему серьёзнейший удар. После же, когда не была уловлена возможность перехода на другой тип движения, когда поспешили с ускорением индустриализации на базе старых возможностей нэпа, уже возникла другая ситуация — в условиях “перекачки” средств из сельского хозяйства в тяжёлую промышленность перенос кооперативного принципа на государственные предприятия был сильно затруднен не только теоретическими предрассудками, но и тем, что “перекачка” изначально ограничивала, если не подрывала, хозрасчёт (19).
“Завещанию” Ленина посвятил свой, как ни странно малоизвестный научный доклад один из оригинальнейших российских историков, оказавшийся в числе тех немногих учёных, кто готов был сразу же ответить на новые трудные вопросы, будораживших общество, — Ю. С. Борисов. Он попытался рассмотреть эту проблему с точки зрения “трагедии непонимания”. И этот доклад, в отличие от подхода Наумова и Плимака, начинался довольно необычным для тогдашней политической ситуации вступлением: “Мы живём сегодня в мире сдвинутых понятий, в странном таком мире, когда из-под ног вроде бы уходит почва прежде незыблемых, фундаментальных соображений, на которых держалось мировоззрение, да и вообще, всё бытие. И вот, что-то произошло, толком мы не можем даже разобраться в том, что именно, но мир в этом смысле стал странным. Я не знаю, добавят ли вам мои размышления на тему о завещании Ленина что-нибудь для того, чтобы мир стал ещё более странным или, может быть они позволят вам обратиться к здравому смыслу, который для любого человека и для любой общественной организации, для любой партии, включая и нашу партию, является тем ориентиром, который позволяет не растеряться во всяких схоластических, теоретических, идеологических противоречиях” (20).
Автор предложил подойти к ленинскому наследию в широком смысле слова как к трагедии с прологом и тремя актами. Пролог — это ленинский нэп как вариант строительства демократического социализма на основе товарно-денежных отношений, плюрализма в экономике и демократизации в политической жизни. Первый акт — это подведение Лениным итогов своей жизни, которое отнюдь не означало разлада с самим собой, с марксизмом и огромной революционной традицией в теории и политике. Конечно, он понимал, что новая эпоха — эпоха создания демократического социализма. Но, как считает Борисов, не всё здесь можно было сразу охватить “даже такому гениальному уму, как у Владимира Ильича Ленина”. Его мысль о том, что в дальнейшем движение к социализму должно проходить реформаторским путём, что это путь реформ, в конце 80-х годов казался азбукой, но в 1922 году это прозвучало как откровение. По мнению автора, ленинская формула о необходимости перемены всей точки зрения на социализм “несравненно богаче той конкретики, которой наполнил тогда её сам Ленин”. В чем перемена точки зрения? В том, что если раньше центром тяжести была работа политическая, борьба за власть, то теперь центр тяжести переносился на мирное культурничество, на организаторскую работу. Но Ю. С. Борисов подчёркивает, что это ещё не создание новой модели, Ленин многое закладывает для неё, но не успевает создать её. В этом суть первого акта трагедии.
Второй акт — это трагедия непонимания, “трагедия нежелания понять ленинские советы, логику ленинского мышления”, это отказ сначала так называемого “триумвирата” в лице трёх лиц — Сталин, Каменев, Зиновьев, а затем — сталинской диктатуры, от Ленина путём его превращения в догматизированную икону. Третий — это непонимание уроков Ленина в условиях перестройки, это трудности привыкания к спокойному и бесстрашному прочтению Ленина, в том числе и к анализу его слабостей, ошибок, недостаточно чётко сформулированных положений, это продолжающаяся догматизация последних ленинских работ (21).
Заключал свой доклад Ю. С. Борисов следующими словами: “Мы должны изучать Ленина, но изучать иначе, чем изучали прежде, то есть изучать его в совокупности конкретных обстоятельств его жизни, жизни партии и страны. Надо понимать, почему та или иная формула высказана им именно в это время, какое конкретное содержание он вкладывал в это и что мы можем извлечь из этого опыта. Ленин — это не сборник рецептов, Ленин — это метод поиска ответов на объективные проявления жизни” (22).
Поскольку всплеск внимания к “завещанию” сопровождался политической реабилитацией представителей ленинского окружения, то всё это вместе открывало широкие возможности для конкретного и всестороннего исследования их подлинной роли во внутрипартийной борьбе. Одной из первых заметных работ на эту тему стал развернутый исторический комментарий В. И. Старцева к пьесе Михаила Шатрова “Дальше... дальше... дальше!”, опубликованный в “Истории СССР” в 1988 году. Автор, оговариваясь о своей “промежуточной, черновой заготовке”, самым подробным образом соотносил действие пьесы с историческими документами, связанными с ближайшим ленинским окружением — Троцким, Сталиным, Каменевым, Крестинским, Бухариным и Зиновьевым, обострением борьбы внутри его по мере ухудшения здоровья Ленина и написания им последних писем и статей. Постепенно комментарий Старцева стал перерастать в принципиальные размышления по поводу целого ряда открытых тогда вопросов: если бы члены Политбюро ЦК РКП(б) знали о содержании ленинского письма “К съезду партии”, выполнили бы они его пожелания? Сместили бы они Сталина с поста генсека? (23).
Казалось бы, зная, что произошло с Троцким, Бухариным, Каменевым и Зиновьевым, мы бы ответили: да! Но 1988 год для исторической среды стал годом множества открытий. Одно из них, в результате публикаций В. П. Наумова в “Правде” (26 февраля 1988 года), состояло в том, что члены Политбюро, оказывается, заранее знали о содержании ленинских писем: “О всех записях до 29 декабря по крайней мере, Фотиева проинформировала Сталина и некоторых других членов Политбюро. В объяснении, написанном 29 декабря 1922 г. на имя Каменева, она оправдывала свой поступок тем, будто бы Володичева не предупредила её о строжайшем указании точно выполнять волю Ленина”. Однако Старцев не согласился с Наумовым, поскольку предупрежденная Фотиева узнала действительно позднее о строжайшем указании. Это вытекало из внимательного источниковедческого анализа записей в Дневнике дежурных секретарей и доказательства, что записи в них были сделаны задним числом.
Но Старцев пошёл в своём анализе дальше. По его мнению, Ленин серьёзно ошибался в надежде на большинство в Политбюро, где отношение других членов к Сталину, за исключением Троцкого, не совпадало с отношением Ленина. Также не совпадало и отношение к Троцкому. Автор делает вывод: “Итак, они знали, но не хотели” (24). Они не хотели перемещать Сталина и не хотели предпринимать тех реформ в политическом строе страны, которые советовал немедленно провести Ленин. По мнению Старцева, Ленин ошибался вообще в оценке внутрипартийного положения в руководстве, взаимоотношений, уже сложившихся внутри Политбюро. То, что он с декабря 1921 года был лишен возможности участвовать в практической работе Политбюро, резко сказалось на его информированности. А сами члены Политбюро, щадя Ленина, не желая усугублять состояние его здоровья лишними волнениями, не полностью посвящали его во все свои конфликты и споры. Сталин же просто умалчивал о многом. В декабре 1922 — феврале 1923 года это вылилось в порочную практику обмана и сознательного ограничения доступа Ленина ко всякой информации о делах Политбюро. И Ленин, как замечает Старцев, не знал в то время главного: раскол в Политбюро между Сталиным и Троцким уже произошёл. Но при этом не произошло размежевание между сторонниками Троцкого и сторонниками Сталина. В тот момент на стороне Троцкого никого не было. Все члены Политбюро, Оргбюро и Секретариата находились тогда на стороне Сталина, вернее, все они были против Троцкого. В нём они видели главную опасность, в нём они видели лидера, уже заявившего о себе, претендовавшего на первое место в условиях, когда состояние здоровья Ленина заставляло предполагать возможность самого худшего. И каждый из них, хорошо зная о недостатках Троцкого, считал, что в случае, если Троцкий окажется лидером страны, ему лично будет явно хуже. Сталина в тот момент боялись меньше, поскольку он был всего лишь “генсек”.
В. И. Старцев поднял в заключении своей статьи и проблему исторической ответственности в один из переломных моментов истории России. В первую очередь, он возложил её на Каменева и Зиновьева как ближайших соратников Ленина и самых близких к нему людей. Они стали препятствием к перемещению Сталина со своего поста сначала в 1923, а затем и в 1924 году, “с их пренебрежения ленинскими советами начинается тот путь трагедий, которые, всё усиливаясь, потрясли нашу страну” (25).
В анализе внутрипартийной борьбы и характере отношений внутри ленинского окружения центральными фигурами стали прежде всего Н. И. Бухарин и Л. Д. Троцкий. Прежние замалчивания и очернения, конечно, определённое время сказывалась на публикациях, разные авторы высказывали подчас далёкие от действительности суждения о будто бы возникшем с дореволюционных времен и всегда сохранявшемся “резком различии во взглядах Троцкого и Бухарина”, но в то же время появлялись верные замечания о противоречивой роли последнего во внутрипартийной борьбе, и опирающиеся на его собственные высказывания однозначные представления о защите Бухариным в борьбе против троцкизма с начала 20-х годов исключительно ленинских позиций (26).
Наиболее сложным было возвращение в историографию Троцкого. Во-первых, как справедливо отмечает ростовский историк А. Ф. Поташов, из-за отсутствия традиций и навыков непредвзятого изучения трудов Троцкого проявилась тенденция, преимущественно в научно-популярной литературе, говорить о нём, используя его собственные слова о себе и своей деятельности, тем более что они не были известны современному читателю. Высказываясь за издание малоизвестных источников, специалисты отмечали, что многие авторы буквально “разворовывают” антисталинские публикации Троцкого. Утверждению критического отношения к его наследию способствовало, однако, то обстоятельство, что историческая наука ещё в прошлые годы сумела преодолеть некоторые тенденциозные взгляды на внутрипартийную борьбу, аналогичные троцкистским (27). К примеру, представляя книгу Р. Слассера о Сталине, в которой разногласия в большевистской партии зачастую изображались в виде резкой конфронтации и интриг политических противников, авторы комментария и послесловия В. И. Миллер и В. Т. Логинов выявили влияние на зарубежного учёного не только трудов Троцкого, но и далеко не лучших традиций советской историографии 30 —40-х годов (28).
Во-вторых, хотя с расширением процессов гласности старая концепция о Троцком стала размываться, хотя стала уходить в прошлое формула “троцкизм — это антиленинизм”, закрывавшая ранее возможность ссылок на его произведения, но у всех на глазах стал рождаться феномен его “демонизации”. Уже в сентябре 1988 года “Правда" поместила статью Д. А. Волкогонова, в которой наряду с выводом о том, что Троцкий в годы его активной деятельности в партии большевиков “не был врагом революции и социализма” (29), объявлялось, что он был отцом советского “тоталитаризма”, создателем концлагерей, бюрократом над всеми бюрократами и т. д. (30).
Затем в январе 1989 года в журнале “Знамя” была перепечатана первая часть труда о сталинизме Р. А. Медведева, показавшего, в частности, что и в последние годы, в том числе и после высылки из СССР, у Троцкого отсутствовали какие бы то ни было контрреволюционные намерения. Ленинградский историк В. Биллик на целом ряде фактов показал, что “все, вместе взятые разногласия между Троцким и Лениным после 1917 года “весят” микроскопически мало по сравнению с тем, что объединяло в то время этих людей” (31). К подобным же выводам пришёл и Ю. И. Кораблев, изучавший деятельность Троцкого в годы гражданской войны. Он обращал внимание читателей на то, что Ленин назначал Троцкого, несмотря на некоторые разногласия между ними, на ключевые в военное время посты. И Троцкий оправдал ленинское доверие: он подготовил важнейшие постановления и декреты Советской власти о Красной Армии, текст военной присяги и тезисы ЦК по военному вопросу к VIII съезду партии, находился “на самых решающих фронтах”: “поезд Председателя Реввоенсовета за годы гражданской войны проделал почти 140 тысяч вёрст, не раз попадая в опасные переделки на фронтах, за боевые подвиги в боях с Юденичем под Петоградом поезд был награжден орденом Красного Знамени” (32).
В то же время Кораблев обратил внимание на то, что некоторые литераторы и публицисты, члены неформальных объединений ставят Троцкого в ряд с другими большевиками и взваливают на всю ленинскую партию вину за развязанную кровопролитную войну. То есть за обвинениями Троцкого пока ещё скрывались обвинения самому Ленину, большевикам и Октябрьской революции. Но вектор дальнейшего развития критики был указан ещё А. И. Солженицыным, считавшим, что Сталин достоин четвертования, а “Ленин с Троцким — чем же лучше? Начинали — они” (33). В этом же русле показательной была и такая смена знаков — если раньше, в противоречии с фактами Троцкий критиковался за третирование комиссаров, недооценку политической работы в армии, то теперь утверждалось, что институт комиссаров в армии является детищем Троцкого.
Серьёзной и аргументированной критике были тогда же подвергнуты утверждения писателя Василия Белова о том, что Троцкий был врагом крестьянства, а его замыслы по коллективизации, налогам, займам, разгонам кооператоров после 1928 года реализовал Сталин (34). В. П. Данилов и А. В. Панцов, используя множество документов, доказали совпадение позиций Ленина и Троцкого по принципиальным вопросам нэпа: Троцкий уже в начале 1920 года подошёл к постановке вопроса, а после смерти Ленина предлагал развивать крестьянские хозяйства, “учитывая их интересы, а также взаимодействие законов стоимости и социалистического накопления ... в контексте мирового хозяйства” (35). Белов обиделся на критику и перевёл дискуссию в другую плоскость, заявив, что достаточно покритиковать Троцкого, так тут же тебе ловко приклеют ярлык антисемита и сталиниста. Подобному отношению косвенным образом способствовала и декларативная критика Троцкого и его “духовных наследников” со стороны Н. Андреевой в её известном письме “Не могу поступиться принципами”. В то же время в среде профессиональных историков, немало сделавших для преодоления, казалось бы, укоренившейся тенденции сплошного очернения Троцкого и его взглядов, стала вызывать тревогу лакировка этой исторической фигуры. Более того, опасным стало использование имени Троцкого в идейной борьбе различных общественных течений. Ленинское правительство обвинялось шовинистами в “нерусскости” состава, а антисемитами — в троцкизме и геноциде против русского народа.
Многие обратили внимание на полемику между Васецким и Старцевым по поводу ленинской оценки Троцкого. В частности, Васецкий опирался на такие слова Ленина о Троцком, находившемся в США накануне февральских событий 1917 года в России: “Так-то! Вот так Троцкий!! Всегда равен себе = виляет, жульничает, позирует как левый, помогает правым, пока можно...” (36). Однако Старцев не счёл эту оценку столь уж объективной: “В статье «Перманентная революция и линия Ленина» (октябрь 1928 г.) Троцкий заявлял, что письма Ленина с замечаниями в его (Троцкого) адрес «основаны на неверной информации, полученной от Коллонтай». Просмотрев комплекты «Нового мира» за январь — февраль 1917 г., автор настоящей брошюры пришёл к такому же выводу” (37).
Венчала первый этап исследований о Троцком и его месте в ленинском окружении книга Д. А. Волкогонова “Троцкий”, вышедшая в 1992 году, но вобравшая в себя изыскания за 1988 — 1990 годы. Профессиональные троцковеды оценили итоговую книгу “Троцкий” Волкогонова, получившего доступ к секретным архивным фондам и воспользовавшегося этим преимуществом в полной мере, как своеобразное отражение “переходности” в развитии историографии советского общества, свойственной этому этапу концептуальной сумятицы, приблизительности конкретно-исторических представлений, не имеющих под собой прочной основы длительных разработок и первоначального накопления информации, соответствующей культуры исследования источников. “Созданные в жанре «исторического примитива», — подчёркивали А. В. Панцов и А. Л. Чечевишников, — произведения Д. А. Волкогонова поразительно точно отражают и ментальность нашей образованной публики перестроечных лет (особенно печатавшейся в массовых изданиях). Эти «властелины дум», по своей квалификации оставшиеся, как правило, на уровне младшего научного сотрудника, несли в себе твёрдую убежденность в том, что не может быть проблем, находящихся вне пределов их понимания” (38).
В аспекте нашей проблемы концепция взаимоотношений Ленина и Троцкого предстает в следующем виде. Троцкий с момента II съезда РСДРП и вплоть до лета 1917 года вёл активную борьбу против Ленина с разных позиций — то с леводогматических, то с правоппортунистических. Эта борьба прекратилась за четыре месяца до Октябрьской революции, однако коренные отличия между троцкизмом, ядром которого являлась теория перманентной революции, и ленинизмом сохранились. Понимая это, Ленин стремился использовать организаторские способности Троцкого, однако во время болезни Ленина и после его смерти троцкизм заявил о себе с новой силой. В конечном итоге это привело Троцкого в ряды врагов сталинского социализма и вообще Советской власти.
Панцов и Чечевешников самым серьёзным образом опровергают практически все пункты волкогоновского подхода к анализу отношений двух вождей революции. Во-первых, они ещё раз доказывают, что, выступая против Ленина по параграфу 1 Устава партии и по выборам центральных партийных органов, Троцкий никак не оспаривал партийную программу, сформулированную Лениным, и, напротив, защищал Ленина в этом вопросе (39).
Что же касается разногласий между Троцким и Лениным по теоретическим проблемам революции, то их существо действительно состояло в противопоставлении двух концепций: перманентной революции и революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, разработкой которой занимался Ленин. По Троцкому, российская буржуазия не способна возглавить революционное движение, поэтому полная победа демократической революции в России мыслима не иначе, как в форме диктатуры пролетариата, опирающегося на крестьянство. Только рабочее правительство, поддержанное крестьянством, в силах разрешить весь комплекс проблем, стоящих на повестке дня российского революционного движения. Ни буржуазная диктатура, ни даже революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства не в состоянии это сделать. Пролетарская диктатура, которая неминуемо осуществит не только социалистические, но и — попутно — демократические задачи, даст в то же время могучий толчок международной социалистической революции. Победа пролетариата на Западе оградит Россию от буржуазной реставрации и обеспечит ей возможность довести социалистическое строительство до конца. По мнению Панцова и Чечевишникова, Волкогонов пытался дезавуировать то, что концепция Троцкого представляла собой программу осуществления социалистической революции. В противном случае, ему пришлось бы признать, что именно Троцкий ещё в 1905 — 1906 годах, задолго до Ленина, теоретически обосновал саму идею не только возможности, но и неизбежности социалистической революции в одной стране, причём не просто в какой-то “отдельно взятой” и не в той, которая дошла до степени развития передового капитализма, а в стране, являвшейся наиболее слабым звеном мировой капиталистической системы. Следовало бы тогда констатировать и то, что Троцкий ни коим образом не отрицал революционную роль крестьянства как союзника пролетариата в надвигавшихся революционных событиях. Согласно его концепции, выходило, что крестьянство в России готово поддержать диктатуру пролетариата в той мере, в коей она удовлетворит его интересы.
Естественно, что признание концепции Троцкого как программы социалистической революции в России потребовало бы от Волкогонова отказаться от центрального тезиса о коренном, жестком, абсолютном, так и не преодолённом различии между троцкизмом и ленинизмом. Но если Волкогонов “ещё не созрел для подобных еретических измышлений”, то его оппоненты из непредвзятого сопоставления двух концепций Ленина и Троцкого приходят к выводу о том, что уже в дофевральский период в них было немало общего: это и неверие в революционные потенции российской буржуазии, приведшее к их утверждению о том, что революция в России с самого начала перерастёт рамки классической буржуазной демократии, это и общая для обоих установка на поддержку революционного процесса в России серией социалистических революций международного пролетариата (Ленин: “Русская революция имеет достаточно своих собственных сил, чтобы победить. Но у неё недостаточно сил, чтобы удержать плоды победы... Русской революции нужен нерусский резерв, нужна помощь со стороны. Есть ли такой резерв на свете? Есть: социалистический пролетариат на Западе”).
В то же время Панцов и Чечевишников внимательно рассматривают и различия в обоих концепциях, освобождая этот анализ от наслоений прежних партийных вульгаризмов. Два историка считают, что вплоть до Февральской революции Ленин был весьма осторожен в оценках перспективы установления в России диктатуры пролетариата. Он считал, что возможности перевода революции на социалистический этап откроет лишь революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства, которая очистит страну от средневековья для широкого, европейского, а не азиатского развития капитализма и укрепит пролетариат в городе и деревне. И только в обстановке бурного революционного подъема в России, в марте —апреле 1917 года, Ленин отказался от ряда существенных положений своей теории (а отнюдь не Троцкий — от своей), выдвинув курс на социалистическую революцию, в ходе которой, как он позже подчёркивал, большевики “решали вопросы буржуазно-демократической революции походя, мимоходом, как «побочный продукт»... главной и настоящей, пролетарски-революционной, социалистической работы”.
Позиции Ленина, заключают авторы, таким образом, практически по всем основным вопросам совпали с установками Троцкого: “Так что Троцкому не было необходимости признавать свою неправоту в споре с Лениным в прошлом, как бы его за это не осуждал Д. А. Волкогонов. Наоборот, есть основания полагать, что именно Ленин, придя к идее непосредственного социалистического переворота в России, существенным образом пересмотрел и характер своих прежних теоретических дискуссий с Троцким” (40).
Для полной убедительности приводится ранее неопубликованное, хранящееся в Государственном архиве социально-политической истории РФ (ранее — РЦХИДНИ), предсмертное письмо А. А. Иоффе Троцкому от 16 ноября 1927 года. В нём говорилось: “Вы политически всегда были правы, начиная с 1905 года, и я неоднократно Вам заявлял, что собственными ушами слышал, как Ленин признавал, что и в 1905 году не он, а Вы были правы. Перед смертью не лгут, и я ещё раз повторяю Вам это теперь”. Понятно, что речь шла о теории перманентной революции. Февральская революция и последовавшее за ней развитие революционных событий “элиминировали основные теоретические разногласия между Троцким и Лениным, и утверждение о сохранившихся различиях между троцкизмом и ленинизмом несостоятельно” (41).
Углубление в сложные перепетии межличностных отношений заставили исследователей более внимательно анализировать Ленина как своеобразного “инструмента политики” (выражение А. В. Луначарского) (42), как своеобразного исторического компенсатора, который блокировал недостатки и слабости политической системы периода гражданской войны. В этой связи по-другому стали прочитываться тексты многих других ленинских соратников, пытавшихся после отхода своего вождя от дел понять ту форму организации власти и механизма принятия решений, которые замыкались лично на Ленине.
“Когда нам говорят: всё оставим по-старому, — рассуждал на XII съезде РКП(б) в 1922 году Л. Красин, — то я говорю, что оставить по-старому вы не можете, потому что важнейший фокус, который сосредотачивал весь опыт партии и перед которым каждый готов был преклониться и оставить за ним право безапелляционно решать вопросы, т. Ленин, на долгое время выбыл из строя. Мы знаем, что даже и ошибки Ленина, при наличности такого его значения, когда он мог авторитарно говорить и выступать за всю партию, были приемлемы, были даже плюсом и для нас, и для нашей партии, и для нашей государственности. Но когда мне говорят, что какая бы то ни было тройка или пятерка заменит т. Ленина и что мы «всё оставляем по-старому», то я говорю: нет, товарищи, по-старому мы оставить не можем, и старого этого не будет до того момента, пока Владимир Ильич снова не возьмет в свои руки руль государственного корабля” (43).
Большое значение в понимании окружения Ленина имели новые документы и их интерпретации, связанные с оппонентами Ленина или людьми, не входящими в ближний круг вождя. Так, были опубликованы весьма необычные по своей откровенности размышления Осинского (Оболенского) о некоторых особенностях, а точнее слабостях Ленина как политика и, следовательно, особых функций тех или иных людей в его окружении. В октябре 1919 года он писал об этом самому Ленину: “... У нас есть великий политический вождь, которому принадлежит бесспорное руководство партией и революцией, — т. Ленин. Это великий и тактический политик и несравненный создатель политико-организационных линий и лозунгов — политический алгебраик. Но в то же время он не организатор-техник по своим индивидуальным особенностям, не знаток организационной арифметики. Это всегда признавалось и им самим. Вот почему рядом с Лениным был раньше Свердлов, который алгебраическими формулами решал конкретные арифметические задачи. Свердлов был хорош тем, что он был политически надёжен, при нём подчинённый ему организационный аппарат и в смысле личного состава конструировался так, что всегда был в руках... В то же время он мог правильно конкретизировать всякую общую директиву, построить для неё аппарат, подобрать, расставить, пустить в дело нужных людей, которых он умел (это главное свойство организатора) знать, понимать, оценить и применить” (44).
После смерти Свердлова на какое-то время образовался организационный вакуум, и надо было апеллировать к тем в окружении, кто имел склонность к аппаратной работе. Это обернулось тем, как замечал Осинский, что на ответственных местах появилась “масса таких, которые «умеют ладить», не оскорбляют чужого самолюбия, не имеют крутого нрава”, появилась “куча свадебных генералов, надёжной бездари и «политической» мелкоты” (45). Созданное же на VIII съезде РКП(б) Оргбюро ЦК не могло быть, во-первых, в той же степени надёжно, как один человек, во-вторых, не смогло занять самостоятельную позицию и, в-третьих, фактически распалось. Чтобы избежать организационного разлада, Осинский предложил Ленину произвести кадровые перестановки в его окружении — возместить “гения организации” Свердлова неким коллективным гением в лице организационной диктатуры из трёх членов ЦК (Сталин, Крестинский и Дзержинский). Отвергая принцип коллективности, который неизбежно сопровождается определёнными взаимоотношениями людей, трениями, симпатиями и антипатиями, борьбой за первенство, Осинский видел выход в сугубо бюрократическом варианте, в изменении организационных форм в рамках устоявшейся системы отношений. Между тем всё больше выяснялось, и Осинский указывал на это — что те паллиативные меры, т. е. создание Политбюро и Оргбюро ЦК, которые были приняты на VIII съезде, по-прежнему не решали главной задачи — задачи оживления партийной работы, освобождения от “мертвечины и маразма” партийного аппарата (46). В конце концов это обнаружилось в форме дискуссии о “верхах” и “низах” в партии.
Объектом повышенного внимания для зарубежного исследователя Г. Нилова (А. Кравцова) стал Ф. Э. Дзержинский, облик которого, как и образы многих других глав тайной полиции, не оставил в исследовательской и мемуарной литературе сколько-нибудь заметного личностного следа.
Автор справедливо отмечает, что чаще всего мы сталкиваемся либо с контурами официально отлитой фигуры “железного Феликса”, либо столь же невыразительным силуэтом “кровавого фанатика” (47).
При этом забывается, к примеру, тот неожиданный многомерный и выпуклый портрет Дзержинского, который дал Л. Б. Красин, если верить воспроизводству этих слов в книге Р. Гуля “Дзержинский”: “На фоне октября поднявшись над партией и страной, вождь ВЧК вырастал в жуткую и страшную фигуру, похожую на думающую гильотину. С созданием ВЧК фактическая власть переходила в руки Дзержинского. Кроме Дзержинского, никто не влиял на Ленина. Ленин стал совсем невменяемым, и если кто имеет на него влияние, так это только «товарищ Феликс», Дзержинский, ещё больший фанатик и, в сущности, хитрая бестия, запугивающий Ленина контрреволюцией и тем, что она сметёт нас всех и его в первую очередь. А Ленин, в этом я окончательно убедился, самый настоящий трус, дрожащий за свою шкуру. И Дзержинский играет на этой струнке” (48).
Отталкиваясь от этого утверждения, Г. Нилов пытается разобраться в том, насколько личная деятельность Дзержинского соответствовала сталинским целям узурпации внутрипартийной власти. В этом ему способствуют и следующее суждение Р. Конквеста: “На 10-м съезде партии в 1921 году Ленин внезапно внёс две резолюции, запрещающие формирование... групп или «фракций» внутри партии. С этого момента органы безопасности взялись за подавление более радикальных оппозиционных групп, которые отказались подчиниться. Но вскоре председатель ВЧК Дзержинский обнаружил, что многие верные партийцы считали оппозиционеров своими товарищами и отказывались давать против них показания. Тогда Дзержинский потребовал от Политбюро официального решения о том, что долгом каждого члена партии является доносить на других членов партии, если они замешаны в агитации против руководства” (49).
Г. Нилов склонен усматривать существование сговора, совместных действий Сталина и Дзержинского, что, конечно, можно назвать и “партийной дружбой”, и “политическим союзом” во имя узурпации власти, властвования как конечной цели. В этой связи резко критикуется точка зрения Р. Медведева, который утверждал, что тот факт, что после Ленина, который был “олицетворением всего лучшего в русском социалистическом движении и в русском пролетариате”, к руководству партией и страной пришёл Сталин, который, напротив, был “олицетворением всего худшего, что примкнуло к революционному движению в России”, этот факт является “исторической случайностью”. Отвергается и позиция Р. Конквеста и А. Авторханова, настаивавших на значении “былых заслуг” Сталина: “Октябрь. Ленин у власти. Всё ещё малоизвестный, Сталин получает маловажный пост народного комиссара по делам малых национальностей России. У этого министерства нет почти никаких функций... да и пост выдуман Лениным специально для него, чтобы отблагодарить за прошлое, но и до настоящего дела не допускать” (50).
Предлагается искать рукотворные причины и реального творца возвышения Сталина. Для Нилова ответ ясен — это Ленин, поскольку очевидны положительные ответы на такие вопросы, как — “Кто кооптировал Сталина в ЦК в 1912 году?”, “Кто поручил Сталину главную роль на последнем перед октябрьским восстанием съезде партии?”, “Кто включил его в состав первого правительства большевиков?”, “Кто ввел в партии пост генерального секретаря и кто утвердил Сталина генсеком?” (51).
Однако этого для автора недостаточно. Подробно описывает он особую роль Сталина для Ленина в так называемых “банковских операциях с немецкими деньгами”, что подробно рассматривалось нами в предыдущей главе. И таким примером подтверждается вывод о том, что Сталин стал “поверенным помощником секретнейших операций Ленина” (52).
Если внешне неожиданное возвышение Сталина ещё может быть объяснено выражением ленинской благодарности, то до странности робкая, по мнению Нилова, попытка Ленина “обуздать уже высказавшего свою неукротимую власть генсека наверняка увяла в результате его давления, а скорее всего — просто-напросто — шантажа. Ибо не тот человек был Сталин, который не до конца использует представившиеся ему возможностей”, и не пост генсека дал в руки Сталина “необъятную власть”, а отнятая им у Ленина власть получила в этом назначении своё юридическое оформление. Учреждение же новой должности понадобилось потому, что не пристало “верному ученику” при жизни “великого учителя” занимать его пост. “На том, видимо, и согласились: Ленину — пропуск в Историю, Сталину — «необъятная власть»” (53).
Отсюда, видимо, отмечаемые многими историками тревожные наблюдения Ленина за деятельностью Сталина на посту генсека, бесцеремонность и грубость того по отношению к лечащим встречам, Н. К. Крупской, стремление изолировать больного вождя от партии и от любой важной информации.
Далее Нилов предлагает совсем невероятные версии в развитие своей концепции: организацию тайных убийств “виднейших” деятелей партии — Володарского и Урицкого, принесенных в жертву ради сплочения партии; ранение Ленина. Но и Ленин, и Троцкий были нужны живыми и активно действующими для завоевания и закрепления общепартийной власти.
Другие небезынтересные оценки, предлагаемые для обсуждения Г. Ниловым в рамках его концепции треугольника Сталин — Дзержинский — Ленин, касаются Г. Е. Зиновьева, Н. И. Бухарина и Я. М. Свердлова. Не изменяя себе, Нилов начинает свой анализ опять-таки опираясь на Конквеста, с данной тем характеристики Зиновьева: “... На коммунистов и некоммунистов, оппозиционеров и сталинцев Зиновьев производил одинаковое впечатление пустого, малоспособного, наглого и трусливого ничтожества. Кроме самого Сталина, Зиновьев был единственным большевистским вождём, которого никак нельзя было назвать интеллигентом. И вот такой человек некоторое время был руководящей фигурой в советском государстве перед смертью Ленина и после неё. Он занял такое положение благодаря тому, что в период с 1909 по 1917 год был очень старательным личным секретарем и приспешником Ленина (часто слабо разбиравшегося в людях), фактически ближайшим учеником и сотрудником Ленина” (54).
Однако Нилов не соглашается с Конквестом в оценке неразборчивости людей и предлагает другой подход к подбору Лениным своего окружения. Он считает, что для своих целей Ленину необходимы были как “бездушные приспешники”, так и “вдохновённые соратники”. Если инициативная деятельность последних позволяла партии осуществить захват государственной власти, то “хоровое послушание” первых — овладеть внутрипартийным полновластием. И поскольку Сталин взял только одну из задач Ленина, то инициативные ленинские соратники Сталину уже были не нужны, более того — нежелательны, так как среди них могли проявиться как противники, так и соперники его самовластия. Следовательно, начался процесс замены “соратников” “приспешниками”, к примеру, талантливый М. В. Фрунзе заменялся безликим К. Е. Ворошиловым и т. п.
Итак, каким же выводам были подчинены версии взаимоотношений внутри ленинского окружения, и прежде всего “политический союз” Сталина и Дзержинского? Если отрешиться от предлагаемых Ниловым критериев “Добра и Зла”, признаемся, их трудно комментировать, поскольку после столь загадочных линий расклада фактов они свелись к ещё одному пропагандистскому повторению набивших искомину тезисов:
“1. Сравнительно немногочисленная партия «нового типа» в течение пяти лет полностью подчинила себе всё население огромной страны.
2. Совсем узкая группа лидеров, чьи истинные цели не имели ничего общего с декларируемыми, подчинила себе всю массу соратников, в большей или меньшей степени исповедовавших партийно-декларируемые цели.
3. Окончательная победа в борьбе за самовластие внутри узкой правящей группы партии одержана тем, чьи истинные цели были самыми низменными” (55).
Ординарность выводов ещё одного интерпретатора характера и смысла межличностных отношений внутри ленинского окружения отнюдь не означала бесперспективности этого интересного, имеющего право на существование направления разработки бесподконтрольной и неконъюнктурной ленинианы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См.: Яковлев Егор. Прощание // Московские новости. 18 января.
2. Драбкина Е. Зимний перавал. — М., 1987.
3. Шатров Михаил. “Дальше... дальше... дальше” // Знамя. № 1.
4. Бухарин Николай. Политическое завещание Ленина // Коммунист. 1988. № 2; Правда. 1988, 26 февраля и 25 марта.
5. Амбарцумов Е. А. Возрождая ленинские ценности социализма // Проблемы мира и социализма. 1988. № 3; Дмитренко С. Л. Ленинское “Письмо к съезду”: правда и вымыслы // Политическое образование. 1988. № 8.
6. Гефтер М. Я. Из тех и этих лет. — М., 1991. С. 414.
7. Плимак Е. Г. Политическое завещание В. И. Ленина: истоки, сущность, выполнение. — М., 1989. С. 7.
8. Там же. С. 218.
9. Там же. С. 218-219.
10. Там же. С. 219.
11. Там же.
12. См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 376.
13. Там же. Т. 34. С. 192.
14. Бордюгов Г. А., Козлов В. А. Время трудных вопросов. История 20 —30-х годов и современная общественная мысль. В кн.: Урок даёт история. — М., 1989. С. 236.
15. Там же. С. 248.
16. Там же. С. 249.
17. См.: Бордюгов Г. А., Козлов В. А. К вопросу о так называемых деформациях социализма” // История СССР. 1989. № 6.
18. См.: Ленин В. И. Поли. Собр. Соч. Т. 43. С. 190, 292- 293, 358-359.
19. Бордюгов Г. АКозлов В. А. К вопросу о так называемых деформациях социализма, С. 216.
20. Борисов Ю. С. Завещание Владимира Ильича Ленина: трагедия непонимания (стенограмма лекции). — М., 1990. С. 3.
21. Достаточно отослать читателей к вышедшей в 1990 году книге Бурлацкого, Галкина и Красина “Введение в марксистское обществознание”, в которой раздел о “Завещании” следовал старой традиции — Ленин мол всё предусмотрел, всё прописал и надо было лишь следовать его плану построения социализма.
22. Борисов Ю. С. Указ. соч. С. 21.
23. См.: Старцев В. И. Политические руководители Советского государства в 1922 — начале 1923 года // История СССР. 1988, № 5. С. 112.
24. Там же. С. 114. Возможно, непривычное по тем временам подчёркивание ошибок Ленина заставило редколлегию журнала, на всякий случай, заявить о том, что “не все утверждения автора настоящей статьи представляются достаточно аргументированными. В решении некоторых из поставленных им вопросов необходим более широкий подход”.
25. Там же. С. 120.
26. См. подробнее: Потагиов А. Ф. В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий. Уроки идейной борьбы внутри правящей партии. (Историография вопроса). — Ростов н/Д, 1992. С. 131-136.
27. Там же. С. 135.
28. Слассер Роберт. Сталин в 1917 г.: Человек, оставшийся вне революции. — М., 1989. С. 5.
29. Данное утверждение, конечно, контрастировало с суждением о Троцком профессора АОН при ЦК КПСС В. Ивановым — “Троцкий был чужаком в большевистской партии; партия, идейно сокрушив улсе после смерти Владимира Ильича троцкизм, довершило дело, начатое В. И. Лениным” — См.: Иванов В. Перекрашивают Иидушку // Советская Россия. 1987. 27 сентября. Примерно такая оценка Троцкого, как “чрезмерно самоуверенного, всегда виляющего и жульничающего политика”, прозвучала и в юбилейном докладе 1987 года “Октябрь и перестройка: революция продолжается” — см.: Горбачев М. С. Избранные речи и статьи. Т. 5. М., 1988. С. 397.
30. См.: Волкогонов Д. Демон революции // Правда. 1988. 9 сентября. После этого последовали: разделы о Троцком в книге “Триумф и трагедия. Политический портрет И. В. Сталина” (М., 1989), статьи в журналах “Родина” (1989, № 7), и “Коммунист Вооружённых сил” (1989, № 19), “Литературной газете” (1990, 30 мая).
31. См.: Биллик В. И. Троцкий. На пути к правде о нём // Собеседник. 1989. № 33.
32. Кораблев Ю. Почему Троцкий? // Политическое образование. 1989. № 2; См. также: Молодцыгин М. А. 120 дней наркомвоена. Из истории перехода к строительству массовой регулярной Красной Армии // Военно-исторический журнал. 1989. № 8, 10; Спирин Л. М. Из истории РКП(б) в годы гражданской войны и интервенции // Вопросы истории КПСС. 1989. № 3.
33. Там же.
34. См.: Белов Василий. “Возродить в крестьянстве крестьянское...” // Правда. 1988. 15 апреля.
35. См.: Данилов В. П. Мы начинаем познавать Троцкого; Панцов А. В. Троцкий и Преображенский // ЭКО. 1990. № 1. С. 49-50.
36. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 49. С. 390.
37. Старцев В. И. Политические руководители Советского государства. С. 6.
38. Панцов А. В., Чечевишников А. Л. Исследователь и источник. О книге Д. А. Волкогонова “Троцкий” // Свободная мысль. № 14. С. 89.
39. Там же.
40. Там же. С. 94.
41. Там же. С. 98. См. также: Панцов А. В. Лев Давидович Троцкий (серия “Исторические портреты”) // Вопросы истории. 1990, № 5. С. 65-87.
42. См.: Знамя. 1987. № И. С. 8.
43. Двенадцатый съезд РКП(б): Стенографический отчёт. М., 1968. С. 126.
44. Ленину о Ленине. Письма 1918 — 1921 гг. В кн.: Неизвестная Россия. XX век. — М., 1992. С. 16.
45. Там же. С. 17.
46. Там же. С. 20.
47. Нилов Григорий (Кравцов Александр). Грамматика ленинизма (В английском заголовке — “Lenin’s Totalitarian System). London, Overseas Publications Interchange, 1990. C. 104.
48. Гуль P. Дзержинский. — Париж, 1936. С. 66.
49. Конквест Р. Большой террор. В 2-х тт. Пер с англ. — М., 1991. Т. 1. С. 13.
50. Авторханов А. Технология власти, С. 284-285.
51. Нилов Г. Указ. соч. С. 109.
52. Там же. С. 127.
53. Там же. С. 127, 133.
54. Там же. С. 136.
55. Там же. С. 154-155.