Глава 1
Новый этап российского и зарубежного лениноведения: причины тенденциозности
После известных событий августа 1991 года, связанных с распадом советской системы и СССР, резко и быстро меняются условия и структуры прежнего лениноведения. Ликвидируется Институт теории и истории социализма ЦК КПСС (до лета 1991 года — ИМЛ), Академия общественных наук при ЦК КПСС, партийные школы и система партийного обучения. Центральный партийный архив преобразуется в Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории, прекращает существование Центральный музей Ленина и многочисленные его филиалы, а его фонды становятся частью Государственного исторического музея, Музей революции начинает движение к преобразованию в Музей современной истории. В этих условиях не прекратилось, однако, расширение источниковой базы для изучения одной из центральных исторических фигур XX века и его окружения. Выходит полный сборник сочинений Н. Валентинова о Ленине “Недорисованный портрет” (1). Наряду с уже публиковавшимися в других изданиях в 1990 и 1991 годах воспоминаниями “Встречи с Лениным” и “Малознакомый Ленин”, в нём впервые публикуются очерки “Ранние годы Ленина”, составленные из самостоятельных очерков о детстве и юности Ленина. Представляется, что наиболее интересным для нашей проблемы является очерк “Чернышевский и Ленин”, в котором Валентинов попытался проникнуть в лабораторию мысли основателя теории социалистической революции, отыскать истоки радикального мышления, которые он видит в творчестве Н. Г. Чернышевского. Автор не сомневается в том, что Ленин стал революционером ещё до знакомства с марксизмом, с того момента, когда он глубоко осмыслил его роман “Что делать?”. Он уверен, что именно Чернышевский был его идейным наставником.
Наряду с работами Валентинова историки получили доступ и к другим эмигрантским публикациям, посвященным истории революции и личности Ленина. Особое значение в их ряду заняли систематическое внимание в воспоминаниям и размышлениям по этой проблеме “Нового журнала”, издающегося в Нью-Йорке. Начиная с 1940-х годов тема Ленина находилась в центре внимания редакции и составляла очень серьёзный контраст официальной советской лениниане. Недавно известный историк Г. 3. Иоффе попытался их систематизировать и дать российским исследователям неплохую ориентировку во всех этих публикациях (2). Не могут не привлечь внимания, к примеру, малоизвестные воспоминания А. Д. Нагловского, напечатанные в 1967 году. Он писал, что “Ленин в своей «линии» был абсолютно твердокаменен... От своих положений он никогда не отступал, даже если оставался один. И эта его сила сламывала под конец всех в партии... Ленин являл собой исключительно цельную натуру. Она и превращала его в вождя. В партии все ощущали это, сознательно или подсознательно чувствовали, что без Ленина они — ничто” (3).
На протяжении 1917 года Ленин действительно несколько раз “сламывал” свою партию. Кто поддержал “Апрельские тезисы” Ленина сразу после его возвращения в Россию? Фактически никто, но уже через 2 — 3 недели они стали руководящей программой партии. Кто разделял взгляды Ленина в сентябре, когда он требовал, чтобы большевики покинули Демократическое совещание и начали подготовку к восстанию? Может быть, один Л. Троцкий. ЦК же постановил сжечь письма Ленина о восстании. И всё-таки большевики порвали с детищем Демократического совещания — Предпарламентом, “встав на тропу войны”.
В воспоминаниях Нагловского есть деталь, по понятным причинам не отмеченная ни одним из мемуаристов, принадлежавших к советской историографической “монументалистике”. Речь идёт о встрече Ленина 2 апреля 1917 года на Финляндском вокзале в Петрограде — поворотном пункте его судьбы. Как символ запечатлелась в нашем сознании мощная и целеустремленная фигура Ленина в свете прожекторов на броневике. Но вот, что пишет Нагловский: “Я смотрел на Ленина и думал: как он постарел! В приехавшем Ленине не было уже ничего от того молодого, живого Ленина, которого я когда-то видел в скромной квартирке в Женеве и в 1905 г. в Петербурге. Это был бледный, изношенный человек с печатью явной усталости”. Теперь, вернувшись в Россию, он всё-таки нашёл в себе силы для ещё одного “рывка”, ещё одной главной “боевой кампании”. Он победил: его умом и его волей большевики взяли власть (4).
На волевых качествах личности Ленина останавливался и Валентинов в малоизвестном очерке “Пятаков о большевизме” (1958 год). Пятаков в минуту откровенности поведал автору о “секрете” большевистского духа: “В... растаптывании так называемых объективных предпосылок, в смелости не считаться с ними, в этом призыве к творящей воле — решающим и определяющим фактором был и есть Ленин” (5). Об этом же писали и М. Карпович в 1951 году, и А. Авторханов в 1970 году.
У того же Нагловского мы находим новые для нас наблюдения о Ленине периода гражданской войны: “Старый заговорщик, Ленин явно изнашивался. И тут действовала не одна болезнь. Иногда глядя на усталое, часто кривящееся презрительной усмешкой лицо Ленина, либо выслушивающего доклады, либо отдающего распоряжения, казалось, что Ленин видит, какая человеческая мразь его окружает... “Фанатик-то он фанатик, а видит ясно, куда мы залезли”, — говорил о Ленине Красин” (6).
Достоянием новейшей российской ленинианы стали и дневники “разочарованного коммуниста” Н. Орлова. В частности, в октябре 1921 года он сделал такую запись: “Сам Ленин, не способный превратиться в своекорыстного жулика, будет скоро уничтожен и выброшен вон. Очищая свою придворную партию от всех демократически мыслящих и порядочных идеалистических элементов, оставляя своей лейб-гвардией низких карьеристов из былых коммивояжеров и писцов, и тупых, на всё озлобленных элементарных громил из остатков дегенеративного русского пролетариата, Ленин роет себе яму...” (7).
В 1992 году в России публикуются мемуары Р. Гуля “Я унес Россию”, опубликованные сначала в 1979 году “Новым журналом”, в которых он вспоминал о юмористически выраженном, но исторически и философски глубоком вопросе критика Е. Лундберга: “Кому в истории русской революции придётся подвинуться — Ленину или плетню?”. Когда-то, в начале своей деятельности, в книге “Что делать?” Ленин писал: дайте нам организацию революционеров, и мы перевернём Россию. История распорядилась таким образом, что “организация революционеров” пришла к власти и приступила к “переворачиванию” крестьянской России. По существу, Лундберг задавал тот же ленинский вопрос “кто кого” — ленинский большевизм “перевернёт” Россию или она “перевернёт” и отодвинет большевизм? Гуль вспоминает, что, по мнению Лундберга, “подвинуться” придётся Ленину, хочет он того или нет. Гуль же думал, что победил все-таки Ленин, а не “плетень”. Однако Г. 3. Иоффе не согласен с этим мнением и считает, что прав Лундберг, поскольку последние статьи Ленина и его знаменитое “Завещание” — это плод растерянной, мятущейся мысли. Если в 1902 году Ленин знал, что делать, то теперь это знал Сталин. А потом и сталинский и последующий большевизм окажутся так перевёрнуты, что от ленинских, октябрьских идей там мало что останется. Он глубоко впитал в себя шовинизм, бюрократическую государственность, великодержавную идею, т. е. всё худшее, что характеризовало старый российский режим (8).
В постсоветской России появляется и ряд работ, связанных с “альянсом германских военных и дипломатов” с большевиками. В 1994 году писатель Виктор Кузнецов публикует в переводе с английского избранные страницы из сборника под редакцией Зденека Земана “Германия и революция в России. 1915 — 1918. Документы из архивов Министерства иностранных дел Германии”, опубликованного ещё в 1958 году в Лондоне, и противопоставляет его другим подобным работам, появившимся на Западе, в частности, книге Вернера Хальвега “Возвращение Ленина в Россию в 1917 году”, вышедшей в Голландии годом раньше и переизданной в 1990 году в Москве (9). Указывая на публикации в эмигрантских изданиях, а также в немецком журнале “Stern” (1993, № 11) документов РГАСПИ о перечислении 18 июля 1917 года в Кронштадт на счёт Ленина немецких марок, Кузнецов всё-таки заключает, что прямых документальных данных о сотрудничестве Ленина с немецким Генеральным штабом пока не обнаружено (9а).
Переходя к новым архивным публикациям из рассекреченных российских архивов, отметим цикл интересных публикаций в альманахе “Неизвестная Россия. XX век” (10). Однако принципиальное значение для нашего исследования имеет вопрос о нашумевших и вызвавших большую дискуссию текстах из архивного фонда Ленина. В течение многих десятилетий они оставались строго засекреченными и совершенно недоступными исследователям. Сначала эти документы публиковал везде, где только можно было, с тенденциозными комментариями историк и журналист А. Латышев (11). Затем за дело взялся американский профессор Р. Пайпс. Правда, до сих пор непонятной является, к примеру, история, связанная с приоритетной публикацией им в 1996 году переведённого на английский сборника документов “Неизвестный Ленин. Из секретного архива” (12), осуществленного по документам РГАСПИ (директор — К. М. Андерсон, его первый заместитель — О. В. Наумов). Всё ещё является загадкой и столь длительная пауза с выходом русской версии этого издания. Позволим себе предположить, что дело связано с позицией её составителей Ю. Н. Аммиантова и Ахапкина, что между строк можно “прочесть” в неожиданно помещённом в “Свободной мысли” послесловии В. Т. Логинова “Несостоявшаяся сенсация” к неопубликованному до сих пор русскому изданию тех же документов (13).
Судя по всему, Логинов явно писал не для параллельной американской версии подборки документов из архивного фонда Ленина. Но тогда к какой? Пока трудно судить. Быть может, его послесловие не устроило руководство РГАСПИ и стоящего над ним руководства Росархива во главе с В. П. Козловым? Однако, если учесть что в Собраниях сочинений Ленина, “Ленинских сборниках”, “Декретах Советской власти” и “Биографической хронике” опубликованы десятки тысяч документов, то 70 публикаций Латышева, или 122 документа сборника Пайпса, или лишь немногим более 400 — пока невышедшего сборника РГАСПИ, действительно могут показаться не столь значительными. По многим вопросам, затронутым в них, мы не находим ничего принципиально нового в сравнении с той информацией, которую давали прежние фундаментальные издания. Для тех, кто всерьёз занимался изучением данных проблем, они не представляют той сенсации, которую искусственно пытались раздуть для непосвящённых.
И тем не менее, по мнению Логинова, ценность ранее засекреченных документов несомненна. Они освещают ряд сюжетов, которые раньше вообще исключались из официальных изданий. Это касается, в частности, некоторых финансовых вопросов, связанных с деятельностью РСДРП в дооктябрьский период: переписка о “наследстве Н. П. Шмита” (1909 — 1911 годы), с К. Каутским, К. Цеткин и Ф. Мерингом о деньгах, переданных им на хранение большевиками. Особую группу документов составляет “дело Малиновского” (1914 год), изобличенного позднее в связях с охранкой, а также переписка с Инессой Арманд, запрет на которую в прежние времена можно объяснить лишь ханжеством составителей Полного собрания сочинений. Однако основная масса материалов относится к послеоктябрьскому периоду: письма, телеграммы, записки и другие документы, которые дополняют, а иногда существенно корректируют прежние представления о некоторых событиях гражданской войны и первых лет нэпа. Проблема заключается в характере интерпретаций, которую нам представили те, кто первым, законно или незаконно, получил доступ к новым документам. Анализ этих интерпретаций может составить отдельную книгу. Наша же задача заключается в том, чтобы зафиксировать разницу методов подачи и препарирования документов.
К примеру, среди трёх десятков писем Ленина И. Арманд, включенных в опубликованный сборник Пайпса и неопубликованный — РГАСПИ, одно письмо от 6 (19) января 1917 года содержит фразу: “Насчёт «немецкого плена» и прочее все Ваши опасения чрезмерны и неосновательны. Опасности никакой”. Пайпс усматривает в нём, наконец-то, найденное подтверждение “контактам Ленина с германцами”. Логинов же предлагает поставить данное письмо в контекст всей переписки, в том числе и давно опубликованной в 49 томе Полного собрания сочинений. И тогда получается, что сначала 3 (16) января 1917 года Ленин пишет Арманд о слухах относительно возможности вступления Швейцарии в войну.. В этом случае Женеву, где находилась Арманд, займут французы. Что же касается Цюриха, где жил в это время Ленин, то тут возникала опасность немецкой оккупации. Впрочем, он полагал, что покидать Цюрих нет необходимости, ибо “война невероятна”. В ответном письме Инесса, очевидно, писала, что Ленин недооценивает опасности интернирования и “немецкого плена”, а поэтому надо думать о переезде. Вот Ленин и написал ей 6 (19) января, что “Насчёт «немецкого плена» и прочее все Ваши опасения чрезмерны...”. Таким образом, не о связях с немцами шла речь, и поспешное предположение Пайпса оказывается абсолютно несостоятельным (14).
Другой пример касается публикуемой Пайпсом записки Ленина, которая якобы инициировала начало массового “красного террора”. Основанием для датировки стало следующее её содержание: “Я предлагаю тотчас образовать (для начала можно тайно) комиссию для выработки экстренных мер (в духе Ларина: Ларин прав). Скажем, Вы + Ларин + Владимирский (или Дзержинский) + Рыков? Или Милютин? Тайно подготовить террор: необходимо и срочно. А во вторник решим: через СНК или иначе”. Поскольку декрет о “красном терроре” был принят 5 сентября 1918 года, то эта записка отнесена Пайпсом к 3 или 4 сентября того же года. Логинов ставит ряд резонных вопросов. Во-первых, автор записки (Ленин) в эти дни после ранения находился на постельном режиме и никаких записок не писал. Во-вторых, почему записка адресована Н. Крестинскому, с августа 1918 года являвшемуся наркомом финансов? Почему в состав комиссии, связанной с террором, предлагались Рыков и Милютин, руководившие ВСНХ? Наконец, какое отношение к разработке террористических мер мог иметь Ю. Ларин, занимавшийся вопросами сугубо хозяйственной жизни? (15). Совсем по-иному датирует и комментирует эту записку Латышев. Он почему-то вообще называет её “обобщающей” для конца гражданской войны и относит к 1920 году (16).
Наконец, В. Т. Логинов коснулся болезненных вопросов, связанных с красным и белым террором. Он предлагает учитывать не только тип и характер документов — например, декрет, постановление или же сугубо личная записка, но и практические последствия, к которым привел данный документ. К примеру, многократно цитируется телеграмма Ленина пензенским руководителям от 11 августа 1918 года с требованием “непременно повесить” кулаков — организаторов мятежа, а для этого найти “людей потвёрже”. Что же произошло на самом деле?, — спрашивает Логинов. Ведь еще в конце апреля 1918 года Ленин предполагал возможность мирного получения хлеба из деревни с помощью товарообмена. А чуть ли не через неделю он ставит на СНК вопрос о введении продовольственной диктатуры. Дело в том, что относительная, хоть и минимальная стабильность продовольственного снабжения Центральной России обеспечивалась хлебом Украины, Поволжья, Сибири и Северного Кавказа.
Однако в конце апреля на Украине германские оккупанты привели к власти гетмана Скоропадского. Путь для украинского хлеба был перекрыт. В мае восстание чехословаков отрезало от Центра Сибирь и часть Поволжья. К июлю были блокированы все линии, связывавшие Москву с Северным Кавказом. Элементарные расчёты, сделанные Наркомпродом, показывали, что в этой ситуации в Москве и Петрограде на одного человека придется лишь 3 фунта хлеба (1 кг 200 г) в месяц, да и то лишь за счет полной выкачки зерна в потребляющих центральных губерниях. Иными словами, речь шла о жизни десятков и сотен тысяч горожан.
Важную роль в планах Советской власти по снабжению городов должна была сыграть, в частности, Пензенская губерния, где, по данным Наркомпрода, существовали определенные резервы хлеба. Сюда направили уполномоченного ЦК Евгению Бош, продотряды из столицы. 5 августа в селе Кучки Пензенского уезда вспыхнул вооруженный мятеж. Пятеро продармейцев и трое членов сельского комитета бедноты были зверски убиты. Отсюда волнения перекинулись на четыре наиболее богатых уезда. И если учесть, что Восточный фронт находился в этот момент всего в 45 километрах, то станет очевидной вся серьезность положения.
По мнению Логинова, отчасти это и объясняет тон ленинских телеграмм и писем в Пензу, требовавших “вешать” зачинщиков мятежа, “твёрдости” и “беспощадного массового террора”. В село Кучки из Пензы направили отряд, который арестовал 13 непосредственных участников убийства и организаторов восстания. Всех расстреляли. В другие уезды и волости направили агитаторов. После сходов и митингов, на которых разъяснялась продовольственная политика Советской власти, волнения крестьян удалось прекратить.
Второй важный пример — записки Ленина Э. Склянскому, относящихся к концу 1920 года и связанных с действиями белого офицера С. Булак-Балаховича. Сформированные им в прибалтийских государствах при помощи Б. Савинкова несколько вооруженных отрядов совершали “рейды” на территорию Белоруссии. По свидетельствам самого Савинкова, а также берлинского “Голоса России”, отряды Балаховича повсюду оставляли следы грабежей, убийств, пыток невинных людей, изнасилования женщин, в том числе 12-летних девочек. В городах Плотница, Кремне, в Ковельском и Пинском уездах разграблялись, поджигались еврейские дома и квартиры, всякого еврея, показавшегося на улице, убивали.
После получения очередной информации с описанием зверств банд Балаховича во время заседания Совнаркома Ленин и написал заместителю председателя Совнаркома: “... Постараться наказать Латвию и Эстляндию военным образом (например, «на плечах» Балаховича перейти где-либо границу хоть на одну версту и повесить 100—1000 их чиновников и богачей)...”. В другой записке Склянскому он предлагает под видом “зеленых” вторгнуться на 10 — 20 вёрст на территорию занятую противником и перевешать “кулаков, попов, помещиков. Премия: 100 000 руб. за повешенного”. Нет никаких сомнений в жестокости и неприемлемости подобных методов, но нельзя забывать, что они родились в расколотом обществе, в условиях гражданской войны, ход которой диктуют совершенно иные законы и правила.
В ноябре 1920 года северо-западнее Мозыря частям Красной Армии удалось нанести серьезное поражение бандам Балаховича, а 5 декабря из Польши было получено сообщение, что остатки армии Балаховича перешли на польскую территорию, где были немедленно разоружены поляками в присутствии представителя Советской России, специально для этого прибывшего. Савинков же отказался от Балаховича. Таковы были практические последствия указаний Ленина.
К сожалению, российскому читателю практически неизвестна дискуссия, которую вызвал сборник Пайпса в США. Между тем, он был оценён, как “ничего особенно нового не вносящий в историографию” (17), поскольку многое было известно и до того, но не имело точных ссылок. Со специальной статьей по поводу сборника Р. Пайпса выступил и известный в России американский историк Александр Рабинович. Он начал свой анализ замечанием о том, что перед нами не неизвестный, а как раз очень знакомый Ленин, и те, кто знает предыдущие работы Пайпса, без труда узнают пайпсовскую характеристику Ленина, т. е. человека, ответственного за революцию, за Сталина и сталинизм, являвшегося примером для Гитлера и Муссолини. Словом, новый сборник — продолжение длительного “крестового похода” Пайпса с целью демонизации Ленина” (18).
Рабинович критикует редактора сборника за введение, состав, комментарии, которые пронизаны “крайне враждебным” отношением к Ленину и концентрацией внимания на тёмных сторонах личности вождя. Те же немногие документы, которые все-таки показывают Ленина в выгодном свете, не сопровождается никакими комментариями.
Показывая на конкретных примерах слабую информативность сборника, ставку на те документы, которые уже давно были обсуждены западными историками (в частности, стенограмма выступления Ленина на IX партконференции в сентябре 1920 года по поводу советско-польской войны, записка Ленина членам Политбюро от 19 марта 1922 года об использовании отчаянного положения голодных крестьян для уменьшения влияния церкви, которая была выкрадена и опубликована в 1970 году в Париже и др.), критик “ловит” составителя на тех сторонах комментариев, которые идут гораздо дальше самих документов (19).
Метаморфозы судьбы неизвестных ленинских документов дополнились отчетливой и чуть ли не массовой сменой знаков у ряда известных в “застойные” и даже в “перестроечные” времена историков, выступавших с вполне ортодоксальных марксистских позиций (20). Как справедливо отмечает В. П. Булдаков, они вдруг сделались специалистами по большевистскому “тоталитаризму” (21), а приукрашивавшие “военный коммунизм” (22) и творческий потенциал рабочего класса, якобы преуспевшего в руководстве государством (23), теперь стали осуждать Ленина, противившегося углублению нэпа и вообще повинного во всех грехах советской системы (24).
Следует также отметить, что формирование Лениным советской политической системы в последние годы являлось главным предметом исследований Е. Г. Гимпельсона. Но по существу за очень короткие сроки он успел пересмотреть все свои прежние взгляды. К примеру, в 1989 году он ещё писал о том, что советское государство создавалось на основе фундаментальных ленинских принципов: полновластие советов, всемерное участие трудящихся в управлении, союз рабочего класса и крестьянства, равноправие граждан. И процесс становления однопартийной системы развивался естественным путём, т. е. партия большевиков с самого начала предлагала мелкобуржуазным партиям сотрудничество на советской платформе, однако те предпочли вместе с открытой контрреволюцией вести войну против советской власти. По Гимпельсону, на любые формы выступления “антисоциалистической оппозиции”, а именно вооружённые определили её судьбу, да к тому же в момент исключения правых эсеров и меньшевиков из советов в июне 1918 года их там оставалось-то немного, да и разуверившиеся в этих партиях трудящиеся редко отдавали им предпочтение (25). Однако в монографии “Формирование советской политической системы”, опубликованной в 1995 году, тот же автор уже приводит иного рода факты, показывая, что в крупных городах, промышленных центрах эти партии продолжали иметь значительное число голосов в советах, а большевики, опираясь на государственный аппарат, систематически подавляли своих социалистических оппонентов (26).
Безусловно, самым крупным событием в историографии нашей проблемы стал выход в 1994 году массовым тиражом двухтомника Д. А. Волкогонова “Ленин”. Уже на первых страницах книги автор определяет черты своего героя:
“а) мощный, но циничный интеллект,
б) огромная сила воли в оправе безнравственности,
в) безапелляционность и нетерпимость ко всем, кто не разделяет его взглядов,
г) мышление его было сильным, гибким, изощрённым, коварным,
д) Ленин был по происхождению и по сути космополитом” (27).
Затем почти сразу следовала характеристика учения Ленина: он верно вскрыл пороки человеческого бытия; но земное счастье считал возможным творить на крови, насилии, несвободе; центральная идея — создание мощной революционной организации, партия — главный элемент нового государства. Однако ленинизм потерпел историческое поражение, материализация ленинских идей привела к огромному историческому отставанию.
Смысл основного постулата этой книги состоял в следующем: “Ленин не был великим мыслителем. Ни один эпохальный прогноз Ленина не оправдался. А это — исторический приговор для человека, которого считали гением. Сейчас я перечитываю его философские работы, они довольно примитивны” (28).
Общественная и сугубо научная реакция, которую вызвала книга Волкогонова, сегодня приобрела самостоятельное значение. Поэтому попробуем рассмотреть содержание откликов и критики в адрес волкогоновского сочинения более подробно.
Одной из первых попыталась упредить характер обсуждения известная диссидентка 70-х годов Д. Штурман. “Либеральный” поворот Волкогонова в подходе к Ленину она попыталась объяснить вполне “реально-политическими” соображениями. Правда, она оспорила утверждение Волкогонова о том, что духовная и политическая деятельность Ленина не могла быть распознана в СССР. По мнению Штурман, новые документы в принципе не изменяют облик Ленина. Согласно её интерпретации, Волкогонов, изображающий себя “сталинистом-идеалистом”, пытается завуалировать то, что он и сам способствовал сокрытию от публикации упомянутых документов о Ленине и Сталине. Штурман цитирует множество ранее опубликованных в СССР документов, из которых однозначно выясняется, что во время гражданской войны Ленин крайне последовательно применял средства террора и использовал такую форму массовых репрессий, как взятие заложников, и, если кто-то с мнимой наивностью утверждает, что узнал об этом лишь в наши дни, то вряд ли это может быть принято всерьёз (29).
Что касается первой реакции на книгу Волкогонова в России, то уже в рецензии обозревателя “Комсомольской правды” А. Монахова с неприкрытой иронией писалось о том, что оказывается “Ленин всю жизнь был тунеядцем и жил на чужие деньги, никогда не любил русских... Основная идея автора такова: Ленин не был ни гением, ни богом. И если второе относится целиком к области теологической и какому-либо научному опровержению не поддаётся, то первая посылка («Ленин не был гением») принадлежит области филологической. Проблема заключается всего лишь в выборе правильного эпитета, который (выбор) целиком зависит от личных симпатий говорящего. Из ряда «гениальный, великий, крупнейший революционер XX века» Волкогонов выбирает последнее определение и доказывает верность своего предпочтения на протяжении двух томов”. Далее рецензент обратил внимание на тенденциозность художественного оформления произведения. Если первый том украсила традиционная фотография “мудрого вождя, благодетеля народов”, то на обложке второго тома было помещено изображение “полубезумного революционера незадолго до смерти”. Видимо, такой, делается вывод, была “эволюция взглядов Волкогонова по отношению к объекту описания” (30).
Через месяц резко отрицательная оценка книги появилась в “Правде”. “Когда лают на слона, он кажется более великим”, — так назвал свою рецензию Л. Оников. Подробно разобрав основные сюжетные линии, автор пришёл к следующему выводу: “Несмотря на шумный анонс, гора, как говорится, родила мышь. К тому же очень серую и опасную”. Что же касается первоисточников, которыми так кичился генерал, то, по мнению Оникова, даже арифметически доказывается “бесчестность Волкогонова, а его угроза низвергнуть Ленина какими-то замурованными, неведомыми доселе документами, рассчитана на простачков”. Рецензент взял главы, относящиеся непосредственно к Ленину, его деятельности в “период революции и гражданской войны”, и показал, что из 520 ссылок на архивные источники неопубликованных только 152, а давно опубликованных, известных — 368. Причём, в число “неопубликованных” попали записка Ю. В. Андропова в ЦК от 1975 года о сносе дома Ипатьева в Свердловске (причём тут Ленин?), доклад Берия Сталину 1949 года о высылке из Закавказья “всяких турков” в Сибирь, бытовые детали о ремонте квартиры Ленина, частота его пульса после ранения и другие подобные банальности. Таким образом, новые документы, которые вынесены на свет Волкогоновым, получившим доступ к ним на правах “придворного летописца”, ничего принципиально нового к облику Ленина не добавляют. Оников обвинил автора даже в безнравственности, сказав об “откровенно злобной тональности” книги, о позорной трактовке “кровей” и др. Словом, “прикидываясь верующим”, Волкогонов “на деле поступает как антихрист. Христианин не может так поступать” (31).
В пространной рецензии для американского журнала “The Nation” Р. Медведев также подчеркнул непосредственную связь между “наивным морализирующим тоном” биографии Ленина и политической функцией Волкогонова, когда тот являлся военным советником Ельцина и был одним из руководителей вооруженного разгрома российского парламента, а также вместе с Р. Пихоя и Н. Покровским возглавлял правительственную комиссию по рассекречиванию архивных документов (32).
В этом же журнале, в том же номере был опубликован отзыв на книгу и профессора Колумбийского университета Марка ван Хагена, показавшего происхождение волкогоновской бографии Ленина из атмосферы “холодной войны”: “... Истории Волкогонова и Пайпса немного отличаются от более враждебной ориентации поколения холодной войны, однако идеологически эти два автора, может быть, даже грубее своих предшественников” (33).
В. П. Булдаков обратил внимание на то, что, доказывая многие черты политического поведения Ленина, Волкогонов ломится в открытую дверь. То, что ленинизм несовместим с парламентской политической культурой, было ясно давно, тем более, что и сам Ленин этого не скрывал. Булдаков предлагает анализировать другую сторону проблемы, другую “загадку большевизма”, которую почему-то почти никто не видит: “Почему Ленин, как сторонник европеизации России и проповедник доктрины европейского социализма, оказался изоморфен ходу и логике российской “смуты”? Почему этот на долгие годы оторванный от России политик стал харизматической фигурой?” (34).
И Ленин, и Троцкий с самого начала полагали, считает и этот оппонент Волкогонова, что революцию нельзя делать в белых перчатках — и у того, и у другого это была не апология аморализма, а готовность взять на себя “грех” революционной эпохи. Историки упорно не замечают этого и вообще мало кто отваживается соблюсти по отношению к ним беспристрастность, понять, что “мы имеем дело не просто с палачами, а скорее с героизированными жертвами излома большого исторического времени”. В период своего становления большевизм проявил себя через критику экономических противоречий старого строя. И в главном большевистские идеологи оказались правы: хозяйственное состояние общественного организма вошло в противоречие с социальными надеждами и требованиями народа. Но в практической деятельности “победители” старого строя обнаружили себя утопистами. В деятельности Ленина “легко обнаружить черты догматика и политического фантазёра, бесстрастного «врачевателя» больного общества и эмоционального проповедника”. Не всем исследователям, за редкими исключениями (35), по мнению Булдакова, это “соединение несоединимого” удается увидеть и понять. Автор показывает это на хрестоматийных штампах.
К примеру, обычно ленинские надежды на “ум, честь и совесть эпохи” подлежат осмеянию. Но эта формулировка скрывала за собой отчаяние радикального западника перед неспособностью тогдашней европейской демократии избавить человечество от ужасов войны и склонностью парламентских партий к карьеристскому перерождению. Участь насмешек сопровождает ленинскую “кухарку”, которой надо было научиться “управлять государством”. Сегодня же всё более очевидно, что без развитой способности к самоуправлению и контролю над “верхами” современное общество становится плутократическим источником всеобщей опасности. Странная судьба и у лозунга “учиться коммунизму”. Но если признать, что история — обучающий процесс, а не поле политиканствующего морализатортства, то придётся согласиться, что указание Ленина на необходимость овладения всем культурным богатством прошлого — это вовсе не специфически коммунистический, а естественный общечеловеческий лозунг, подсказанный скорее не Марксом, а системой классического образования.
В. П. Булдаков заключает: “Большевизм — это вовсе не грандиозный исторический обман, а достаточно обычный для XX в. самообман, который стал источником не преодолённого до сих пор иллюзорного исторического сознания. Лидеры большевизма, путая временную конъюнктуру с ведущей тенденцией, полагали, что идут столбовой дорогой человечества, а тем временем загоняли Россию в тупик имперской автаркии и государственного индустриализма архаичнейшего типа. Они же, думая, что ведут борьбу за мировую революцию, выступали генераторами обычного для России «смутного времени». Надеясь на самый «передовой» и высокоморальный класс, большевики на деле идейно вооружили маргиналов и социальных аутсайдеров. Наконец, полагая, что пробуждают «разум» наиболее сознательной, но малочисленной части общества, большевики на деле высвободили подсознание традиционалистской и численно преобладающей массы населения” (36).
Для венгерского историка Т. Крауса книга Волкогонова стала своеобразным плодом “исторической” публицистики, где не соблюдаются никакие законы исторического исследования, а порой и элементарной логики, и где Ленин — лишь предлог для пропаганды автором своих “демократических” политических взглядов. Такой “поворот” в лениниане “является и проявлением исторически обусловленного психологического замешательства, в котором сложные русские (и не только русские) феномены «прозрения», «обращения», «покаяния», «грехопадения» и «отпущения грехов» смешиваются с соблазнительными «стимулами», идущими из сферы современной политики и рыночной конъюнктуры. «Защита» Волкогонова ссылкой на обнаружение множества новых документов, например, о деятельности Ленина во время гражданской войны, не представляется убедительной для оправдания сделанного им духовного поворота” (37).
Пожалуй, самый обстоятельный разбор книги “Ленин” проделал Н. И. Дедков. Спокойно и обстоятельно, без привнесения какого-либо идеологического контекста, он проанализировал замысел и методологию исследования генерала, структуру, композицию и способы аргументации, словом, всё то, что является свидетельством профессионального уровня любой исторической работы. “Книга Волкогонова, — отметил Дедков, — по сути дела, представляет собой длинный мелочный счет, выписанный Ленину. Всё включено — и «картежная терминология», и «заразительный пример», и преступления Сталина, и застой времён Брежнева. Всё негативное, отталкивающее в истории Советского государства, что только можно было найти, собрано, подсчитано и вменено в вину Ленину. И не беда, что для доказательства причастности Ленина ко всем бедам России не хватает фактов — аргументы подменила пламенная речь уверенного в собственной правоте «патриота-демократа». И стиль выбран соответствующий: вычурный, с претензией на красивость и, одновременно, на философскую глубину... Избери автор традиционный научный стиль — и вся его беспомощность как историка тотчас вышла бы наружу” (38).
Дедков понимает, что официальные биографы советского периода были не более объективны, чем Волкогонов, но принудительная сила господствующей идеологии не позволяла им писать иначе. Однако почему сейчас создаются подобные книги? Ответ предлагается искать в плоскости выгоды, выгоды решать не научные задачи, а внедрить в сознание людей некоторые идеи,, важные для власти. И подтверждением этому является тот факт, что на какое-то время общий историографический процесс стал сильно осложняться попытками узаконить, как официальный, волкогоновский подход к Ленину и революции.
5 ноября 1994 года в Москве при непосредственной поддержке президента РФ и правительства Москвы прошла научно-практическая конференция “Октябрь 1917 года и большевистский эксперимент в России”. В обсуждении доклада
главы администрации Президента РФ С. Филатова приняли участие А. Н. Яковлев, Д. Волкогонов, А. Емельянов, В. Костиков, Ю. Карякин и др. Их речи носили сугубо обличительный по отношению к Ленину и большевизму характер. Призыв академика П. В. Волобуева оставаться на позициях науки был просто-напросто проигнорирован. Спустя год материалы конференции были изданы под тем же названием, что и конференция (39) и самым серьёзным образом проанализированы Е. Г. Плимаком. Отметим некоторые места в анализе проблемы, которые обнаружили слабость позиции авторов сборника. Прежде всего речь идёт о центральном тезисе А. Н. Яковлева и А. Салмина о том, что Россия благодаря стараниям Ленина зашла “не туда” в 1917 году и большевики столкнули страну со “столбовой дороги цивилизации”, “универсального мирового пути развития” (40). Это утверждение Плимак легко снимает тезисом об историческом тупике, в котором оказался весь “цивилизованный” Запад и такие его ведущие политики как Вильсон, Клемансо, Ллойд Джордж, вступив в первую мировую войну, за которой последовали Версальский передел мира, Великая депрессия 1929 — 1933 годов, наконец, вторая мировая война (41).
Октябрьская революция выросла не из ленинской “неуёмной жажды власти”, как утверждает Яковлев, и не из робеспьеровско-ленинской “похоти власти”, как говорит Волкогонов (42), а из бездеятельности Временного правительства, как поначалу буржуазного, так и последующего коалиционного, которое ни в одном пункте не пошло навстречу народным требованиям мира, земли, хлеба. “К величайшему сожалению, — пишет Плимак, — из-за привычных в России дрязг социалистов страна не увидела «однородное социалистическое правительство». Учредительное собрание, отказавшееся признать декреты Советской власти, большевики просто разогнали. Блок большевиков с левыми эсерами не выдержал Брестского мира, продовольственной политики большевиков. В России началась круговерть гражданской войны...” (43).
Несмотря на противодействия определённых политических сил продолжался выход книг, в которых проблемы ленинизма рассматривались в сугубо научном ключе. В частности, ему следуют екатеринбургские авторы сборника “Ленинизм и Россия”, изданном на Урале в 1995 году, которые провозгласили для себя следующую установку: “Большевизм нуждается в имманентной критике, а не в предании анафеме” (44). Авторы пытаются осмыслить марксизм, как результат взаимоувязанного развития русской и западноевропейской культуры XVIII —XIX веков и диалогического характера их взаимодействия. В. Скоробогацкий, к примеру, фиксирует процесс “марксизации пролетарского движения” в Европе и России, равно как и “идеологизацию марксизма, превращение его в религию коммунизма”: “Сами Маркс и Энгельс, как могли, препятствовали этой разрушительной тенденции, что и предопределило их отход от практической работы после 1872 года”. Тем не менее процесс шёл, приводя “к отрыву марксовой теории социализма от действительности”, вместе с тем шло “обратное развитие социализма от науки к утопии” (45).
В свою очередь К. Любутин подмечает узость преимущественно политического прочтения Лениным произведений Маркса, непонимание “противоречивости научного элемента марсксизма”, низведение нравственности до роли простой служанки политики. Однако автор настаивает на том, что Ленин не являлся “примитивным” философом, что он “наращивал философский потенциал” (46).
Не устаревает, по мнению В. Шевченко, и ленинское понимание процесса развития капитализма в России — от признания “однородности” наших экономических порядков с западными до осознания “особости” самого типа капиталистической эволюции в России: самое отсталое землевладение, самая дикая деревня, незавершенность аграрной революции — при наличии верхушек самого передового промышленного и финансового капитализма. Автор констатирует, что историческая эволюция российского капитализма, в отличие, например, от прусского, “не смогла вписаться в рамки догоняющего или форсированного типа развития”. Наблюдалось не столько подчинение отсталой деревни высокоразвитому капитализму, сколько их “симбиозное существование”. Органического вызревания капиталистического уклада в стране не получалось, а решение задач буржуазнодемократической революции стало уделом “не третьего, а четвёртого сословия”. Решение было определено конкретным ходом исторических событий — в пользу социалистического выбора. Но поскольку революционная теория большевиков была по своей направленности предельно антикапиталистической, постольку она “с неизбежностью привела в скором времени к ликвидации как собственно капиталистических отношений, так и зачатков гражданского общества и правового государства. Вместо диалектического снятия получилось их голое отрицание. Трагические последствия этого обстоятельства для страны обнаружились очень скоро” (47). Той же позиции придерживается и А. Гайда (48).
А. Иванов и Н. Остраков подчеркнули сциентистскую направленность русского нигилизма, что облегчило затем принятие “научного коммунизма” Маркса, причём имела место и “корреляция между утверждением марксизма в качестве одной из господствующих ориентаций и развитием капитализма в России” (49).
Рассматривая переход большевизма от теории к практике, А. Гайда анализирует исторические корни вызревания тоталитаризма в советской стране и абсолютизации феномена власти. Он также затрагивает проблему террора, аппелируя к известным ленинским распоряжениям 1917 — 1919 и 1922 годов (50).
Статья О. Русаковой “Ленинская модель большевизма” по существу сведена к перечню ряда его признаков: нетерпимость к родственным социал-демократическим и эсеровским партиям, крайняя централизация и железная дисциплина — как организационные принципы РСДРП(б) и РКП(б), единообразие в её мышлении, ставка на мировую революцию и т. д. Интерес представляют размышления С. Мошкина об истоках двухплановости, “дуализма” внешней политики большевиков: ориентация Коминтерна и командного состава РККА на “мировую революцию (доходившую порой до прямой пропаганды “экспорта революции”) и ориентация Советского государства на мирное сосуществование с капитализмом. Так в конфликте Г. Зиновьева и Г. Чичерина Ленин в 1921 году взял сторону последнего, но переломить широко распространившееся “революционное мессианство” оказался не в состоянии. Его проявления уже после смерти Ленина сказались в целом ряде конфликтов (51).
Но вот, что примечательно. Если философы из Екатеринбурга пытаются спокойно и критически переосмысливать ленинское теоретическое наследие, оставляя многие вопросы открытыми для дальнейшей дискуссии, то ряду авторов современной философской учебной литературы, по которой в обязательном порядке обучается современное российское студенчество, всё ясно. Маркс создал социальную философию марксизма, Ленин усугубил её недостатки, а их последователи крайне вульгаризировали эту теорию, превратив её в разновидность религиозной веры, чем и довели до глубочайшего кризиса. Дающаяся оценка ленинского восприятия марксистской философии абсолютно политизирована и лишена намека на какие-либо размышления. Без всяких аргументов Э. В. Островский обвиняет Ленина в том, что тот использовал “не столько сильные стороны наследия Маркса, его последовательный материалистический детерминизм, сколько содержащиеся в нём слабости и недостатки, веру в чудодейственную веру идей”, что “в отличие от других российских вариантов марксизма, например, буржуазно-либерального (П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановский), усвоивших позитивное содержание марксизма, его материализм, детерминизм, ленинизм, наоборот, взял на вооружение самую слабую сторону теории, его революционный радикализм, представление о диалектике как об учении исключительно о противоречиях развития, о классовой борьбе и революции” (52). По выражению же С. А. Левицкого, философа русского зарубежья, Ленин “построил марксизм в боевой порядок”, “превратил присущий ему панлогизм в панполитизм” (53).
Парадоксальность ситуации состояла в том, что попытки перевести дискуссию о Ленине и его наследии в конструктивное русло предпринимались и многими зарубежными учёными, не воспринявших, судя по всему, конъюнктурного стремления свести всё к бессмысленному разоблачительству. Зарубежная “лениниана” после 1991 года пополнилась новыми изданиями. Кроме упомянутого Пайпса и анализируемых в следующих главах монографиях французских исследователей Франсуа Фюре, Клаудио Ингерфлома и др., здесь хотелось бы обратить внимание на две работы теоретического характера, вышедшие одна за другой в 1995 и 1996 годах. Первая принадлежит перу Кевина Андерсона — “Ленин, Гегель и западный марксизм: критическое изучение”. Автор попытался восполнить очевидные пробелы в изучении ленинской мысли, которое находится всё ещё в “зачаточном состоянии”. Для этого он обратился к анализу “Философских тетрадей” Ленина. Американский историк приходит к парадоксальному выводу: ленинский образ мыслей серьёзно изменился после чтения Гегеля в 1914 году, можно было бы даже говорить о “гегелизации марксизма” в XX веке, если бы не было вопроса о том, как марксисты восприняли, а вернее, отвергли ленинские тетради (54).
Другая книга написана Нейлом Хардингом под кратким заголовком “Ленинизм”. В ней даётся обзор важнейших ленинских идей, на основе которого доказывается тезис, что собственно ленинизм, как идейная система взглядов, сформировался в 1914 — 1917 годах под непосредственным влиянием Первой мировой войны. Поэтому основным ленинским сочинением является “Империализм, как высшая стадия капитализма”. Автор противопоставляет это сочинение работе “Что делать?”, считавшейся главной, но не являвшей теоретическую позицию марксизма, доминирующую во II Интернационале. Только после начала войны Ленин стал формулировать позицию, которая была альтернативой европейскому социализму, “предавшему идеи Маркса” (55). Примечательно, что в подчёркивании преемственности между марксизмом и ленинизмом Хардинг близок к Н. Валентинову, работы которого подробно разбирались нами.
В отличие от названных выше авторов в двухтомной, переведённой в России в 1997 году, и трёхтомной биографиях Ленина, написанных Л. Фишером и профессором Лондонского университета Р. Сервисом (56), была сделана попытка преодолеть тенденцию, которая преподносила Ленина по “кусочкам”, отделяя политическую мысль от политической деятельности и постоянно вычленяя то и другое из более широкого исторического контекста (57).
Начиная с 1991 года происходит пересмотр знаковых и в то же время хрестоматийных для ленинской политики событий — Брестский мир, “военный коммунизм”, новая экономическая политика. В фундаментальной монографии Ю. Фельштинского “Крушение мировой революции” самым подробным образом рассматривается история Брест-Литовского мирного договора, подписанного 3 марта 1918 года советским правительством со странами Четверного союза. Известно, что он вызвал серьёзный политический кризис: одни в ленинском окружении утверждали, что Брестский мир — это удар в спину германской революции, другие — что это предательство России и её союзников. Для Фельштинского, в отличие от установившейся позиции в нашей историографии по этой проблеме, и те, и другие, каждый по-своему, были правы. “Вопрос об эволюции взглядов Ленина после его прихода к власти в октябре 1917 года, — отмечает автор во введении к книге, — и о тех целях, которые Ленин ставил перед собой до и после переворота, является, видимо, основным при изучении истории Брестского договора и связанного с ним более общего вопроса: о мировой революции” (58).
Однако Фельштинский сразу же предлагает вывод, который будет обосновывать на протяжении всего своего исследования: “Можно утверждать, что Ленин всю свою сознательную жизнь вел борьбу и, начиная примерно с 1903 года, — борьбу за власть. Труднее ответить на вопрос, нужна ли была ему власть для победы революции или же революция виделась средством для достижения власти” (59). Но в любом случае для этого автора очевидно, что без понимания психологии и целей Ленина невозможно понять русскую революцию, так как без него, “человека с маниакальным мышлением... гениального тактика политической борьбы”, партия большевиков не стала бы ведущей социалистической группировкой.
Другой проблемой, вокруг которой не затихают дискуссии, является проблема “Ленин и военный коммунизм”, и главное в ней — тема об изначальной военно-коммунистической направленности политики большевиков. В. П. Дмитренко писал о “величайшей заслуге” Ленина, который весной 1918 года осознал необходимость опоры на созданные капитализмом формы хозяйства (60). О том, что весной 1918 года обнаружились черты политики, близкой к нэповской, пишут и В. П. Булдаков и В. В. Кабанов (61).
С. А. Павлюченков, ставший известным тенденциозностью и нетерпимостью своих работ, наоборот, считает, что весенняя политика связана с ноуменальным существованием “Очередных задач Советской власти”. Этот исследователь ставит вопрос: зачем советской историографии требовалось культивирование “Очередных задач” в особую статью начального периода большевистской власти? И не утруждая себя особыми доказательствами, игнорируя факты, которые не укладываются в его изначальную установку, отвечает: “для обоснования принципиального тезиса о том, что неприглядный военный коммунизм был вызван к жизни гражданской войной, а не наоборот, и в конечном счете переложить всю ответственность за войну на контрреволюцию” (62).
Весьма странным выглядит его спор не только с В. П. Булдаковым и В. Кабановым, но и с Г. А. Бордюговым и В. А. Козловым, также попавшим, на его взгляд, в “ловушки” “Очередных задач Советской власти” и утверждавшим, что “мирная передышка весны 1918 г., заключение Брестского мира позволили сделать первый черновой набросок долговременной экономической и политической программы, соединяющей устремленность к социалистическим целям с грубой прозой реальной действительности” (63). По мнению Павлюченкова, эти авторы чересчур поспешно расправились с противоречащими этой точке зрения аргументами. И он, намеренно опуская весь подробный строй фактов и аргументов своих оппонентов, которые предваряют ими любой свой вывод, противопоставляет им ту или иную цитату, без всякой аргументации и фактов. Посмотрим, как это делается.
Два историка, на основе обстоятельного рассмотрения множества фактов, делают ряд заключений о том, что “тенденция распространения уравнительных “военно-коммунистических” мер из сферы потребления в сферу производства по сути дела блокируется установкой Ленина на восстановление сдельных форм оплаты труда”, что идея поголовного объединения населения в потребительские коммуны “блокируется достигнутым весной 1918 г. компромиссом с руководителями кооперации”, что ленинский проект партийной программы, в котором предполагалось “тотальное огосударствление всех сторон общественной жизни” перечеркивается его же замечанием: “Надо ли преувеличивать значение такого рода программ?” Товарообмен весны 1918 года оценивается как “мера весьма далёкая от будущей продовольственной разверстки” (64).
Всему этому Павлюченков противопоставляет цитату М. И. Фрумкина о том, что “вся постановка товарообмена исключала возможность проведения государством товарообменных операций”. Но почему, из-за чего никак не объясняется, равно как и почему А. И. Свидерский 27 апреля в выступлении на сессии московских продовольственников сообщил о серии готовящихся проектов по организации крестьянской бедноты в то время, как утверждают Бордюгов и Козлов, до взятия немцами и гайдамаками Ростова и перекрытия каналов продовольствия с юга России, Ленин ни о какой продовольственной диктатуре речи не вёл. Таким странным образом проведя полемику, в итоге Павлюченков всё же подчёркивает: “В чем безусловно правы Бордюгов и Козлов, так это в том, что остановить гражданскую войну было нельзя. Порожденная социальными противоречиями царизма и войной разруха рано или поздно толкнула бы город на деревню” (65).
Что касается нэповского периода, то здесь обращает на себя серьёзное внимание попытка историка-экономиста С. В. Цакунова продолжить изучение ленинской доктрины, но в аспекте её модификации. В его книге показывается, как под воздействием реальностей нэповского общества ленинское окружение вынуждено было изменять официальную доктрину и как последняя воздействовала на принятие ключевых экономических решений. Автор пытается соединить в своём анализе три подхода: доктринальный, когда изучаются публичные высказывания политических лидеров по тем или иным стратегическим вопросам; политологического, когда принятие тех или иных политических решений рассматривается с позиции взаимодействия интересов основных “играющих” на политическом поле социально-политических групп; социологического, когда производимые коррекции доктрины рассматриваются с точки зрения “обратной связи” от “низов” к “верхам” (66).
В анализе “доктринальных текстов” Ленина и наиболее ярких представителей его окружения выделяется базовый уровень доктрины, при которой следование ей непосредственно оценивается как принадлежность к политической группе. Все члены победившей партии большевиков являлись по принадлежности марксистами и стояли на позициях революционного марксизма. Этот базовый уровень был сформулирован в ленинской работе “Государство и революция”, а также второй программе партии, принятой на VIII съезде весной 1919 года. Этот уровень доктрины определял внешние рамки политического действия “вождей” и своим непосредственным результатом имел некоторые общие границы практического творчества по “строительству нового общества”. В то же время этот уровень, пишет Цакунов, не позволяет понять мотивацию действий большевистских вождей и объяснить многие исторические события. Официальная доктрина имела свою “окраску” в устах каждого из близкого ленинского окружения, находившегося на вершине власти. Сравнение их высказываний позволяет обнаружить различные подтексты, реальные политические мотивации, представляющие соединение общественных и личностных устремлений. Поэтому так важно исследование неопубликованных рукописей и работ, хранящихся в архивах.
Кроме этого, автор внимательно прочитывает неправ- ленные стенограммы речей и выступлений, резолюций партийных пленумов, конференций, съездов и сравнивает их с официально опубликованными. Добавим к этому пристальное внимание к комментариям, заметкам на полях. Всё это “позволяет легко увидеть, что марсксистская фразеология на самом деле служила часто лишь внешней оболочкой, за которой скрывался второй, мотивационный уровень доктрины, призванный реализовать реальные устремления её авторов, в первую очередь в сфере властных отношений в обществе в целом и в узкой группе «вождей»” (67).
С. В. Цакунов предложил исследователям зафиксировать следующий вектор эволюции большевистской доктрины — до сталинской концепции социализма в одной стране. Уже осенью 1922 года у Ленина, как и у Бухарина, рождаются “элементы теории социализма «особого рода»”, “государственного социализма”. При таком строе на основе синтеза государственной собственности и власти, на базе предпосылок, созданных, с одной стороны, высоким уровнем органического строения капитала, требующего государственного вмешательства в экономическую жизнь, а, с другой стороны, являющихся результатом специфических “азиатских”, “восточных” этатистских императивов, возникает особый правящий слой. Он вовсе не является функцией от потребностей “возрождающейся буржуазии”, равно как и пролетариата, а есть “вещь в себе и для себя”. Она не “перерождается” под влиянием импульсов, идущих из сферы “гражданского общества”, а, наоборот, “перерождает”, подминает под себя последнее (68).
В заключение главы необходимо хотя бы кратко зафиксировать ещё две новые тенденции в осмыслении фигуры Ленина. Во-первых, в постсоветских условиях резко поднялась, как реакция на волкогоновский поворот, новая волна апологетики Ленина. Её старт отчетливо просматривался в 1995 году на научной конференции “Ленин и современность”, посвящённой 125-й годовщине со дня рождения В. И. Ленина. Она прошла 20 апреля в Государственном историческом заповеднике “Горки Ленинские” под эгидой Союза Коммунистических партий (СКП КПСС), общества “Ленин и Отечество”, Ассоциации российских учёных социалистической ориентации. Направленность всей конференции была задана вступительным словом О. Шейнина, заявившего, что коммунисты никогда не уходили от ответственности за свои прошлые ошибки, “но нельзя забывать и о тех героических усилиях большевиков, которые под руководством Ленина совершили Октябрьскую революцию, одержали победу над фашизмом, подымали вместе с народом разрушенное народное хозяйство” (69).
С докладами выступили академик П. В. Волобуев — “Ленин о перспективах общественно-политического развития России", профессор Р. И. Косолапов — “Использование ленинского наследия для решения современных проблем”, философ Б. Ф. Славин — “Антидогматизм Ленина”. Другие же выступления — А. Харламенко, Н. Морозовой, В. Михайлова, В. Кузнецова, В. Хорунжего, Е. Лигачева, О. Ульяновой — свелись в основном к публицистике и резкой критике Е. Гайдара, Ю. Афанасьева, М. Захарова, А. Собчака, В. Солоухина, А. Латышева и других “клеветников” Ленина.
В 1992 и 1995 годах вышли книги председателя Астраханского областного фонда защиты памяти Ленина В. А. Чебыкина, а в 1996 году появилась книга известного философа Ф. Д. Волкова под многоговорящими заголовками как всей книги — “Великий Ленин и пигмеи истории”, так и глав — вроде “Ленин — величайший гений всех времен и народов” (70).
Другая книга в этом же ряду — преподавателей Барнаульского государственного педагогического университета В. Н. Гончарова и В. Н. Филиппова. Тон всей 460-ти страничной книге задается с первых строк Пролога: “Тема «Россия, Ленин и современный мир» будет всегда и в любой момент актуальна и необходима русским людям так же, как всегда актуальна тема в сочетании Восток и Будда, Мекка и Магомет, Иерасулим и Иисус Христос. Но Россия и Ленин, помимо всего прочего, находятся в одной связи, как, например, Сократ и Древняя Греция, Леонардо да Винчи и эпоха Возрождения, Гегель и диалектический метод познания. Современный мир и Ленин неразрывны в контексте борьбы справедливого и несправедливого, добра и зла, лжи и правды, заблуждений и стремления к истине. Проблема Ленина — это не столько проблема конкретной личности, сколько вопрос всемирно-исторического значения мыслителя и творца Новой России и всего человечества. Правда, России и человеческому сообществу на планете Земля ещё предстоит дорасти до этого мыслителя, так же как дорастает оно до идей Будды, деяний Христа, пророчеств Магомета, учений Сократа, Гегеля, Маркса, Владимира Соловьева, В. И. Вернадского” (71).
Авторы не пожалели гневных слов в адрес тех, кто “предаёт Ленина, а вместе с ним Россию и русский народ”. В числе тех, кто вдохновлял и организовывал “антилениниану”, называются имена Ю. Ф. Карякина, А. Н. Яковлева, Д. А. Волкогонова, В. А. Солоухина, А. И. Солженицына и др. И их методам анализа личности Ленина и его политического окружения, основанного на тенденциозном подборе фактов, был противопоставлен иной, на самом деле очень старый прием. Они были отнесены к стану “не просто врагов, но и лютых ненавистников России и русской нации, исполняющих волю сионских мудрецов по превращению новых и новых поколений россиян в стадо баранов”. Апеллируя к известным “Сионским протоколам” (изданы в Москве в 1993 году), авторы обвинили своих оппонентов в “глобальной геополитической, физической и духовной диверсии” (72).
Вторая тенденция связана с тем, что Ленин стал объектом астрологических “доказательств” и прочих “выводов” специалистов по оккультным наукам. Например, Борис Шапиро-Тулин — прогнозист, академик Международной академии энергоинформационных наук — пишет: “Я довольно долго занимался биографией Ленина и обнаружил чёткую закономерность: Ленин — человек числа 7.
7-го числа Владимир Ульянов был исключен из Казанского университета и отправлен под надзор полиции.
7-го числа в ссылку к Ленину приезжает Надежда Константиновна — меняется личная жизнь вождя.
7-го он прибывает в Берлин — свою первую эмиграцию.
7-го он возвращается в Россию, где началась первая русская революция. Седьмого же Ленин уезжает, когда революция закончилась провалом” (73).
В 1995 году В. А. Клещевский, используя знаки зодиака и восточный гороскоп, предлагает разгадку “Тайны Ленина”, а “Аргументы и факты” помещает пространный материал о мавзолее, согласно которому тело Ленина, находящегося в саркофаге, излучает 600 — 700 рентген чёрной невидимой энергии (74).
Так ко всяким версиям о “числах”, “заклятом враге русского народа”, “немецком шпионе” прибавилась и “чёрная невидимая энергия”, исходящая из мавзолея. Кстати, соответствующие службы федерального правительства России проверили радиационную обстановку и отвергли досужие домыслы.
Не отстают в этом отношении от российских коллег и некоторые западные историки. Так, некто Николас Федорофф в очерке “Ленин” для, казалось бы, солидного научного журнала совершает множество сенсационных открытий из биографии Ленина. Автор утверждает, к примеру, что в СССР была собрана масса документов, но они не говорят ни слова о том, как ещё до революции Ленин “проводил много времени у проституток в пригороде Казани”, как был арестован “в связи с изнасилованиями башкирских женщин во время ссылки в Сибирь” (75). Вполне серьёзно рассказывается душераздирающая история о происхождении Ленина. Его кличка была “кровавый”, и родился он 10 февраля 1870 года в деревне около Одессы в семье Ильки и Сары Голдманов под именем Хаим. Отец — портной, мать — шляпница в годы правления Александра III были уличены в контрабандном бизнесе и сосланы на вечное поселение в 1877 году. Один из конвоиров, сопровождавших ссыльных, был калмык, у которого был родственник — Илья Ульянов, который полюбил Хаима и попросил его родителей отдать их сына (Ульян недавно потерял сына и был одинок). Родители согласились и Ульян законным образом усыновил Хаима и дал ему имя Владимир (76).
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Валентинов Н. Недорисованный портрет / Сост. Н. Канищева, О. Лежнева. — М., 1993.
2. См.: Иоффе Генрих. История русской революции в “НЖ” // Новый журнал. 1996. Кн. 202.
3. См.: Там же. С. 258.
4. Там же. С. 260.
5. Там же. С. 259.
6. Там же. С. 261.
7. Там же.
8. Там же. С. 262.
9. См.: Был ли Ленин немецким агентом. Документы. Санкт- Петербург, 1994; Хальвег Вернер. Возвращение Ленина в Россию в 1917 году. — М., 1990.
9а. Был ли Ленин немецким шпионом? С. 8. Автор предисловия предлагает в этой ситуации пользоваться косвенными свидетельствами и ждать, когда станут доступными архивы немецкого Генштаба и материалы русской контрразведки “Сведения французской службы контрразведки о жизни и деятельности Ленина и его пребывании за границей”, а также собранные ею перлюстрации писем и телеграмм Ленина за май —октябрь 1917 года.
10. См.: Ленину о Ленине. Письма 1918—1921 гг. (Публикация Г. А. Бордюгова). В кн.: Неизвестная Россия. XX век. — М., 1992. С. 12-27; Смерть Ленина: народная молва в спецдонесениях ОГПУ (Публикация Л. П. Кошелевой и Н. В. Тепцова). — Там же. — М., 1993. С. 9-26. Последняя публикация любопытна в свете спора о том, кто был вторым человеком в большевистской иерархии при жизни Ленина. Народ, причём самые различные его слои, считали таким человеком Л. Д. Троцкого. Его фамилия фигурировала чуть ли не в каждой сводке в качестве потенциального преемника Ленина, Сталин же ни разу не упомянут. Для одних Троцкий был “заступником пролетариата” и одновременно защитником частной собственности; у других было отрицательное чувство из-за еврейского происхождения Троцкого.
11. А. Латышев с сентября по ноябрь 1991 года входил в состав временной депутатской комиссии парламентского расследования причин и обстоятельств государственного переворота в СССР и использовал эту возможность совсем в других целях — не для предоставления всем исследователям свободного и равного доступа к секретным ленинским документам, а для собственных 70 статей и публикаций около 100 ленинских работ, многие из которых носили, как теперь очевидно, заведомо коммерческий характер, с заведомо политизированными, а не научными комментариями.
12. Pipes Richard (Ed.), with the assistance of Brandenberger David. The Unknown Lenin: From the Secret Archive. Annals of Communism. — New Haven, Yale University Press, 1996.
13. См.: Логинов Владлен. Несостоявшаяся сенсация // Свободная мысль. 1997. № 12. С. 86-93.
14. Там же. С. 87.
15. Там же.
16. См.: Латышев А. Г. Рассекреченный Ленин. — М., 1996. С. 27.
17. См.: Domenic Ыеѵеп // Slavic Review, Summer 1998. Vol. 57, Number 2. P. 456-457.
18. Rabinowitch Alexander. Richard Pipes’s Lenin // The Russian Review 57 (January 1998). P. 110.
19. См. Там же. P. 112-113.
20. См.: Трукан Г. А. Рабочий класс в борьбе за победу и упрочение Советской власти. — М., 1975; Он же. Революция, которая потрясла мир // История СССР. 1990, № 1.
21. См.: Трукан Г. А. Путь к тоталитаризму. 1917 — 1929 гг. М., 1994.
22. Гимпельсон Е. Г. “Военный коммунизм”: политика, практика, идеология. — М., 1973.
23. См.: Гимпельсон Е. Г. Великий Октябрь и становление советской системы управления народным хозяйством. Ноябрь 1917-1920. - М., 1977.
24. Гимпельсон Е. Г. Политическая система и нэп: неадекватность реформ // Отечественная история. 1993, № 2. С. 30, 34, 36.
25. Гимпельсон Е. Г. Влияние гражданской войны на формирование советской политической системы. 1918 —1920 гг. // История СССР. 1989. № 5. С. 4, 8.
26. См.: Гимпельсон Е. Г. Формирование советской политической системы. — М., 1995. С. 47.
27. Волкогонов Д. Ленин. Кн. 1. — М., 1994. С. 17-18.
28. Там же. С. 10, 12-14, 27-28, 34.
29. См.: Штурман Д. Московские новости, которые не стареют // Новое русское слово. — New York, 1993, January 29. С. 7.
30. См.: Комсомольская правда. 1994, 25 июня.
31. См.: Правда. 1994, 20 августа.
32. См.: Medvedev R. A. In the Lenin Archive // The Nation. 1995, January. P. 134-137.
33. Cm.: Hagen Mark von. Afterword // Там же. P. 137-138.
34. Булдаков В. 77. Историографические метаморфозы “красного Октября”. В кн.: Исторические исследования в России. Тенденции последних лет / Под ред. Г. А. Бордюгова. — М., 1996. С. 196.
35. См.: Коган А. И. Большевистские вожди: к вопросу об интеллигентности и прагматизме. В кн.: Октябрь 1917 года: вопросы истории. Н. Новгород, 1993; Ильясов Ф. Н. Большевизм: норма или отклонение? // Вестник Российской академии наук. Т. 66. № 1, 1996.
36. Булдаков В. П. Историографические метаморфозы “красного Октября”, С. 197.
37. Краус Тамаш. Советский термидор. Духовные предпосылки сталинского поворота. 1917 — 1928. — Будапешт, 1996. С. 16-17.
38. Дедков Н. И. “Как я документально установил” или “Смею утверждать”. О книге Д. А. Волкогонова “Ленин”. В кн.: Исторические исследования в России. Тенденции последних лет. С. 137.
39. Октябрь 1917 года и большевистский эксперимент в России. — М., 1995.
40. См.: там же. С. 16, 58.
41. Плимак Евгений. Современные споры о Ленине // Свободная мысль. 1996, № 2. С. 84-85.
42. Октябрь 1917 года и большевистский эксперимент в России. С. 16.
43. Плимак Евгений. Указ соч. С. 85.
44. Ленинизм и Россия. — Екатеринбург, 1995. С. 245.
45. Там же. С. 5-7, 34-35.
46. Там же. С. 52-53.
47. Там же. С. 66, 82, 84.
48. См.: там же. С. 214, 241.
49. См.: там же. С. 112-115, 125, 146, 157-158.
50. См.: там же. С. 238-241.
51. Там же. С. 263, 270, 271-274.
52. Островский Э. В. Основы философских знаний. — М., 1998. С. 101.
53. Левицкий С. А. Очерки по истории русской философии. М., 1996. С. 430.
54. См.: Anderson Kevin. Lenin, Hegel, and Western Marxism: A Critical Study. — Urbana, University of Illinois Press, 1995. Отметим, что автор, тщательно изучив пометки Ленина, подчёркивает величайшую скрупулезность и тщательность прочтения им Гегеля.
55. Harding Neil. Leninism. — Durham, Duke University Press, 1996.
56. См.: Фишер Л. Жизнь Ленина. В 2-х т. Пер. с англ. — М., 1997; Service R. Lenin: A Political Life. L., 1985, 1990, 1995. Vol. 1-3.
57. См. также об этом: Эктон Э., Гэтрелл П. Глазами британцев: современная английская историография России и Советского Союза. В кн.: Россия XIX —XX вв. Взгляд зарубежных историков. - М., 1996. С. 38-39.
58. Фелъштинский Юрий. Крушение мировой революции. Очерк первый: Брестский мир. Октябрь’1917 — ноябрь 1918. — London, Overseas Publications Interchange, 1991. С. 7.
59. Там же.
60. Дмитренко В. П. “Военный коммунизм”, нэп... // История СССР. 1990. № 3. С. 6.
61. Булдаков В. П., Кабанов В. В. “Военный коммунизм”: идеология и общественное развитие // Вопросы истории. 1990. № 3. С. 45.
62. Павлюченков С. А. Военный коммунизм — в плену большевистской доктрины. В кн.: Исторические исследования в России. Тенденции последних лет. С. 225.
63. Бордюгов Г. А., Козлов В. А. “Военный коммунизм”: ошибка или “проба почвы”? // История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории Советского государства. — М., 1991. С. 52.
64. См.: Там же. С. 55, 56-57. Кстати, Павлюченков почему- то не замечает принципиальной работы критикуемых авторов: Бордюгов Г. А. у Козлов В. А. Историческая развилка весны 1918 года // Вопросы истории КПСС. 1991. № 8-9.
65. См.: Павлюченков С. А. Военный коммунизм — в плену большевистской доктрины, С. 228.
66. Цакунов С. В. В лабиринте доктрины. — М., 1994. С. 9.
67. См.: Там же. С. 117-119.
68. Там же. С. 106-107.
69. См.: Правда. 1995. 21 апреля.
70. См.: Чебыкин В. А. Осторожно: фальсификация ленинского образа. — Астрахань, 1992; Он же. Самокритичный Ленин. Астрахань, 1995; Волков Ф. Д. Великий Ленин и пигмеи истории. — М., 1996.
71. Гончаров В. Н.} Филиппов В. Н. Россия, Ленин и современный мир. — Барнаул, 1996. С. 3.
72. Там же. С. 405.
73. См.: Speed info. 1995. № 8. С. 12.
74. См.: Клещевский В. А. Тайна Ленина. — Томск, 1995; Аргументы и факты. 1995. № 20.
75. См.: Feodoroff Nicholas V. Lenin // Political History of Russia. Vol. 8, Number 2/3. P. 99.
76. Там же. P. 102-103.