Глава 4
Сталинизм — перерождение ленинизма или российского бюрократизма?
Начало дискуссии
В годы перестройки проблема взаимоотношений Ленина и Сталина и соотношения их учений приобрела не только новое звучание, но и привела к политическому обострению. Если одни исследователи отождествляли Сталина с Лениным, то другие — противопоставляли их друг другу. Мы уже неоднократно обращались к формуле “Сталин — это Ленин сегодня”, которую после смерти Сталина в 1953 году на короткое время сменила формула “Сталин — великий продолжатель бессмертного дела Ленина”, а затем, в соответствии с решениями XX и XXII съездов партии, роль Сталина была сведена практически к роли деформатора ленинских идей.
Одновременно в пропаганде на смену культу личности Сталина, в немалой степени и усилиями романтических “шестидесятников”, постепенно приходит культ Ленина, который вступал в странный симбиоз с “культами” новых генсеков. Однако в диссидентском движении 70-х годов, прежде всего у Солженицына, сравнение Ленина и Сталина приобретает кардинально иной смысл: Сталин — порождение Ленина, различия между ними в использовании инструмента насилия малоразличимы. Достоянием массового сознания эти определения становятся лишь в условиях перестройки, вокруг этой проблемы, как было показано в 1 и 2 главах раздела, разворачиваются острые дискуссии. Сторонники противопоставления Сталину Ленина апеллировали к такому “сильному ходу”, как мнения оппонентов самого Ленина, явно предпочитавших его Сталину, и как обличения сталинизма со стороны “истинных большевиков” М. Рютина, Ф. Раскольникова. В 1988—1989 годах желание провести границу между Лениным и Сталиным, кажется, было всеобщим. Особенно обострила это желание статья Нины Андреевой “Не могу поступиться принципами” в “Советской России” (13 марта 1988 года).
Ясно, что эта тема выдвинулась на первый план и требовала не только публицистических рефлексий, но и серьёзного научного обсуждения. Для О. Лациса и Г. Водолазова учение Маркса и Ленина было в те годы главным и совершенным инструментом борьбы против всех форм и разновидностей сталинизма. Для Г. Лисичкина также была очевидна диаметральная противоположность представлений о социализме у Ленина и Сталина: Сталин построил социализм, но не по Марксу и Ленину, а по Дюрингу (1).
В 1989 году журнал “История СССР” предпринял ряд акций в специальном обсуждении этой проблемы. Сначала дискуссия была открыта беседой редакции с тогдашними “властителями дум” — Д. А. Волкогоновым и Р. А. Медведевым. Тональность и в отношении Ленина и в отношении социализма была следующей: проживи Ленин ещё хотя бы 5—10 лет, многое стало развиваться бы совершенно по-иному. Причём собеседники оговаривались, что дело не в абсолютизации роли личности, а в учёте роли тех сил, которые “держали в умах и руках” великую идею. Но, к сожалению, эта идея, родившись почти полтора столетия назад, тогда не смогла в полной форме материализоваться в вечных чаяниях людей. Однако это не значит, что в ней, идее, всё утопично (2).
Б. П. Курашвили, подразумевая, что сталинизм обязательно наследует ленинизм, попытался изъять из сталинизма, во всяком случае, хотя бы не сводить к сталинизму, “сталинщину”. Чистый же сталинизм рассматривается автором как тотальная мобилизация всех факторов внутренней и внешней политики. Но поскольку закрыть глаза на репрессивные стороны этого процесса невозможно, то выдвигалась следующая спасительная формула: репрессии объяснялись чрезвычайными обстоятельствами. Необычную по тем перестроечным временам позицию Курашвили редакция журнала “История СССР” решила, на всякий случай, сопроводить весьма эмоциональным комментарием И. В. Бестужева-Лады под названием “Аморальность и антинародность «политической доктрины» сталинизма”. Смысл этого комментария — через связку “Ленин — Сталин” — сводился к следующему : “Величие Ленина как политического деятеля состояло в том, что он признал утопию утопией и разработал модель строительства реального, неутопического социализма. Низость Сталина как политического деятеля заключалась в том, что он, преследуя своекорыстные цели собственного возвышения, вторично попытался сделать утопию реалией и пошёл напролом, не считаясь ни с рассудком, ни с моралью” (3).
Симптоматично в тот год прозвучал и принципиальный вопрос “Чьи классовые интересы выражал Сталин?”. В известной статье Г. А. Бордюгова и В. А. Козлова “Время трудных вопросов.: ”было предложено не увлекаться экстравагантными формами сравнения, а исходить из принципиальных идей о социологии власти, об опасности правительственной или личной узурпации классового господства. Известно, что при Ленине Советы стали органами “для трудящихся”, но не “через трудящихся”, что Конституция РСФСР закрепила целый ряд форм ограничения демократии. Но Ленин считал, что государство такого типа будет постепенно отмирать. Пока же “реальный механизм функционирования власти в мелкокрестьянской стране, в одиночку
строящей социализм, сопровождался неизбежной концентрацией всех рычагов управления в руках ЦК и Политбюро” (4). После смерти Ленина, когда в идейную борьбу всё время примешивался личный фактор, сфера действия системы коллективного руководства, созданной Лениным, всё больше и больше сужалась. Сталин постепенно узурпирует право руководящих органов представлять интересы партии и рабочего класса. И здесь авторы делают важное замечание о том, что Ленина не шокировала сама возможность того, что через диктатуру отдельных лиц может выражаться диктатура революционного класса. А мысль Бухарина (“при определённом сочетании условий господство класса может выражаться в личном режиме”) вызвала следующее замечание Ленина: верно, но слова “личный режим” имеют какой-то побочный смысл (5).
С таким двойным смыслом, по мнению Бордюгова и Козлова, и сформировался личный режим Сталина: “... Сталин со своими представлениями о социализме вырастал из ... отсталых, пережиточных представлений. Не только он «лепил» массовые представления о вожде, но и сама масса новых рабочих «лепила» вождя. Левацкое нетерпение, стремление одним махом разрешить все проблемы вырастали из этой массы. Попытка старой гвардии удержать политику в рамках позиции индустриального, кадрового ядра рабочего класса не удалась. В молодом рабочем классе уже сформировалась установка на делегирование полномочий при принятии решений «наверх». Такая ситуация изначально создавала очень удобные условия для узурпации власти достаточно узким слоем или «вождем». Это понимал и Ленин. ...Ленин думал о демократии как школе цивилизованности, опирался на стремление передовых слоев рабочего класса к управлению, к творчеству новых форм жизни. Нельзя сказать, что Сталин игнорировал эти лучшие стороны рабочего класса, он стремился использовать их в преобразовании страны. Но личный режим Сталина, как особая форма организации политической власти, вырастал из других тенденций, также существовавших в молодом рабочем классе, — стремление к авторитаризму, психология «плохо орабоченного мужика»” (6).
Вокруг тезиса о том, какие классовые интересы выражал Сталин, развернулась серьёзная дискуссия. В частности, философ А. Гулыга назвал утверждения Бордюгова и Козлова не просто неубедительными, но и кощунственными. По его мнению, Сталин в отличие от Ленина выражал интересы созданной им миллионной бюрократии и больше никого, а “образ вождя «лепили» не малоцивилизованные рабочие, а коррумпированные интеллектуалы”. Философ предложил оставить в покое классовый подход и исходить из того, что Сталин — узурпатор, который захватил власть в результате переворота и учредил в стране казарменно-бюрократический социализм, возможность которого Маркс не предвидел и который не выражал народные интересы (7).
Познакомившись с этими аргументами два историка, к сожалению, ушли от дальнейшей дискуссии, ограничившись замечанием о том, что словосочетание “выражать интересы" класса было применено ими неудачно, и рядом риторических вопросов: неужели только на бюрократию и “коррумпированных интеллектуалов” мог опираться Сталин, уходя от нэпа? по каким причинам и с кем блокировалась бюрократия, проводя “революцию сверху”? почему в бюрократии явно выделялся и заметный сталинский слой? почему бюрократия сама попала под удар сталинских репрессий, а Сталину удалось внушить массам идею “врагов народа” и получить поддержку в борьбе со старой большевистской гвардией? В конце концов, они просто отослали читателей к мнению известного французского историка Ф. Кокэна (8).
Кокэн же, внимательно изучая дискуссию советских исследователей 1988—1989 годов, как раз и обратил серьёзное внимание на вывод о том, что в рождении сталинизма в той или иной мере участвовали представители всех уровней государства и общества. И причины этого не могут, конечно, быть сведены только к личному страху или эгоизму. Эти причины могли быть связаны и с определёнными личными или патриотическими причинами, и с влиянием идеологической обработки, даже просто с привычкой почитать “начальство”. “Сталинский режим, — писал Кокэн, — опирался по крайней мере на пассивное сотрудничество представителей различных общественных слоев. Поэтому в феномене Сталина необходимо отличать то, что являлось специфичным для этой личности, и то, что определялось системой и от Сталина не зависело” (9).
Однако дискуссия о социальной основе Сталина и сталинизма, не успев по-настоящему разгореться, в том же 1989 году стала отодвигаться на обочину. Иную направленность обсуждению проблемы задали статьи Роберта Сервиса и Г. X. Попова. Профессор Лондонского университета вначале охарактеризовал Ленина в статье для “Московских новостей” как политического колосса XX века, как человека, оказавшего глубокое влияние на историю в нашем столетии. Учёный отметил, что в изображении Ленина в СССР появились реалистические тенденции, опубликованы материалы, характеризующие Ленина как человека. Однако старая трактовка деятельности Ленина, который всё знал, всё предвидел и всё контролировал, сохраняется. Советское руководство находит прецедент в ленинской политике периода нэпа, отмежевывается от периода сталинизма. Сервис также усматривает связь между нэпом и перестройкой, но он никак не может признать, что Ленин подходит к роли предтечи перестройки, поскольку именно он ответственен за ужесточение политики в период гражданской войны, за диктатуру Сталина. Между Лениным и Сталиным вообще можно поставить знак равенства (10).
В свою очередь Г. X. Попов, комментируя статью Л. Б. Красина “Контроль и производство”, которая впервые была опубликована в “Правде” в 1923 году в связи с ленинской статьей “Лучше меньше, да лучше”, увидел в ней альтернативу ленинскому пути строительства социализма.
По мнению экономиста, Красин видел за идеями контроля теоретические ошибки Ленина, так как контроль, административная система вообще, занимают подчинённое положение в экономике. У Красина же речь идёт об экономических методах. Не обращая внимания на ленинские разработки экономических методов, тот же продналог, что признавалось и самим Красиным, Попов делает вывод: модель Ленина содержит в себе своеобразный синтез нэповского и военнокоммунистического методов. От первого шла идея “строя цивилизованных кооператоров”, а от второго — Административная система. Отсюда следовал вывод: Ленин является родоначальником системы, созданной Сталиным (11).
Учитывая точки зрения Сервиса и Попова, Г. Л. Смирнов в коллективной монографии ИМЛ “Ленинская концепция социализма”, вышедшей в 1990 году, счел необходимым обстоятельно сопоставить Ленина и Сталина, проследить все основные различия в их подходах к проблемам социалистической экономики, товарного обмена, демократии, роли партии, к проблемам личности. И для Смирнова очевидно, что Сталин сначала отошёл от ленинского видения социализма, а затем канонизировал этот отход, выдавая неленинские взгляды и решения за подлинно ленинские (12).
Оказавшись между чётко выраженными полюсами в интерпретации проблемы, Д. А. Волкогонов стал искать свои определения. К примеру, в 1990 году сталинизм для него — это “ложная диалектика в совокупности поставленных целей и применявшихся средств в их достижении”, а его “сущность заключается в извращении теории и практики научного социализма, в отчуждении народа от власти” (13). При этом генерал делает примечательную и торопливую оговорку: “Выводить сталинизм целиком за скобки ленинизма неверно... Как ни горько признать, ясно, что сталинизм возник на почве ленинизма. Но особо подчеркнем: ленинизма изначально извращенного. А в конце концов — до неузнаваемости... Это одна из уродливых форм развития марксизма в русских условиях. Ленинизм в мыслях и руках Сталина представлял собой уже искаженное, деформированное явление” (14).
Е. Г. Плимак различие между Лениным и Сталиным видел в сфере того или иного их отношения к субъективистским намерениям оппозиционеров. Он подверг критике концепцию “злого умысла”, заявил о “контруктивном и товарищеском отношении Ленина к внутрипартийным оппонентам” (15).
Конечно, надо иметь в виду, что разворачивавшаяся дискуссия о Ленине и Сталине на рубеже 80 —90-х годов носила вторичный характер, поскольку просто в иных формах интерпретировала давно известные расхождения между двумя группами американских историков и советологов. Одна из них была представлена именами Р. Пайпса, М. Малиа, Р. Конквеста и др., известных как сторонники тоталитаристской концепции в оценке истории СССР, другая — именами Л. Хеймсона, У. Розенберга, А. Рабиновича, Р. Суни, М. Левина, Ст. Коэна, которых относили к так называемой ревизионистской школе.
К примеру, “тоталитарист” Пайпс подошёл к проблеме преемственности или отсутствии её между правлением Ленина и правлением Сталина со следующим уравнением: если советский режим возник в результате подлинно народной революции, тогда Сталин представлял собой “аберрацию” ленинской нормы, а система должна была обладать способностью вернуться к гуманистическому и демократическому социализму. Но если система родилась в итоге заговорщического переворота, тогда Сталин — это Ленин, но только в ухудшенном варианте, и нет демократического истока, к которому можно было бы вернуться. Отсюда следовал известный вывод: коммунизм нельзя реформировать, от него необходимо отказаться (16).
Для “ревизионистов” Октябрь — это подлинно пролетарская революция, вызванная к жизни поляризацией классов рабочих и капиталистов. Поворот Ленина к террору и повальной национализации в годы “военного коммунизма” трактуется ими как временные издержки, вызванные гражданской войной. Далее следует вывод: ленинизм не был тоталитарен, истинным ленинским наследием является смешанная экономика, свойственная нэпу 1920-х годов, единственным законным наследником Ленина может быть только Н. И. Бухарин, а Сталин не вписывается в подлинные каноны большевизма.
В то же время М. Малиа обратил внимание на более “смелую” школу ревизионизма, представленную именами Ш. Фитцпатрик и Дж. Хофа. Для них сталинизм, должным образом понятый и очищенный от некоторых крайностей, и есть истинное воплощение ленинизма. Таким образом, по его мнению, происходит возврат к тоталитарной модели с её подчёркиванием роли преемственности между Лениным и Сталиным. Меняется в этом случае лишь знак “минус” на “плюс”, а признание их единосущности сохраняется (17).
Однако несмотря на это все течения ревизионизма сходились в одной точке — с перестройкой советский эксперимент, наконец, возвращается к истинному Октябрю, все уклонения от правильного пути будут преодолены и все пороки рано или поздно изжиты.
Для чешско-немецкого историка М. Реймана основным в понимании сталинизма является то, что он возник на базе советского строя не как продукт позитивного развития общества, какой-либо общественной доктрины или идеологии, а как продукт структурного кризиса. И признание наличия структурного кризиса никак не обусловлено оправданием политики Сталина, равно как сталинизм неотделим от Сталина как решающей фигуры, от его личной власти. Наличие латентного кризиса проявлялось на протяжении всего периода 20-х годов, ярко выражаясь в столкновениях противоборствовавших фракций в партии по поводу хозяйственных и социальных приоритетов — промышленность или сельское хозяйство, город или деревня — и по поводу темпов развития (18).
Отстаивая свою позицию, Рейман включил в ход своих рассуждений факторы разрушения связей российской экономики с экономикой мировой, разрушение прежних связей между городом и деревней в результате перестройки аграрных отношений после революции, что создало существенно разные стартовые возможности для их развития и способы функционирования промышленности и сельского хозяйства, затруднила их кооперацию. Нэп не устранил этих проблем, а в лучшем случае ослабил их влияние. Конечно, подчёркивая наличие признаков структурного кризиса, Рейман не ставит под сомнение положительные стороны ленинского нэпа, а тем более доказывать неизбежность или даже необходимость его разрушения. Речь идёт о другом — о том, что наряду с тенденциями, толкавшими к расширению и укреплению этой системы, действовали и другие тенденции, её разрушавшие. И они не имели чисто идеологической подоплеки, не были результатом произвола властных структур — их породили отмеченные проблемы послереволюционного периода. Такое положение толкало власти к ущемлению социальных прав граждан. Вполне очевидной становилась опасность своеобразной контрреволюции в социальной сфере. Подобный социальный фон и контекст создавал, по мнению М. Реймана, предпосылки для развития сталинизма (19).
Он также снова подчеркнул, что на деле не только теория определяла хозяйственную и политическую стратегию, а, наоборот, общее направление политики определяло содержание и изменения партийной идеологии. Ко всему, приспособление идеологии, как и всего содержания партийной “теории”, к содержанию партийной политики до сих пор изучено недостаточно. “Уже Ленин, — утверждает Рейман, — приспособил идеологию, внеся в марксистские представления о революции такие изменения, как теория перерастания революции; тезисы о социалистической революции в стране с российским уровнем развития, о революции в одной отдельно взятой стране, о роли и внутреннем режиме революционной партии, о пролетарском государстве и диктатуре пролетариата... Тем более оно проявилось в построениях сталинского времени, где курс партийного руководства в отсутствие постоянной оппозиции стал монополией одного лица, наделённого абсолютным авторитетом также и в области теории”. Отсюда у историков должно быть особое внимание к сталинским тезисам о победе социализма в одной отдельно взятой стране, поскольку они закрепляли положения о двух фазах продвижения к коммунизму и давали им новую интерпретацию. Первая фаза определялась не уровнем производительности общественного труда, а характером отношений собственности и социальной структуры общества. Тем самым, с одной стороны, легитимизировались насилие и террор как метод “построения социализма”, с другой — реализация этой идеи допускалась в условиях нищеты, голода и массовых репрессий (20).
Новый поворот в ходе общей дискуссии предложили в своей совместной статье Г. А. Бордюгов, В. А. Козлов и В. Т. Логинов. Они предпочли традиционным утверждениям о доктринальной предопределённости сталинизма идеями Маркса и Ленина размышления об определённой аппаратной преемственности ленинского и сталинского руководства. Снова повторяя идею о вольном или невольном подстраивании Лениным всего механизма принятия политических решений под собственные качества, эти авторы продолжали ставить свои новые “трудные вопросы”: что произойдёт, если этого уникального мастера сменит человек “дюжинный” при том, что сам механизм останется без изменений? не получится ли то, что вместо вождя, не могущего быть вождем, но в силу того, что вся пирамида уже выстроена определённым образом, он окажется на её вершине? (21).
Известно и уже разбиралось в предыдущей главе, что своё окружение Ленин подбирал в течение долгого времени “лично под себя” и, строго говоря, его окружение должно было уйти с потерей вождя. Попытка Ленина наметить принципиальные преобразования внутри механизма власти натолкнулась и на непонимание в части собственного окружения, и на нехватку времени и сил. А значит созданная им система при Сталине была обречена на воспроизводство со многими отрицательными знаками самой прежней системы, а также и нового вождя.
В полемике с Г. X. Поповым ведущий в те годы по должности лениновед А. М. Совокин пытался показать как через тенденциозную интерпретацию Второй программы РКП(б) с её концепцией руководящей роли партии в движении пролетариата к социализму доказывается, что Сталин — продолжатель дела Ленина, его программных установок, разработанных им организационных принципов, что это же самое потом утверждалось и самим Сталиным и его окружением. “Крайности, — заключает Совокин, — что называется, сошлись: ленинизм, ленинская программа строительства социализма, оказывается, явились не просто истоком сталинизма, а его платформой, а Сталин — продолжателем ленинских предначертаний” (22).
Далее же у Совокина, в духе старых традиций партийной науки, следовало абсолютно неаргументированное и пафосное опровержение утверждений Попова, не столько учёного, сколько политика. Назовем некоторые из них. Сталин, на словах оставаясь верным Ленину и ленинизму, “на деле игнорировал его, забывал о своей клятве Ленину в дни прощания с вождем”, обещая “держать высоко и хранить в чистоте великое звание члена партии”, на деле “опозорил это звание, отправляя на смерть и в концлагеря старых, испытанных ленинцев”, вообще, подобно Луи Наполеону, сослал на каторгу, отдал под суд и расстрелял своих соратников и учителей, отплатив таким образом свой долг им за их помощь в утверждении своего единовластия, обещая хранить единство партии, “как зеницу ока”, на деле “под видом борьбы за это единство уничтожал морально, идейно, а затем и физически инакомыслящих, не согласных с «вождём»” (23).
Интересный анализ механизма работы партийно-государственного аппарата с точки зрения преемственности проделал Ю. С. Борисов. Он оценивает Сталина, которого Ленину порекомендовал Зиновьев, как очень крупного организатора, и призывает сравнить материалы Политбюро с материалами Совнаркома. Пока не было человека, “разводившего вопросы”, в соответствии с их характером, в партийном и государственном хозяйстве была большая мешанина, что очень осложняло жизнь Ленина (на прощании с Лениным прозвучали слова, что вина его окружения в том, что слишком загружали вождя “вермишелью дел”, то есть мелочами). Сталин навел порядок в ЦК партии, “разводил вопросы”, обеспечивал контроль исполнения. “При Ленине, — подчёркивал Борисов, — все работали коллегиально, ненавидя друг друга, споря друг с другом, но выкладывали весь свой потенциал. К сожалению, Ленин не успел подготовить механизм, который так же действовал бы и после него” (24).
Ю. Н. Давыдов в своём анализе той же проблемы попробовал вообще обойти фигуру Ленина. Давая подробную оценку причин реанимации бюрократической системы в советское время, которая остается незавершенной без “Вождя”, он сразу же перескакивает к Сталину, который “внёс наибольший вклад в создание бюрократии тоталитарного типа”. И лишь затем касается периода “военного коммунизма”, когда рост бюрократии приобрел скачкообразный характер. И тем не менее, в отличие от Троцкого, с одной стороны, и Сталина, с другой, “В. И. Ленин был серьёзно озабочен опасностью, какой грозила России бюрократизация новой власти. В противоположность им он связывал процессы бюрократизации отнюдь не только (да и не столько) с “буржуазными элементами”, вновь и вновь рождаемыми крестьянской стихией, но и с внутренними механизмами функционирования самой этой власти” (25). Если бы Ленин, думает автор этой точки зрения, считал бюрократизм тождественным “крупно-” или “мелкобуржуазности”, он не пошёл бы на нэп. “Левакам” же со свойственным им бюрократическим складом мышления изначально была присуща склонность усматривать источники “бюрократизма” только извне, в окружающей “стихии”.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. См.: Лацис О. Сталин против Ленина. В кн. Осмыслить культ личности Сталина. — М., 1989. С. 126-159; Водолазов Г. Ленин и Сталин. — Там же. С. 215-246; Лисичкин Г. Мифы и реальность. — Там лее. С. 253-268.
2. См.: О Сталине и сталинизме. Беседа с Д. А. Волкого- новым и Р. А. Медведевым // История СССР. 1989, № 4. С. 89- 108.
3. См.: Курашвили Б. П. Политическая доктрина сталинизма // История СССР. 1989, № 5. С. 60, 76-77; Бестужев-Лада И. В. Аморальность и антинародность “политической доктрины” сталинизма. — Там же. С. 86.
4. См.: Бордюгов Г. АКозлов В. А. Время трудных вопросов, С. 119.
5. См.: Ленинский сборник XL. С. 412.
6. Бордюгов Г. А.у Козлов В. А. Время трудных вопросов, С. 121.
7. См.: ГулыгаА. Письмо в журнал “Огонёк” // Огонёк. № 48. С. 3.
8. Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура, С. 234.
9. Coquin Francois-X. Comments on the Current ‘Ferment’ and Revision of History in the Soviet Union: Stakes, Limits, Outlook // Facing Up to the Past. Soviet Historiography under Perestroika. — Sapporo, Japan, 1989. P. 28-29.
10. См.: Сервис P. Ленин. Комментарий Г. Л. Смирнова // Московские новости. 1989. 12 ноября.
11. См.: Попов Г. X. Комментарий к статье Л. Б. Красина “Контроль и производство” // Огонёк. 1989. № 24.
12. Смирнов Г. Л. К вопросу о ленинской концепции социализма. В кн.: Ленинская концепция социализма. — М., 1990.
13. См.: Волкогонов Д. А. Сталинизм: сущность, генезис, эволюция // Вопросы истории. 1990, № 3. С. 5.
14. Там же. С. 6.
15. Плимак Е. Г. Указ соч.
16. См.: Pipes R. The Russian Revolution. — N.Y.: Knopf, 1990. — 946 P. Переведена на русский в 1995 — 1997 гг.
17. См.: Малиа М. В поисках истинного Октября // Отечественная история. 1992, № 4. С. 185-187.
18. См.: Reiman М. Lenin, Stalin, Gorbacev: Kontinuitaet und Brueche in der Sowjetischen Geschichte. — Hamburg, 1987.
19. Там же.
20. Там же.
21. Бордюгов Г. А., Козлов В. А., Логинов В. Т. Личность, доктрина, власть // Коммунист. 1990. № 5. С.
22. Совокин А. М. Советы и их перспективы: критические заметки по поводу критиков и извратителей ленинских идей. В сб.: Проблемы лениноведения. — М., 1991. Вып. VII. С. 51.
23. Там же.
24. Борисов Ю. С. Завещание Владимира Ильича Ленина: трагедия непонимания (стенограмма лекции). С. 28.
25. См.: Давыдов Ю. Н. Тоталитаризм и бюрократия. В кн.: Драма обновления / Сост. и общ. ред. М. И. Мелкумяна. — М., 1990. С. 27.