ЧТО НИ СЮЖЕТ - ЛОЖЬ ДА НАВЕТ
Многократные заверения Волкогонова о том, что “политический портрет” Ленина написан им в основном на новых документах и что читатели познакомятся с “неизвестным” Лениным — это всего лишь похвальба, рассчитанная на доверчивых простаков. Строго говоря, он создал-таки “неизвестного Ленина”, наделив его как человека, политического руководителя и мыслителя многими отрицательными качествами. Грубой фальсификации подверглись деятельность большевистской партии и советских органов власти, да по существу все основные вехи истории, начиная с победы Октября в 1917 году. О лживом характере его суждений, оценок и выдумок говорилось в предыдущих главах, но для разбора всего того, что еще нагорожено в двухтомнике, потребовались бы тоже тома. Поэтому остановлюсь лишь еще на некоторых из них, чтобы рельефнее показать хамелеонскую натуру сановного автора и жульнические приемы сочинения негатива о Владимире Ильиче.
Еще В. Солоухин в памфлете “Читая Ленина” ерничал по поводу того места из мемуаров Н. К. Крупской, где она рассказывала об одном из охотничьих эпизодов Владимира Ильича в Шушенском так: “Поздней осенью, когда по Енисею шла шуга (мелкий лед) ездили на острова за зайцами. Зайцы уже побелеют. С острова деться некуда, бегают, как овцы кругом. Целую лодку настреляют, бывало, наши охотники”. “Крупская явно подает эти охотничьи детали как доблести Ильича, от которых сегодня, право, становится как-то не по себе”,— изрекает Дмитрий Антонович. Пожалуй. Однако, неловко чувствовать должен бы, в первую очередь, он себя сам, ибо утаил от читателя, что, не упоминая В. Солоухина, приписывает себе его мысли. Совершая, по существу, плагиат, генерал, как и поэт, при этом “не заметил” в воспоминаниях Крупской эпизод, приводимый ею сразу же после предыдущего. Как-то на охоте, уже в Москве, устроили так, что лиса выбежала прямо на Ленина, постояла с минуту и повернула в лес. На вопрос: “Что же ты не стрелял?” последовал ответ: “Знаешь, уж очень красива она была”. Настоящий историк должен был бы учитывать и то, что в лодке на охоте за зайцами в Шушенском находилось три-четыре человека и что Крупская бесхитростно повторила в воспоминаниях обычные в охотничьих рассказах преувеличения при оценке размеров добычи (см. Мельниченко В. Драма Ленина на исходе века. М., 1992, с. 24).
Азартным охотником Владимир Ильич никогда не был. Так было и в 1888 году, когда он, возвратившись с прогулки с двоюродным братом, сказал Анне Ильиничне: “А нам нынче заяц дорогу перебежал”. На что старшая сестра шутливо заметила: “... Это, конечно, тот самый, за которым ты всю зиму охотился”.
Комендант Кремля П. Д. Мальков, вспоминая о воскресных вылазках с ружьем главы Совнаркома, подчеркивал: “Прогулка — вот что было для него главным. Он не стремился настрелять как можно больше дичи. Нередко возвращаясь с охоты с пустыми руками, Владимир Ильич был весел и доволен. — Воздух, воздух какой чудесный! — говаривал он.— Побудешь пару часов в лесу, надышишься на целую неделю!” (Ленин. У руля страны Советов. Т. 2. М., 1980, с. 85).
Теперь о другом. Во время жизни в Саратове, зимой 1912 года, Мария Александровна послала Владимиру Ильичу с женой и тещей в Париж “домашние гостинцы”, и в числе их “рыбу, икру и балык”. Сын горячо благодарил за деликатесы, лакомясь которыми они вспоминали Волгу. А в конце года, уже из Кракова, он осмелился попросить родных о присылке таких же гостинцев. Когда же они прибыли, Владимир Ильич, поблагодарив мать и старшую сестру от имени “всех”, добавил: “Надя прямо сердита на меня, что я написал “по поводу рыбы”, про сласти и что наделал вам кучу хлопот... Пошлина здесь на рыбное невелика, а на сласти порядочная. Вот теперь мы “новый год” еще раз будем праздновать!” (ППС, т. 55, с. 335). Надежда Константиновна отдельным письмом тоже поблагодарила свекровь и Анну за подарки, но сочла нужным добавить: “только больно уж все роскошно, мы совсем так не привыкли как- то. Сегодня Володя позвал знакомых по случаю посылки...”.
Из переписки ясно видно, что Ульяновы лишь дважды получали рыбные деликатесы из России, что они “совсем не привыкли” к таким роскошным гостинцам поспешили поделиться ими со знакомыми. Волкогонов же, зная об этом, бессовестно лжет, уверяя читателей, что Владимир Ильич “любил поесть” (это при его-то пуританском характере, при его-то комплекции, с его-то гастритом) и “мать в больших количествах (?) слала ему за границу балык, семгу, икру” (т. 2, с. 262).
Омерзительно читать неоднократно повторяющуюся в книге ложь о том, что Владимир Ильич якобы “любил отдохнуть” и “чаще других членов Политбюро брал неделю- другую для отдыха... Даже в ходе гражданской войны и тем более после отдыхал по нескольку раз в год” (там же). А ведь еще три года назад Волкогонов упрекал соратников Владимира Ильича за то, что они не берегли Ленина и позволяли ему брать на себя различного рода “мелочевку”, сужая таким образом возможности заниматься кардинальными вопросами и отдыхать. Подчеркивая в книге о Сталине, что Ленин лишь дважды отдыхал в трудные 1917 и 1918 годы, Дмитрий Антонович сам же и конкретизировал эту мысль: “Первый раз, скрываясь в Разливе от ищеек Временного правительства (но мы-то знаем, что за это время им был создан гениальный труд “Государство и революция”); второй — по “милости” Фанни Каплан”. Ему также отлично известно, что и в дальнейшем, уезжая в Подмосковье на отдых, глава Совнаркома там трудился, и трудился столько, сколько позволяло здоровье.
Нелишне отметить, что Владимир Ильич, в отличие от руководителей более позднего времени, за пять послеоктябрьских лет ни разу не побывал на черноморском побережье, на крымском или кавказском курортах. А его отдых в подмосковных Корзинкине или Горках был неизмеримо скромнее, чем Брежнева, Горбачева или Ельцина на ультракомфортабельных дачах Завидова, Сочи, Ялты, Фороса и т. п.
Не украшают портретиста и байки о том, что Владимир Ильич “был страшно осторожен, лично никогда не рисковал. После приезда в Москву у него всегда была постоянная охрана”. А ведь на самом-то деле он уже в юности был смелым и отважным человеком. Это наглядно проявилось во время студенческих волнений в Казанском университете 4 декабря 1887 года, когда 17-летний первокурсник В. Ульянов, зная, что полиция смотрит на него, как на брата “цареубийцы”, все же бросился в числе первых на сходку протеста в актовый зал. А разве “осторожный” человек, находившийся уже семь лет под бдительным надзором полиции, рискнул бы вести пропаганду среди рабочих Питера в 1894—1895 годах, зная, что за это его ждет жестокая внесудебная расправа — тюремное заключение и сибирская ссылка? Владимир Ильич рисковал, когда вез из-за границы в чемодане с двойным дном нелегальную литературу. Жизнью он рисковал в годы первой русской революции при эмиграции в Швецию: лед в заливе, по которому он пробирался до острова, стал уходить из-под ног... На каждом шагу подстерегала его опасность и в 1917 году, когда он один шел ночью в Смольный, чтобы возглавить начавшуюся Октябрьскую революцию. Наконец, глава Советского правительства многократно рисковал и в 1918 году, в Москве, когда без всякой охраны посещал митинги рабочих. Этим и воспользовалась Ф. Каплан, совершая покушение на вождя 30 августа на заводе Михельсона. А уж какая нынче охрана у главы Российского государства в Кремле, Завидове и во всех других местах, где он появляется... Но об этом молчит трехзвездный генерал.
Зато немало усилий он приложил для того, чтобы попытаться доказать... ненормальность психики Владимира Ильича. О том, какой нелепый “компромат” он подобрал, видно из следующих эпизодов. “По ряду косвенных (?!) признаков Ленин знал о неблагополучии со своими нервами. Так, в его ранних бумагах обнаружены адреса врачей по нервным, психическим болезням, которые проживали в Лейпциге в 1900 году”. Автору этой “улики” не мешало бы представить себе, что пришлось “пережить Владимиру Ильичу в молодости. 1886 год — скоропостижная кончина отца, 1887-й — гибель на виселице старшего брата, Александра, в декабре того же года — ссылка его самого в Кокушкино, 1891-й — смерть сестры Ольги от брюшного тифа. Напряженная заочная учеба на юридическом факультете, участие в деятельности революционного подполья Самары и Петербурга, прерванная арестом и 14-месячным заточением в одиночке Дома предварительного заключения, и, наконец, трехлетняя ссылка в сибирском Шушенском и эмиграция за рубеж. Плюс к этому — еще и переживания, связанные с арестами и ссылками сестер Анны и Марии, брата Дмитрия, беспокойство за мать... Так неужели после стольких потрясений Владимир Ильич не мог подумать о посещении врача?
“Известный историк” продолжает свои поиски и выкапывает новый пример: “Как рассказывает К. Радек, когда Ленин возвращался в Россию и переехал шведскую границу в апреле 1917 года, в вагон вошли солдаты. “Ильич начал с ними говорить о войне и ужасно побледнел”. Что же тут необычного увидел Дмитрий Антонович? Ведь Ленин и другие эмигранты уже знали, что за то, что они возвращались на родину через вражескую Германию, их могли объявить агентами кайзеровского правительства и арестовать. И наверняка тогда в вагоне екнуло сердце не только у Ильича.
Волкогонов же нанизывал подобного рода “компромат” для далеко идущего вывода, кстати, сделанного до него еще в 20-х годах в эмигрантской литературе. Он уверяет, что главой Советского правительства в 1917 году стал деятель, у которого с психикой было не все в порядке... “Власть — огромная, бесконтрольная, необъятная — усугубила болезненно-патологическое проявление в психике Ленина. Вспомним, в августе-сентябре 1922 года Ленин выступает инициатором высылки российской интеллигенции за рубеж, беспощадной и бесчеловечной. Выгнать цвет российской культуры за околицу отечества — такое могло прийти в голову только больному или абсолютно жестокому человеку”.
Мне же представляется больным и архилицемерным человеком сам автор. Ведь Волкогонов в учебном пособии “Воинская этика” (М., 1976) с умилением писал о критике Лениным работ Н. Бердяева, Э. Радлова и других реакционеров за “защиту интересов эксплуататорских классов” и за “злобную критику социализма”. Другими словами, Дмитрий Антонович безоговорочно одобрял высылку философов-противников советской власти “за околицу отечества”. К 1991 году генерал “прозрел” и в книге “Триумф и трагедия” писал уже иначе: “В то время, пока Ленин болел, по инициативе ГПУ и при поддержке Сталина была предпринята необычная акция: 160 человек, представлявших ядро, цвет русской культуры... были высланы за границу”. И вот теперь, в книге “Ленин”, в инициативе высылки обвиняется Владимир Ильич. Три точки зрения на один и тот же факт — не много ли для дважды доктора наук? Ведь тут он переплюнул самого полицейского надзирателя Очумелова — чеховский “хамелеон”, как известно, имел лишь две точки зрения на укус борзым щенком пальца мастера Хрюкина.
А вот еще пример способности Волкогонова быстро перекрашивать свои взгляды на одну и ту же проблему в контрастные цвета. В “Триумфе и трагедии” он в связи с заключением Советским правительством Брестского мира с Германией в марте 1918 года прямо таки курил фимиам по адресу Владимира Ильича: “В истории есть мало подобных прецедентов прозорливости и мудрости в решении столь сложных вопросов, какими являются война и мир. Ленин не побоялся обвинений в “капитулянтстве”, “отступлении”, “сдаче на милость империализма”, которыми осыпали его левые эсеры, “левые коммунисты”, люди фразы, прямолинейно, примитивно понимавшие суть революционной чести” (кн. 1, ч. 1, с. 87).
Прошло два-три года после публикации этих вдохновенных строк, и в сборнике “Ленин” автор, как ни в чем ни бывало, обвиняет Владимира Ильича за заключение Брестского мира, утверждая, что его усилиями “Россия оказалась побежденной и пала ниц перед почти поверженным противником в лице Германии...” и что он “во имя власти... был готов отдать пол-России” (т. 1, с. 331, т. 2, с. 157). Упомянув вскользь, что с низложением 9 ноября 1918 года кайзера Вильгельма тяжкие условия Брестского мира были денонсированы, Волкогонов делает “открытие”: “Антанта спасла Россию от унизительных условий ленинско-кайзеровского мира”.
Чем пристальнее всматриваюсь я в “портрет” Ленина, сочиненный Волкогоновым, тем чаще мелькает парадоксальная мысль: а ведь почти все отрицательные черты и недостатки, которые им приписываются герою, свойственны, прежде всего, самому автору. Это он никогда никем не руководил, кроме своей жены (ведь Дмитрий Антонович не был ни командиром взвода, ни замполитом подразделения). И тем не менее он набрался наглости заявить в интервью корреспонденту “Аргументов и фактов” (1994, № 35, август):
“Ленин пришел в революцию сорокасемилетним, до этого времени он работал в обычном понимании этого слова — всего полтора года помощником присяжного поверенного. Вел шесть дед мелких воришек, ни одного дела не выиграл. По-настоящему никем, кроме Надежды Константиновны, не руководил, а тут приходится заниматься государственными делами гигантского масштаба. Он и телефоном-то плохо пользовался, без конца писал записки...”. Если помыслить по-волкогоновски, то Пушкин совершенно не “работал в обычном понимании этого слова”. Но с каких это пор труд профессионального журналиста и литератора не засчитывается в трудовой стаж? И из каких это “секретных архивов” портретисту ведомо, что председатель Совнаркома кому-то писал записку, хотя можно было переговорить по телефону? А ведь Владимир Ильич создавал “Искру” и руководил работой редколлегии, причем не только этой газеты, но и других органов, в том числе и “Правды”. И почти не было такого дня, когда бы он не работал над статьей или книгой. А постоянное руководство ЦК партии, подготовка и проведение за границей совещаний, конференций, пленумов ЦК и съездов партии, руководство всеми провинциальными комитетами в России — это тоже не труд, не руководство людьми?
Другой характерный пример “честности” портретиста. В свое время, как непревзойденный аллилуйщик, он писал о трудах Владимира Ильича только в превосходной степени, а теперь, настроившись только на хулу и глядя на него свысока “холодным взглядом историка”, он без тени смущения изрекает: “Ленин не был великим мыслителем”, а его философские работы — “довольно примитивны (?!), основаны на комментариях Гегеля, Канта, Маркса” (Аргументы и факты, 1991, № 45). Только автор этой малограмотной фразы может точно разъяснить ее смысл. И разве Владимир Ильич не проявлял глубочайшего интереса к трудам Энгельса, Фейербаха?
Что же касается заявления о “примитивизме” ленинских философских работ, то их будут читать и изучать многие из грядущих поколений. А вот брошюры и книги самого Дмитрия Антоновича настолько примитивны и основаны на комментариях (не Гегеля!) Брежнева, Андропова, Черненко и Горбачева, пропаганде решений партсъездов, что даже сам автор теперь не согласится на их переиздание. Так что вклад генерала в философию и историю весьма скромен, и сам он не подготовлен к серьезному анализу трудов Ленина по философии, истории, политэкономии, социологии, статистике.
Невольно припоминается замечание Г. Матвееца о том, что принципиальность бывает разная: “Волкогонов, например, под старость заявил, что всю жизнь не тем делом занимался, не на той улице (приведшей его к генеральским погонам) жил. Сейчас он клянет “ту жизнь” (Советская Россия, 1993, 17 июня). Клянет не только дело своей жизни, но заодно не устает порочить и творца великих идей, на пропаганде которых сам-то получил докторские дипломы.
Его, оказывается, “всегда поражала способность Ленина к бездумному экспериментированию, имея в руках как предмет бредовых опытов классы, государство, народы, армию” (т. 1, с. 310). А для того, чтобы уж окончательно опорочить героя своей книги, он заявил, что “ни один эпохальный прогноз Ленина не оправдался, хотя он очень любил им заниматься... Несостоятельность пророчеств является, по сути, безоговорочным приговором человеку, считавшемуся гением”. (К слову заметим, что по желанию Волкогонова гений перестал быть гением).
Эту нигилистическую байку Дмитрий Антонович позаимствовал у В. Чернова (бывшего министра земледелия Временного правительства, организатора мятежей в Поволжье против советской власти), который в статье, посвященной кончине Владимира Ильича, хотя и высоко отозвался о его мастерстве “великолепно ориентироваться” в текущем политическом моменте и предвидении “ближайших политических последствий”, но и полагал, что Ленину присущи были “абсолютная беспочвенность и фантастичность... всех его программных идей и планов, рассчитанных на целую переживаемую эпоху”.
Но простительно заблуждаться Чернову, который с 1920 года обитал за границей и многого недопонимал, да и в начале 1924 года не все планы Владимира Ильича были реализованы. Но заместитель начальника ГлавПУРа являлся знатоком ленинских эпохальных прогнозов, был очевидцем претворения их в жизнь, без устали пропагандировал их в массах...
Разве история не подтвердила правоту гениального ленинского предвидения о возможности победы социалистической революции в одной стране, причем не обязательно высокоразвитой в экономическом отношении, а конкретно — в России? Или не оправдалось предвидение Владимира Ильича, что победа Великой Октябрьской социалистической революции стремительно ускорит национально- освободительное движение и приведет к краху колониальной системы империализма? Неужели не ясно, что события 1990- х годов не поколебали ленинского прогноза о том, что социализм — это светлое будущее всего человечества?
Неуклюже и цинично выглядит попытка Волкогонова обвинить Ленина в развале СССР. Заявив, что это сделали не Горбачев и не Ельцин, он с серьезным видом утверждает: “Глубинная мина под Союз была заложена еще Лениным в 1920 году, когда Политбюро стало ликвидировать губернии и создавать национальные формирования. Это — главная причина распада СССР” (т. 2, с. 420).
Если бы он интересовался историей, то даже из “Краткой исторической энциклопедии” узнал, что не Политбюро создавало национальные образования — они создавались декретами ВЦИК и Совнаркома, скажем, от 23 марта 1919 года (а не 1920-го) о создании Башкирской АССР. На Украине буржуазно-националистическая Центральная рада возникла еще при Временном правительстве в России. А в декабре 1917 года 1-й Всеукраинский съезд Советов провозгласил Украину республикой Советов.
Искажения Волкогоновым истории создания национальных формирований — это детали, но немаловажные. Главное же состоит в том, что благодаря Ленину национальный вопрос был решен в СССР самым блистательным образом, и дружба народов стала одним из источников могущества нашего отечества, что особенно проявилось в годы Великой Отечественной войны, а затем и в период восстановления и развития экономики и культуры.
Так что, не Ленин является главным виновником распада СССР, а верхушка партийных и советских аппаратчиков, в которой Волкогонов играл не последнюю скрипку. Это она, так рьяно радевшая о своем благополучии за казенный счет, недооценила научно-техническую революцию, происходившую в мире в 60—80-х годах, и породила застойные явления в экономике Советского Союза, а затем и всеобщий кризис социализма. И прав В. Большаков, считающий, что с негативом, который привносила гонка вооружений, навязанная нам НАТО, и другими провалами в экономике “еще можно было справиться. Неправильно было другое — то, что верхушка партии окончательно оторвалась от народа, обуржуазилась, и поставить ее на место, отстранить от руководства партией ни у кого не нашлось мужества и сил. Это неизбежно привело к падению авторитета партии в народе, а затем, в последние годы правления Брежнева, — к прогрессирующему параличу административно-командной системы управления страной. Возникший кризис усугубили как нажим на СССР извне, так и предательские действия возглавляемой Горбачевым армии идеологических власовцев” (Правда, 1995, 19 января).
“Глубинная же мина” под СССР была заложена той частью перерожденцев, которая в конце 1980-х годов объявила себя “демократами” и вошла в состав руководства РСФСР. Это они, стараясь свалить союзные власти, поддержали забастовки шахтеров Кузбасса и тем самым нанесли огромный ущерб всей экономике страны; произвольно сократили взносы в союзный бюджет; пообещали автономиям столько суверенитета, сколько те смогут “проглотить”; по существу поощрили требования прибалтийских и закавказских националистов о немедленном выходе из СССР; начали очернять советскую историю и оголтело нападать на Ленина и КПСС. Апогеем этой геростратовой деятельности стали Беловежские соглашения, во много крат ускорившие разрушение (а не распад) великого многонационального государства.
...Вот таким неприглядным выглядит “политический портрет” Ленина у Дмитрия Антоновича: что ни сюжет, то ложь да навет.
Примечания:
[1] См. Вопросы истории, 1994, .N? 6.
[2] Оружие истины. М., 1987, с. 107.
[3] Советская Россия, 1993, 25 марта.
[4] Психологическая война. М., 1984, с. 138, 201.
[5] Неделя, 1990, N° 26, с. 13.
[6] Волкогонов Д. Оружие истины, с. 193.
[7] Волкогонов Д. Оружие истины, с. 200.
[8] Октябрь, 1989, N° 10, с. 122.
[9] Октябрь, 1989, № 10, с. 121, 122.
[10] Неделя, 1990, N° 26, с. 13.
[11] Аргументы и факты, 1991, N° 41, октябрь.
[12] Ульяновская правда, 1994, 19 июля.
[13] Комсомольская правда, 1994, 25 июня.
[14] Трофимов Ж. Великое начало. М., Молодая гвардия, 1990, с. 46.
[15] Ульяновская правда, 1994, 8 сентября.
[16] См. Казанские губернские ведомости, 1865, 25 июня.
[17] Поливанов В. Н. Материалы к истории симбирского дворянства. С.-к. 1900, с. 43.
[18] Марков А. Ульяновы в Астрахани, с. 11, 24.
[19] Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Ильиче. М., 1926, с. 3-4.
[20] Первое марта 1887 г. Л., 1927, с. 381.
[21] “Фани” — орфография Д. Волкогонова.