ИЗВРАЩАЯ НАЧАЛО ПУТИ
В подглавке “Александр и Владимир” автор-генерал, сославшись на то, что о воспитании Владимира Ульянова написано “множество книг”, решил ограничиться приведением лишь “нескольких деталей, обычно выпадающих” из официальной Ленинианы. Как и следовало ожидать, завлекающий посул оказался очередным блефом. Так, желая подчеркнуть “достаток” семьи, Волкогонов преподносит такую деталь: “В Симбирске Ульяновы приобрели хороший дом” (с. 53). А ведь если бы историк следовал правде, то должен был сказать, что первые девять лет жизни в Симбирске Ульяновы скитались по шести частным квартирам, пока в 1878 году, имея шестерых детей, приобрели, наконец, собственный дом.
“К этому времени,— продолжает портретист,— И. Н. Ульянову высочайше было пожаловано дворянство, что автоматически и юного Владимира сделало дворянином”. И опять он демонстрирует незнание истории. Эта “деталь” о “высочайшем” пожаловании — плод фантазии автора. На самом деле право на потомственное дворянство И. Н. Ульянов приобрел с присвоением ему в 1879 году чина действительного статского советника, а Владимир станет дворянином не “автоматически”, а только в 1886 году, после смерти отца, вследствие ходатайств матери.
Напомнив общеизвестный факт, что директор гимназии Ф. М. Керенский “не раз публично высказывал свое восхищение способностями и прилежанием гимназиста Ульянова”, Волкогонов бездоказательно привносит еще одну надуманную “деталь” в сочиняемый им образ Ленина: “Уже тогда свое первенство молодой Ульянов считал возможным подтверждать грубым моральным давлением и нетерпимостью к иным взглядам”.
Изложив эти “детали”, портретист попытался дать свое “видение” обстоятельств, обусловивших вступление Александра, а затем и Владимира в борьбу с существующим строем. Ответы на вопрос: как случилось, что все дети директора народных училищ Симбирской губернии И. Н. Ульянова и его жены Марии Александровны уже в ранней юности не мыслили себя вне связи с демократическими силами, выступавшими против деспотизма и произвола господствующих классов, искали все исследователи, трудившиеся в Лениниане. Вопрос этот непростой, ибо сами-то Ульяновы жили более или менее сносно, не испытывали на себе капиталистической эксплуатации, национального гнета или чиновничьего произвола. Вместе с тем, дети Ульяновых имели все возможности сделать карьеру — окончить гимназии, затем высшие учебные заведения и стать преподавателем, юристом, врачом, литератором и даже ученым. Однако, отказываясь от личного благополучия, они один за другим вливались в ряды революционного подполья.
В общих чертах истоки этого феномена известны давно: свободолюбивая обстановка в семье, чтение демократической литературы, кричащие противоречия окружающей действительности, а для Владимира еще и героический пример старшего брата. Волкогонов еще недавно придерживался примерно такого же объяснения, но теперь, порвав с историческим материализмом, предпочитает заниматься либо выдергиванием фактов, либо их извращением, а затем и измышлением в своих выводах. Так, уцепившись за слова Марии Ильиничны атом, что Илья Николаевич “не был революционером”, портретист выдает эти слова за подтверждение “гражданской лояльности отца самодержавию” (с. 57). А как соотнести это с тем, что министры народного просвещения дважды (в 1880 и 1885 годах) подписывали приказы о досрочном увольнении симбирского директора в отставку? Или то горе, которое испытывал Илья Николаевич в эпоху реакции 1880-х годов, когда его любимое детище — земскую школу — пытались заменить убогими церковно-приходскими школами?
Волкогонов довольно уважительно пишет об Александре Ульянове, приписывая ему даже то, чего и не совершал: например, то, что якобы еще в гимназии он “быстро овладел тремя европейскими языками”. Но, отдав дань частностям, Дмитрий Антонович исподволь протаскивает надуманные тезисы о том, что во время учения А. Ульянова на первых курсах Петербургского университета “ничто не говорило, что юношу захватит ветер общественных движений”, а к политическим кружкам он “относился равнодушно” (с. 59).
Эти байки недостойны “известного историка”. Из воспоминаний Анны Ильиничны известно, что Саша уже в средних классах гимназии увлекался некрасовскими “Дедушкой” и “Русскими женщинами”, ибо питал большой интерес к декабристам. Любил он с большой силой выражения декламировать рекомендованные отцом “Песню Ере- мушке” и “Размышления у парадного подъезда” Некрасова, а также слушать, как отец напевал плещеевское “По духу братья мы с тобой”. В старших классах Александр и Анна прочли “от доски до доски всего Писарева” (запрещенного в библиотеках) и были глубоко возмущены трагической кончиной своего кумира: жандарм, следивший за Писаревым, видел, как тот во время купания тонет, но ничего не сделал, чтобы его спасти.
А разве гневная реакция Александра Ульянова на весть об аресте редактора закрытых правительством “Отечественных записок” М. Е. Салтыкова-Щедрина: “Это какой наглый деспотизм — лучших людей в тюрьме держать!” — не свидетельство того, что юноша-студент был захвачен “ветром общественных движений”? В 1885 году Александр Ильич был одним из активных членов запрещенных симбирского и поволжского землячеств, способствовал созданию при них библиотек, в которых можно было прочесть нелегальные “Сказки” Щедрина, “Исповедь”, “Так что же нам делать?”, “В чем моя вера” Л. Толстого, народовольческие и социал-демократические издания, “Капитал” К. Маркса. 7 ноября 1885 и 1886 годов Александр Ульянов посетил опального Салтыкова-Щедрина и выразил ему солидарность от имени студенчества.
Поражает и примитивизм волкогоновской трактовки вхождения Александра Ильича в террористическую фракцию партии “Народная воля”. Наш портретист не знает даже того, что после зверской расправы властей с участниками Добролюбовской демонстрации 17 ноября 1886 года именно Александр Ульянов написал прокламацию, заканчивавшуюся суровым предостережением: “Грубой силе, на которую опирается правительство, мы противопоставим тоже силу, но силу организованную и объединенную сознанием своей духовной солидарности”[20].
Опуская (ради экономии места) разбор других волкогоновских искажений истории участия А. Ульянова в деле
1 марта 1887 года, приведу еще один из характерных для дважды доктора наук домыслов. Упомянув, что после гибели Александра Ильича в семье надолго поселилось горе, он заявил далее: “Мать, в трауре, после долгих молений не раз просветленно говорила, что Саша перед смертью приложился к кресту” (с. 63). Но это же чистейшей воды беллетристика...
Ничего общего с наукой не имеет мнение Волкогонова, что “Владимир Ульянов, долго находясь под воздействием семейной трагедии, думал не столько об идеях, которые захватили брата и его друзей, а о стоицизме и силе духа молодых террористов-заговорщиков”. И только человек, порвавший с марксизмом, может позволить себе измышление о том, что Владимир Ульянов “пошел действительно совсем иным путем”, более эффективным, “но менее благородным”, нежели тот, который избрал Александр Ильич.
Слегка коснувшись участия студента Владимира Ульянова в казанской сходке 4 декабря 1887 года и укрепления его революционных взглядов, автор объясняет это только “остракизмом”, которому подвергали опального
В. Ульянова царские власти. Как видим, портретист снова старается все свести к случайным, личностным мотивам. Начисто, но голословно, отрицает Волкогонов и участие Владимира Ильича в жизни самарского революционного подполья, и любой читатель, взглянув в мою книгу “Самарские университеты” (М., 1988), убедится, как портретист выдает белое за черное. Поражает наглость, с какой он уничижительно характеризует адвокатскую практику
Владимира Ильича: “Ему доведется участвовать в нескольких делах (мелкие кражи, имущественные претензии), которые сложились для него с переменным успехом”. В интервью же “Аргументам и фактам” (1994, август) Волкогонов доводит эту ложь до абсурда: “Вел шесть дел мелких воришек, ни одного дела не выиграл”. На самом же деле архивные документы свидетельствуют, что В. Ульянов только в 1892 году выступал защитником в Самарском окружном суде по 13 уголовным делам и, по справедливому замечанию писателя-юриста В. Шалагинова, что-то выигрывал: либо у самого обвинения — против обвинительного акта, либо у представителей обвинения — против его требований о размере наказания. Если бы портретист заглядывал в документальную Лениниану, скажем, в книгу “Самарские университеты”, то узнал бы, что Владимир Ильич занимался не только “мелкими кражами”, но и делом начальника железнодорожной станции Безенчук А. Н. Языкова. И не без успеха: присяжные заседатели стали на точку зрения Ульянова, и Языков за упущения по службе был подвергнут штрафу в 100 рублей, а не тюремному заключению, как добивался прокурор.
Смехотворной выглядит и попытка принизить статью Владимира Ильича “Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни. По поводу книги В. Е. Постникова “Южно-русское крестьянское хозяйство”, в которой с марксистских позиций были вскрыты истинные причины разложения деревни. Редакция либеральной “Русской мысли”, куда Владимир Ильич послал статью, отклонила ее, “как неподходящую к направлению журнала”. Волкогонов же, не считаясь с этим фактом, облыжно утверждает, будто бы редакция “Русской мысли” отвергла статью Ульянова потому, что она содержала “весьма мало собственных идей...” (с. 74).
Вот уж у кого мало собственных оригинальных идей, так у новоявленного “известного историка”. Многие страницы главы “Дальние истоки” представляют собой пересказ книги “Ленин” американского публициста Л. Фишера. Этот грех обнаруживается и в подглавке “Надежда Крупская”, в которой Волкогонов повторяет сплетни о “сердечных делах” молодого Ульянова. Чего стоит такое заимствование, можно убедиться по такому пассажу портретиста: “По свидетельству ряда солидных историков, и в частности, Луиса Фишера, прожившего в России 14 лет, Ленин неудачно сватался к Аполлинарии Якубовой, тоже учительницей марксистке, подруге Крупской по вечерне-воскресной школе для рабочих. Аполлинария Якубова отвергла сватовство Ленина,, выйдя замуж за профессора К. М. Тахтарева, редактора революционного журнала “Рабочая мысль”. Какое-то время Ульянова и Якубова поддерживали письменную связь, особенно после того как Ленин оказался в Мюнхене, а Аполлинария в Лондоне. Переписка, судя по публикациям, была весьма революционной” (с. 88).
Волкогонов безбожно лжет относительно “авторитетности” свидетельства Л. Фишера: тот впервые появился в России... осенью 1922 года и, понятно, никак не может “свидетельствовать” о “сватовстве” Владимира Ильича к Якубовой. Но портретист настолько увлекся досужими вымыслами, с помощью которых пытается разогреть обывательский интерес к “интимной” жизни великого человека, что не находит времени заглянуть в первоисточники. А ведь в них точно указано, что Владимир Ильич бракосочетался с Надеждой Константиновной в 1898 году, а Якубова вышла замуж за Тахтарева (который тогда и не мечтал о профессорском звании) в начале 1900-х годов... Не лишне бы генералу ведать и о том, что Владимир Ильич знал Якубову еще и потому, что она во время учения на Бестужевских курсах была близкой подругой его сестры Ольги.
Но “известный историк” озабочен только тем, как бы с помощью изощренных домыслов опорочить личную жизнь Владимира Ильича и Надежды Константиновны. Так, характеризуя начало их семейной жизни в Шушенском, он беспардонно изрекает: “Думаю, что молодая семья начинала жить без особой любви... С годами Крупская становилась тенью Ленина...” Но, может быть, какие-то ранее неизвестные документы дают ему право так думать и писать? Отнюдь, нет.
Забегая вперед, Волкогонов дает уничижительную оценку собранию педагогических сочинений Надежды Константиновны, и опять без каких-либо аргументов: “Знакомство с многотомьем сразу же приводит к выводу, что все идеи о “коммунистическом воспитании” основаны на комментировании ее супруга, весьма тривиальны и не представляют подлинно научного интереса” (с. 93). Вот так, ни много, ни мало — походя, без глубокого анализа “многотомья”. А, может быть, подобная оценка более подходит к тем двум десяткам книг о воспитании коммунистической морали, которые написал сам Волкогонов в 1973-1988 годах? Что же касается творческого наследия Н. К. Крупской, то оно огромно, многогранно, и некоторые ее работы (например, брошюра “Женщина-работница”) получили высокую оценку в печати еще в начале XX века. Толстоведы всегда будут пользоваться воспоминаниями Надежды Константиновны “О Льве Толстом”, а также теми статьями, в которых она освещает педагогический опыт яснополянского мыслителя (“К вопросу о шкальных судах”, 1911, “Лев Толстой в оценке французского педагога”, 1912) и др. Навсегда в историю педагогики вошла брошюра “Народное образование и демократия” (1917), в которой Надежда Константиновна рассказывала о таких просветителях, как Жан-Жак Руссо, Песталоцци, Роберт Оуэн... В них — глубокий анализ и никакого “комментирования” трудов своего супруга. Надежда Константиновна была не только политическим деятелем, но и активисткой международного женского движения, крупным знатоком и организатором народного образования. И никаким Волкогоновым никогда не принизить и не опорочить того бесценного вклада, который внесла Надежда Константиновна в ликвидацию безграмотности, беспризорности, в организацию пионерского движения, детского отдыха и самоуправления, в развитие детской литературы. При этом не лишне отметить, что, будучи талантливым и авторитетным публицистом, Крупская, как и ее супруг, обходилась без референтов и спичрайтеров...
Но генерал, пользуясь дарованной ему “демократами” безнаказанностью, продолжает вести безответный огонь по Ульяновым: “Когда судьба занесла чету за границу,— продолжает вещать Волкогонов,— Крупская быстро приняла тот щадяще-прогулочный режим, которого придерживался Ульянов” (с. 94). Каждый, читая статьи и письма Владимира Ильича и Надежды Константиновны дореволюционного периода, легко убедится в том, какая же колоссальная работа была проделана ими по изданию “Искры”, созданию социал-демократических организаций, помощи политэмигрантам, подготовке пленумов, конференций и съездов, выработке тактики большевиков в период первой русской революции, укреплению международной солидарности трудящихся, предотвращению мировой воины и т. д.
Что касается намека Волкогонова на то, что Ульяновы жили за границей “весьма недурно”, то это ничто иное, как уловка, с помощью которой, как дымовой завесой, генерал пытается прикрыть свои операции по приватизации фешенебельного жилья и дачи, разбазариванию валюты на свои вояжи по зарубежью и пр. Тем не менее, в следующей статье мы подробно рассмотрим волкогоновский миф о “денежных тайнах Ильича”.