СГОДИЛАСЬ И СПЕКУЛЯЦИЯ НА ДЕЛЕ КАПЛАН
Первые попытки физического уничтожения лидера большевиков предприняло Временное правительство уже в июле 1917 года, и Владимиру Ильичу тогда же пришлось уйти в подполье. Генерал-философ в связи с этим в книге о Сталине (1990, кн. 1, ч. 1, с. 71) с осуждением повествовал: “В мемуарах В. Н. Половцева, бывшего члена Государственной думы, в частности, говорится, что офицер, посланный в Териоки задержать Ленина, спросил его:
— Как доставить этого господина — в целом виде или по кускам? Я ответил ему с улыбкой, что люди, которых арестовывают, часто совершают попытку к бегству...”.
В двухтомнике “Ленин” Дмитрий Антонович уже не вспоминает об этом вероломстве. Напротив: не скрывая, он сожалеет о том, что последовавшие в 1918 году попыти покушения на жизнь главы Совнаркома тоже не удались. Пересказывая об обстреле 1 (14) января 1918 года автомобиля, в котором Ленин вместе с сестрой Марией Ильиничной и Фрицем Платтеном ехали в Смольный на встречу с отрядом, уезжавшим на фронт, Волкогонов замечает: “Кузов был продырявлен в нескольких местах пулями... Обнаружилось, что рука Платтена в крови. Пуля задела его, когда он отводил голову Ленина... По всей видимости, о выступлении Ленина в манеже знали и покушавшиеся подготовили засаду. Но в тот раз пронесло...” (с. 404). При этом пасквилянт, естественно, ни словом не обмолвился ни о смелости Владимира Ильича, разъезжавшего по митингам в то тревожное время без всякой охраны, ни об удивительной для революционера гуманности.
А ведь когда через неделю управляющий делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевич сообщил о ведущемся расследовании покушения, Владимир Ильич спросил: “А зачем это? Разве других дел нет? Совсем это не нужно. Что тут удивительного, что во время революции остаются недовольные и начинают стрелять?.. Все это в порядке вещей. А что, говорите, есть организация, так что же здесь диковинного? Конечно, есть. Военная? Офицерская? Весьма вероятно”,— и он постарался перевести разговор на другие темы. Не без влияния Бонч-Бруевича следствие все же добралось до трех молодых офицеров — непосредственных участников покушения на главу Советского правительства. “По логике вещей все главные виновники покушения,— рассуждал Бонч-Бруевич,— должны быть немедленно расстреляны, но в революционное время действительность и логика вещей делают огромные, совершенно неожиданные зигзаги...”. Окончательное следствие по делу этих офицеров совпало со взятием немцами Пскова и публикацией ленинского воззвания “Социалистическое отечество в опасности”. Содержавшиеся под арестом офицеры-террористы письменно попросили отправить их на фронт для участия в боях с иноземными захватчиками. Владимир Ильич тут же распорядился: “Дело прекратить. Освободить. Послать на фронт”.
Поразительную “забывчивость” проявил дважды доктор наук в подглавке “Выстрелы Фани Каплан?” Вопреки нормам научной этики, он даже не упомянул об основной литературе по этому вопросу. А ведь только в Политиздате в 1983 и 1989 годах выпускался сборник документов и материалов о покушении на жизнь Владимира Ильича 30 августа 1918 года “Выстрел в сердце революции”. Совершенно умолчал Дмитрий Антонович и о тех “сенсационных” статьях, которые появлялись в печати за годы горбачевской “перестройки” и ельцинской “демократии”.
Необходимо отметить, что большинство этих публикаций являются перепевами давно известной истории с вкраплением “жареных” фактов, почерпнутых из эмигрантской литературы. Но наш философ-историк наверняка читал очерк ташкентского юриста Е. Данилова “ Три выстрела в Ленина, или за что казнили Фани Каплан”, опубликованный в петербургской “Неве” (1992, № 5, 6), и даже кое-что из него заимствовал. Не прошла мимо внимания Дмитрия Антоновича и большая публикация Е. Данилова “За что казнили Фани Каплан?” в “Огоньке” (1993, № 35-36), которую редакция сопроводила сенсационным сообщением о том, что ее автор, юрист из Ташкента, “впервые побывал в следственном управлении МБ РФ и первым из пишущих взял в руки папку с коротким названием “Дело Фани Каплан”. В действительности же название на ней отнюдь не “короткое”: “Следственное дело по обвинению Каплан Фани Ефимовны, а всего 15 человек, в покушении на жизнь Ленина”.
Истины ради замечу, что я, наверное, раньше, чем Данилов, познакомился с этим делом, которое в начале 1992 года находилось уже в Центральном музее им. В. И. Ленина. В этом же учреждении, как мне передавали сотрудники Музея, знакомился с содержанием дела и Волкогонов. Но как бы то ни было, он, издавая в 1994 году (спустя год после публикации Данилова в “Огоньке”) книгу “Ленин”, не имел морального права писать в ней, что якобы первым получил доступ к документам и материалам о покушении 30 августа 1918 года. И тем не менее Дмитрий Антонович счел возможным присвоить себе лавры первооткрывателя, заявив читателям книги “Ленин”: “С помощью архива КГБ просмотрим некоторые документы. Помощник военного комиссара 5-й Московской Советской пехотной дивизии Батурин (надо — Батулин. — Ж. Т.) письменно показал Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией следующее: “В момент выхода тов. Ленина из помещения завода Михельсона, в котором происходил митинг на тему “Диктатура буржуазии и диктатура пролетариата”, я находился от товарища Ленина на расстоянии 15—20 шагов”.
Опуская (для экономии места) последующие 40 строк из рассказа Батулина, отмечу, что Волкогонов приводит его по тексту, давно известному по печатным публикациям, и “архив КГБ” ничего нового нам не дал. Далее. Ученый обязан был бы сопоставить показания Батулина со свидетельствами других очевидцев покушения 30 августа 1918 года, ибо только так можно составить более или менее полную картину “выстрелов Ф. Каплан”.
В частности, он не повторял бы байку Е. Данилова, будто никто не видел, что именно Каплан стреляла в Ленина. А ведь Батулин в своих показаниях ясно говорил, что когда толпа, находившаяся невдалеке от Владимира Ильича после выстрелов (приняв их за начало большого вооруженного выступления врагов советской власти) начала разбегаться, он стал кричать: “Держите убийцу тов. Ленина”. Сам же он помчался в сторону Серпуховки, куда бежала основная масса людей, и своими призывами “держите убийцу тов. Ленина” ему удалось” остановить от бегства тех людей, которые видели, как Каплан стреляла в тов. Ленина, и привлечь их к участию в погоне за преступником”. Таким образом, задержание Каплан произошло при помощи очевидцев покушения, и она тут же призналась в совершении злодеяния.
Как и Е. Данилов, наш “известный историк” тужится убедить читателей в том, что после получения двух пулевых ранений глава Советского правительства чувствовал себя довольно сносно: у подъезда здания, где находилась его кремлевская квартира, Владимир Ильич, мол, “отказался от помощи и, сняв пальто и пиджак, самостоятельно поднялся на третий этаж. Открывшей дверь перепуганной Марии Ильиничне бледный Ленин с вымученной улыбкой бросает:
— Ранен легко, только в руку...” Но это, конечно, сказано на первых порах, с неимоверными усилиями воли, для успокоения сестры. Кстати, этот отрывок взят тоже не из “архива КГБ”, а из популярных воспоминаний М. И. Ульяновой, которую Владимир Ильич этими словами и пытался успокоить.
“Но угрозы жизни Ленина не было”,— продолжает Волкогонов. И, словно сожалея об этом, изрекает: “Везение оказалось на стороне лидера российских большевиков... Бюллетени о состоянии здоровья, однако, регулярно печатались (что-то более 35 бюллетеней было опубликовано), а это невольно возносило вождя к лику святых” (с. 395). Так и хочется воскликнуть: “Ну, к чему уж так, Дмитрий Антонович? Увеличили в полтора раза количество бюллетеней, да и какой пристрастный вывод сделали... Неужто не знаете, что во всех цивилизованных странах принято публиковать в печати бюллетени о состоянии здоровья своих великих сограждан, когда их жизнь находится в опасности?”.
А неопровержимые факты, однако, свидетельствуют, что Владимир Ильич в первые дни после выстрелов Каплан находился на краю гибели. Профессор Розанов, прибывший для осмотра главы Совнаркома, нашел его почти без пульса: “Вся левая грудная полость плевры была заполнена кровоизлиянием настолько значительно, что сердце было оттеснено в правую сторону... оно тонировало только при прослушивании”. А В. А. Обуху положение Владимира Ильича показалось безнадежным: “Необычайно слабая деятельность сердца, холодный пот, состояние кожи и плохое общее состояние как-то не вязались с кровоизлиянием... Было высказано предположение, не вошел ли в организм вместе с пулей какой-то яд”.
И только после трехдневной интенсивной борьбы медиков за жизнь Ленина 2 сентября пульс у него снизился до 120 ударов в минуту, а температура — до 37,5 градуса. И врачи, по словам А. И. Ульяновой-Елизаровой, смогли обнадежить: “Если в ближайшие два дня не случится ничего неожиданного, то Владимир Ильич спасен”. Разговаривать с больным не дозволяли. Однако в ночь на 3 сентября температура снова повысилась до 38,2 градуса, кровоизлияние в левую плевру продолжалось, а раны по-прежнему доставляли страдания. Лишь к вечеру 3 числа врачи заявили, что положение раненого “улучшается, а опасность, угрожавшая его жизни, уменьшается...” И, не взирая на все эти неопровержимые документы, Волкогонов, в угоду моде очернительства советской истории, повторяет ложь о якобы удовлетворительном состоянии здоровья Ленина после ранений.
С этих же позиций наш генерал, вслед за Е. Даниловым, фарисейски выражает “сомнение” в достоверности признания Каплан в том, что в Ленина стреляла именно она: “У Каплан было страшно плохое зрение: она ничего не видела даже вблизи” (с. 397). Но, во-первых, “архив КГБ” не дает поводов для такого сомнения. А, во-вторых, летом 1917 года Ф. Каплан сделали в Харьковской больнице операцию, после которой зрение позволяло ей свободно ходить по Москве, узнавать на митингах знакомых и т. п.
Впрочем, “известного историка” такие “мелочи” не интересуют. Ради поставленной цели он готов отбросить даже неоднократные заявления самой террористки о том, что она вполне осознанно совершила покушение на Ленина. Более того: он использует их против самого Ленина, делая из показаний Каплан сногсшибательный вывод: “Именно это заставляет сомневаться в истинности этих слов. Не исключено, что “выстрелы Фани Каплан” являются одной из крупных мистификаций большевиков” (?!) (с. 397). Как говорится, что и требовалось доказать. И хоть бы один свежий “жареный” факт! Увы, опять — старая, протухшая утка из эмигрантской печати. Не приводя никаких доказательств в пользу своего “вывода”, бывший политрук Советских Вооруженных Сил с серьезным видом приводит версию О. Васильева из “Независимой газеты” (1992, 29 азгуста), согласно которой, мол, и “покушения не было, а состоялась его инсценировка; роли были заранее распределены, и выстрелы были холостыми (!). “Ничего себе” (или покрепче),— воскликнет честный читатель. А Волкогонов эту бредовую версию называет... “смелым предположением”. Вот так, ни больше — ни меньше.
Ну, а как тогда быть с тем фактом, что раненый истекал кровью, со свидетельствами врачей, которые осматривали Владимира Ильича и “видели (ощущали) пулю, находившуюся в шее” и т. д. Да, против фактов, как говорится, не попрешь. Тогда наш ученый вытаскивает из нафталина очередную потрепанную эмигрантскую байку и предлагает нам под видом собственного исследования: “Более реально предположить, что стреляла не Каплан. Она была лишь лицом, которое было готово взять на себя ответственность за покушение... Учитывая фанатизм и готовность к самопожертвованию, выработанные на каторге, это предположение является вполне вероятным”. Эта голословная “вероятность” ничего общего не имеет с нормами научной публикации и яйца выеденного не стоит.
“Но главное — в другом,— продолжает твердить с чужого голоса Волкогонов.— Были уже сумерки революции (?!), и власти не были заинтересованы в тщательном следствии... Большевикам был нужен весомый предлог для развязывания не эпизодического, спонтанного террора, а террора масштабного, государственного, сокрушающего... Террор был последним шансом удержать власть в своих руках...”. Пытаясь поконкретнее обличить спешку большевиков в ликвидации Каплан, Волкогонов делает натяжки. Так, напомнив читателям, что расстрел Каплан произошел 3 сентября, он говорит, что “неудачливая террористка” была расстреляна “через три дня после покушения”. На самом же деле, возмездие наступило через четыре дня. Ну, а о самом терроре поговорим особо чуть ниже.
Жалкое впечатление производят потуги былого пропагандиста коммунистической этики использовать казнь Каплан для обвинения Владимира Ильича в жестокости и “циничной аморальности”. Делается это не на основе “архива КГБ”, а с помощью книжонки о Ленине ренегатки А. Балабановой, изданной в ФРГ в 1959 году. Она, в частности утверждала, что по приезде из Стокгольма в Москву 30 сентября 1918 года имела встречу с Владимиром Ильичем и, когда зашла речь о судьбе эсерки, покушавшейся на его жизнь, то он якобы сухо бросил: “Центральный комитет решит, что делать с этой Каплан...”. Волкогонов прекрасно понимает надуманность этого эпизода, ибо уже 5 сентября в “Правде” было опубликовано сообщение о казни Каплан, тем не менее он использует и фальшивку Балабановой для обвинения Ленина, который, мол, своим “огромным рационалистическим умом, видимо, почувствовал промашку, не вмешавшись в решение судьбы женщины-фанатички. Спаси он ей жизнь, сколько бы ходило сусальных легенд! Этот фрагмент политического портрета Ленина важен для понимания ленинского прагматизма, переходящего в циничную аморальность” (с. 402). Цинично аморален, прежде всего, сам пасквилянт, осмелившийся на основе придуманной Балабановой сценки сделать уничижительные выпады против Владимира Ильича.
Но апогеем чудовищной наглости бывшего политрука является его солидарность со словами израильской антикоммунистки Дары Штурман, будто бы социальная этика Ленина “укладывается в роковую формулу Гитлера: “Я освобождаю вас от химеры совести” (с. 402).
Все творчество Волкогонова с начала 90-х годов говорит о том, что как раз он-то и является ярчайшим представителем “цинично-прагматической этики”, который сам освободил себя от “химеры совести”, беспардонно обливая грязью то, что еще так недавно непомерно славословил, сделав на этом головокружительную карьеру. Так еще в книге “Советский солдат”, вышедшей в Политиздате в 1987 году, он с восторгом анализировал ленинскую речь на III съезде РКСМ. Теперь же, выслуживаясь перед “демократами”, генерал-философ использует выдержки из той же речи Владимира Ильича для Того, чтобы доказать его аморальность...
В десятках своих статей, брошюр и книг 1970—1990 годов Волкогонов писал, что интервенция Антанты и белогвардейский террор породили осенью 1918 года ответный — красный. Теперь же, вдруг “прозрев”, он твердит обратное: еще, мол, до покушения на Владимира Ильича Советская власть прибегала к “массовым расстрелам” (с. 408). Причем, будто именно по требованию Ленина к моменту покушения на него на заводе Михельсона “террор ВЧК был уже феноменом, от которого леденело под сердцем”. (Кстати, в зарубежном источнике, из которого заимствовано последнее выражение, говорилось чуть иначе: “леденело в душе”).
Если бы Дмитрий Антонович дорожил репутацией ученого, то он постарался бы убедить читателя такими фактами, чтобы у того тоже “заледенело” в душе или под сердцем. Но и на этот раз гора родила мышь: автор не привел ни одного нового документа в пользу своей новой точки зрения.
Голословными и антисоветскими являются и волкогоновские заявления в конце 1-го тома его опуса о том, что “Архипелаг ГУЛАГ стал создаваться сразу после октябрьского переворота. Ленин был его главным архитектором и творцом... Для Ленина цель оправдывает средства. Любые... Большевикам не удалось сотворить Рай на Земле. Но создать Ад они сумели быстро” (с. 430). Опровергнуть эти злобные измышления лучше всего словами уважаемых Волкогоновым авторов, в первую очередь, характеристикой начала гражданской войны из книги “Ленин” американского публициста Л. Фишера: “Советская власть, когда пули Фанни Каплан повергли вождя, была окружена со всех сторон войсками обеих коалиций мировой войны и армиями русских противников большевизма... Интервенция, политические убийства и мятежи были связаны между собою, прямо являясь последствиями тайного сговора... 1 июля англичане и французы высадились в Мурманске. 6 июля был убит Мирбах (посол Германии. — Ж. Т.), и в Москве восстали левые эсеры. В тот же день правые эсеры под началом Б. Савинкова подняли мятеж в Ярославле... Через три дня такие же мятежи охватили Рыбинск, Арзамас и Муром... (и Симбирск — Ж. Т.). 1 августа произошла высадка союзных войск в Архангельске. 6 августа убит Урицкий и ранен Ленин”. Белый террор не мог не вызвать ответного...
О. Лацис, выступая против попыток “демократов” считать Ленина зачинщиком сталинщины, отвечал им в январском номере “Коммуниста”, за 1990 год почему именно Владимир Ильич не может быть признан таковым: “Да по той же причине, по какой человек, стреляющий на поле боя, признается солдатом, а затеявший стрельбу среди мирного города — преступником... Нельзя говорить о насилии большевиков при Ленине в отрыве от того факта, что они взяли власть в стране, втянутой в самое массовое насилие — мировую войну”.
Анализ подглавки “Выстрелы Фани Каплан?” позволяют сделать следующие выводы. Волкогонов не привел ни одного факта из “архива КГБ”, который позволял бы ему подвергать ревизии дело Каплан и делать спекулятивные заключения о том, что советская власть не может существовать без насилия и террора. Попытки же бывшего заместителя начальника ГлавПУРа Советских Вооруженных Сил выставлять большевиков зачинщиками террора в стране, а Ленина — творцом сталинщины и “главным архитектором” архипелага ГУЛАГ — это чудовищная ложь, на которую мог решиться только ренегат, освободивший себя от “химеры совести”.