МИФЫ О “ДЕНЕЖНЫХ ТАЙНАХ"
С завидным упорством Дмитрий Антонович внедряет в сознание читателей мысль, что в каждой подглавке их ждет что-то неизвестное, сенсационное. “У людей, воспитанных, как я сам,— вещает он,— не могло еще пятнадцать-двадцать лет назад даже возникнуть мысли: на какие средства Ленин жил до революции?” (с. 95).
Интригующая запевка для доверчивого человека, но вдумчивый читатель задаст резонный вопрос: как это 15—20 лет назад Волкогонов, являвшийся одним из руководителей марксистско-ленинской подготовки в Советских Вооруженных Силах, не знал об этих “средствах”, если о них говорится в сочинениях Владимира Ильича, воспоминаниях и переписке родных, исследованиях ученых и краеведов. Неужели за семь лет службы в Ульяновске и Куйбышеве будущий “известный историк” ничего не запомнил из рассказов экскурсоводов об условиях жизни и быта Ульяновых? Наконец, в 1992—1993 годах, когда генерал сочинял “портрет” Ленина, он ведь использовал сборник “Ленин и Симбирск” издания 1968 года (26-летней давности), и следовательно, не мог там не заметить документов о пенсии, которую в 1886—1916 годах получала за мужа Мария Александровна.
И смех, и грех видеть, как дважды доктор наук на свой лад преподносит давным-давно известные сведения о назначении этой пенсии: “После смерти кормильца семьи Ильи Николаевича Ульянова его жена Мария Александровна, будучи вдовой действительного статского советника, кавалера ордена Станислава I степени, стала получать на себя и детей пенсию в размере 100 рублей в месяц” (с. 97).
Всем, кто действительно интересуется правдой о семье Ульяновых, известно, что Марии Александровне и ее детям пенсия была назначена не за то, что Илья Николаевич имел высокий чин, а за его свыше 30-летнюю службу” по ведомству министерства народного просвещения, в том числе “более десяти директором народных училищ Симбирской губернии”. Кормильца семья потеряла 12 января 1886 года, но почти полгода пенсия не поступала.., и 24 апреля Мария Александровна в прошении попечителю Казанского учебного округа, обрисовывая свое бедственное положение, поясняла: “а между тем нужно жить, уплачивать деньги, занятые на погребение мужа, воспитывать детей, содержать в Петербурге дочь на педагогических курсах и старшего сына, который, окончив курс в Симбирской гимназии, получил золотую медаль и теперь находится в Петербургском университете, на 3-м курсе естественных наук, занимается успешно и удостоен золотой медали за представленное им сочинение”. Нужда заставила Ульянову в начале 1886 года сдать половину своего дома квартирантам.
Не согласуется с исторической правдой и утверждение, что Мария Александровна была вдовой “кавалера ордена Станислава I степени”. Во-первых, официально орден носил имя “святого Станислава”, а во-вторых, Илья Николаевич лишь прочел в газете известие о пожаловании ему ордена, но так и не увидел в глаза этой награды, ибо скоропостижно скончался. А вдова, как это видно из донесения директора народных училищ И. В. Ишерского, “не пожелала получить орденские знаки”. И опять-таки, потому, что за эти знаки полагалось уплатить казне 150 рублей...
Волкогонов не сумел или не пожелал уяснить себе, что значила для Ульяновых 100-рублевая пенсия. Между тем, “известному историку” надо бы знать об основных статьях расхода семьи Ульяновых после смерти кормильца. По 40 рублей мать должна была высылать в Петербург студентам — сыну Александру и дочери Анне (на жилье и скромное питание), что с пересылкой составляло свыше 82 рублей в месяц. А на оставшиеся 18 рублей невозможно было содержать себя, четырех младших детей и няню (ставшую к этому времени, по сути дела, членом семьи), отапливать и освещать дом, уплачивать за обучение в мариинской гимназии за дочь Ольгу и т. п.
Не вникая в эти и другие необходимые для интеллигентной семьи расходы, портретист упорно навязывает читателям свою идейку о том, что Ульяновы не испытывали “лишений, трудностей, нехваток”. Особый упор при этом он делает на полученное наследство.
“Мать владела частью имения (не только дома) в Кокушкине. Имением, по согласию сестер, распоряжалась Анна Александровна Веретенникова, и свою, пусть не очень большую, долю Мария Александровна исправно получала”,— сообщается на с. 98 с таким видом, чтобы создать впечатление о каком-то солидном источнике доходов.
А правда заключается в том, что после смерти в 1870 году доктора Бланка в Кокушкине осталась усадьба и 226 десятин земли, то есть по 45 каждой из пяти замужних и многодетных дочерей (см. Казанские губернские ведомости, 1861, 14 февраля). Трое из них постоянно проживали вдалеке от Кокушкина: Мария Ульянова — в Симбирске, Софья Лаврова — в Ставрополе (на Волге), Екатерина Залежская — в Перми. Свои доли, каждая стоимостью около трех тысяч рублей (это менее годового оклада директора симбирской классической гимназии Ф. М. Керенского), они передали в распоряжение старших сестер — Анны Веретенниковой и Любови Пономаревой, причем именно последняя и считалась в 1887 году владелицей имения (а не Веретенникова, как это пишет Волкогонов). В урожайный год сестры, уже вдовы, получали небольшой доход, равный примерно месячному заработку народного учителя. В засуху же, а это бывало часто, имение приносило только убытки. И не удивительно, что отцовское наследство давным- давно было заложено и перезаложено в банке. Главную ценность в нем составляла усадьба, в которой можно было летом отдыхать семьями (см. Трофимов Ж. Казанская сходка. М., 1986, с. 35). Из литературы известно, что Ульяновы не без хлопот в конце-концов получили деньгами за свою долю имения.
Что касается хутора при деревне Алакаевка Самарской губернии, который Мария Александровна в феврале 1889 году приобрела за деньги, полученные от продажи симбирского дома, то он представлял собою старый деревянный дом, мельницу и 83,5 десятины земли. Но хозяйство было приобретено в тяжкое время (апогеем его станут голод и холера 1891—1892 годов). И уже через четыре с половиною месяца проживания в Алакаевке, 20 сентября 1889 года, Марк Елизаров помещает в “Самарском вестнике” объявление о продаже алакаевского хутора. Или покупатель не нашелся, или арендатор предложил цену, которая, может быть, покрывала наем Ульяновыми частной квартиры в Самаре, но до 1893 года хутор оставался их собственностью. На этом и кончилось навсегда владение Ульяновыми недвижимостью.
Вдумчивому читателю из этой краткой справки видно, что “имения” в Кокушкине и Алакаевке даже вместе с пенсией Марии Александровны не создавали “достаточно стабильной материальной обеспеченности”, как об этом пишет Волкогонов. Впрочем, для вящей убедительности, он “фамильный фонд Ульяновых” увеличивает еще и “той суммой, которую передал семье брат Ильи Николаевича”. Вот истинное лицо человека, рвущегося в академики: если на с. 48 Дмитрий Антонович писал, что В. Н. Ульянов “незадолго до своей смерти выслал денежную часть своего состояния” (есть, правда, лишь косвенные свидетельства) Илье Николаевичу, то на с. 99 эта сумма уже точно передана семье Ульяновых...
Неопровержимыми свидетельствами того, что Ульяновы и Елизаровы, проживая в Самаре, постоянно искали заработка, являются объявления в местных газетах с предложениями стать репетиторами. Так, уже через полмесяца после переезда из Казани в Самару, 18 мая 1889 года в “Самарской газете” появляется объявление, которое перепечатывалось еще 9 раз: “Бывший студент желает иметь урок. Согласен в отъезд. Адрес: Вознесенская ул., д. Саушкиной, Елизарову, для передачи В. У.” Как видим, Владимир Ильич, находившийся как и сестра Анна и ее муж Марк Елизаров, на положении политического поднадзорного, готов был на отъезд в незнакомое село, только бы как-то пополнить семейный бюджет.
Выдумав миф о “безбедном” существовании Ульяновых, портретист запустил еще одну утку: “А работников в семье долго не было. Владимир ...быстро бросил юридическую практику, Анна, Дмитрий, Мария учились долго, не спешили выбрать какой-то род занятий, который бы приносил доход” (с. 99). В действительности же Владимир Ильич занимался юридической практикой не только в Самаре, но и в Петербурге, где он являлся помощником присяжного поверенного у известного адвоката М. Ф. Волькенштейна. Нелепо выглядит и попытка Волкогонова утверждать, что адвокатская практика — это, мол, и весь трудовой стаж Владимира Ильича. Если в Российской Федерации засчитывается в трудовой стаж пребывание в лагерях и ссылке, то уж профессиональный революционер В. Ульянов обладал на это не меньшим правом. К тому же он был и профессиональным журналистом, и литератором.
Не выдерживают критики рассуждения Волкогонова о “долгом” учении сестер и брата Владимира Ильича. Анна училась на Бестужевских курсах около четырех лет, то есть столько же, сколько и другие студентки. После ареста по делу 1 марта 1887 года она отбывала ссылку в Кокушкине, Казани и Самаре, не имея права поступления на педагогическую службу. Но как только Анна Ильинична немного оправилась от потрясений, вызванных смертью отца и гибелью брата Александра, она усиленно занялась переводческой деятельностью и в 1891—1893 годах публикует в “Самарской газете” переводы с итальянского. Кроме того, она дает уроки своим младшим брату и сестре и приемному сыну Г. Лозгачеву.
Дмитрий Ильич с 1893 года учился на медицинском факультете Московского университета до ноября 1897 года, когда был арестован по делу “Рабочего союза”. В августе 1898 года его выпустили из одиночки Таганской тюрьмы и выслали в Тулу... И только в 1900 году Д. Ульянов получил разрешение продолжить учение в Юрьевском университете, который он и окончил в 1901 году с дипломом лекаря. Были задержки в учебе и у Марии Ильиничны, которая в 20-летнем возрасте (1898 г.) стала членом РСДРП, а в 1899 году была уже арестована и выслана из Москвы в Нижний Новгород.
Наводя тень на плетень о так называемых “денежных тайнах” Ульяновых, Волкогонов старается принизить размеры гонораров, получаемых Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной за постоянный литературный труд. А ведь только в Шушенском молодая чета перевела с английского труд супругов С. и Б. Вебб “Теория и практика английского тред-юнионизма” для издания в столице. Владимир Ильич получал гонорары за рецензии, которые публиковались в “Научном обозрении”, “Русской мысли”, за свой сборник “Экономические этюды и статьи”. В 1899 году М. И. Водовозова, издавшая “Развитие капитализма в России”, выплатила Владимиру Ильичу 1500 рублей за книгу, над которой он трудился около трех лет.
Волкогонов игнорирует еще один источник, из которого Владимир Ильич и его родные получали финансовую поддержку во время жизни в эмиграции и в годы первой революции. Это помощь от М. Т. Елизарова, который в 1902— 1903 годах работал в управлении Сибирской железной дороги, а затем в управлении Восточно-Китайской железной дороги (в Дальнем и Порт-Артуре) и получал там солидное жалованье. Да и позже, работая в управлении Николаевской железной дороги, он тоже помогал родным своей жены.
Есть в “Денежных тайнах” глухое упоминание о том, что “до начала войны Н. К. Крупская получила наследство от своей тетки, умершей в Новочеркасске”. А ведь надо было бы сказать, что те две тысячи рублей, которые неожиданно поступили по завещанию — это деньги, которые тетка Крупской скопила за 30 лет педагогической деятельности. Надежда Константиновна в связи с этим вспоминала, что именно на эти две тысячи они с Владимиром Ильичем” и жили главным образом во время войны, так экономя, что в 1917 г., когда... возвращались в Россию, сохранилась от них некоторая сумма, удостоверение в наличности которой было взято в июльские дни 1917 г. в Петрограде во время обыска в качестве доказательства того, что Владимир Ильич получал деньги за шпионаж от немецкого правительства”.
Были в жизни Ленина такие моменты, когда он, как и другие профессиональные революционеры в эмиграции, получал пособия из партийной кассы, которая составлялась как за счет поступлений от местных комитетов, так и пожертвований меценатов — С. Морозова, М. Горького, П. Шмидта и других состоятельных деятелей. Но партийная касса, вопреки заявлению портретиста, не являлась для Ульяновых “заметным источником существования”.
Омерзительно наблюдать, как Волкогонов пытается представить Владимира Ильича в эмиграции этаким барином, который мог позволять себе в любое время разъезжать по Европе и снимать роскошное жилье. “Нашли очень хорошую квартиру, шикарную и дорогую: 840 франков + налог около 60 франков, да консьержке тоже около того в год. По-московски это дешево (4 комнаты + кухня + чуланы, вода, газ), по-здешнему дорого”,— с нескрываемым подвохом цитирует Волкогонов письмо Владимира Ильича из Парижа в Россию от 19 декабря 1908 года старшей сестре Анне. И тут же дает свой антисоветски-язвительный комментарий: в СССР, мол, большинство жителей не могло и думать “о получении четырехкомнатной квартиры на трех человек...” (с. 112). Какими апартаментами, дачами, охраной и обслугой пользуется в 1994 году генерал-полковник Волкогонов, трудно вообразить простому смертному... Но зачем же так бессовестно грубо извращать личную жизнь великого человека? Ведь Владимир Ильич не “получил”, а снял, на короткое время, частную квартиру и не на троих, а на четверых, ибо, кроме его самого, жены и тещи, здесь же стала жить Мария Ильинична, приехавшая для учебы в Сорбонне. Честный историк должен бы добавить подробность из письма Крупской, что эта квартира “была нанята на краю города” и что одна из комнаток, в которой “стояла лишь пара стульев, да маленький столик”, служила приемной для довольно многочисленных посетителей. И последнее: в этой шикарной квартире Ульяновы жили всего лишь полгода и после отъезда Марии Ильиничны уже втроем, переехали на глухую улочку Мари-Роз, где сняли двухкомнатную квартиру. “Приемной” стала кухня...
“Денежные тайны” являются частью главы “Дальние истоки”, но, как и другие подглавки, засорены отрывками из документов и материалов, с “дальними истоками” ничего общего не имеющих. К чему, спрашивается, приводить здесь выдержки из заседания Политбюро от 22 апреля 1922 года, на котором обсуждалась смета Коминтерна?
И как надо понимать такой пассаж: “Ленин любил распоряжаться денежными делами. По его распоряжению в июне 1921 года перевезли в Кремль 1878 ящиков с ценностями. Так ему было спокойнее” (с. 113). Так в чем же и тут упрек Ленину? Не в присвоении ли ценностей? — Нет. Так, значит, в том, что глава Совнаркома заботился о сосредоточении национального богатства в старинных кремлевских хранилищах?
В заключение разбора мифов о пресловутых “денежных тайнах Ильича” напомню десятилетиями жирующему у элитарной госкормушки портретисту завет древнеримского мудреца Эпиктета: “Не берись судить других, прежде чем не сочтешь себя в душе достойным занять судейское место”.