X
Наши акции подымаются (1904 — 1905 гг.)
Смеяться, право, не грешно
Над тем, что кажется смешно.
(Из какой-то эпиграммы).
Сегодня ты, а завтра я...
(Из „Пиковой дамы»).
О времена, о нравы!..
(Из Цицерона).
Характеризуя жанр Галерки в предыдущей главе, я пытался выяснить, как такого рода полемическая струя была подсказана условиями места и времени. Именно за границей, в эмигрантских кварталах Женевы, а ни в каком случае не в России, и именно в период склоки и кооптационных дрязг, а не в моменты хотя и острой борьбы, но имеющей под собою почву выявившихся принципиальных разногласий между представителями различных направлений революционной мысли — только и могла иметь место меньшевистская оргия полемических выпадов (очень часто клеветнического характера), с одной стороны, и большевистская реакция на эти оргии в форме памфлетов Рядового или несдержанного Галерки, — с другой.
К тому же жанру задорной полемики с торжествующими врагами, но только гораздо более примитивного свойства по технике выполнения — следует отнести и политические карикатуры того времени женевского происхождения, рисованные не столько искусным, сколько усердным карикатуристом по заданию коллектива большевистской фракции.
В приложении к № 67 «Искры» от 1 июня 1904 г. была напечатана статья Л. М. (Мартова) под заглавием «Вперед или назад» и с подзаголовком: «Вместо надгробного слова». В этой статье Мартов делает «веселое лицо при плохой игре» по поводу того, что книжка Ленина «Шаг вперед, два назад», выхода которой в свет меньшевики ждали с некоторым страхом, якобы не попала в цель и оказалась холостым выстрелом. Нечего и говорить, что длинная, во весь вкладной лист, полная необычайно тошнотворного пустословия, статья эта представляет сплошной букет специфически-мартовских полемических красот. Реагировать на нее более или менее серьезно не было ни малейшей надобности. Ильич совершенно равнодушно прошел мимо нее. Если тут и была какая-нибудь пожива, то для насмешек «шпаны» и «галерки».
Пишущий эти строки как-то однажды пришел в очень веселое настроение по прочтении Мартовского «Надгробного слова». Его потянуло к карандашу и бумаге, и через четверть часа им была набросана карикатура: «Как мыши кота хоронили». Окружающие товарищи нашли идею карикатуры настолько удачной, что потребовали от автора перерисовать карикатуру литографскими чернилами, чтоб в количестве нескольких тысяч экземпляров пустить ее в обращение среди партийной публики. Как я ни отнекивался, ссылаясь на свою техническую неумелость по части рисования, мои товарищи по фракции были непреклонны в своем требовании, и мне пришлось подчиниться.
Таким образом появилась карикатура № 1 (из целой серии последовавших затем многих других карикатур): «Как мыши кота хоронили" (назидательная сказка. Сочинил не-Жуковский. Посвящается партийным мышам»).
Состоит она из трех частей.
I. В первой изображен Ленин с туловищем кота, повисшего на собственной лапке. Вокруг рассыпаны радостно взволнованные мыши (с головами Мартова, Троцкого, Дана, Старовера, Аксельрода, Засулич, Инны Смидович), — а во главе их премудрая крыса Онуфрий — Плеханов, появившийся на торжество и сидящий в окне между двумя предательским дверцами: «Протоколы съезда» и «Протоколы Лиги» (проклятый призрак этих протоколов преследовал несчастного перебежчика, служа ему живым укором совести). Везде в подполье стоят боченки с надписью: «Диалектика. Остерегайтесь подделки» (намек на постоянные заявления меньшевиков, а в особенности Плеханова, что только им дано разуметь тайны диалектики, и ни в каком случае не Ленину с компанией).
Текст под этой первой картинкой гласит следующее:
«Один наш лазутчик (коллега кота)1 нам донес, что Мурлыка повешен. Взбесилося наше подполье. Вот вздумали мы кота погребать, и надгробное слово проворно состряпал в Ц. О. поэт наш придворный Клим, по прозванию Бешеный Хвост. Сам Онуфрий, премудрая крыса, на свет божий выполз из темной трущобы своей (боченок из-под диалектики служит жилищем ему); и молвил он нам: «ах, глупые мыши! Вы, видно, забыли мое vademecum. Я старая крыса, и кошачий нрав мне довольно известен. Смотрите: Мурлыка висит без веревки, и мертвой петли вокруг шеи его я не вижу. Ох, чую, не кончатся эти поминки добром!!!... Ну, мы посмеялись и начали лапы кота от бревна отдирать, как вдруг — распустилися когти, и на пол хлопнулся кот, как мешок. Мы все по углам разбежались и с ужасом смотрим: «что будет»?..
II. Картина вторая. «Труп» кота лежит на полу. Вокруг него оргия шумного ликования. Плеханов с Троцким, обхвативши друг друга лапками, откалывают канкан под игру Дана в дудку. Мартов с «Надгробным словом» расположился на брюхе у кота.
Текст: «Мурлыка лежит и не дышит. Вот мы принялись, как шальные — прыгать, скакать и кота тормошить. А премудрая крыса Онуфрий от радости, знать, нализался хмельного питья «диалектики» так, что сразу забыл и про когти мурлыки и даже про «фразу парадную в ложно-классическом стиле»2: облапив мышенка, который хотя и не кончил трех классов гимназии, но к диалектике столь же большое пристрастье имел, как и крыса Онуфрий, и всеми мышами был признан законным наследником крысы — так вот, облапив мышенка, он в пляс с ним пустился под дудку «кота в миниатюре» (изволите видеть — у нас среди «видных» мышей был тезка кота, чем он очень гордился3. Поэт же наш Клим, на Мурлыкино пузо взобравшись, начал оттуда читать нам надгробное слово, а мы гомерически — ну хохотать! И вот что прочел он: «Жил был Мурлыка, рыжая шкурка, усы, как у турка; был же он бешен, на бонапартизме помешан, за что и повешен. Радуйся, наше подполье»!..
III. Наконец, финал. Мурлыка ожил:
«Но только успел он последнее слово промолвить, как вдруг наш покойник очнулся. Мы брысь — врассыпную... Куда ты! Пошла тут ужасная травля. Тот бойкий мышенок, что с крысою старой откалывал вместе канкан — домой без хвоста воротился. Несчастная ж крыса Онуфрий, забыв о предательских дверцах, свой хвост прищемил и повис над боченком, в котором обычно приют безопасный себе находил он, лишь только ему приходилось крутенько. Его ж закадычный приятель — друг с детства — успел прошептать лишь: «Я это предвидел» и тут же свой дух испустил. А «кот в миниатюре» с беднягой поэтом — прежде других всех достались Мурлыке на завтрак. Так кончился пир наш бедою»...
Карикатура произвела впечатление. Некоторые негодовали, некоторые выражали свое отменное удовольствие. Мне кажется, что чаще улыбались, чем хмуро сдвигали брови. Я уже рассказывал о том, как встревоженная за своего Жоржа добрейшая Роза Марковна снизошла до объяснения со мной возле нашего «Вертепа» (дом, населенный большевиками, — на набережной Арвы). Я помню ее искреннее возмущение:
— Это что-то невиданное и неслыханное ни в одной уважающей себя соц.-демократической партии. Ведь, подумать только, что мой Жорж и Вера Ивановна Засулич изображены седыми крысами... У Жоржа было много врагов, но до такой наглости еще никто не доходил... Что скажет о нас Бебель? Что скажет Каутский?
— Что же тут особенно чудовищного?.. — с улыбкой возражаю я. — Георгий Валентинович и сам большой любитель карикатурно изображать своих политических противников... Это, пожалуй, даже самый безобидный полемический прием...
— Ах нет, нет, вы мне этого и не говорите... И передайте, пожалуйста, вашему карикатуристу... и т. д.
Что же касается самого Плеханова, то он, конечно, как очень умный человек, не показывал и виду, что эти карикатурные шпильки причиняют некоторые уколы его самолюбию. Я помню только его один отзыв на другую мою карикатуру «Участок». Это было во время его реферата. Он уже редко (быть может, раз в полугодие) выступал на больших собраниях, и когда это случалось, то послушать его стекалась масса народу. Самый огромный зал в Женеве (так наз. большой зал Handwerk‘a) бывал переполнен так, что яблоку негде было упасть. И на этот раз свыше 1 1/2 тысяч человек теснилось в зале.
Неизменными посетителями такого рода «больших выходов» Плеханова были, между прочим, и анархисты. Они ненавидели Плеханова всеми силами своей анархической души, а тот никогда не отказывал себе в удовольствии подразнить своих исконных антагонистов. Помню, какой шум и гвалт (гиканье, свист и проч.) раздались после какого-то выпада оратора по адресу анархистов. Казалось, что остановить эту стихию гвалта нет уж никакой возможности. Но со свойственной Плеханову находчивостью, он успевает воспользоваться несколькими секундами сравнительного затишья и громовым голосом произнести:
— Если бы мы захотели с вами бороться тем же оружием, го мы явились бы сюда... с сире-е-нами...
Это было так неожиданно и так смешно, что всепримиряющий смех, раздавшийся в зале, сразу успокоил страсти и дал возможность Плеханову продолжать свою речь. Так вот в этот самый вечер Плеханов почему-то вдруг во время своего реферата вспомнил об одной из моих карикатур:
— Я слышал, — сказал он, откинув гордо голову назад, — что за границей ходит по рукам... э... э... — сам я не видел, — о, нет, а только слышал... ходит по рукам карикатура на меня, изображающая меня приставом в полицейском мундире...
Тут у меня сердце так и захолонуло: ну, думаю, как скажет какое-нибудь убийственное крылатое словечко по моему адресу, так словно припечатает: с ним, как с несмываемой отметиной, я буду потом носиться до конца моей жизни.
— Но по поводу этой карикатуры я могу только сказать, — продолжил свою мысль Плеханов, заставляя меня ежиться в ожидании сюрприза, — что я... я полицейского мундира никогда не носил...
Это было произнесено тем тоном гордого смирения, которое должно было иронически подчеркнуть контраст между карикатурной нелепостью и далекой от нее действительностью. Раздалось несколько хлопков, но я вздохнул облегченно. Уф, миновало !.. Жив, жив Курилка!.. Гм... полицейского мундира не носил... Это похоже на бормотание гоголевского персонажа: «и вовсе не остроумно! Разве свинья в ермолке бывает?»...
Карикатура, о которой вспомнил Плеханов, была выпущена в свет вскоре после «мышей» и после угроз Р. М. Плехановой дуэлянтскими наклонностями «тамбовского дворянина», но не потому, конечно, что эти угрозы подействовали на карикатуриста, как провоцирующий стимул для ответа на них новой карикатурой, а потому, что среди большевистской «шпаны» накопились в большом изобилии новые мотивы для выпадов против новоискровского Олимпа.
Наши попытки отвоевать себе местечко на страницах Ц. О. для выражения наших, большевистских, взглядов — терпели жестокое фиаско... — Брысь!.. — говорили нам презрительно литературные собственники новой «Искры», когда мы протягивали к редакции свои руки с нашими рукописями. Иногда, при этом, у того или иного из нас спрашивали партийный паспорт:
— Ваше удостоверение личности ?.. Потрудитесь предъявить. За надлежащим подписом и с приложением печати...
Такой, напр., случай был с А. А. Богдановым. Он вошел в контакт с большевиками и, будучи сам человеком задорным и боевым, не постеснялся смешаться с большевистской «шпаной», при чем даже псевдоним взял себе подходящий: «Рядовой». Вот, что он сам рассказывает о случае с требованием у него паспорта.
«В половине июня 1904 г. я отправил в «Искру» свою статью «Наконец-то», за подписью «Рядовой». 25 июня редакция ответила следующим письмом:
«Ув. тов., статья ваша «Наконец-то» может быть напечатана в «Искре» в том случае, если редакции будет известна личность ее автора. Дело в том, что по организационным вопросам в Ц. О. могут помещаться только статьи членов партии. За ред. по по руч. товарищей Л. Мартов».
«По моей просьбе, — рассказывает далее Рядовой — и по поручению члена Ц. К. Ленина, который лично меня знает, агенты Ц. К., работающие в партийной экспедиции, засвидетельствовали редакции Ц. О. факт моей принадлежности к партии. 7 июля редакция ответила след, письмом:
Женева, 7/7 1904 г.
«Ув. тов., повидимому, в виде ответа на запрос о вашей личности, мы получили от одного товарища — тов. Лядова — письмо, в котором последний, ссылаясь на данное ему членом Ц. К. тов. Лениным поручение, удостоверяет вашу принадлежность к партии и отказывается сообщить нам, кто вы, пока не имеет от вас на то разрешения.
«Принимая во внимание, что 1) редакция Ц. О., во избежание мистификации, обязана иметь гарантию в том, что присылаемые ей статьи по вопросам партийной розни исходят от действительных членов партии, 2) что единоличное заявление тов. Ленина не имеет для редакции достаточного значения, так как согласно сообщенному ей решению Ц. К. официальный характер носят лишь заявления, подписанные, кроме тов. Ленина, еще и другим, находящимся за границей членом Ц. К., подпись которого в данном случае отсутствует, — редакция покорнейше просит Вас сообщить ей, с кем она имеет дело.
По поручению редакции (подпись не разборчива)».
«Случайным образом письмо это дошло до меня не скоро, и я, еще не получивши его, послал 17 июля в редакцию другую статью уже не через товарищей, а прямо от себя. В препроводительном письме я на всякий случай давал подробные справки о своей «личности», и, между прочим, писал:
«Вниманию тов. Мартова предлагаю следующий силлогизм, который, может быть, сделает излишними все дальнейшие (и предыдущие) справки: 1) Согласно § 1 устава (Мартовский), кто работает под руководством одной из партийных организаций, тот — член партии. 2) Редакция «Искры» — партийная организация, а всякий, кто пишет статью для «Искры» — работает «под руководством» редакции (каковое руководство выражается в принятии или забраковании статьи, а также ее исправлении или дополнении соответствующими комментариями)4. 3) «Ergo — «личность», написавшая для «Искры» статью «Наконец-то», есть член партии»...
«После этого в № 69 «Искры», в «Почтовом ящике» появилось сообщение: «Рядовому. Статья «Наконец-то» пойдет в № 70». «Справедливость требует, впрочем, отметить, что предъявление паспорта, прописанного не менее, чем двумя членами Ц. К., обязательно не во всех случаях: иногда редакции достаточно «пролетарского слова» от «совершенно ей неизвестного товарища», но это, повидимому, только тогда, когда статья направлена к скомпрометированию партийного большинства (см. примеч. редакции к корреспонденции из Одессы в № 64). Полагаю, что комментарии излишни».
Возмущенный статьей Плеханова в № 66 «Искры», Лядов написал протестующее письмо в редакцию «Искры». В ответ на это письмо появился знаменитый ответ Плеханова: «Я, неслужащий дворянин Тамбовской губернии, Георгий Валентинов, сын Плеханов» ...
Я привел бы в ужас читателя, если бы стал во всех подробностях восстановлять в своих воспоминаниях те мелочи борьбы между партийными Монтекки и Капулетти, которые сейчас, подобранные в один букет, могут произвести на свежего человека впечатление какого-то клубка склоки и дрязги. Скажу только, что карикатуры Олина были своего рода психологическим выходом для большевистского коллектива из того вечно подновляемого состояния хронического раздражения против «узурпаторов» и «угнетателей», которое систематически поддерживалось мелочной и мстительной политикой торжествующих победителей.
Требование «паспортов» стимулировало большевистского карикатуриста на выпуск в свет новой карикатуры, изображающей полицейский участок. В исправницком мундире восседает на кресле глава участка и прикрывает своей пятерней, пряча от нескромных глаз «шпаны», строго секретный документ: Протоколы Совета. Его ближайший помощник углублен в изучение «справки»: «согласно свода законов членами организации именуются те, кои»... Другой подчасок — у телефона. «Некто в штатском» всматривается в физиономию шпаны и изучает их. А шпана (на карикатуре не трудно узнать Лядова, Олина, Сампсонова, Гусева, Бонч-Бруевича) обращается по начальству с ходатайством: «Покорнейше просим Вашество поместить наше заявление в «Ведомостях Градоначальства». На стене портреты «самых уважаемых и старейших». В шкафу все толстотомные дела: «о допросе с пристрастием тамбовского дворянина», «о фальшивом списке», «о Рядовом», «об установлении личности», «о бонапартизме», «секретное дознание о раскассировании «человеков»5, «дело об отдаче под надзор советников Ивановых»6, «об изыскании корней и нитей бунтовщицких резолюций», «санит. отдел. Дело об оздоровлении атмосферы», «дело о прикрытии сектантской газеты»7, дело о разоблачении государственной тайны (имени 5-го члена Совета)8 и т. д.
Я позволил себе перечислить этот огромный ряд «дел», потому что каждое из них связано с каким-нибудь более или менее крупным эпизодом внутри-партийной борьбы.
Пояснение к карикатуре заключается в следующих словах:
«Сценка в «небюрократическом» учреждении.
— Это что такое?!.. Действие скопом?.. А ну-тко, секретарь, поспрошай-ка, братец, у этих молодчиков пачпорта»...
«Мышами» и «Участком» не исчерпывалась деятельность фракционного большевистского карикатуриста: потом последовали: «Сизифова работа» (с изображением меньшевистского «болота» и его болотных обитателей, при чем Плеханов, прикрывающий свою наготу только небольшим фиговым листом с надписью «диалектика» — совершает бесцельный труд вытаскивания за уши Мартова, совершенно засосанного болотной тиной)9, — затем «Мартов и его тень» и другие.
Одна неизданная карикатура заставила Ильича хохотать до упаду: она изображает двух щедринских мальчиков: в штанах (Бебеля) и без штанов (Вл. Ильича), Бебель зазывает «мальчика без штанов» в свой фатерланд, чтоб помирить драчунишку с остальными мальчиками, с которыми он рассорился, а верный своей санкюлотской природе мальчик без штанов непочтительно отвечает на это любезное приглашение: «на-тко, выкуси».
По этому поводу следует сказать, что меньшевики, пользовавшиеся своей «вхожестью» в партийные верхи немецкой социал-демократии, все время (и не без успеха) старались втянуть в качестве судей фракционной российской распри немецких именитых социал-демократов: Каутского, Розу Люксембург и других. Само собою разумеется, что те, совершенно не зная ни России, ни обстоятельств дела, ни партийной русской литературы, не имея при этом ясно выраженных партийных разногласий в определенных тезисах, могли только говорить наобум, более доверяя своему старому знакомому Плеханову, чем новому для них лицу — Ленину. Желая сорвать во что бы то ни стало созыв III-го съезда, меньшевики распровоцировали Бебеля выступить со своим предложением в роли третейского судьи между сторонами. Очень хорошо понимая тщету наивного намерения доброго Бебеля и хитрую дипломатию меньшевиков, Ленин в вежливых словах, но по существу «невежливо» дал понять, что вмешательство товарищей иностранцев в распрю русских фракций, еще между собой не договорившихся до принципиальных крупных расхождений во взглядах, считает преждевременным.
Середина лета 1904 г. была кульминационным пунктом большевистских поражений. Все цитадели перешли к меньшевикам. Владимир Ильич, еще не окончательно вышибленный из последнего убежища (из Ц. К.), был отдан под надзор другого представителя Ц. К. (Носкова), перешедшего на сторону меньшевиков10. По части литераторов и ораторов мы были бедны, как испанский гидальго по части золотых монет. Около нашего вождя, ушедшего в себя, замкнувшегося в своем предместьи и решительно отказывавшегося от публичных выступлений, так что нам приходилось иногда говорить: «Ну, как же так, Ильич, многие даже забудут, есть ли у вас голос» — сгрудилась небольшая лишь кучка «твердокаменных», готовая бороться до последнего издыхания.
«Но тих был наш бивак открытый»...
Зато у меньшевиков было все: не говоря уже о партийных центрах, они имели на своей стороне всю литературную партийную братию и огромную аудиторию из «сочувствующей» студенческой молодежи, которая по своей природе не могла не тяготеть к меньшевикам. Рефераты Мартова, Мартынова и других меньшевистских генералов собирали тысячи женевских, лозаннских, бернских, цюрихских и из прочих университетских городов «девиц и хлопцев», как выражается Галерка.
Но вот к нам подоспела подмога. Очень крупный работник с такой теоретической выучкой и с таким литературным талантом, как А. А. Богданов11 стал на сторону большевиков. Меньшевики переполошились, что, между прочим, выразилось в инцидентах с требованием от Рядового «пачпорта» и в изумительной пунктуальности Плеханова (или, быть может, его философского заместителя — Ортодокса, что, пожалуй, все равно), вспомнившего «кстати», что он с год тому назад обещал Ленину заняться как. следует философией Богданова, каковое обещание и намерен выполнить теперь на страницах «Искры». К сожалению, А. А. Богданов пробыл 1 1/2 — 2 месяца заграницей и затем уехал в Россию, пообещавши лишь нам, огорченным его отъездом, прислать вместо себя своего «меньшого брата» (мужа его сестры, А. В. Луначарского), который дескать более пригодится, чем он, и своим пером, а главное своим языком.
И действительно, к осени появляется на нашем горизонте новый интересный союзник, окрещенный нами тотчас же кличкой «Воинов».
Мы ликуем, а в меньшевистском курятнике большой переполох. И в самом деле, — разве можно сколько-нибудь положиться на прочность этой меньшевистской собственности в лице сотен и тысяч населяющих швейцарские университеты интеллигентов и ингеллигенточек? Ведь непременно пойдут, каналии, похлопать ушами, послушать «новенького краснобая», который, к сожалению, затесался туда, в это презренное партийное «дно»... У большевиков получится праздник на улице. Жирная меньшевистская корова в предчувствии того, что насчет ее запасов жира начнет «бухнуть» тощее большевистское быдло — начинает беспокойно бить копытом и вращать налитыми кровью белками...
Не прошло и 3-х дней с момента приезда в Женеву тов. Воинова, как уж наша братия гордо расклеивала во всех пунктах афишной информации русско-женевской публики широковещательный анонс.
Этот анонс оповещал, что по инициативе фракции большевиков тогда-то устраивается собрание в большом зале Handwerk’a (да, да, чорт возьми... именно в «большом Гандверке»... Ни более, ни менее...). С рефератом выступит т. Воинов на тему такую-то (сейчас я не помню, на какую именно тему). Плата за вход 20 сантимов.
В объявлении, кстати, предупреждалось, что президиум будет назначенный от фракции большевиков и на собрании выбору не подлежит.
Это последнее предупреждение имело очень определенный смысл. Толпа посетителей (главным образом учащаяся молодежь), на визит которой мы рассчитывали, послушная дирижерской палочке Мартова и Дана, непременно выберет в президиум каких-нибудь подсказанных ей меньшевиков, и мы тогда будем просто игрушкою в руках наших врагов. Чтобы этого не случилось, мы решились обойтись без такого рода «демократического» момента «свободных» собраний в «свободной» стране, о чем честно заранее предупредили публику.
Меньшевики разволновались, и до нас стали доходить слухи о том, что ими решено сорвать наше собрание. Мы на это отвечали задорным Писаревским «посмотрим!»
В назначенный вечер Гандверк переполнился публикою. Все гости очень охотно уплачивали сидевшей у входа с кассовым ящиком Ольге Борисовне Л. свои входные сантимы и скромно занимали места. На эстраде восседал президиум из трех: П. А. Красиков, В. Д. Бонч-Бруевич и Олин. Лица у них были холодные, суровые, непроницаемые. Более всех волновался сидевший в первом ряду Владимир Ильич. Нужно заметить, что он, не боявшийся никаких грозных и сильных противников, не отступавший ни перед какими опасностями большой революционной борьбы, в то же время обладал одним маленьким недостатком: он пасовал в обстановке мелкого скандала, где действующие лица способны на проявление диких эксцессов, тем менее осмысленных, чем более эти эксцессы являются характерными для всякого скандала — с его ничего-неразберихой, гвалтом и нарочитой шумихой.
Но что это такое?.. Там у входа уже какое-то недоразумение... Ну, пока что пустяки! Человек 300 меньшевиков во главе со своим предводителем — Мартовым — врываются в зал и не желают платить входной платы... И ненужно! Приказ кассирше: кто заплатить 20 сант. не в состоянии, с того платы не требовать... Вход свободный. Появляется на эстраде докладчик. Красиков звонком водворяет тишину и заявляет, что он слово предоставляет референту т. Воинову.
— Прошу слова к порядку, — летит крикливо из того места, которое занял Мартов со своим штабом.
— Слово к порядку предоставляется т. Мартову, — твердым, бесстрастным тоном произносит председатель.
— Здесь, — истерически выкликает Мартов, — на территории свободной страны, есть полная возможность... для всякой общественной группы... свободно самоопределяться и выявлять свою волю. И не мы, социалисты... будем вносить в общественные нравы... такой разврат, как назначение президиума собрания... Поэтому я предлагаю прежде всего выбрать президиум собрания.
Красиков в коротких и отчеканенных выражениях объясняет Мартову, что, не касаясь приведенных оратором принципиальных мотивов о неуместности или недопустимости собраний с назначенным президиумом, он напоминает только, что принятый здесь порядок собрания был предрешен заранее, о чем все были предупреждены своевременно и могли совершенно свободно сделать свой выбор: или пойти на такое собрание — с назначенным президиумом, или же, считая для себя этот порядок собрания неприемлемым, на него не пожаловать. Поэтому он, ограничиваясь этим разъяснением и считая вопрос исчерпанным, предоставляет слово для доклада т. Воинову.
— Товарищи и граждане, — выступил Воинов.
— Нет, этому не бывать... Такого собрания мы не допустим, — завопили меньшевики.
И вот начался дебош. Триста глоток орало во всю мочь: Га-га... га-га... га-га... Какой-то коренастый рыжий детина с наружностью Вельзевула, явившийся с огромною клюкою, для усиления шума начал со всего размаха стучать этой клюкою о пол. Тов. Воинов стоит в позе принца, скучающе посматривающего на зрелище, которое устроено в честь его приезда. Лица трех членов президиума все так же холодны и бесстрастны. Ильич, видимо, волнуется... С выражением брезгливости и тревоги на лице он время-от-времени подходит к эстраде и настаивает на том, чтобы объявить собрание закрытым. И каждый раз получает в ответ непреклонное:
— Ни за что...
Хозяин Гандверка погасил в зале четверть электричества. Меньшевики устали и на минутку стихли...
— Слово для доклада предоставляется тов. Воинову, — снова объявляет Красиков.
— Товарищи... — раскрывает рот Воинов.
— Га-а-а-а-а- — вспыхивает волна гвалта с новою силою, и снова клюка рыжего детины работает во-всю.
Хозяин Гандверка погасил еще четверть электрических лампочек.
— Да закрывайте же собрание... — еще раз требует Ильич, — разве не видите, что мерзавцы сорвали...
— Ни за что... — звучит упрямое словцо с эстрады, как зловещее never more ворона у Эдгара Поэ.
Очень может быть, что, развертываясь дальше в таком же направлении, естественный ход событий привел бы и к естественному финалу. В зале потухло бы все электричество, и публика в панике стала бы разбегаться. Но тут случилось одно маленькое обстоятельство, которое, весьма вероятно, повлияло на инцидент в благополучную для нас сторону: пишущему эти строки пришло на мысль показать скандалистам высшую степень своего презрения.
Он взял со стола лист бумаги и карандаш и с высоты эстрады стал всматриваться в интересную даль; изображая на лице веселую улыбку большого любителя такого рода живых жанровых картинок, щуря свои глаза и якобы изучая позы меньшевиков, он начал бегать карандашам по бумаге, словно зарисовывая интересную сценку. Если Владимир Ильич никогда не мог похвалиться выдержанностью своих нервов в обстановке дебоша, то Мартов, — нервный, истерический Мартов, обладает, повидимому, другой слабостью: он не выносит тех форм насмешки, в которых он сам не мастер... Он боится карикатуры на него.
Так это или не так, но только факт тот, что когда карандаш Олина стал подозрительно прыгать по бумаге, а прищуренные, смеющиеся глаза карикатуриста начали нагло ощупывать фигуру Мартова, этот последний не выдержал и бросил лозунг:
— Товарищи! над нами здесь издеваются... Я предлагаю всем, уважающим свое человеческое достоинство гражданам, сейчас же покинуть этот зал...
Мартов решительными шагами направляется к выходу. Вслед за ним двигается его трехсотголовая преторианщина. У входа, однако, опять разыгрывается «недоразумение».
Меньшевики начинают требовать обратной выдачи из кассы двадцатисантимовых монет, которых они, на самом деле, не платили. Кассирша решительно протестует. Меньшевики хватаются за ящик с кассою. Ольга Борисовна прикрывает кассовый ящик своим телом. Меньшевики вытаскивают у нее из-под брюха ящик и стараются вырвать его из ее рук. Но, повидимому, невозможно отделить ящик от пальцев большевистской кассирши или эту последнюю от ящика. Можно было бы, конечно, вытащить ящик на улицу вместе с кассиршей, но за ноги этой последней ухватилась Вера Михайловна Величкина и ряд других защитниц большевистских интересов... В конце-концов, меньшевики осеклись и на этом доблестном предприятии и с превеликим шумом вышли за дверь. Только на улице они уже сообразили, что сваляли дурака. Остальная, нейтральная, публика за ними не пошла (всем очень хотелось послушать новенького оратора), и битва была ими проиграна. Некоторые, более упрямые и задорные «боевики» предлагали вернуться обратно в зал и продолжать свое дело. Но Мартов потерял уже аппетит на такого рода «действо». Пошумев еще минут 15 — 20 около помещения Handwerk’a, меньшевики признали, наконец, себя окончательно побежденными и стали расходиться по своим квартирам.
А в зале водворилась тишина. Хозяин гостиницы снова дал полное освещение. Человек восемьсот гостей, очевидно чуждых понимания своего гражданского и человеческого достоинства, предпочли остаться на своих местах.
Снова, и в последний раз, Красиков все так же холодно-бесстрастным тоном объявил:
— Слово для доклада предоставляется тов. Воинову.
И тов. Воинов, выступивший во всем блеске своего художественно-образного и красиво-музыкального ораторского искусства, скоро очаровывает аудиторию. Трудно описать то чувство довольства, которое получилось у нас после ухода меньшевиков.
«Мы победили» — что-то пело в нашей душе... И чувствовалось, что эта победа имеет провиденциальный характер. Самая мрачная полоса нашего безвременья миновала. Впереди будет лучше. Мы теперь начнем брать реванш за реваншем. — Реферат закончился бурными аплодисментами по адресу докладчика.
Была чудная лунная ночь. Не хотелось возвращаться домой. Наша большевистская компания еще долгое время бродила по улицам красивого, чистенького городка, безмятежно уже спавшего и населенного кружевными грезами снов в своих мещанских альковах. И мы радостно болтали, упиваясь своей победою. Так, вероятно, чувствуют себя верующие христиане в пасхальную ночь. Тяжелые акты мучительной драмы и страшная Голгофа с ее тремя крестами — остались на заднем фоне. Наступил великий праздник: Христос воскрес!.. Кругом радостный смех, колокольный трезвон, и всюду братские поцелуи, оттесняющие на минуту пошлость житейских будней.
/
С приездом Воинова большевики решили от обороны перейти к нападению. Актуальным лозунгом для них явился клич: «борьба за III-й съезд». Время Галеркинской брошюрочной полемики прошло. Пора было подумать о своем собственном фракционном органе, который можно было бы противопоставить меньшевистской «Искре». Меньшевики, чуя опасность, стараются заигрывать с большевиками и устраивают несколько совместных общих собраний с тем, чтобы попытаться «договориться». На этот раз большевики не уклоняются от вызова и смело идут в «бой». Даже Ильич, снова окончательно воспрянувший духом, начинает появляться вместе с Воиновым на этих собраниях. И какие это были блестящие моменты наших побед и одолений! Великолепные, точные, отчеканенные формулировки Владимира Ильича и блестящие фейерверки политической мысли Воинова положительно расстраивали ряды меньшевиков. Меньшевистские лидеры скоро догадались, что запугать большевиков расколом и заставить их отказаться от создания своего большевистского органа им все равно не удастся, а перебежчиков после такого рода дискуссий в большевистский лагерь будет становиться все больше и больше.
И вот, на этот раз уже не нами, а нашими противниками совместные дискуссии снимаются с очереди дня. «Делайте, что хотите, а нам с вами, мол, не по дороге».
Дальнейшая борьба между двумя фракциями лучше всего отражается на страницах — с одной стороны «Искры», а с другой — большевистского органа «Вперед», который, после III-го съезда, с 1 мая 1905 г. уступает свое место новому Ц. О. партии — «Пролетарию». Иначе говоря, официальное значение «Искры», как Ц. О. партии, с момента III-го съезда аннулируется, и фактически, поскольку две фракции противостоят друг другу, у большевиков, считающих себя после III-го съезда выразителями интересов партии в целом, есть собственный Ц. О. — «Пролетарий».
Поэтому живописать или просто характеризовать фракционную борьбу между большевиками и меньшевиками в конце 1904 и в 1905 гг. следовало бы не языком мемуариста, а выписками из лейб-органов этих фракций, что совершенно не входит в мою скромную задачу.
Расскажу, впрочем, только еще один эпизод, имевший место в начале 1905 г., по которому читатель сможет составить себе окончательное представление о нравах и обычаях фракционной заграничной борьбы среди социал-демократов того времени, — борьбы, которую задержать или смягчить не могла уже никакая революционная стихия.
Однажды я рано поутру отправился с корзинкою покупать мясо для столовой. Купил и возвращаюсь назад. В лавченках появилась в продаже утренняя ранняя газетка «La Suisse» (женевская, так сказать, «Биржевка»). Покупаю и разворачиваю, чтобы, идя своим путем-дорогою, пробежать ленивыми глазами очередной номерок швейцарских кумушкиных сплетен. Но, что это такое?.. У меня в глазах темнеет, и ноги подкашиваются... Не сплю ли я?.. Не галлюцинация ли это зрения? На первом месте крупными буквами напечатано:
— «La Revolution de la Russie».
Событиям в России посвящена целая страница с телеграммами, напечатанными жирным шрифтом.
— Господи!.. Да что же это такое?.. Да неужели же?..
И слезы радости застилают глаза. Голова кружится, словно после «залпа» хмельного напитка. Руки и ноги дрожат. Бегу торопливо домой, на-ходу прочитывая газетку. Речь идет о нашем знаменитом 9-м января. Толпы движутся по Невскому. Бойня. Сотни и тысячи убитых.
— Да, это начинается она... — шепчут побелевшие губы. — Это... революция...
Дома жена еще валяется в постели.
— Ну что у тебя сегодня? фоскот или ромштек...
— Ах... не до того... Наплевать на фоскот...
— Да что с тобою?.. У тебя такой странный, расстроенный вид... — встревожилась жена.
— На... вот... читай... — прерывающимся голосом произношу я, бросая ей номерок «La Suisse», и сам опускаюсь на стул.
Она прочла и тоже разволновалась: и всплакнула, и затанцевала на босу ногу, и прокричала ура. Но так как в натуре у всех живых, экспансивных и действенных натур давать выход своим эмоциям в каких-нибудь действиях, у нее тотчас же родилась в голове идея: во что бы то ни стало опередить меньшевиков и эс-эров, пока те еще будут раздумывать, что им предпринять, и обойти как можно скорее и как можно больше буржуазных кварталов с подписным листом: «на русскую революцию». Для этого нужен только бланк с партийной печатью. Наша экспедиция его, конечно, выдаст. Нельзя только терять времени: ни четверти часа, ни минуты, ни секунды.
Она быстрее, чем это бывает при пожаре, одевается, бежит в экспедицию, получает подписные листы, прихватывает двух-трех сподручных большевиков (или большевичек), и вот уж они мчатся по улице, заходя из дома в дом, где им кажется можно что-нибудь сорвать. Во многих случаях их встречают довольно-таки сурово, напоминая о наказаниях за попрошайничество, но в общем и целом в это чудное утро даже женевский мещанин склонен был либерально расчувствоваться перед тем грядущим великим нечто, что так странно и загадочно выглядывало из-за этой необычной комбинации слов: «1а Revolution de la Russie».
Так или иначе, но, обегав в течение 2 — 3 часов главнейшие фешенебельные улицы Женевы, жена успела собрать по подписке около двух или трех тысяч франков. Когда спохватившиеся меньшевики вздумали было пуститься по ее следам с намерением тоже постричь немножко женевскую буржуазию, — было уже поздно. Недоумевающий буржуа очень подозрительно встречал новых пришельцев и заявлял, что у него уже были русские революционеры, и он отдал уже свою дань сочувствия русской революции.
К столовой между тем стали стекаться толпы взволнованных эмигрантов. У всех на руках «La Tribune de Geneve», которая выходит 5 раз в день и заставляет жадного на новости читателя раскошеливаться на «презренные» су, давая надежду в следующем номере подбавить какое-нибудь новенькое, свеженькое дополнительное телеграфное сведение по интересующему его вопросу. Все ходят, словно пьяные. На лицах блаженные улыбки. Все чаще и чаще слышатся (и не только среди большевиков, но и меньшевиков) такого рода речи:
— Довольно с нас распри. Время уже поднять знамя бунта против наших вождей... Там ведь льется на улицах пролетарская кровь, а мы здесь будем заниматься подсиживанием друг друга... Будем грызться из-за всякой ерунды... Стыдно! Срамно!.. Пора опомниться... Да здравствует единая русская социал-демократия!..
Да и мы, ближайшие товарищи Ильича, сами заразились общим настроением.
— Владимир Ильич! мы к вам за советом. Меньшевики предлагают устроить совместный митинг. Итти или не итти на это?
— Гм... боюсь данайцев, даже приносящих дары...
— Но позвольте, Ильич. На нас, на русских, смотрит сейчас вся Европа... И неужели же мы, даже в виду баррикад, не сможем протянуть друг другу руку... Ведь теперь даже и с эс-эрами можно оказаться по одну сторону поля битвы.
— Во-первых, — поспешил расхолодить наш пыл Ильич, — ваше конкретное предложение сводится к вопросу о встрече с меньшевиками здесь, в женевском зале Гандверка, а не на баррикадах Петербурга; во-вторых, до баррикад еще как-будто и на улицах Петербурга дело не дошло; а в-третьих, откуда у вас, милые люди, такая уверенность, что на этот раз меньшевики вас не надуют, как надували уже десятки раз и как будут надувать вероятно и впредь?..
— Ильич, — строго заговорил я, взяв на себя миссию «уломать» нашего «упрямца». — Момент единственный в своем роде, захватывающий... Братские руки протягиваются навстречу друг другу с обеих сторон. Козни Мартовых и Данов не смогут сыграть большой роли. Огромная толпа рядовых социал-демократов требует мира. Если мы будем неуступчивы, то эта толпа пройдет мимо нас...
Владимир Ильич, наконец, сдался.
— Ну что же... производите опыт соглашения, но только, по крайней мере, поставьте свои условия. Заключите с меньшевиками письменный договор, примерно такого рода: во-первых, председательствовать будет лицо, достаточно беспристрастное к большевикам; во-вторых, от каждой социал-демократической группы — от большевиков, меньшевиков, от бунда, от латышей и от Польской социал-демократической партии — выступит только по одному оратору; в-третьих, в речах ораторов должна совершенно отсутствовать явная и скрытая фракционная полемика; в-четвертых, сбор с митинга делится между участвующими в нем социал-демократическими группами поровну; в-пятых...
Одним словом, мы получили от Ильича самую подробную инструкцию, как действовать и на каких условиях заключать «аллиянс». Немножко это расхолаживало наш «объединительный» порыв, но не беда. Начнем с дипломатических актов, а кончим, быть может, общим полным слиянием на русских баррикадах. Добрые меньшевики пошли на все наши условия. Председателем, — они совершенно с этим согласны, — нужно избрать действительно такое лицо, беспристрастие которого в глазах всей окружающей толпы было бы выше всяких подозрений. И имя такого лица, по мнению меньшевиков, само собою напрашивается на уста каждого: это имя — Веры Засулич, прародительницы русской социал-демократии, святой женщины, которой в уважении не осмелится отказать не только друг, но и враг и т. д. и т. д.
— Гм... Гм... — думалось мне — в «беспристрастии» Веры Засулич мы имели уже достаточно случаев убедиться за прожитый нами период кооптационной свалки. Но кого же вместо нее выдвинут? Бундовца? Латыша? Поляка?...
Меньшевики и слушать об этом не хотят. Ведь Вера Засулич есть Вера Засулич, имя которой говорит очень много и всей революционной Европе. И какие тут могут быть сомнения? Все остальные пункты соглашения приемлемы, и для митинга имеются на-лицо все благоприятные ауспиции.
После долгих, бесплодных прений наша делегация (я и еще кто-то, — не помню уже кто именно) уступает. Пусть будет так, как на том настаивают меньшевики: вручим судьбу нашего митинга почтеннейшей Вере Ивановне Засулич. Будем надеяться, что все сойдет благополучно. Ведь момент-то, момент-то какой!.. Неужели же и сейчас мы не выдержим экзамена на аттестат революционной зрелости?!...
Митинг собрал колоссальную толпу слушателей. Ильич впервые, после длительного периода воздержания от посещения всякого рода больших митингов с выступлениями меньшевиков12 — на этот раз сделал исключение из общего правила и скромненько уселся с нами где-то в задних рядах.
Первым выступил Мартов. Он никогда не был особенно красноречив, а на этот раз почему-то оказался ниже даже своего обычного уровня. Тема не полемическая, а обще-революционная. И вот ему не хватает привычных законченных формул, привычных остроумных словечек. Вяло и скучно тянется его длительное слово, прерываемое иногда большими паузами, когда под язык оратора не подвертывается подходящего словца. Но он все-таки честно выполняет условие договора и полемических выпадов против большевиков не делает. Говорил-говорил, наконец, кончил, получил от благодарной и еще более того — благодушной аудитории свою долю аплодисментов и сошел с трибуны.
Вслед за ним выступает Воинов. Незадолго перед началом митинга Ильич уединился с ним в отдельную комнатку и с полчасика дружески побеседовал на тему о том, с чем и как ему, тов. Воинову, выступать на предстоящем митинге. Тов. Воинов тоже не вышел из рамок обще-революционной темы. Но какая великолепная, ослепительная, брызжущая яркими образами и в то же время проникнутая чувством художественной меры речь!.. Зал задрожал от бурных рукоплесканий, когда Воинов бросил в аудиторию свою последнюю фиоритуру. И эти аплодисменты долгое время не смолкали.
Но что это такое?... Дан торопливо подходит к Засулич и о чем-то ей нашептывает. И вот «святая» Засулич, олицетворение беспристрастия и нейтралитета, объявляет:
— Слово предоставляется тов. Дану...
— Что же это в самом деле? — спрашиваем мы тихо друг у друга с широко раскрытыми от изумления глазами. — А договор-то как же? Смешной клочок бумажки, что ли?.. Вот так союзники перед баррикадными боями!..
Для чего же взял слово Дан? Очень просто: чтобы восстановить нарушенное равновесие. Слишком уж ярко вырисовался большевистский оратор на фоне мартовской ораторской убогости, и Дану это, повидимому, показалось большою несправедливостью злодейки-судьбы.
И вот, как крыса, монотонно и упорно прогрызающая где-то пол, чтобы добраться со своими зубами до мешка с фасолью, он начинает нанизывать бисер сереньких, но правильно построенных фраз, с очевидным намерением прогрызть большевистский мешок с мукою и по возможности опустошить его. В его речи цинично выступает неприкрытая форма скрытой, т.-е. анонимной полемики. «Вам иногда приходится слышать от некоторых ораторов», «некоторая часть социал-демократии придерживается того неправильного мнения»... «Есть идеологи, готовые доказывать»... И все намеки и намеки (даже не очень тонкие) на только что выслушанную аудиторией речь Воинова.
Ильич не выдержал, наконец, подлого состояния терпеливого и молчаливого свидетеля этого наглого издевательства над нашей доверчивостью, встал со стула и тихо сказал нам:
— Идемте, товарищи!.. Нам здесь делать нечего...
Мы ушли с митинга, как-будто выкупанные в грязной луже. От утреннего подъема духа не осталось и следа. На душе было гадко, как у молодого восторженного юноши, который после минутного опьянения поэзией любви вдруг очутился лицом к лицу с мертвящей мерзостью пошлейшей житейской прозы.
— Держим курс на Ландольта, — дал лозунг Ильич.
У Ландольта он потребовал себе одну кружку пива, затем, залпом осушив первую, взял себе другую, потом третью... Он сделался шумлив, болтлив и весел... Но так весел, как я не пожелал бы ему быть никогда. В первый (и единственный) раз в жизни я видел этого человека со стальною волею — прибегающим для успокоения своих расходившихся нервов к такому искусственному и ненадежному средству, как алкоголь...
Нечего и говорить, что на наше требование отдать нам из общей кассы причитающуюся нам по договору долю сборов с митинга меньшевики реагировали насмешливым отказом:
— Зачем же, — получили мы в ответ ироническую фразку, — и ваша доля, и наша доля — все это пойдет на общее дело революции... Можете быть совершенно спокойны на этот счет...
Примечания:
1 Намек на члена Ц. К. Носкова.
2 Это хлесткое замечание было брошено Троцким на Н-м съезде по адресу Плеханова в ответ на его мысль, что еще не оскудела Росс, соц.-дем. партия литературными силами и нечего поэтому бояться за участь редакции. Плеханов затаил обиду и долго не мог простить Троцкому его «дерзости».
3 Тезка кота — тоже «Ильич» (Фед. Ильич Дан).
4 Работать можно плохо или хорошо — это здесь не важно, ибо в уставе об этом не говорится (примеч. Рядового).
5 Меньшевики развели большую демагогию по поводу того, что Ленин, высказавшись в принципе за право Ц. К. изменять, в случае надобности, состав того или иного местного комитета, якобы намерен «раскассировать человеков» в местных организациях,'
6 Насмешливое щедринское прозвище, данное Плехановым большевикам.
7 Против издаваемой В. Д. Бонч-Бруевичем с разрешения II-го съезда газеты «Рассвет» ред. новой «Искры» подняла кампанию и требовала закрытия газеты.
8 Меньшевики подняли огромный шум по поводу того, что такой секрет полишинеля, как имя 5-го члена Совета (Плеханова) было печатно разоблачено большевиками.
9 Рассказывают, что Плеханов благодушно посмеивался над этой карикатурой, будучи доволен, что Ленин, с улыбкою издали следящий за его сизифовой работой, по сравнению с ним изображен маленьким человеком; он находил при этом, что его повешенные на кустик штаны так малы, что непременно лопнут, если он начнет их натягивать на свои ноги.
10 К этому именно периоду относятся две карикатуры на Носкова. На. одной из них лукавый примиренец изображен в иезуитском одеянии, при чем автор карикатуры очень гордился тем, что ему удалось приладить к туловищу «перебежчика» голову той щедринской торжествующей героини, которая учиняла допрос «Правде» «с пристрастием», и сохранить в то же время достаточное сходство с оригиналом. Глава заговорщиков ведет за собою под «примиренческим» лозунгом банду, в которой под масками легко узнать Плеханова, Мартова, Аксельрода, Дана и др. Они еще по сю сторону «Мутной Арвы» (реченка в Женеве, фигурирующая в какой-то полемической статейке меньшевиков), но предводитель знает, где находится намеченная жертва: она там, в России, где протекает «чистая Волга». Знаменем с лозунгом относительно мира на земле служит сюртук (намек на Коппа с партийной кличкой «Сюртук»), который должен был проводить «примиренческую» политику Носкова за границей. Этому сюртуку на другой карикатуре приносят верноподданническую присягу искровские типографские рабочие,, круто изменившие позиции большевиков и отвернувшиеся от Ленина отчасти по бессознательности, а отчасти — страха ради иудейска.
11 Несогласный с Богдановым в вопросах философского порядка, Ленин не счел, однако, для себя неприемлемым союз с этим товарищем, который индивидуальность своей философской мысли тогдашней большевистской практике отнюдь не противопоставлял. Дело в партии не дошло еще до размежевания не только в области философии, не только в вопросах программы, но и тактики. По своему же революционному чутью и пониманию организационных партийных задач, в связи с нараставшим революционным сдвигом России, Богданов несомненно стоял много выше и Плеханова, и Мартова.
12 Единственный митинг, который вся русская заграница традиционно чтила и на котором бесспорным властителем дум был Ильич — это день 18-го марта — в память коммуны, когда никто другой, как только Владимир Ильич, volens- nolens должен был выступать перед 1 1/2 тысячной толпой.