Дмитрий Осин
Палата Ленина
Есть старый корпус в Боткинской больнице,
кирпичный, потемневший, неприметный,
а в нем, почти у двери, угловая,
с одним окном палата наверху.
Апрельским утром, пасмурным, туманным,
туда приехал Ленин и, устало
шагнув к крыльцу, вдохнув всей грудью терпкий,
зовущий запах листьев молодых.
«Весна… весна!» - подумал он, зажмурясь,
взглянул вокруг и вспомнил почему-то
Симбирск и Волгу и как пахли в парке
весенние над кручей тополя…
В тот год с войны домой на передышку
пришли солдаты и – как пелось в песнях, -
весной перековав мечи на плуги,
взялись за сев, за мирные дела.
И Ленин по пути в больницу думал
о них, о севе, о весне – и тоже,
как вся страна, той передышке мирной
душой и сердцем был в то утро рад.
Из боя в бой в одном строю со всеми
бессменно шел и тяжко был он ранен
в жестокой схватке и три года пулю,
перемогаясь, как солдат, носил.
Чуть отклонившись, не затронув сердца,
она с тех пор в плече, застряв, сидела
и шевелилась трудно и колюче,
едва лишь вверх он руку поднимал.
Всей силой воли боль перемогал он,
терпел, крепился, сам еще не веря,
что вот теперь, когда минули беды,
для мирной стройки недостанет сил.
И вдруг сказалось все: война, раненье,
бессонница, безмерная работа;
и, все дела оставив, здесь, в больнице,
он очутился, уступив врачам.
А день апрельский тепел был и светел,
и крепко пахла смолкою весенней
раскрывшаяся за ночь молодая
и клейкая на тополях листва.
И в операционной тоже пахло
той смолкой; там хирург и ассистенты,
надев халаты, мыли спиртом руки
и в тишине шептались меж собой.
А Ленин, распахнув халат больничный,
спешил по коридору, глядя в окна
на весь зеленый, весь в прозрачной дымке,
старинный распускающийся сад.
О чем он думал? О весне? О жизни?
О будущем? О мирной передышке?
Или о чем-то, что порой, бывает,
еще и словом сам не назовешь?
Казалось, даже и сейчас он видел
прищуренным, устало-зорким глазом
отсюда – всю от края –
войною разоренную страну,
все города – без света и без хлеба,
разрушенные шахты и заводы,
железные дороги, села, избы,
пустые, одичавшие поля.
О них он помнил и в Кремле сегодня,
и по дороге, выбравшись в больницу,
решив все силы после съезда бросить
на этот новый и открытый фронт…
Порою глаз его приоткрывался,
нетерпеливо спрашивая: «Скоро?»
И каждый раз Семашко, обернувшись,
Вполголоса шептал: - Сейчас… сейчас!
Сновали сестры, душно пахло йодом,
неторопливо о подставку звякал
то брошенный зажим, то расширитель,
то солнечным лучом сверкающий зонд.
Потом хирург промолвил ассистентам:
- Ну, вот она! – и вдруг пинцетом, что ли,
до самой кости углубившись в рану,
там что-то очень бережно достал.
Чуть сплющенная, черная, большая,
на злобную змеиную головку
она была похожа и, сдавалось,
еще могла ужалить невзначай.
И сразу все вздохнули облегченно:
и ассистенты, и хирург, и сестры, -
и солнце жарко брызнуло по стеклам,
как сквозь разорванные облака…
Есть старый корпус в Боткинской больнице,
кирпичный, потемневший, неприметный,
а в нем, почти у двери, угловая,
с одним окном палата наверху.
В ней Ленин, с операции вернувшись,
лежал в тот день, весенний, тихий, светлый,
в ней отдыхал он, силы набирался,
неплотно веки и во сне прикрыв.
А у дверей, в большом саду больничном
стояла тишина, оберегая
его покой, и только лапка клена
по-детски барабанила в окно.
Забывшись, он лежал, дыша глубоко,
повыше приподняв плечо в повязке,
и солнечные зайчики играли
на одеяле под его рукой.
О чем он думал снова, как проснулся,
на потолок, на эти стены глядя,
забыв о пуле, что принадлежала
теперь уже истории одной?
О плане ГОЭЛРО? О коммунизме?
О днях, что нашим дням придут на смену,
когда, соединясь, одной семьею
народы жить по-новому начнут?