К 18 МАРТА
(Отрывок из воспоминаний)
Теперь, когда тактика II Интернационала, и в первую очередь германской социал-демократии, с несомненностью доказала свое банкротство, небезынтересно, может быть, вспомнить одно из первых впечатлений разочарования и недоверия, которое начала поселять в нас эта тактика.
Ведь в 90-е годы мы все благоговели перед германской социал-демократией. Помню, как торжествовал Владимир Ильич в 1890 году, когда закончился срок исключительного закона, и с какой живой радостью следили мы за сказочным ростом этой партии. Сочинения Каутского и Бебеля были нашими настольными книгами; мы изловчались найти адреса, по которым доходил бы теоретический орган германских социал-демократов «Нейе цейт»; на «Форвертс», попав за границу, мы прямо набрасывались; помню рассказ Владимира Ильича, как ему пришлось выкручиваться перед хозяйкой-немкой, которая, прибирая его комнату, неодобрительно покачала головой перед грудой «Форвертса», промолвив: «Der Kaiser ist mit diesem Blatte sehr bose» («Император очень зол на эту газету»). Помню, как и я считала своим священнейшим долгом покупать ежедневно эту газету и в первый свой приезд за границу обыкновенно путешествовала с ней по улицам Берлина.
То впечатление разочарования, о котором я только что упомянула, относится уже ко второму моему посещению Германии, в 1901 —1902 году. Это было во время «Искры» и нарастания сильной российской партии. И сама я, находясь за границей с 1900 года, пригляделась к тамошней жизни и получила способность относиться к ней критически.
Зима 1901/02 года была тяжелой и для германского пролетариата. Дороговизна и безработица и без того сильно давили на него, а тут еще ожидалось введение желательных для помещиков хлебных пошлин, против которых велась борьба социал-демократами в парламенте и в печати. Все силы были напряжены для этой борьбы. Помню даже распространявшиеся тогда открытки, изображавшие длину хлеба, колбасы и т. п., которые рабочий может иметь теперь за известную денежную сумму, и соответственное укорочение этих продуктов (путем передергивающейся на обратной стороне ленточки), которое должно было получиться по введении новых пошлин на хлеб. Пояснялось их влияние на цены и на многочисленных митингах.
Помню, как на одном из них Бебель, где-то на окраине, восхитил меня своим умением подойти к серой толпе, толкуя ей — большинство были женщины,— как отразится конкретно на их бюджете влияние новых хлебных пошлин.
— Вы платите теперь за картофель столько-то, за яблоки — столько-то, за гуся — столько-то. А тогда вот сколько будет стоить картофель, яблоки, гусь.
Весь многолюдный митинг был страшно наэлектризован: возмущенные восклицания, проклятия неслись отовсюду; худые, озабоченные, негодующие лица, резкие, энергичные жесты — все это далеко выходило из рамок обычного, в меру приподнятого, но неизменно приличного берлинского митинга. Революционная волна заметно поднималась; думалось: во что-то выльется в этом году празднование годовщины Берлинской революции 1848 года, совпадающей с годовщиной Германской революции 1848 года. Я намеренно отправилась в этот день в один из отдаленных районов, где должен был выступать некий Розенов, очень любимый рабочими оратор.
Чисто пролетарский митинг напомнил мне Россию. Тут не было и следа квалифицированных, по-праздничному приодетых немецких рабочих. Засаленные блузы, синие рабочие фартуки, общий потрепанный вид костюмов, черные, с въевшейся угольной копотью руки, исхудалые, нервные лица,— это был подлинный пролетариат, голодающий, чернорабочий. И зал, в котором он собрался, был из дешевых — скудно освещенный, закоптелый. Сидели все на простых деревянных скамейках — как на многих теперешних наших собраниях,— и даже пиво, этот неизбежный спутник немецких митингов, не разносилось. Очевидно, трактирщик не надеялся заработать на этой публике.
Розенов, немец с почти русской фамилией, оказался действительно хорошим оратором. Он умело подошел к аудитории и живо стал излагать ей историю революционных дней в Берлине в 1848 году. Излагал, конечно, по истории революции Блоса. Аудитория оживилась, глаза заблестели, слышался порою смех и меткие выразительные возгласы. Помню, особенное удовлетворение вызвал рассказ о том, как воззвание Фридриха Вильгельма «Моим милым берлинцам» было налеплено на жерло пушки, стрелявшей по этим «милым» подданным. Создалось ярко подъемное, почти революционное настроение, и некоторые из этих энергичных, горящих одушевлением лиЦ запечатлелись до сих пор в моей памяти.
— Но...— перешел к обычному финалу Розенов,— Jetzt haben wir mit diesem Revolut... — он запнулся,— mit diesem Pseudorevolutionismus beendigt. Jetzt haben wir unser Wahl- recht... («Теперь мы покончили с этим революц... псевдореволюционизмом, теперь у нас есть избирательное право...»),— и пошел обычной мелкой рысцой запряженной в этот излюбленный лозунг лошадки.
Я оглянулась.
За минуту одухотворенные, горячие взоры тухли; энергично приподнятые головы опускались. Скука затягивала серой паутиной эти лица, эти черты. Вот еще несколько традиционных фраз, и кое-кто украдкой зевнул. Другие разочарованно ерзали на месте и поглядывали на дверь.
Мне тоже стало вдруг невообразимо скучно, и я ушла, не дождавшись конца доклада. Сторонний наблюдатель немецкой жизни, я дивилась тогда, как это германские социал-демократы не используют революционного настроения, создавшегося в ту весну, не используют даже в день годовщины революции, даже в такой аудитории, из которой я удалялась? Как это они не стремятся подкрепить каким-нибудь революционным выступлением свою агитацию в парламенте и в газетах? Мне досадно было, как это Розенов, только что умело подошедший к этому, самому необеспеченному слою рабочих, не понял, что, по крайней мере, в этот день надо было найти иной язык и не разжевывать на сотни ладов одно и то же, навязшее у всех в зубах «Wahlrecht» («избирательное право»).
Неужели германская социал-демократия действительно покончила с «революционизмом», как чуть было не признался Розенов? И в чем она видит «псевдореволюционизм», как он неумело поправился?
В этой запинке сказалось так ярко слабое место германской социал-демократической партии. И я помню, как смеялся Владимир Ильич, когда я следующим летом рассказывала ему об этом.
Ульянова-Елизарова А. И.
Воспоминания об Ильиче.
Сборник статей с предисловием М. И. Ульяновой.
М.. 1934. с. 147—150