Книги о Ленине

3. Позиция меньшевиков, эсеров, энесов, кадетов
(март—апрель 1917 г.)

Отношение к вопросу об Учредительном собрании, возобладавшее в рядах партии большевиков, коренным образом отличалось от того, что пропагандировали меньшевики. Даже в марте 1917 г., когда большевистские организации не провозглашали социалистическую революцию очередной задачей борьбы, не выдвигали лозунга «Вся власть Советам!», большевистская трактовка идеи Учредительного собрания резко отличалась от меньшевистской. Важнейшей причиной этого была неодинаковость оценок перспектив развития революции. Меньшевики признавали Февраль незавершенной революцией, но лидеры оппортунистов отвергали программно-тактические установки, осуществление которых могло повести к подрыву устоев буржуазного строя. Характеристика буржуазии и ее правительства как контрреволюционной силы, поиски путей к созданию Временного революционного правительства или к постепенному расширению полномочий Советов, призывы к явочному решению волновавших народные массы вопросов — эти и другие черты тактики, облегчавшие восприятие курса на социалистическую революцию, были чужды меньшевизму.

Давно провозглашенный меньшевиками тезис об экономической и политической неподготовленности России к социалистическим преобразованиям, о неизбежности длительного периода становления и развития буржуазного строя оставался для них аксиомой. «В государстве, — утверждала меньшевистская «Рабочая газета», — где огромному большинству населения еще лишь предстоит превратиться из „верноподданных" обывателей в свободных граждан, где быстрое развитие буржуазии и капитализма еще впереди, пролетариат не может и не должен стремиться  к власти».¹⁰⁶ «На данном уровне экономического развития России, — вторила киевская газета «Знамя труда», — буржуазии не может не принадлежать в ближайшее время преобладающая роль в экономической и политической жизни страны».¹⁰⁷ С рассуждениями о буржуазно-демократическом, общенародном характере русской революции меньшевики увязывали вывод относительно временности и ограниченности функций Советов и необходимости поддержки буржуазного Временного правительства.

За знамя Учредительного собрания меньшевики крепко ухватились с начала марта 1917 г. «То, что так недавно многим представлялось отдаленной целью, сегодня стало первым пунктом в порядке совершающихся событий: созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права».¹⁰⁸ Помимо выработки конституции и определения формы правления (меньшевики требовали парламентской демократической республики), полновластное Учредительное собрание, согласно точке зрения меньшевиков, должно было решить рабочий, земельный и национальный вопросы, создать новое правительство, «окончательно выяснить вопрос о воине и мире».¹⁰⁹ «Из этого видно, — заявляла «Рабочая газета», — как огромны и важны те задачи, которые будут стоять перед Учредительным собранием. От его решений будет на многие годы зависеть судьба нашего отечества».¹¹⁰

Признание меньшевиками исключительной широты полномочий Учредительного собрания обусловливало их ориентацию на реформистские методы борьбы, сужение круга задач, подлежащих решению до созыва Учредительного собрания, отрицательное отношение к так называемому «захватному праву». До прихода «хозяина земли русской», по мнению меньшевиков, следовало посредством правительственных постановлений закрепить политические свободы, провозгласить гражданское, национальное и вероисповедальное равноправие, демократизировать армию, обновить состав чиновников, создать новые органы местного самоуправления и принять некоторые другие меры, имевшие главным назначением всестороннюю подготовку Учредительного собрания, обеспечение правильности и свободы выборов.¹¹¹ «Захватное» решение рабочего и аграрного вопросов признавалось безусловно нежелательным, так как оно привело бы к «анархии производства», к «разгромам и уничтожению» материальных ценностей.¹¹² Особенно неприязненно оценивались попытки явочного решения рабочего вопроса. Оно и понятно — обострение классовой борьбы пролетариата и буржуазии, как опасались соглашатели, раскололо бы «движущие силы революции», привело бы к «пагубному» превращению ее в революцию социалистическую. При помощи этого довода меньшевики стремились, в частности, не допустить явочного введения 8-часового рабочего дня.¹¹³

Основываясь на всем этом, партию меньшевиков можно было бы характеризовать убежденнейшей и безоговорочной сторонницей осуществления идеи Учредительного собрания. Меньшевики действительно желали созыва Учредительного собрания. Однако при внимательном ознакомлении с материалами меньшевистских газет, особенно центристского направления, трудно отделаться от впечатления, что «ортодоксальных» социал-демократов временами глодал червь сомнения. Чаще всего это бывало при попытках меньшевистских деятелей обрисовать облик будущего Учредительного собрания. Не имея опоры в деревне и считая крестьянство консервативной, пожалуй, даже реакционной массой, меньшевики не могли надеяться на создание в Учредительном собрании солидной фракции. Публично об этой заботе в то время не говорилось — меньшевики лицемерно ратовали за возвышение над узкопартийными интересами. Но «Рабочая газета» мрачно предрекала возможность восстановления монархии голосами крестьянских депутатов, возможность того, что в Учредительном собрании «дело свободы народной будет наполовину проиграно».¹¹⁴ Неверие в крестьянство — самую многочисленную группу избирателей, вероятно, было главной причиной, из-за которой меньшевистская агитация за созыв Учредительного собрания заметно уступала по своей интенсивности агитации партии эсеров.

В марте 1917 г. правоменьшевистская газета «День» сочла нужным похвалить эсеров за отказ от экстремизма и «политического террора», за превращение в «спокойную партию мирной пропаганды, в горячую сторонницу законодательного решения всех государственных вопросов».¹¹⁵ Такая аттестация вряд ли особенно польстила самолюбию эсеровских лидеров. Они не хотели слыть розовыми либералами, предпочитая, чтобы широкие массы верили, будто эсеры в полном соответствии с названием партии были и остаются социалистами и революционерами. Однако отрицать эволюцию политических взглядов партии по сравнению с периодом первой русской революции не представлялось возможным. «Дело народа» (орган эсеровского ЦК) решило дать следующие пояснения: «Мы остались такими же, как и были. Перед нами горят те же идеалы, что вдохновляли нас и раньше. Но мы — партия живых людей, а не доктринеров, коснеющих в идолопоклонстве перед раз выставленными лозунгами. Основы нашего мировоззрения не изменились ни на йоту. Практические выводы из них, вопросы тактики могут и должны подлежать пересмотру под давлением и красноречивыми внушениями новых жизненных условий».¹¹⁶

И похвальное слово «Дня», и риторика «Дела народа» содержали зерна истины. В самом деле, воссоздававшаяся партия эсеров явно, за исключением отдельных групп и организаций, выглядела более «спокойной», поправевшей, утратившей многие резкие черты мелкобуржуазной революционности. В какой-то мере это было следствием усвоения суровых уроков предшествовавшего десятилетия и влияния нового, пестрого по составу мартовского призыва в партию. Но послефевральская трансформация имела и более глубокие истоки. Некоторые особенности идеологии неонародников (утопичность программы социалистических преобразований, расплывчатая расшифровка понятия «трудовой народ») создавали предпосылки для сближения с буржуазными либерально-демократическими элементами.

Покончив с некогда громкими призывами к вооруженной борьбе и захвату власти, руководство партии эсеров приглушило и призывы к социальным преобразованиям. Центр тяжести агитации переносился на разъяснение задачи упрочения политических завоеваний, на проведение в жизнь декларации буржуазного Временного правительства. Ссылаясь на постановления петроградской, московской и ряда периферийных партийных конференций, «Дело народа» указывало, что программа правительства «вполне удовлетворяет политической платформе партии в данный момент» и поэтому, поддерживая правительственную программу, эсеры фактически защищают собственные требования. Отсюда следовал вывод: «настоятельно необходимо» поддерживать Временное правительство, «поскольку оно будет выполнять объявленную им политическую программу». Мало того, нужно вести борьбу с теми, кто подрывает полезную деятельность правительства.¹¹⁷

Тактика активной поддержки реформаторской деятельности Временного правительства исключала установку на наделение Советов полномочиями органов государственной власти. Советы рассматривались как временный «выборный центр революционных сил народа и армии», который свернет свои полномочия после созыва Учредительного собрания. Совет рабочих и солдатских депутатов, заявляло «Дело народа», выполняет «приблизительно такую же роль, какую революционная Коммуна Парижа сыграла после насильственного низложения короля 10 августа 1792 г. в момент, когда среди придворных интриг власть уже выпала из рук кончившего свою жизнь Законодательного собрания, а не начинались еще выборы, давшие славной и грозной памяти Конвент».¹¹⁸

Политика эсеровского руководства, среди которого в то время задавали тон правоцентристские элементы, вызывала недовольство, кое-где слабое, а кое-где, например в харьковской организации, достаточно резкое. Но все течения партии эсеров объединяли две основополагающие идеи — социализация земли и Учредительное собрание. «Для нас, — писал видный эсеровский деятель О. С. Минор, — Учредительное собрание, созванное на основе всеобщего избирательного права, представлялось тем фокусом, куда сойдутся лучи истинной русской воли, где, наконец, народ найдет покой, доверив Учредительному собранию свою судьбу, в полном убеждении, что оно сумеет и захочет сделать героическое напряжение в области творчества для создания нового правового строя... Мы были уверены, что народ понимает взлелеянную нами ценность, что он понимает великий демократический принцип народовластия, своего суверенитета. Мы верили, что крестьянство и пролетариат как единая сила дадут Учредительному собранию устойчивое положение, помогут ему создать, наконец, истинно народную, трудовую власть».¹¹⁹ Сделаем скидку на «возвышенный» стиль автора приведенных строк. Учтем желание дать выход состоянию «надрыва» после роспуска Учредительного собрания, стремление всячески очер(нить замыслы и действия большевиков. На самом деле эсеровское поклонение идее Учредительного собрания даже в марте 1917 г. не было таким уж истовым и, конечно, таким уж бескорыстным. За дифирамбами грядущему «хозяину земли русской» таились и самолюбивые расчеты: «на выборах крестьянство пойдет за нами». И все же цитированный выше отрывок воспоминаний помогает понять настроения, характерные для мелкобуржуазно-интеллигентской эсеровской среды.

Еще более настоятельно, чем меньшевики, эсеры агитировали за всемерное расширение конкретных полномочий будущего Учредительного собрания. Ему «полагалось» обеспечить проведение в жизнь всех требований эсеровской партийной программы-минимум, и прежде всего учреждение республики и осуществление социализации земли. «Правильное развитие, — уверяли эсеры, — возможно только при учреждении демократической республики и зависит от разрешения некоторых важных социально-экономических вопросов. Для трудового крестьянства главнейшим из них является земельный вопрос. Вся земля народу— вот старое требование социалистов-революционеров. Эти вопросы мы поставим в Учредительном собрании. Решать вопросы о демократической республике и о земле в Учредительном собрании — это завет старых землевольцев, социалистов-революционеров. Ему как раз мы должны последовать и при настоящих событиях».¹²⁰

Напомним, однако, что эсеровская партийная программа ориентировала на «переустройство всех современных порядков» не только путем созыва Учредительного собрания, но и путем «непосредственного» проведения в жизнь намеченных требований. О большом, даже решающем, значении «непосредственной самодеятельности» крестьянства при решении аграрного вопроса эсеры неоднократно писали в 1905 г. Возможно, уличенная в искажении исторической правды, московская «Земля и воля», рассуждения которой мы привели в предыдущем абзаце, вносила поправку: «До [Февральской] революции мы были по преимуществу партией революционного захвата... Теперь все изменилось».¹²¹

Уже 4 марта петроградская областная конференция эсеров к специальной резолюции указала, что конфискация удельных, кабинетских и частновладельческих земель «может быть проведена только законодательным путем через Учредительное собрание», ибо «всякие попытки» к немедленному захвату, «могут губительно отразиться на правильном течении сельскохозяйственной жизни», — нарушить поставки хлеба для армии, вызвать голод и городах.¹²² Дополняя эту аргументацию, «Дело народа» назвало захваты «проявлением тех же частнособственнических аппетитов, направленных не на уничтожение частной собственности на землю, а только на замену одного собственника другим». Захваты, продолжала газета, отвлекают массы от подготовки к Учредительному собранию, «каковая задача сейчас является главной и основной».¹²³ Эту точку зрения разделяли все эсеровские организации, в том числе наиболее радикально настроенные. «Помимо Учредительного собрания, никто не может и не должен решать земельный вопрос»,¹²⁴ — заявлял глава харьковских эсеров И. М. Качинский.

Эсеровские призывы не содержали указаний на допустимость хотя бы временных и частичных преобразований в земельных отношениях до Учредительного собрания. Разве что оставалась некоторая неясность относительно целесообразности пользования крестьянами необрабатываемыми удельными, кабинетскими и помещичьими землями. Но эта неясность порождалась довольно-таки глухим намеком в резолюции петроградской областной конференции, намеком, затушеванным в ходе последующей агитации. Лишь г конца марта эсеры стали поднимать вопрос о таких временных мерах, как запрещение впредь до Учредительного собрания купли-продажи, залога и долгосрочной аренды земли, аннулирование столыпинского законодательства о землеустройстве и разрушении общины.¹²⁵

Среди прочих мелкобуржуазных партий и близких к ним организаций (все они объявляли себя приверженцами идеи Учредительного собрания) наибольшим весом обладали, пожалуй, народные социалисты и близкие к ним трудовики. О поддержке идей Учредительного собрания и демократической республики они заявили сразу же после победы Февральской революции. В прошлом, вскоре после поражения первой русской революции, энесы при постановке вопроса об Учредительном собрании переживали колебания, но в 1917 г. о них, этих колебаниях, старались не вспоминать. «Народно-социалистическая партия, — говорилось в воззвании Организационного комитета энесов, — с момента своего возникновения в 1906 г. всегда считала своим долгом вести борьбу за созыв правильно избранного Учредительного собрания, полагая, что только оно правомочно и способно установить в стране порядки жизни, согласные с волей народа».¹²⁶ Полномочия полновластного, избранного на основе всеобщего избирательного права Учредительного собрания энесы в общем определяли так же, как эсеры.

В идеологии и тактике энесов имелись черты, роднившие их с буржуазными либерально-демократическими элементами. Энесовское толкование понятия «трудовой народ» было еще более расширительным, чем эсеровское. Энесы проявляли склонность изображать себя выразителями «надклассовых» и даже «надпартийных» интересов. Реформистский путь развития общества издавна считался ими наиболее предпочтительным. «Все для народа, все через народ» — гласил энесовский девиз. А это означало, что энесы ничего-де не надумывают и не навязывают, предлагают только те преобразования, которые полностью соответствуют «уровню сознания народа», порождаются складом народной жизни. В связи с этим, в частности, провозглашалось, что народ якобы «достал» идею Учредительного собрания «из глубины своего исторического запаса», что Учредительное собрание создает, мол, «народное царство» и что Россия ждет Учредительного собрания «как откровения, могущего в момент воссоединения двух стихий общественности — власти и народа — произвести чудо пересоздания русского общества на началах, еще неведомых миру».¹²⁷

Что касается Советов, оказывавших столь большое влияние на умонастроение масс, то их отношение к вопросу об Учредительном собрании в конечном счете зависело от позиции политических партий. Партии или блок партий, главенствовавших в том или ином Совете, вменяли ему свою трактовку идеи Учредительного собрания. Например, Петроградский Совет, его Исполком и редакция «Известий Петроградского Совета» в основном руководствовались синтезом меньшевистской и эсеровской концепций. Однако партийные пристрастия органов Петроградского и многих других Советов проявлялись в несколько сглаженном и завуалированном виде. Необходимость согласовывать точки зрения ведущих фракций Советов, провозглашение последних «представительством всей революционной демократии» обязывали к поискам взаимоприемлемых, лишенных острых углов формулировок. В этом заключалась одна из причин, по которой агитационно-пропагандистская деятельность Советов в связи с вопросом об Учредительном собрании была уже по содержанию и прагматичнее, чем деятельность политических партий. Но некоторые идейные проблемы принципиального значения Советы, особенно их центральные органы, не могли обойти.

Прежде всего, требовался ответ на вопрос о соотношении роли Учредительного собрания и Советов. Меньшевистско-эсеровские деятели Исполкома Петроградского Совета, разумеется, отбрасывали мысль о допустимости посягательства Советов на прерогативы Учредительного собрания. Советам отводилась задача держать под контролем работу по подготовке созыва Учредительного собрания, добиваться разработки наиболее демократичного положения о выборах, обеспечивать (вместе с Временным правительством) свободу предвыборной агитации и «правильность» хода выборов, участвовать в подготовке материалов для выработки основных законов, пропагандировать республиканский образ правления, разъяснять массам роль и назначение Учредительного собрания, преодолевать абсентеизм избирателей. В Исполкоме поднимался вопрос о целесообразности выступления Советов на выборах со своим списком кандидатур и со своей платформой, которая стала бы платформой блока социалистических партий. Однако создание такого избирательного блока было признано делом «сложным и щекотливым», требовавшим дальнейшего изучения.¹²⁸

Трудовик В. Б. Станкевич, выступавший от имени Исполкома Петроградского Совета на Всероссийском совещании Советов с докладом об Учредительном собрании, заявил, что созыв Учредительного собрания станет «формальным выражением полной и окончательной победы российской демократии», явится «воплощением принципа народовластия». После созыва Учредительного собрания, говорил докладчик, «все должно быть реформировано и [не только] с точки зрения личной заменено новыми людьми, по и с точки зрения власти все должно быть построено на новых основаниях. Если раньше все зиждилось на повиновении, то теперь все будет основано на принципе самоуправления».¹²⁹ В одобренных совещанием тезисах доклада предусматривалось, что Учредительное собрание займется разрешением восьми «главных вопросов»: образ правления и основные законы России, национальный земельный и рабочий вопросы, власть на местах, демократизация армии, «вопросы международного характера» (о войне и мире)  и «вопросы об организации народного и государственного хозяйства».¹³⁰ Все это напоминало об уже известном нам образе непререкаемо полновластного и всемогущего «хозяина земли русской».

Теперь обратимся к положению в лагере российских буржуазных партий, ведущей силой которого были кадеты.

В первые дни после Февральского переворота кадетские деятели, за редким исключением, не обнаруживали ни твердости, ни цельности убеждений. Вся партия сверху донизу переживала небывалое в своей истории потрясение. Ранее усвоенные догматы подвергались серьезнейшему испытанию. Многие буржуазные интеллигенты, проявляя воодушевление на публике, в действительности испытывали страх перед будущим. «Официально торжествовали, — писал в своих воспоминаниях В. Б. Станкевич, — славословили революцию, кричали „ура» борцам за свободу, украшали себя красными бантами и ходили под красными знаменами... Все говорили „мы», „наша» революция, „наша» победа и „наша» свобода. Но в душе, в разговорах наедине — ужасались, содрогались и чувствовали себя плененными враждебной стихией, идущей каким-то неведомым путем». Автор воспоминаний добавлял, что, по слухам, представители Прогрессивного блока «плакали по домам в истерике от бессильного отчаяния».¹³¹

В такой обстановке кадетскому руководству приходилось срочно изобретать якоря спасения и конструировать успокоительные схемы дальнейшего развития событий. Освобождайтесь от «излишней нервности» и обретайте «душевную бодрость» — увещевали самих себя и всех буржуазных интеллигентов кадетские лидеры. На первый взгляд, рассуждали они, Россия «превратилась в сплошную социалистическую массу» и устремляется в «бездну анархии». Но не нужно, уверяли кадеты, бояться резкости митинговых речей и резолюций. Последние, мол, не являются необычной и долговременной опасностью, ибо «резкость слов, острота выступлений, болезненность протеста всегда прямо пропорциональны молчанию и бездействию, которые им предшествовали». Надежды на успокоение разбушевавшейся стихии, тешили себя кадеты, не беспочвенны, тем более что и среди социалистов есть приемлемые для буржуазных деятелей «благоразумные» течения в лице части эсеров и меньшевиков. Необходимо, наставляли кадетские лидеры, сплачивать «живые силы» страны, а затем, по возможности, и все население в «организованное общество», всемерно поддерживать Временное правительство. В связи с этим делался вывод: применение силы в сложившихся условиях невозможно и бессмысленно. «Не воевать надо с лавой, вылившейся из вулканов, а приготовить ей пути, дать ложе, по которому она могла бы стечь».¹³² Таковы были первоначальные публичные наставления, исходившие от кадетских руководителей.

Упомянутые наставления несомненно были контрреволюционны. Однако они свидетельствовали о готовности к усвоению некогда «крамольной» и чуждой идеи Учредительного собрания. По меркам революционного времени эта готовность укреплялась не слишком стремительно. Еще 2 марта согласие на созыв Учредительного собрания, данное П. Н. Милюковым и его сотоварищами на переговорах о создании Временного правительства, оставалось решением группы лиц. Милюков не заручался предварительным одобрением ЦК своей партии. В воззвании ЦК от 2 марта не было ни слова об Учредительном собрании, но превозносилась Государственная дума, которая, будучи «народным представительством»,¹³³ приступила-де к закладыванию «основ новой свободной России».¹³⁴ Не свидетельствует ли текст этого воззвания о сохранении 2 марта среди членов кадетского ЦК надежд на воплощение полузабытых после 1905—1906 гг. призывов к созданию Думы с учредительными функциями? По нашему мнению, на этот вопрос следует ответить утвердительно.

Общепартийная легализация идеи Учредительного собрания состоялась на заседании ЦК 3 марта, когда было принято постановление созвать «в возможно непродолжительном времени» съезд «для развития программы партии и обсуждения вопроса о подготовке к выборам в Учредительное собрание». А через день кадетский ЦК решил «разработать вопрос об организации и функциях Учредительного собрания».¹³⁵ Эти постановления, похоже, рассматривались как временные, подлежавшие подтверждению в зависимости от хода событий. В связи с этим следует отметить, что без отказа от стремления сохранить монархию идея Учредительного собрания, завоевавшая в России прочную репутацию идеи республиканской, лишалась прочного «тыла». ЦК партии кадетов, принимая постановление относительно «развития программы партии», по-видимому, намеревался поставить вопрос о пункте 13 партийной программы, в котором провозглашалась желательность введения в России конституционной монархии. Но 3 марта ЦК не высказался за республику, так как немало влиятельных деятелей партии оставались убежденными монархистами.

Присмотревшись к содержанию кадетской пропаганды, особенно за первую декаду марта 1917 г., нетрудно заметить упорное стремление не допустить опорочивания монархической идей. Прежде всего это проявлялось в подчеркивании преемственности связи между старой и новой властью, в указаниях на некую юридическую сопричастность монархической власти к завоеваниям революции. Согласно кадетской «Речи», «основные права российских граждан, главные принципы гражданской свободы были юридически формулированы в 1905 г.». Правда, «старая власть рядом постановлений и временных законов не дала возможности осуществить эти законы» (т. е. положения царского манифеста 17 октября). Но после Февраля 1917 г., уверяла «Речь», создалось положение, «при котором это осуществление не только возможно, но и правомерно».¹³⁶ Правомерно потому, говорилось в другой статье кадетской газеты, что «теперешнее государственно-правовое положение страны» было создано «отречением Николая II и отказом Михаила Александровича от восприятия верховной власти».¹³⁷ Следовательно, с точки зрения «Речи», все в конце концов совершалось «законно и правомерно», с соблюдением преемственности власти и даже, если угодно, с сохранением уважительного отношения к воле отрекшегося от престола монарха...

Большое значение придавалось тому, что и созыв Учредительного собрания санкционировался членом низвергнутой династии — великим князем Михаилом Александровичем. Многие кадетские деятели, вероятно, питали надежду на провозглашение Учредительным собранием монархической формы правления. В центральной кадетской прессе эти надежды прямо не высказывались, но кое-где на местах в начале марта давали волю перу. Так, «Ростовская речь» называла текст отречения Михаила Александровича «свободной речью гражданина», которому «понятны и близки современные понятия о существе и источнике верховной власти». Имея в виду готовность Михаила Александровича «восприять верховную власть» из рук Учредительного собрания, газета прочила великого князя на пост «верховного вождя борющейся России», призванного играть в судьбе страны «решающую роль».¹³⁸

Но очень быстро, буквально в течение недели, выяснилось, что в послефевральской России партия, выразившая претензии объединить «живые силы» страны, обречена на полный провал, если она не объявит себя сторонницей республики. Пресловутые монархические иллюзии российского обывателя под влиянием уроков жизни и агитации социалистов развеивались, как дым. Никто, конечно, не мог ручаться, что эти иллюзии не воскреснут в будущем. Зигзаги политического мировоззрения обывателей было трудно предвидеть. А пока в стране восторжествовали формально не провозглашенные республиканские порядки и тот, кто высказывался за монархию, хотя бы и конституционную, рисковал прослыть сторонником реставрации старого режима. Поэтому довольно широкие слои беспартийных интеллигентов, не воспринимавшие социалистического идеала и по традиции сочувствовавшие партии кадетов, находились в немалом затруднении. По заявлению «Русской воли» (эта газета с начала марта несколько неожиданно и весьма рьяно стала пропагандировать республиканскую идею), ее редакция «буквально осаждалась лицами, являвшимися с разных сторон, вне всякой зависимости друг от друга», которые спрашивали, не намерена ли редакция газеты «взять на себя задачу организации „республиканской» партии?». Этим лицам, отмечала «Русская воля», место в партии кадетов, по позиция последней по меньшей мере неопределенна. «Нерешительное колебание ее маятника между ограниченной монархией, которую она признает, и республикой, которую она не отрицает, начинает вызывать все большее и большее недоумение широких общественных кругов». А ведь впереди, напоминала газета, выборы в Учредительное собрание. Куда же идти республиканцам, не примкнувшим к социал-демократам и эсерам?¹³⁹

Кадетские функционеры испытывали такого рода давление не только в Петрограде. В Москве на организованном 10 марта кадетами митинге «некоторые ораторы горячо протестовали против параграфа программы кадетов, неопределенно (?) отвечающего на вопрос о форме правления, и настаивали, чтобы партия определенно высказалась за демократическую республику. Лишь при таком условии партия соберет вокруг себя широкие демократические круги. „Пусть она похоронит параграф 13 в той же могиле, где теперь схоронено самодержавие», — говорил под бурные рукоплескания один из ораторов».¹⁴⁰ В Томске на массовом митинге кадетов и прокадетски настроенной публики при баллотировке вопроса о форме государственного правления за монархию проголосовало 8 человек, а за республику — 1160.¹⁴¹

В этих условиях расширенное заседание ЦК партии кадетов 10 марта постановило «предложить съезду изменить § 13 программы партии в том смысле, чтобы вместо парламентской монархии признать необходимым установление демократической республики».¹⁴² Постановление было принято единогласно.¹⁴³ «С сегодняшнего дня в России республика», — заявил корреспондентам Д. И. Шаховской, возвратившись с заседания кадетского ЦК. «Подразумевалось,—не без ехидства комментировал эти слова один из корреспондентов, — что если такая спокойная, уравновешенная и мощная партия, как кадетская, сочла республику лучшей формой государственного строя для России, то так и будет». И далее, отметив вынужденность обращения «вчерашних монархистов» в республиканцев, корреспондент приводил «дополнительные штрихи» общей обстановки: «Видели мы также в Петрограде двух-трех октябристов, задумчиво говоривших:

— М-да... Если подумать, то, пожалуй, республика теперь самое лучшее.

Даже октябристы сразу превратились в февралистов. А дальше вправо никого больше сейчас не видно и не слышно. Может быть, Марков 2-й сохранил любовь к монархии, но его нигде не могут найти».¹⁴⁴

После 10 марта за республику высказались все местные организации кадетов, а 25 марта VII съезд их партии единогласно утвердил следующую редакцию пункта 13 партийной программы: «Россия должна быть демократической парламентарной республикой. Законодательная власть должна принадлежать народному представительству. Во главе исполнительной власти должен стоять президент республики, избираемый на определенный срок народным представительством и управляющий через посредство ответственного перед народным представительством министерства».¹⁴⁵

Обращение в республиканцев зажигало зеленый свет перед пропагандой кадетами идеи Учредительного собрания. Не случайно на том же заседании кадетского ЦК, на котором было принято решение о желательной форме государственного правления, была создана комиссия под председательством М. М. Винавера «для разработки вопросов, связанных с созывом и предстоящей деятельностью Учредительного собрания».¹⁴⁶ С этого момента эксплуатация идеи Учредительного собрания кадетами получила довольно широкий размах.

На словах руководящие деятели кадетской партии стали самыми непреклонными и надежными защитниками идеи Учредительного собрания. Необходимость его созыва публично не подвергалась никакому сомнению. Рядовые интеллигенты, вошедшие в состав «партии народной свободы», и в самом деле воодушевлялись перспективой созыва Учредительного собрания. Но многие лидеры отнюдь не испытывали воодушевления. Они всерьез опасались, что в Учредительном собрании возобладают социалисты, что созыв Учредительного собрания не укрепит «государственность», а усилит «анархию».¹⁴⁷ Для кадетских руководителей идея Учредительного собрания была не взлелеянным символом веры (как, например, для народнических элементов), а обоюдоострым инструментом политической борьбы, инструментом, за который пришлось ухватиться под давлением неблагоприятных обстоятельств. Поэтому во внешне очень солидной и очень «ученой» кадетской трактовке роли и полномочий Учредительного собрания проглядывали недосказанности и умолчания, неувязки и противоречия.

Кадетский вариант идеи Учредительного собрания вырабатывался с учетом наиболее респектабельных канонов западноевропейского буржуазного права. Всероссийское Учредительное собрание мыслилось суверенным народным представительством, принимающим решения, безусловно обязательные для всех граждан и учреждений. Никто и никоим образом, ни правительство, ни избиратели не вправе навязывать свою волю Учредительному собранию, «заранее ставить его намерениям какие-либо рамки».¹⁴⁸ Учредительное собрание, говорил в докладе о нем на VII съезде кадетов Ф. Ф. Кокошкин, «юридически ничем не будет ограничено в своей компетенции» и «должно само очертить круг своих задач и установить срок своей деятельности».¹⁴⁹ Но тут же выяснялось, что понятие «неограниченная компетентность» для кадетов было приемлемо только теоретически. А на практике кадеты намеревались противиться превращению Учредительного собрания в Конвент, сосредоточению в руках Учредительного собрания и законодательной, и исполнительной власти. Кокошкин в своем докладе настаивал на том, что Учредительное собрание «окажется полновластным органом» лишь в момент сложения Временным правительством своих полномочий. «Может ли, — продолжал свою мысль докладчик, — Учредительное собрание сохранить такое положение во время своей деятельности? На это надо ответить категорически отрицательно. Исполнительная власть должна быть отделена от законодательной. Конечно, никто этого навязать Учредительному собранию не может, но оно должно еще до установления конституции немедленно организовать временную исполнительную власть на началах парламентаризма, на началах ответственного министерства».¹⁵⁰ И немудрено, ибо на исполнительную власть, как предполагали кадеты, они сумеют оказывать большее влияние, чем на Учредительное собрание.

Итак, кадеты соглашались с передачей будущему Учредительному собранию всей полноты законодательной власти. Но каков конкретно должен быть круг законодательных вопросов, подлежащих решению в Учредительном собрании? Это народное представительство суверенно, — отвечали, танцуя «от печки», кадеты, — но совершенно очевидно, что оно не может не заняться выработкой конституции и определением формы правления. Именно об этих задачах Учредительного собрания говорилось и в декларации Временного правительства.¹⁵¹ Следовательно, решение таких вопросов, как крестьянский, рабочий, национальный, по мнению кадетов, было бы лучше отложить до созыва «нормального» парламента.

Но удержаться на этой позиции было не так-то просто. Во- первых, кадеты, справедливо подозреваемые в желании похоронить решение ряда насущных вопросов, с середины марта попали под эффективный критический обстрел слева. Во-вторых, поиски кадетами способов борьбы с «захватным правом», с попытками народных масс самочинно, по-революционному, решать волновавшие их жизненные проблемы, в конце концов подводили к заключению: призывы ожидать постановлений Учредительного собрания и не предвосхищать его воли могут хотя бы приглушить революционную инициативу снизу. В итоге приходилось лавировать и давать согласие (по возможности, не слишком обязывающее) на расширение законодательных полномочий Учредительного собрания.

В резолюции VII съезда кадетов говорилось, что задачи Учредительного собрания, помимо установления конституции, заключаются «в разрешении тех неотложных государственных вопросов, которые станут на очередь ко времени созыва Учредительного собрания».¹⁵² Ф. Ф. Кокошкин, который стал главным кадетским экспертом по делу подготовки к Учредительному собранию, разъяснял: «Составить сейчас, в настоящий момент, точный перечень этих вопросов, конечно, невозможно. Разумеется, понятие неотложности может быть растяжимо».¹⁵³ Довольно-таки «растяжимыми» были и установки программной статьи в «Речи»: «Не подлежит, конечно, сомнению, что в сферу деятельности Учредительного собрания включен будет сам собой) ряд крупнейших вопросов, частью учредительного, частью социально-политического характера. Это те вопросы, по которым Временному правительству не может принадлежать в настоящее время окончательное решение... Так, только Учредительное собрание или созданный им законодательный орган может решить во всем объеме вопрос аграрный или вопрос о местных автономиях».¹⁵⁴

Отсюда видно, что кадетская оценка задач Учредительного собрания подвергалась коррекции, но все еще стесняла использование лозунга Учредительного собрания для глушения революционной инициативы масс. Весной 1917 г. кадеты в отличие от меньшевиков и эсеров довольно редко обещали рабочим и крестьянам, что те или иные волновавшие их проблемы будут решены Учредительным собранием. С ожесточением обрушиваясь на «самоуправство» и «явочный порядок», кадеты предпочитали пускать в ход общие рассуждения о «правопорядке» и «законности». Если при этом и делались ссылки на волю Учредительного собрания, то преимущественно опять-таки в общей форме, без прямой связи с какими-либо конкретными вопросами. Все это объяснялось, впрочем, не только весьма ограниченным толкованием прерогатив Учредительного собрания, но и неверием и достаточную действенность уговоров там, «где нужно власть употребить». А употребление власти считалось обязанностью Временного правительства.

«Полная и решительная поддержка» Временного правительства объявлялась «основным тактическим принципом».¹⁵⁵ Кадеты были категорически против двоевластия, и особенно против притязаний на государственную власть со стороны Советов. Временное правительство, утверждали они, есть не ответственное министерство, а «по существу своему, по происхождению и положению в государстве» «нечто большее, совмещающее в себе власть законодательную и исполнительную» до момента созыва Учредительного собрания.¹⁵⁶ Однако провозглашением этого тезиса кадеты ставили себя в затруднительное положение. Если Временное правительство обладает, неограниченными, поистине диктаторскими полномочиями, то почему бы ему не взяться за решение, пусть предварительное, таких насущных задач, как определение формы правления, аграрная проблема и другие? Тем, кто задавал этот резонный вопрос, кадетские лидеры, с трудом лавируя между противоречивыми доводами, спешили указывать, что компетенция Временного правительства по существу сводится к обеспечению созыва Учредительного собрания.

В марте—апреле идеи республики и Учредительного собрания признали все недавние партнеры по думскому Прогрессивному блоку. Соответствующую агитацию развернули такие крупнейшие буржуазные газеты, как «Русское слово», «Биржевые ведомости», «Новое время», «Банковская и торговая газета» и др. За Учредительное собрание и республику высказались предпринимательские организации, съезды, например I Всероссийский торгово-промышленный съезд, на который прибыла тысяча представителей от 300 торгово-промышленных объединений.¹⁵⁷ «Торгово-промышленный класс, — писала по этому поводу «Русская ноля», — быть может, здраво учитывая реальные соотношения политических сил, смело высказался за республику, зная, что иначе он пошел бы встречной волной против воли народной. Но сейчас у этого торгово-промышленного класса нет сил, чтобы идти встречной волной. И он покорился».¹⁵⁸

Что касается Временного правительства, то его отношение к вопросу об Учредительном собрании в основном формулировалось кадетами. Официальным отправным положением, согласованным с Исполкомом Петроградского Совета, был упоминавшийся выше пункт 4-й правительственной декларации.¹⁵⁹ 6 марта в обращении к населению правительство объявило подготовку Учредительного собрания «первейшею своей обязанностью»,¹⁶⁰ а министр-председатель Г. Е. Львов в беседе с представителями печати сказал, что созыв Учредительного собрания есть «важнейшая святая задача».¹⁶¹ 11 марта Временное правительство одобрило текст министерской присяги, заключительный (третий) абзац которой гласил: «Клянусь принять все меры для созыва в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительного собрания, передать в руки его всю полноту власти, мною совместно с другими членами правительства временно осуществляемую, и преклониться перед выраженною сим Собранием народною волею об образе правления и основных законах Российского государства».¹⁶² 15 марта министры приняли присягу в Сенате.¹⁶³

Итак, Временное правительство признало созыв Учредительного собрания своей главной обязанностью. Однако, по воспоминаниям видного кадета В. Д. Набокова, назначенного на должность управляющего делами Временного правительства, буржуазные министры усматривали в созыве Учредительного собрания «самый огромный риск». «Наивные люди, — писал Набоков, — могли теоретически представлять себе это собрание и роль его в таком виде: собралось бы оно, выработало бы основной закон, разрешило вопрос о форме правления, назначило бы правительство и облекло его всею полнотою власти для окончания войны, а затем разошлось бы. Это можно себе представить, но кто поверит, что так в самом деле могло случиться? Если бы до Учредительного собрания удержалась какая-нибудь власть, то созыв его был бы несомненно началом анархии».¹⁶⁴ Так думали и с таким настроением приступали министры к выполнению своей «важнейшей святой задачи». Но о практической деятельности по подготовке Учредительного собрания мы расскажем ниже.