Период с апреля 1914 по январь 1917. Работа в низовых ячейках партии, конспирация, провокаторы, коалиции с другими организациями, демонстрации и выступления, аресты, изготовление и распространение нелегальной литературы, противоборство охранке и либералам, работа в центральных органах, вопросы финансирования, связи с международными организациями.

А. Г. ШЛЯПНИКОВ

КАНУН СЕМНАДЦАТОГО ГОДА

Возвращается к читателю уникальное издание 20-х годов — мемуары Александра Гавриловича Шляпникова, члена Русского бюро ЦК РСДРП, наркома труда в первом Советском правительстве. В 30-х годах труды Шляпникова были отнесены к «вредным» и изъяты из научного оборота. Ценность этих воспоминаний в ярких, хотя порой и спорных, комментариях и свидетельствах активного участника Февральской и Октябрьской революций. В первый том вошли изданные в 1920 — 1922 годах две части книги «Канун семнадцатого года». Адресуется всем интересующимся отечественной историей.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ

 После шестилетнего скитания по мастерским и заводам Франции, Германии и Англии, в апреле 1914 года, с паспортом французского гражданина Жакоба Ноэ, я благополучно переехал границу и добрался до кипевшего уже тогда огнем революционной энергии, ныне красного, всегда родного Питера. Последний только что пережил политическую стачку в годовщину Ленских расстрелов и готовился к празднованию Первого Мая.

Обошел рабочие районы, заводы, фабрики. Все те же старые стены, все те же гудки, невольно будящие воспоминания героической эпохи борьбы питерского пролетариата, времени 1900 — 1907 годов. И меня так потянуло к родному станку, захотелось слиться с зубчатой, коленчатой, шумящей стихией, что я решил отказаться от почетных и видных положений «центрового» партийного работника.

На Петербургской стороне отыскал помещение Питерского Союза металлистов¹. Познакомился там с секретарем союза и некоторыми членами правления, предъявил свою членскую книжку «Парижского Союза рабочих-механиков», попросил указаний и содействия мне в поисках работы. Получил общие сведения о требованиях на токарей и несколько связей.

Редакции наших газет умышленно избегал посещать лично. Необычное нелегальное положение — быть в родной стране иностранцем — обязывало к сугубой осторожности. Желание пожить и поработать в самой гуще питерского пролетариата ставило преграды для посещений особо наблюдаемых охранкою пунктов.

Стремление найти работу как можно скорее побуждало меня к личному путешествию по мастерским и заводам. Инженеры, мастера встречали меня, как «иностранца», довольно любезно, а «иноземное» происхождение моего паспорта обязывало меня ломать родной язык и часто для видимости прибегать к помощи русско-французского словаря, который я всегда носил с собой.

Некоторое познание немецкого языка позволило мне найти работу на Выборгской стороне в первой механической мастерской завода «Новый Лесснер»². Мастер, прибалтийский немец, быстро принял меня и поставил на токарный станок, работать в смену.

Рабочие встретили меня с нескрываемым любопытством, но доброжелательно. Только сменщик оказался изрядным пьяницей и, в силу этого, свою смену обычно спал, а мне приходилось работать за двоих. Соседи у меня были токарь-финн и фрезеровщик-русский, чистейший «мастеровой», хороший работник и недурной забулдыга.

Первые дни держался настороже, выжидательно. Пустячные разговоры не поддерживал, а надоедавшим глупостями отнекивался непониманием, незнанием языка. Но на все серьезные запросы и вопросы отвечал охотно, и скоро около моего станка образовался «клуб» из посетителей, наиболее сознательных рабочих мастерской. Товарищи быстро ввели меня в курс местной жизни и партийной работы. Я становился справочником о положении рабочих в других странах, а также и по вопросам теории и практики социализма и синдикализма. Иные приходили ко мне с вопросами, не знаю ли я Ленина, Мартова и некоторых других известных в то время эмигрантов. Щекотливые вопросы о знакомстве с Лениным и другими приходилось обходить общими ответами «как не знать» и т. п. Жизнью своих людей питерцы очень интересовались, и мне хотелось познакомить с нею всех,ноэто было рискованно.

Весна и лето 1914 года были временем разгара борьбы нашей партии с ликвидаторством³. Полемика между нашей «Правдой»⁴ и «Лучом»⁵ достигла такой остроты, что рабочие на местах обоих враждующих направлений стали поговаривать о необходимости контроля над своими газетами. Устроили на ближайшем к заводу огороде собрание дельных рабочих от Эриксона⁶ и Лесснера, на котором поставили дискуссию не о тоне, а о сути разногласий, и «правдистам» не потребовалось большого труда доказать рабочим-«меньшевикам»⁷ все лицемерие «лучистов», ликвидаторов революционных традиций партии, облекшихся в рыцарские доспехи «единства рабочей партии».

Приближался день Первого Мая. В отличие от западноевропейских рабочих, ведущих агитацию за невыход в этот день на работу и за принятие участия в организованных партиями открытых митингах и празднествах-демонстрациях, питерцы вели агитацию за то, чтобы рабочие собирались в обычное время на фабриках и заводах и организованно и демонстративно покидали их.

Утром Первого Мая пролетарии «Нового Лесснера» пришли на работу в обычный час, но, не приступая к работам, собрались на дворе, среди обломков чугуна и стали. Все чего-то ждали. Выступил оратор, скрывавший фуражкою свое лицо, и, волнуясь, сказал речь о значении этого дня для пролетариев всего мира. И мне также захотелось выступить, поделиться своими настроениями и чувствами с этими тысячами горящих глаз, но «здравый» рассудок остановил от такого поступка. После речи толпой в несколько сот вышли на набережную, выкинули красное знамя, с марсельезой двинулись к соседним заводам. Пройдя квартал, натолкнулись на полицейский разъезд, и началась схватка и погоня. От удачно брошенных камней полицейские защитники «престола и отечества» исчезли за подкреплением.

Улицы рабочего района необыкновенно людны, гуляющие, преимущественно рабочие, ходили сосредоточенные, настороже, готовые и побить врага, ежели он не будет сильнее их, и удрать, если наступали «лавой» превосходные казацкие силы.

На другой день все разговоры в мастерских вращались около первомайских выступлений. Каждый делился своими впечатлениями, обменивались сведениями из других районов, других заводов и фабрик. У всякого находилось чем поделиться с другими.

Как и в прошлые 1912 — 1913 годы, во главе движения шел молодой, промышленный район — Выборгский, в котором разместилась значительная доля питерской точной механики и крупной военной промышленности. В эти, предшествовавшие войне, годы наблюдался значительный подъем военной промышленности, заводы были завалены заказами, нужда в рабочих руках была большая, и поэтому предприниматели Выборгского района подбирали и привлекали к себе квалифицированных рабочих более высокими ставками. Это способствовало концентрации наиболее передовых элементов на заводах этого района. Лучшие условия труда и боевое настроение рабочих создали району определенную революционную репутацию, и «выборгские» с гордостью поддерживали ее.

В положении питерских рабочих внутри заводов по сравнению с тем временем, когда я в последний раз работал на электрической станции «1886 года» нелегально, в 1907 году, произошли громадные изменения. Резко бросалось в глаза отсутствие робости, покорности, которая тогда еще была сильна даже на заводах Питера.

Чувствовалось, что рабочие индивидуально значительно выросли. Однако отсутствие профессионального объединения давало себя знать. Внутренние, не писаные, а действительные порядки в мастерских были чрезвычайно разнообразны, менялись не только от одного завода к другому, но были неодинаковы даже между цехами одного и того же завода.

Предприниматели особенно резко и искусно дробили рабочих по заработку. Рабочие одной и той же мастерской, одной и той же профессии, примерно токаря, зарабатывали на станках и работах почти одинаковой сложности и точности от 2 до 6 руб. в день. При этом замечалось любопытное, но ставшее в военное время закономерным явление, что работы наиболее грубые, не требовавшие большого навыка, как снарядные, давали наибольший заработок.

Мастерские, даже вновь построенные, отличались отсутствием вспомогательных средств — кранов, вагонеток, подъемников и т. п., необходимых для обслуживания мелких нужд мастерской. Подъем тяжестей, установка на станках предметов обработки, подъем при слаживании и сборке почти всюду совершались руками живой рабочей силы. Подобная организация предприятий требовала большого количества чернорабочих, и ими были действительно переполнены все питерские заводы. Деревенский необученный рабочий оплачивался крайне низко. Для питерских мастерских заработок чернорабочих колебался от 10 — 13 коп. в час. Дешевизна рабочих рук отзывалась на техническом оборудовании. Предприниматели не были заинтересованы в оборудовании заводов вспомогательными средствами, так как работа при «дубинушке» была дешевле.

Производительность мастерских, по сравнению с заграничными, была очень низка, хотя отдельные рабочие и были иногда ремесленно искуснее своих заграничных товарищей, но общая техническая и организационная отсталость подавляла их личные качества. Инструмента было мало, о приспособлениях и новейших методах работы со стороны администрации не было никакой заботы.

На заводах процветала система штрафов. Штрафовали автоматически за опоздание, прогул и т. д. Обиды, притеснения, сбавки расценок, мелкие прижимы в виде открытия номерных ящиков по гудку, а не ранее, как было желательно рабочим, сносились до поры до времени, но чаша переполнялась, и негодование выливалось в бурной форме — вывоза на тачке непосредственного лакея капитала — мастера, инженера. Опыта в повседневной упорной борьбе было мало, профессиональные союзы были слишком слабы и жили под угрозой закрытия, а поэтому и не могли воспитать и дисциплинировать профессиональную борьбу рабочих масс

II. НА БАНКЕТЕ В ЧЕСТЬ Э. ВАНДЕРВЕЛЬДЕ

Мои новолесснеровские товарищи проявляли большой интерес к жизни товарищей-металлистов других стран. Увлекаясь рассказами, я часто забывал свое «иноземное» происхождение и украшал свою речь «володимирским говором». Товарищи поражались моим свойствам быстрого изучения языка, и мне приходилось объяснять это предшествовавшей приезду в Россию практикой русского языка в Париже. И мне верили.

В работу вошел быстро, чему особенно был рад мой сменщик и приходил в мастерскую уже только для того, чтобы спать. Я бывал доволен, если он вырабатывал за смену хотя половину моего. Но чем дальше, тем становилось хуже, и мне приходилось чрезвычайно тяжело работать за двоих, ибо мы работали на одну книжку, делили заработок поровну. Передовые рабочие быстро заметили такую недобросовестную эксплуатацию «иностранца» и предложили заведующему уволить сменщика. Меня оставили на станке одного, без смены. Работать стало легче.

В один из июньских вечеров товарищи Выборгского района нашей партии прислали за «французом» гонца для участия в торжественном банкете, даваемом думскими фракциями б-ков и м-ков⁸ в честь приехавшего в Россию Вандервельде. Банкет был полулегально устроен в ресторане Палкина, куда меня ввели, минуя главный вход. В небольшой комнате было достаточно много гостей. Из нашей публики присутствовало до крайности мало, и среди них — тт. Петровский, Бадаев. Меньшевики были представлены Даном, Чхеидзе, Потресовым и другими звездами «Луча». После закусок начались приветствия. От нашей фракции выступил Петровский, от м-ков — Чхеидзе, Дан. В речах ликвидаторов сквозила дипломатическая печаль по поводу существовавшего в рядах рабочего класса раскола. Петровского переводил я, а затем, по поручению наших депутатов, взял слово в ответ на меньшевистский вопль о расколе. С фактами в руках я доказал, что в своей борьбе питерский пролетариат един. «В своей повседневной борьбе, —  говорил я, —  рабочий класс идет под знаменами Питерского Комитета нашей партии, несмотря на интриги меньшинства, могущего представляться большинством только на банкетах. Практика рабочей борьбы в том же Питере, даже при поверхностном ее изучении, которое только и могло быть доступно вам, т. Вандервельде, так как вы не можете пойти на наши заводы, видеть наши стачки и массовки, доказывает, что мы имеем большинство за собой, и вы, сторонник единства рабочих организаций, предложите меньшинству, предложите сидящей здесь интеллигенции подчиняться большинству. Возьмите любую форму рабочего движения: профессиональные союзы —  за нами, страховое дело — наше дело, наше большинство и там. Единство у нас достижимо легко, следует только обязать меньшинство подчиняться воле большинства. Заявите это здесь от имени Интернационального Социалистического бюро⁹, председателем коего являетесь вы, и обяжете плачущих об единстве последовать вашему предложению, — тогда мы не оттолкнем от организации никого из них и не будет раскола у нас».

Моя речь по-французски взволновала меньшевиков. Несмотря на присутствие знатного иностранца, меня перебивали, и мне удалось закончить речь при вмешательстве самого гостя Вандервельде, слушавшего и наблюдавшего собравшихся с большим вниманием. После меня он почувствовал, что на поставленные так прямо вопросы нужно ответить. И в своей речи об единстве, терпимости и тому подобных вещах он заявил, что меньшинство должно подчиняться большинству.

Разошлись, когда молочное утро сменяло белую северную ночь. Наутро я был у своего станка, но никому из пролетариев завода не поведал о своей ночной прогулке на банкет в честь Вандервельде. Она осталась известной лишь ограниченному кругу организованных товарищей, партийных работников.

Политическая работа в мастерских велась рабочими, принадлежащими к трем российским партиям: социал-демократы большевики, социал-демократы меньшевики и социал-революционеры ¹⁰. Активнее всех были большевики. На митингах в мастерских выступали рабочие б-ки. При этом практиковалась маленькая военная хитрость: рабочие, способные говорить на политические темы, распределялись по району так, чтобы выступавший не был рабочим данного завода, чем сохранялась необходимая тайна имени агитатора от многочисленных агентов охранки.

Характерной особенностью предвоенного периода партийной работы было отсутствие интеллигенции в ней. Отлив интеллигенции, начавшийся в 1906 — 1907 годах, привел к тому, что партийные работники, профессионалы и др. были рабочие. Интеллигенции было так мало, что ее едва хватало для обслуживания нужд думской фракции и ежедневной газеты¹². На смену разночинной интеллигенции, учащейся молодежи явился интеллигентный пролетарий, с мозолистыми руками и высокоразвитой головой, не порывавший связи с массой. Чрезвычайно отрадное впечатление производили наши рабочие-страховики¹³ Г. И. Осипов, Г. М. Шкапин, Н. И. Ильин, Дмитриев и др., а также работники-профессионалисты, металлисты Киселев, Муркин, Шмидт и др.

Работая в мастерских, часто бывая у товарищей, я встречал немало выдающихся рабочих, стоявших по своему развитию выше многих виденных и известных мне по загранице европейских рабочих. Суровая борьба, ссылка и тюрьма, калеча тысячи, воспитывала единицы несравненно лучше «мирной» борьбы Запада. В мастерских часто бывали сборы на нужды солидарности, как-то: в пользу сидящих в тюрьме, ссыльных и каторжан, а также их семей.

Пропаганда совершалась по заводам и мастерским в одиночку. Были и кружки, но объединяли они наиболее передовых работников. Легальные собрания происходили по делам страховых касс. И эту работу товарищи умело связывали с общей борьбой за освобождение рабочего класса и проводили свою линию под «неурезанными лозунгами страхования рабочих». Нелегально же собрания-митинги устраивались за лето моего пребывания в Питере по заводам сравнительно часто. Обычно это делалось внезапно, но организованно, в обеденный или вечерний перерыв, перед выходом во дворе или на лестнице многоэтажных предприятий. Наиболее сознательные рабочие создавали в дверях «пробку», и вся масса скоплялась у выхода. Тут же выступал агитатор. Полицию администрация извещала по телефону, но речи бывали к ее приходу сказаны, нужное решение принято. Нередко в таких случаях происходили столкновения с полицией, причем последняя пускала в дело свои «селедки», а рабочие — гайки и камни мостовой.

Массовки происходили вокруг всего Питера, Выборгский район собирался преимущественно в Озерках, Шуваловке. Гражданке Подпраздничные и праздничные дни собиралось в этих дачных поселках большое скопление дачных гостей. Это обстоятельство облегчало рабочим проезд на митинги-массовки.

Атмосфера весною 1914 года в фабрично-заводских районах была напряжена до крайности. Все конфликты, от малого и до великого, независимо от их происхождения, вызывали стачки протеста, демонстративные окончания работ за час до конца работ и т. п. Политические митинги, схватки с полицией были явлениями обыденными. Рабочие начали заводить знакомства и связи с солдатами близлежащих казарм. Велась революционная пропаганда и в лагерях. Весьма активная роль в этой пропаганде выпадала на долю женщин-работниц, ткачих и других текстильщиц. Среди солдат находились земляки, односельчане с работницами, но по большей части молодежь сходилась на почве «сердечных интересов», и таким образом между фабрикой и казармою устанавливались родственные отношения. Такие полки двигать против рабочих было совершенно невозможно.

Пребывание у «Лесснера» перестало меня удовлетворять, и я задумал переменить этот завод на какой-либо другой. Сделать это удалось очень просто. С первых дней моего пребывания я настраивал рабочих на борьбу с административным произволом в определении расценка и заработка рабочих. И с первых же шагов начал подавать личный пример, борясь за повышение расценка. Меня глубоко возмущало неравенство заработка рабочих однородных работ. Так, в то время как я, работая с пьяницей-сменщиком, сдавал круглым счетом по 4 руб. в день, — рядом со мной работал токарь, финн, зарабатывая, при большом усердии, всего до 2 руб. 50 коп. в день. И этот случай был не единичный, в таком духе было общее соотношение заработков. При всей революционности питерских металлистов профессиональная солидарность и чуткость были развиты слабо. Отчасти это происходило и потому, что наши металлисты привыкли к борьбе коллективной, «скопом», а отстаивание однородной заработной платы для рабочих одинаковой профессии, а также и многое другое в заводской жизни требовало известной личной выдержки, упорства, уменья отстоять себя, каждого в отдельности, иногда и без общей поддержки.

Лично я предъявил заведующему требование платить мне 5 руб. за 10-часовой рабочий день, даже и в том случае, если данная сдельная работа, по своему качеству (попадало скверное литье) или малому количеству, не дает мне этого заработка. Обычными для людей этого порядка экивоками заведующий полусогласился, а когда пришел срок уплаты, урегулировал мой заработок по 48 коп. в час, то есть на 20 коп. в день меньше. Увидя это, я тотчас заявил расчет и 17 июня покинул мастерскую.

Лесснеровские товарищи, особенно из 1-й механической, проводили меня с большим огорчением. Но они поняли, что мне, как «иностранцу», любопытно обойти и поработать в возможно большем количестве мастерских, познакомиться как можно шире с питерскими пролетариями.

После работы на лесснеровском заводе поиски другого места были значительно легче. Словарь я уже не носил, а являлся к товарищам, которые и представляли меня мастерам. Через несколько дней я имел уже два места — в Снарядный завод Парвиайнена ¹⁴ и к Эриксону. Выбрал последний, куда и поступил 26 июня. Поступлению предшествовало хождение к доктору. Врач местной больничной кассы разрешал поступать на этот завод только абсолютно здоровым людям. Рабочие, истощенные долгой безработицей или усиленной эксплуатацией на предшествовавшей работе, беспощадно отводились. Доктор был порядочный циник и рекомендовал подобным товарищам усиленное питание, продолжительный отдых и т. п. прелести, звучавшие насмешкой над их голодным положением. Самый процесс «освидетельствования» происходил крайне небрежно, руки после осмотра доктором или фельдшером не мылись, инструменты от одного тела переносились на другое и т. д.

Здоровье мое было найдено хорошим, и меня приняли в 1-е токарное отделение, известное в заводе под именем «Третьего этажа», где дали весьма точную пробу и по окончании ее, после обычных на новом месте неладов, положили «цех» 23 коп. в час. Но уже при поступлении я заявил и мастеру и своим соседям, что дешевле пяти рублей в день я работать не буду, независимо от того, какой «цех» положится мне. В мастерской же существовало администрацией допущенное правило выработки, при сдельных работах, двойного «цехового» заработка. Первую сдельную работу я закончил на 4 руб. 60 коп. и потребовал от мастера увеличить цену на вещи с таким расчетом, чтобы мой заработок был равен 5 руб. в день, иначе не соглашался оставаться. Мастер уступил, и это стало для меня прецедентом.

В токарной мастерской, да и во всем заводе, работало много весьма развитых рабочих. В нашем этаже сосредоточивался весь цвет рабочих-меньшевиков. Отношения с администрацией у них были великолепны, все они были на отличном счету и имели самый «большой цех» в мастерской, что давало им возможность зарабатывать чуть не вдвое больше многих. И эта мастерская, при всей своей сознательности, в вопросах внутреннего распорядка и профессиональной солидарности была равна всем остальным. Та же неимоверная разница в размерах заработной платы, определяемая произвольной «цеховой» мастера, колебавшаяся для «новичков» от 16 коп., доходила для выслужившихся «старичков» до 35 коп. в час, при возможности удвоения на сдельных работах. Я личным примером повел кампанию за «уравнение» заработной платы однородных профессий и работ. Все имевшие малый заработок были на моей стороне, а все достигшие привилегированного положения были, конечно, против. Спор от малых профессиональных дел перешел и на политическую почву. Господа положения в мастерской — меньшевики решили «дать бой» французу-большевику. Прения и ругательства собрали толпу около моего станка. И только события высокой важности, начавшиеся за пределами нашего завода, сплотили всех и отвлекли на время от внутренней борьбу.

III. ИЮЛЬСКИЕ ДНИ

 Четвертого июля по городу среди рабочих распространился слух, что на Путиловском заводе¹⁵ совершилось зверское нападение полиции на рабочих, в результате коего было несколько рабочих убито. Возмущение рабочих было очень глубокое, и было ясно, что разгоряченная атмосфера приведет к кровавой битве. Кое-где работы в тот день были закончены в виде протеста ранее обычного.

Утром пятого пришли на работу в обычный час, но уже спустя полчаса стали поступать сведения об остановке то той, то другой фабрики. К работам не приступали. Стал «Н.-Лесснер», стала соседняя ткацкая фабрика на набережной Невки и потребовала прекращения работ и у нас. Во дворе завода организовали митинг, туда же ворвалась полиция, произошла стычка, и рабочие, разбив полицейскую стенку в воротах, вышли на улицу. На Большой Сампсониевский проспект со всех сторон стекались группы рабочих, образуя более чем десятитысячную толпу манифестантов. В воздухе загремели революционные песни, засверкали красные ленты и платки. Полиция была смята и заперлась в своем участке. Выступали ораторы с призывами к вооруженной борьбе за свержение царизма. Трамваи на Выборгской стороне были остановлены, и в течение более часа ряды рабочих с революционными песнями двигались по улицам. На помощь полиции были присланы казаки, которые с гиканьем, держа ружья на изготовку, врывались в толпы рабочих, избивали своими нагайками, стреляли по незакрытым окнам рабочих квартир. Рабочие группами рассыпались по всему району, по огородам и садам, и осыпали из своих убежищ полицию и казаков камнями.

Я в качестве иностранца убегал от казачьих нагаек наравне со всеми россиянами и прятался по лавкам и дворам. Полиция, усиленная казаками, приобрела мужество для охоты по дворам и лавкам, врываясь и в квартиры. Потребовалось несколько часов кавалерийских атак и «гарцований», чтобы «навести порядок», но установить тишину так и не удалось. С наступлением сумерек полиция и казаки не решались углубляться в рабочие кварталы, и до глубокой ночи там слышались революционные напевы.

Выступлением руководили коллективы нашей партии. Эти события происходили как раз во время приезда президента французской буржуазии господина Пуанкаре, и власти были озабочены организацией встречи. Ко дню приезда Пуанкаре в самый Питер полиция мобилизовала для встречи в качестве фигурантов «русского народа» — дворников. Полицию и казаков также стянули туда, и на местах, соединяющих окраину с городом, были поставлены патрули, чтобы не пропускать рабочих -демонстрантов.

Стачка протеста против насилий над рабочими, против избиений и арестов перебрасывалась с Нарвской и Выборгской сторон на Васильевский остров, в Коломенские район, за Невскую заставу, разливаясь мощным потоком по всему городу. Газеты разносили эти известия по всей России, и следовало ожидать отклика провинции на это могучее движение. Начиная с 6-го и до 12 июля забастовка имела почти всеобщий характер, число стачечников достигло 300000 человек. Всюду происходили митинги, демонстрации, кое-где воздвигались баррикады. Рабочие повсюду искали оружия, скупали револьверы, ножи, чтобы быть хоть чем-нибудь вооруженными для борьбы с набегами полиции и казаков. По городу и окраинам двигалась конница — казаки и конные городовые. Начались массовые аресты по домам и на улицах. Газеты были закрыты, сотрудники арестованы. В нашей «Правде» обычно собирались передовые рабочие, приносили туда и получали там новости и известия. Там же бывали и члены Петербургского Комитета. Неожиданным набегом и засадой полиция арестовала большое количество партийных работников, рабочих-передовиков. Эти аресты опустошили руководящие ряды петербургского пролетариата, но не приостановили начавшееся движение. Каждый день рабочие приходили в обычный час на заводы и фабрики, устраивали митинги и демонстрировали по улицам. Особенно боевой характер носило это движение в Выборгском районе. В утро приезда французских гостей в Питер почти все рабочие района собрались на Б. Сампсониевском проспекте, заняв улицу во всю ширину от завода «Н.-Лесснер» до полицейской части по той же улице. Солнце весело улыбалось двадцатитысячной толпе, в которой замешались работницы, жены рабочих с детьми и т. п. Полиция и казаки отсутствовали. То там, то сям из толпы выступали ораторы и призывали к демонстративной встрече гостей. «Заявим им, —  говорил один рабочий, — что у нас в доме непорядок и нам не до гостей». Зазвенели звуки «Варшавянки», и рабочие стройными рядами двинулись по направлению к городу. Но вот позади раздается крик — «казаки». Оборотились — и видим мчащийся от фабрики Ландрина казачий отряд. Рабочие, работницы, дети бросились в переулки, во дворы и наутек, кто как мог. Пьяные казаки заезжали в переулки, во дворы и там избивали демонстрантов. Выбежала из своей засады и полиция. Мостовая и тротуары много часов после этого носили следы крови. Так было на Выборгской, но, за исключением некоторых деталей, то же происходило и в Коломенском районе, где избивали портовых рабочих и рабочих Франко-Русского завода¹⁶.

Стычки на Выборгской стороне происходили весь день и с суши были перенесены на воду. Рабочая молодежь забралась на баржи, стоявшие по реке Невке, и там распевала песни Полиция должна была усмирять, но, к большому удовольствию жителей, никак не могла пройти на баржи, так как рабочие разобрали мостки и шестами не подпускали городовых. Да и последние на воде действовали не так уверенно, ибо это должно быть делом «речной» полиции.

Я пользовался своим «иностранным» положением для путешествий по всему городу, особенно же по рабочим районам. Всюду наблюдалось необыкновенное возбуждение, чувствовалась большая глубина переживаемого, напоминавшего красные 1905 годы.

На Выборгской стороне рабочие решили организовать оборону своего района от казачьих налетов. Появились лопаты, пилы, молотки, топоры и т. п. шанцевый инструмент, рабочие начали валить телефонно-телеграфные столбы, устраивать переплеты, проволочные заграждения. От клиники Вилье до завода Айваза ¹⁷ были спилены столбы, снята проволока. Все эти работы производились самой массой, инструкторами являлись московские металлисты, бывшие участники или свидетели Декабрьского вооруженного восстания в Москве в 1905 году.

Под вечер рабочие группами, по нескольку сот, направлялись к проволочным заграждениям. В районе фабрики Ландрина рабочие останавливали ломовых извозчиков, отпрягали лошадей и отдавали их возчикам, а телеги валили поперек дороги, сплетали проволокой, делали баррикады. Редко у кого были револьверы, главная же масса рабочая была вооружена одним только энтузиазмом.

Под вечер демонстранты собрались около клиники Вилье, где два огромных столба составляли основу баррикады, а проволочные заграждения в переулках и впереди парализовали движение конной казацкой и полицейской силы. Лавочки, пивные, трактиры были закрыты. У ворот дежурили дворники, которым был отдан приказ не пропускать посторонних, а за своими жильцами следить.

Столкновение около клиники Вилье имело характер организованного сражения; при этом обороняющиеся были почти без оружия и пользовались баррикадою и проволочными заграждениями как прикрытием, из-за которого осыпали полицию и казаков камнями. Собиранием камней, дерганьем их из мостовой занимались дети и приносили их рабочим в подолах своих рубах. Только револьверной и ружейной стрельбой удалось полиции и казакам взять баррикаду и очистить площадь.

Поздно ночью, возвращаясь из обычного обхода городских районов, я попал на площадь Вилье через несколько часов после битвы. Кругом в улицах была зловещая тишина. Не видно было ни жителей, ни прохожих, ни полицейских. Площадь усеяна камнями, сломанными фонарными столбами, висящими обрывками проволоки, а поперек дороги лежали два телеграфных столба, еще спутанные проволокой. В стенах зданий — следы пуль. Гулко разносился звон моих шагов по плитнякам, и вдруг донесся до меня далекий оклик «Стой, ни с места!» Стал, жду. С противоположной стороны шагали ко мне две белые тени, приблизились, наводя на меня револьверы. «Est-ce que je ne puis pas passer par ici?» («Разве я не могу пройти здесь?»), — спрашиваю я. Услышав иностранную речь, городовые опустили револьверы. Я еще раз спрашиваю их по-французски: «Quel danger у a-t-il?» («Какая опасность там?») и т. д. Городовые наконец заявили, что не понимают. Тогда я, слегка ломая язык, объяснил, что я — француз, иду домой. «Француз! — радостно воскликнули городовые, — только что приехали?» И пара тяжелых рук опустилась на мои плечи. Я сказал, что приехал уже давно, а теперь иду к себе на квартиру. Разве опасно пройти, спрашиваю я, не делая никаких попыток к «франко-русскому» братанию. Руки городовых опустились, и, показывая на револьвер, они заявили, что «мы вот прошли с этим». Я решил попробовать без «этого» и направился в глубину рабочих сумерек.

Едва прошел пару сотен шагов, как слышу другой окрик — «Стой, не подходи, стрелять будем!» И вслед за этим несколько сот стальных подков зазвенели по мостовой, и из переулка, за богадельней для увечных воинов, выехала, преграждая мне дорогу, целая сотня донцов под командою двух офицеров. Я крикнул по-французски: «Attendez tirer que je m1approche!» («Подождите стрелять, я подойду ближе!») Навстречу мне спешились и подошли два офицера. Спрашиваю, говорят ли они по-французски, и получаю ответ, что нет. Опять слегка ломаю язык, говорю, что иду домой, но не могу добраться, так как все время натыкаюсь на вооруженных пьяных городовых. Офицеры уверяют меня, что городовые не пьяны, а устали, так как встреча гостей и беспорядки очень утомили всю полицию. По отношению ко мне были очень внимательны, а всех проходящих обыскивали и учиняли допрос.

Из мрачных глубин Б. Сампсониевского проспекта доносились звуки гармоники, революционные песни и выстрелы. Там, вдали, в рабочих кварталах, кипела жизнь, готовность к борьбе, и это чувствовали казацкие души. Они предостерегали друг друга от приближения к стенам — забору сахарного завода, боялись каждого шороха в саду.

Офицеры всячески отговаривали меня от путешествия в эту «страшную и опасную темь», где меня могут подстрелить. Предлагали остаться с ними, они были уже готовы к возвращению в город, где обещали дать мне на ночь комнату, а утром благополучно вернуться к себе. Я благодарил за любезность, но считал лишним беспокоить столь занятых людей, к тому же до квартиры в М. Сампсониевском переулке была всего пара улиц. Наконец один из них предлагает другому проводить меня до дому всей сотней. Я очень благодарил за это, но в душе было очень неприятно приехать домой под эскортом казаков. Однако второй не поддержал предложения проводить меня в «эту опасную темноту», а дипломатично внимательно всмотрелся в темную, шумливую даль и окрикнул сотню: «Берегись»... Было ясно, что они трусят, и я был рад, что смогу идти один. Мимо пробегает девица. Ее останавливают, но не обыскивают. Спрашивают, далеко ли М. Сампсониевская и знает ли она эту улицу. Девица ответила утвердительно, и тогда офицеры предложили ей проводить меня. Мы тронулись в революционную темь, они покинули район.