XXVIII. ПОЕЗДКА ЗА ГРАНИЦУ
По мере приближения весны чувствовалось обычное нарастание революционной энергии. Царское правительство стремилось разрешать рабочий вопрос путем введения института старост согласно закону 1903 года. Наши организации были против этого закона, и, как ни хвалили его гвоздевцы, все же эта правительственная уловка не прошла. Петербургский Комитет недурно использовал и этот закон в целях агитации, а кое-где и организации рабочих. Характерной по данному вопросу является резолюция рабочих зав. «Новый Лесснер», отражающая отношение революционной массы к заигрыванию правительства. Очевидно, эта резолюция была принята незадолго перед происходившей на этом заводе в марте стачкой. Привожу ее по сохранившейся у меня копии:
«Общее собрание рабочих завода «Нов. Лесснер», обсудив предложение заводоуправления организовать институт старост на основании закона 1903 года, заявляет, что закон этот создан был подлым слугой царизма — министром Плеве исключительно против подымавшегося в те годы революционного движения рабочего класса.
Автор этого полицейского закона намеревался создать постоянную ячейку в рабочей среде, через которую можно было бы выловить наиболее активных работников.
Закон имел целью парализовать революционную активность масс и заменить ее легальным и полюбовным содружеством с врагами пролетариата — капиталом и его пособником — правительством.
Рабочий класс своим здоровым чутьем понял этот гнусный обман полицейских законников и решительным протестом отбросил от себя предложенную сделку.
И вот теперь, через 13 лет, когда рабочий класс снова собирает свои силы для того, чтобы сосчитаться с разорившим его правительством, на сцену опять выполз этот самый закон.
Рабочий класс не позволит себя одурачить и теперь.
Решительно отвергая предложение заводоуправления, мы в то же время протестуем против тех мнимых друзей рабочих, которые стараются на страницах буржуазной прессы и с трибуны Государственной Думы оправдать этот поход на рабочий класс.
Мы требуем профессиональных союзов и свободы других классовых организаций пролетариата, восстановления, рабочей печати и признания заводских комиссий, избранных на широких демократических началах».
Заводские комиссии, о которых говорит резолюция, существовали полулегально на многих крупных предприятиях; составлялись из представителей от цехов или мастерских. Ведению этих комиссий подлежали все вопросы, связанные с внутренним распорядком в мастерских. На них же лежала обязанность представительства при возникновении конфликтов между рабочими и кем-либо из администрации. Легализации их и добивались рабочие.
Шел февраль, исполнилось ровно четыре месяца моему пребыванию в России. Работать мне с каждым днем становилось все труднее и труднее. Выходить мог уже только в сумерках и работать, видеться с представителями организации и с товарищами из БЦК лишь под покровом ночи. Уже много ночей я провел под открытым небом, спасаясь в огородах, рощах, чужих дворах от шпионской погони. Частенько попадал на ночлег только с утренней зарей, измерзнув и устав бесконечно. Все товарищи из БЦК и работники ПК настаивали на моем скорейшем возвращении за границу. Собрал богатый материал, документы и приступил к организации отъезда. Паспорт для проезда через Белоостров нашел. Воспользовался для отъезда квартирой и услугами М. Г. Павловой, по Сердобольской ул, а для посадки избрал ст. Ланскую и поезд, идущий только до Териок. Вещи мои ехали с т. М. И. Стецкевич, я же был на всякий случай налегке. В Териоках, обождав часа три, взял билет на поезд до Гельсингфорса, куда, пройдя сквозь строй жандармов и шпиков, прибыл ранним утром.
XXIX. СРЕДИ ПАРТИЙНОЙ ЭМИГРАЦИИ
В Гельсингфорсе нашел своих старых друзей — т. Вийка и Ровио. Они были очень обрадованы моим благополучным возвращением и проявили большой интерес к работе и положению дела в России. Центральный Комитет Финской с.-д-ии решил на пленуме выслушать мой доклад, который я и сделал, пользуясь переводчиком т. Ровно. Мои сообщения и выводы о неизбежности в ближайшем будущем революции в России очень ободрили финских товарищей, живших под давлением царской реакции.
Засиживаться долго в Гельсингфорсе не было смысла, да и опасно, так как шпики проявляли большую деятельность. Из Улеаборга ожидали моего приятеля Ус-кила, который должен был провезти меня до Улеаборга. Его ждать пришлось недолго, и через пару дней, простясь с финскими друзьями, условившись о дальнейшей работе по установлению сношений и отправке литературы, отправились к северным границам Финляндии.
Слезли, не доезжая Улеаборга, на ст. Кемпела и оттуда проехали до Улеаборга на лошади. Предосторожность оказалась нелишней. Товарищи финны через свои связи узнали, что по дороге уже дали знать обо мне и что из Питера в Улеаборг прибыл охранник. Пришлось отказаться от продолжения дальнейшего путешествия по железной дороге. Решил ехать на лошади непосредственно до шведской границы. Тов. Ускила нашел мне человека, хорошо знавшего путь, местность и жителей пограничной стороны. Но у него не было лошади. Лошадь в то время стоила 200 — 300 финских марок, и я решил приобрести ее. Мой провожатый был этому очень рад и задумал на ней еще заработать, продав ее марок за 700 — 800 на шведскую сторону. Таким образом, мне удалось случайно заинтересовать моего проводника в успехе путешествия. Выехать из Улеаборга решили в ночь.
В один из февральских вечеров в маленьких крестьянских розвальнях направились мы на Полярный Север. Дорогой нас настигла метель, но лошадь оказалась очень выносливой, и, увязая в глубоких сугробах, мы все-таки добрались до хутора, где и провели остаток ночи. Затем установилась удивительно мягкая и тихая погода. Дальнейший путь, длившийся в течение восьми суток, был сплошным отдыхом с удовольствием. Мы ехали больше в вечернюю, ночную и утреннюю пору, а днем отдыхали у бедных финских торпарей. Последние жили удивительно бедно, занимались рубкою леса, пилкою и колкою дров и другими промыслами, беспощадно эксплуатируемые земельными собственниками.
Север был в расцвете своего величия и красы. Громадные лесные равнины были причудливо запорошены снегом. Пробираясь по забытым и заброшенным дорогам, мы попали в волшебное царство нетронутых снегов. Наша маленькая лошаденка и санки скрывались в сводчатой лесной дорожке, освещаемой причудливыми узорами — вспышками северного сияния. Сверху склонялись к нам снежно-белые лапы запушенных вьюгой ветвей. По мере углубления на дальний север исчезали высокие леса; на смену им появлялся карликовый березовый лес и мшистые болота.
В дороге попадались нам крестьяне, иногда и русские солдаты, но все у нас было столь обычно, что ничто никому не бросалось в глаза. Изредка мой возница показывал мне кнутовищем на далекие огни финских городков и местечек. Проехали далеко на восток от Кеми. Из пограничного Торнео слышен был только собачий лай. Проводник решил подняться на север, выше Карунги верст на двадцать — тридцать, где у него был знакомый крестьянин, хутор которого стоял недалеко от шведской границы. Приехали туда утром. Приняли радушно и дали отдельную, чистенькую комнатку. На мои вопросы о переходе через границу хозяева, говорившие только по-фински и по-немецки, отвечали знаками, что это возможно. Вожатый был также доволен, так как спрос на лошадей был большой. Он должен был при продаже вернуть мне часть расходов и оплатить моих
проводников через границу, а также и ночлег, но начал что-то плутовать, жаловаться на трудность сбыта лошади и т. п. Мужицкая «хозяйственная» психология взяла верх даже над прославленной финской честностью.
Под вечер на другой день собрались в путь. Нас было трое: один нес чемодан, другой шел свободно. Идти приходилось на лыжах. Я лишь в детстве был знаком с искусством скольжения на коньках, ледяной доске, санках и меньше всего — на лыжах. Однако во всех видах скольжения требовалось основное — уметь найти равновесие, и, не задумываясь, надел лыжи. Через пару сотен шагов начался крутой спуск в равнину, и здесь уже не обошлось без падения. Финны двигались легко и быстро, но мне, в моем городском пальто, приходилось довольно туго. Я едва поспевал за ними и так увлекся этой работой, что не заметил пограничных признаков. Уже со шведской границы мы любовались на светящуюся жандармскую сторожку. Мы вошли в какую-то шведскую деревушку и решили идти выпить кофе, спрыснуть счастливый переход, как полагалось в этой стране. Нашли добродушного старика крестьянина, жившего когда-то в Америке и владевшего немного английским языком. Он согласился угостить нас, и мы разговорились. От него и проводников я узнал, что по всей границе от Торнео и до Карунги совершается контрабанда товарами, лошадьми и т. п. Кроме того, здесь же проходят и бегущие из России немецкие военнопленные. Вообще граница, несмотря на кажущуюся пустоту, довольно оживлена. Все мои собеседники были настроены очень враждебно по отношению к правящей России и, очевидно, оказывали всяческие услуги финско-шведским активистам.
Расплатившись с любезным хозяином, а также проводниками и наказав им получить за проводы еще с моего возницы, я пошел на железнодорожную станцию. Поезд прибыл скоро и довез меня до Хапаранды. Там я нашел своего сотрудника-сапожника и от него узнал о приключениях моего доброго товарища — «Голоса Пустыни», а также и о причине остановки транспорта. Оказывается, что в январе «Голос Пустыни» при ночной переправе с литературой попал в руки таможенной стражи, а от нее и в полицию. Произошло это так. Товарищ «Голос Пустыни» вечером пришел в Хапаранду на склад литературы. Отобрав пуда два различных брошюр и газет, накинул на себя белую простыню и двинулся по снегу в Торнео. В дороге он заметил едущего верхом таможенного стражника и прилег с пакетами в снег, закрывшись простыней. Эта маскировка великолепно удалась «Голосу Пустыни»: стражник не заметил, но лошадь испугалась, очевидно, трепетавшей от ветра простыни и шарахнулась в сторону. Тогда стражник направился к тому месту, которого пугалась лошадь, и начал стрелять. «Голосу Пустыни» пришлось объявиться. Страж со всем имуществом отправил его в Торнео, в арестный дом. В нем товарищ просидел всего дня два. Воспользовавшись оплошностью стража, он бежал ночью в одном белье и босой прямо в Швецию, в Хапаранду. Поднялась тревога, забегали шпики и жандармы, но было уже поздно. Чтобы не послужить предметом какого-либо предательства шведской пограничной полиции, «Голос Пустыни» уехал работать в глубь Швеции на рудники. В Торнео также были обыски, но нашим товарищам удалось избежать провала.
Приходилось заново строить путь. На счастье, это оказалось возможным. Верстах в двадцати от Торнео к Ботническому заливу есть островок Сескаре, на котором жил знакомый мне через председателя Шведского союза транспортных рабочих т. Летеберг. Из этого местечка было возможно проходить на лыжах по льду до Кеми. Нашлись товарищи в Кеми, которые взяли на себя этот нелегкий и опасный труд. Транспорт опять удалось наладить, и я двинулся в Стокгольм. Там меня ждали тт. Бухарин, Пятаков и др. Материал и мои доклады о положении дел служили предметами долгих обсуждений. Много прокламаций и отчетов отправил в наш ЦО «Социал-демократ». Все эти известия заняли весь № 53 газеты «Социал-демократ». Мои сообщения о положений дел в России обошли значительную долю социалистических газет Скандинавии. Я. Брантинг был очень заинтересован и удивлялся, что русские рабочие так мало проявляют интереса к судьбам своего отечества и отечествам своих союзников; но все же он не скрывал своего восхищения перед героизмом рабочих и старался понять наше отношение к войне как результат варварской политики царизма.
За время моего пребывания в России в нашей заграничной группе работников произошли большие разногласия. Прежняя редакция «Коммуниста» распалась из-за разногласий по национальному вопросу. Как и всегда в условиях эмигрантской жизни, эти разногласия посеяли вражду между сторонами, и к моему приезду отношения между нашими товарищами в Швейцарии (В. И. Лениным, Г. Зиновьевым и др.), с одной стороны, и жившими в Швеции (тт. Н. И. Бухариным, Г. Пятаковым и др.) были весьма натянуты. От этого страдала прежде всего связь и работа для России, а для меня это было выше всего. Я полагал, что можно иметь свое мнение по поводу того или другого пункта нашей программы, можно бороться за его признание, но не хотел понимать необходимости вражды при несогласии, а пуще всего вредить этой враждой и самому рабочему делу. Однако это явление свойственно нашей интеллигенции, которая в области ограждения «принципов» доходит до доктринерства, не останавливаясь даже перед уходом от дела.
Пришлось войти в виде «буфера» в эти разногласия и пытаться примирить стороны на необходимости не тормозить издание сборников для России из-за возникших разногласий. В течение добрых двух месяцев вел «соглашательскую» линию, но вынужден был отказаться, так как стороны начали проявлять мелочность. На смену «Коммунисту» появился «Сборник «С.-д.».
В стокгольмской группе, работавшей по транспорту литературы в Россию, один рабочий, Богровский, оказался недостойным оказанного ему доверия, вошел в контакт с подозрительной группой эстонцев, в частности с неким Кескула, и получал у него деньги под видом «на партийные цели» на издание брошюр и т. п., давая ему расписки на оставленных мною бланках ЦК РСДРП и пользуясь моей печатью представителя ЦК РСДРП на французском языке. Это было совершенно случайно открыто Н. И. Бухариным. Богровский был исключен из партии, о нем было сообщено шведским товарищам. По самому же делу т. Бухарин повел некоторое следствие и напал на следы провокаторской организации, стремившейся опутать русских революционеров, шведских «молодых» и т. п. Кескула оказался агентом германского генерального штаба. Такой же агент был его друг, заведовавший одним из отделений Русского страхового о-ва в Стокгольме. Очевидно, следственная работа наших товарищей — Н. И. Бухарина и Г. Пятакова — так обеспокоила шведскую полицию, что вслед за этим последовал арест Бухарина, жившего по паспорту Мойши Долголевского, а также высылка его, а затем и т. Г. Пятакова. Арест и высылка мотивировались участием наших товарищей в съезде шведской социалистической молодежи, что было не совсем точно. Товарищи на съезде были как гости. Был и я там, но, однако, обо мне полиция не справлялась. Полицейский террор в Швеции достиг в это время необыкновенного предела. Русских по малейшему подозрению выселяли, и я из предосторожности остановился в Христианин. Из Христианин сносился по случаю ареста моих товарищей с Брантингом, заодно осведомляясь и относительно прочности нейтралитета. Письмо в черновике, написанное по-французски, у меня сохранилось, а также и ответ Я. Брантинга. Оба помещаю в переводе:
«1 апреля 1916 г.
Дорогой гражданин!
Ходят темные слухи об имеющемся конфликте между вашим правительством и правительством России. Говорят, что война возможна, и добавляют, что с падением Вердена она станет вероятной. В то же время я получил странные известия, будто мои друзья русские с.-д., жительствующие по Сальтмотарегатан, 5, арестованы и, кажется, многие другие находятся в королевских тюрьмах Швеции. Правда ли это? Может быть, вы найдете маленькую минутку, чтобы послать мне записочку для осведомления? Я искал разъяснений в «Социал-демократе», но напрасно: там ничего нет. Почему такое организованное молчание? Уж не играют ли опять в «дела шпионажа»? Мне кажется, что ваше правительство хочет их связать со «Съездом Федерации молодых с.-д-ов», — это было бы постыдно. Русские товарищи не принимали участия на съезде. Они не были делегированы, и если они присутствовали, то, как и всякая другая публика, в качестве гостей. Я также был у «молодых на обеде», и меня также можно привлечь, так как я принял участие в трапезе. Я знаю, что вы большой противник «молодых с.-д.» и их направления, но я верю, что это не помешает вам быть строгим судьей против полицейских приемов ваших правителей.
Возможно, что в этом деле не обошлось без провокаторской лапы русско-шведской полиции. Мы имеем свидетелей, что, несмотря на большой шум, который делает шведская полиция по русским делам, эта самая полиция сотрудничает с русскими жандармами. Запросите ваших друзей из Хапаранды, они могут осведомить вас о том, как местная шведская полиция исполняла приказ русского жандармского полковника по розыску одного бежавшего политического заключенного из Торнео. К счастью, ей не удалось его поймать.
В ожидании ответа примите социалистический привет.
А. Беленин».
Эти аресты произвели тогда панику не только среди русской эмиграции, но и среди шведских молодых социалистов. Против Хёглунда и других был возбужден процесс за «государственную измену». У многих вождей, а также и в газете «Штормклокан» был обыск. Полиция очень усердно искала связи «молодых» с русскими революционерами. Это повело к тому, что часть нашей литературы была уничтожена, а некоторое количество было арестовано. Работала агентура германского генерального штаба, которая изображала нас, русских революционеров, противников войны, как агентов русского генерального штаба, которому важно вести антивоенную политику в Швеции. Социалисты-оппортунисты также смотрели на нас недоброжелательно за нашу поддержку и работу среди «молодых» с.-д. Для правительства же мы вообще представляли элемент опасный, и оно всячески старалось избавиться от нас. Вслед за Бухариным-Долголевским был выслан еще один рабочий-печатник бундовец Гордон. За многими был установлен надзор, а за перепиской — наблюдение и перлюстрация.
В ответ на мой запрос об арестах и пр. от 1 апреля Брантинг ответил следующим письмом:
«Стокгольм, 4 апреля 1916 г.
Дорогой гражданин Беленин!
Ваше письмо от 1 апреля прибыло. Я спешу ответить. Я считаю слухи о неизбежности конфликта между Швецией и Россией неосновательными. Правда, мы не всегда довольны политикой нейтралитета нашего правительства, но до сих пор мы не имели серьезных оснований верить, что в официальных группах приготовляют выход из нейтрального положения ни в том случае, если Верден будет взят, ни если он будет держаться хорошо, как я искренне надеюсь со своей стороны. Новости, полученные вами о массовых арестах русских в Стокгольме, ложны. Только один русский — гражд. Долголевский — арестован и будет выслан на границу, которую сам выберет, т. е. в Данию или Норвегию. Я лично получил еще раз формальное обещание от министра внутренних дел, что никогда не будет выдан русский, причастный к политике, царской полиции, исключая, я думаю, тех, кто принимал бы участие в самом серьезном террористическом покушении, но в данном случае этого нет. Слух, очевидно, имеет тот источник, что некоторые русские, между ними гр. Лурье, были вызваны полицией для дачи объяснений по поводу конгресса, я думаю. Но это ни к чему не повело. В чем упрекают Долголевского, которого я не знаю, мне неизвестно.
Я очень досадую, что не видел вас в дни нашего проезда через Стокгольм. Получив ваше письмо, я телефонировал в Сальтмотарегатан, 5, когда вернулся в Стокгольм после маленькой избирательной поездки, но тогда вы были уже по дороге в Норвегию, что мне показалось очень разумным в такие смутные дни. В конце концов надеюсь, что процесс о «государственной измене» будет скоро отвергнут высшим судом, что не дает, впрочем, уверенности, что обвиняемые, совершившие столько неосторожностей, будут оправданы.
Лучшие приветствия, Я. Брантинг».
Из этого письма видно, как мало помогал Брантинг нашим товарищам, попадавшим в полицейские лапы шведского правительства. Особенно характерно, что ему было «неизвестно», в чем «упрекают» (а не обвиняют) Долголевского, коего он, видите ли, не знал.
По поводу вскрытия и пропажи писем я обратился к Я. Брантингу со специальным протестом следующего содержания:
«Дорогой гражданин Брантинг!
Благодарю вас за ваше успокоительное письмо. Я очень счастлив узнать, что большая часть моих известий ложна. Однако я позволю себе еще раз побеспокоить вас, и, может быть, не последний. Мы, русские, упорны. Прежде всего я хочу просить вас обратить внимание на выемку писем, которая производится в Швеции, даже писем, адресованных на официальный адрес вашей партии. Товарищ Ленин сообщает мне, что послал мне письмо на имя Ф. Стрема, которого я не получил. Большое количество писем, посылаемых из Швеции на мой адрес в Христианию, не доходит. Надеюсь, что мы будем согласны в определении этих полицейских приемов, недостойных демократии, и я прошу вашего вмешательства, чтобы положить этому предел. Судьба т. Долголевского меня очень интересует. Почему его так долго держат в тюрьме? Почему «Социал-демократ» хранит молчание по отношению к нему?
Примите, гражданин Брантинг, мои социалистические приветствия.
Л. Беленин».
Вскоре вся стокгольмская группа: тт. Бухарин, Пятаков, Коллонтай — переселилась в Христианию. Сначала полиция забеспокоилась, но, благодаря вмешательству норвежских с.-д., оставила всех в покое. Товарищи и здесь приняли осторожное участие в литературе «молодых», но в русской работе царило уныние и печаль. Письма редакции ЦО приходили все более и более сокрушительные, и мечты о создании издательства с участием Бухарина и Пятакова пришлось покинуть.
Отношения с норвежскими социал-демократами у меня были по-прежнему хорошие, но содействия от них русской работе ждать было трудно. Все они, «скандинавские социалисты», несмотря на свой словесный «интернационализм», мало интересуются работой другой страны. Они жадно выслушают необыкновенное из жизни русских революционеров, рекламно напечатают сенсационное сообщение из России, и только. Дальше этого их помощь не шла.
В Норвегии, в Христианин, встретил с.-р. интернационалиста Пьера Оража (Александровича), прибывшего туда через Мурман из далекой сибирской тайги. За границей он вступил в сношение с группой Чернова и другими левыми. Наладил получение литературы, направленной против войны, которую по своему выбору и для информации я отправлял вместе с нашей в Россию. Летом 1916 года т. Александрович, пользуясь моими связями, пробрался в Россию.
XXX. ПОЕЗДКА В АМЕРИКУ
Выше я уже упоминал о большом материале, вывезенном мною из Питера, относящемся к положению евреев в России во время войны. Этим материалом стокгольмские евреи очень заинтересовались, предлагали его купить, но продавать им я не хотел, так как боялся, что он попадет в спекулятивные руки агентов германского генерального штаба для его политических и стратегических целей. Я же требовал, чтобы евреи дали денег на организацию издательства, которое предполагал создать из своих товарищей, но они мялись и торговались, желая приобрести материал в собственность.
Деньги для работы по транспорту иссякли; наш заграничный центр был сам беден, и я рассчитывал главным образом на свои силы. Не желая оставлять работу для России или прозябать в эмигрантском безделье, я решил отвезти материал о евреях в Америку и там передать его какому-либо из еврейских социалистических обществ.
После долгой и настойчивой переписки с заграничной группой ЦК получил согласие и небольшую сумму денег на дорогу до Америки. В конце июня отправляюсь в далекий путь на норвежском пароходе «Христианин Фиорд». Билет имел III класса, в душной каюте под палубой, а секретные документы хранились у одного товарища в машинной команде. Паспорта «законного» у меня не было, я решил обойтись своей членской книжкой английского союза «Объединенного общества механиков», а также старым французским паспортом. Трудность проезда заключалась в английской блокаде и контроле.
Время для путешествия было хорошее. Море от Христианин до Бергена — около суток пути — было тихое, погода солнечная. Пароход обогнул всю южную, красивую часть гористой Норвегии. Кое-где вдали виднелись вершины снеговых гор, а на скалистых берегах — рыбачьи поселки и города со всеми завоеваниями техники — телефонами, почтой и электричеством.
Среди пассажиров было много коммерсантов и дельцов-спекулянтов. Были и русские чиновники, инженеры, ехавшие в Америку по военным заготовкам, и дамы всех наций, ехавшие к своим разбогатевшим за время войны мужьям. Вся эта публика роскошно разместилась в каютах I и II класса. Третий класс имел несколько сот пассажиров, едущих «попытать счастья», различных национальностей, главным образом скандинавов. Были тут и русские евреи, бежавшие из Лондона от призыва в армию, и жены русских рабочих, поселившихся в далеком Новом Свете. Ехать было весело. Часто на палубе играл оркестр духовой музыки. Молодежь быстро перезнакомилась и весело плясала.
В Бергене суточная стоянка, а затем пароход направляется через Бергенский фиорд, среди скалистых берегов и островков, в Атлантический океан. По пути — обязательный заход в северный английский порт, называемый Кирквол. Встречать вышли маленькие суденышки, вооруженные скорострельными орудиями. Они служат проводниками для прохода среди минных заграждений и вводят пароходы в природную бухту, на берегу которой раскинулся маленький, но старинный городок Кирквол. В бухте стояло много судов и суденышек с флагами всех скандинавских государств. Многие стояли здесь по целым месяцам, терпя всяческие мытарства и притеснения со стороны хищной Англии. Все это прикрывалось интересами войны.
На наше счастье, проверка парохода и пассажиров тянулась недолго. Нас, третьеклассников, совсем не беспокоили, и часов через двенадцать стоянки мы двинулись продолжать путь.
По мере движения на север океан становился грознее и мрачнее. Дул холодный ветер. Солнечные дни сменились ненастьем. И только у берегов Америки мы вновь почувствовали лето. Завидя маяки по пути к Нью-Йорку, а также лоцманские суда, пассажиры толпами теснились на раскаленной палубе, ожидая берегов сказочной страны.
Взяли лоцмана, дальше, при въезде в порт, — остановка и поверхностный врачебный осмотр прямо на палубе. Смотрели глаза и руки. До заката солнца входим в порт, и пароход остановился у пристани. Без особых стеснений выпускаются пассажиры I и II класса. Третий же был оставлен до следующего дня. Ему предстояло путешествие на «Остров Слез», где производится допрос и осмотр бедных эмигрантов. Горе больным, неимущим и не имеющим знакомых или родных в этой стране. Их не выпустят и на берег этой «свободной» страны и в лучшем случае скоро отправят назад; но бывают случаи и месячного невольного заточения.
Наше большое, в десять тысяч тонн, судно казалось маленьким среди гигантских построек и сооружений Нью-Йоркского порта. Была нестерпимая жара. В каютах даже ночью оставаться было невозможно, и пассажиры выбрались на палубу. На закате солнца порт казался печью, дышащей огнем.
Утром, после завтрака, началась высадка пассажиров III класса. Сдавали билеты и сходили в пристанский сарай, где, становясь в ряд, разложили тощие чемоданчики и сумки к услугам таможенных чиновников. После осмотра — посадка на маленький пароход и поездка на «Остров Слез». Получасовое путешествие по порту среди стальных и каменных чудовищ производит давящее впечатление. Наконец высаживаемся и в очередь проходим медицинский осмотр. Подозрительных отделяют, а здоровых, не задерживая, пропускают далее. Попадаем в огромный зал, уставленный скамьями для посетителей и столами-конторками для чиновников. Допрос: откуда? куда? есть ли деньги? есть ли знакомые? Для меня достаточно оказалось мое знание ремесла — токаря. Это служило достаточным основанием для немедленного въезда, и мне дали пропуск. Иду по длинным решетчатым коридорам, напоминающим зверинец. По ту сторону решетки — публика: очевидно, ищут своих. Опять на пароход, но уже идущий к самому центру Нью-Йорка. По «воздушной» железной дороге добираюсь до квартиры своих друзей.
Русская колония в городе была огромная. Издавались две ежедневные газеты, в том числе одна с.-д., на русском языке, и несколько газет на еврейском и др. Вообще в Нью-Йорке издавались периодические газеты, журналы на всех языках мира. Знакомлюсь с колонией и ее представителями. Все русские социалисты группировались около газеты «Новый мир»108. Вождем этой группы был доктор Ингерман, меньшевик. Он же был руководителем и «Нового мира», хотя там и был редактором бывший большевик т. Н. Накоряков, живший под фамилией Эллерт. В числе постоянных сотрудников газеты были: Володарский, Лисовский, Восков, Зорин, Мельничанский и др. Менсон, заведовавший технической частью работы и одновременно служивший наборщиком. Типография имела две наборные машины, но помещалась в трущобе. Вообще газета материально была довольно бедна.
О положении в России и в Европе, а также и об отношении к войне сделал несколько докладов, вызвавших большие споры среди «новомирских» социалистов. Доктор Ингерман защищал всех европейских оппортунистов, но эта защита не встретила сочувствия в рабочих группах эмиграции. Организовалась небольшая группа большевиков во главе с т. Минкиным-Менсоном и, рассчитывая на поддержку колебавшихся эмигрантов — Володарского, Мельничанского, Зорина и др., повела кампанию за удаление Ингермана и его друзей от руководства газетой и группой. Противники тоже не дремали и повели борьбу на «американский» лад — с личными счетами, сенсационными разоблачениями, истерикой и руганью.
Все же победа осталась за блоком; но довести ее до конца не удалось, так как в среде большевиков не было достаточно компетентных партийных и газетных работников.
Относительно своего предприятия узнаю, что время приезда выбрал не совсем удачное. На лето вся еврейская богатая публика и вожди уехали на дачи или путешествуют по Америке и т. д. Все же, не теряя надежды, знакомлюсь и завязываю связи. Познакомили меня с редактором еврейской социалистической газеты «Форвертс» («Вперед»), который соглашался использовать некоторую долю материалов, но он был ярый германофил, и мне было очень нежелательно отдавать ему этот материал. Встретился и с некоторыми еврейскими учеными людьми, которые взялись за отыскание издателя. Мое условие было: сдать материал какой-либо еврейской организации, с тем чтобы последняя издала его на английском и других языках. Частных спекулянтов было немало, но с ними я не хотел иметь дела. Однако мои ученые люди так затянули дело, что мне пришлось их подгонять. Проходил июль, август, а они все «обсуждали». Денег я требовал на революционную работу в России, определив минимум себестоимости этих материалов в 500 долларов (провоз из России, путь в Америку и возвращение в Россию), но заявил, что желаю больше.
Однако, ссылаясь на отсутствие богатых представителей общества, они соглашались дать 500 долларов из своих средств. Время было дорогое и, чтобы поскорее вернуться в Россию, беру 500 долларов. Жизнь и дорога стоили около половины этой суммы, а остальное могло идти на революционную работу для России.
За два неполных месяца пребывания в Нью-Йорке успел лишь поверхностно ознакомиться с жизнью этого чудовищного города, похожего на огромную мастерскую и склады товаров. От всей американской жизни и ее деятелей веет деловитостью и душевной черствостью. Крайним эгоизмом окрашен весь быт американца. Все живет только для наживы или мечтою о ней.
Город Нью-Йорк расположен на полуострове, омываемом рекою Хадсон и Атлантическим океаном, разделен каналом и рекою на несколько частей, хорошо распланирован на главные улицы — аллеи, тянущиеся по длине полуострова, и нумерные улицы, пересекающие его. В южной части города сосредоточены мастерские, службы, склады, на окраинах — пристани, а в северной части — жилища наилучше оплачиваемой части рабочих и служащих. Все движение трамваев, подземных и надземных (воздушных) железных дорог направляется усиленно утром вниз, на юг города, а вечером — вверх, на север его. Сотни тысяч людей перебрасываются ежедневно из одного конца города на другой. Одевается нью-йоркский рабочий опрятно, питается и живет значительно лучше своих европейских коллег.
За короткий промежуток жизни в Нью-Йорке я наблюдал две стачки: одну — трамвайных служащих и рабочих, другую — автобусов, служащих для пассажирского движения по некоторым аллеям города. Движением руководили профессиональные союзы. Предприниматели мобилизовали штрейкбрехеров, а республиканское и даже демократическое правительство дало полицейских для охраны «свободы труда». Рабочее население объявило бойкот трамваям и тем, кто обслуживает их. Стачечники прибегали к съемке штрейкбрехеров; происходили стычки; полиция принимала сторону штрейкбрехеров и стреляла по стачечникам. Симпатии рабочего населения, вплоть до детей, были на стороне рабочих-стачечников, и горе было штрейкбрехерам, когда они со своими вагонами ехали по рабочим кварталам. Мальчики намазывали мылом рельсы, осыпали вожатых камнями, а взрослые из симпатии к стачечникам выгоняли вожатых-штрейкбрехеров. Полиция стреляла в воздух в надежде на подкрепление; происходила свалка. Вообще, конфликты между трудом и капиталом в Америке всегда носят острый, боевой характер. Сыщики, штрейкбрехеры, шпионы и провокаторы из всевозможных нат-пинкертоновских бюро принимают участие на предпринимательской стороне. Редкая большая стачка проходит без провокации, без ареста вождей рабочих союзов, без большого или малого кровопролития.
В Нью-Йорке познакомился с редактором социал-демократической газеты «Нью-йоркский народный листок», издаваемой на немецком языке, это — орган, объединявший с.-д., говоривших на немецком языке. Дал им статейку о революционном движении в России. Товарищи стояли на интернационалистической позиции, входя в левое крыло американской соц. партии.
Американская социалистическая партия была насквозь пропитана оппортунизмом.
Америка еще не была втянута в европейскую войну, оберегала нейтралитет тем, что исполняла заказы франко-английско-русской коалиции. Золото военных заказов щедро лилось по карманам американских дельцов. Но уже тогда газеты вели упорную кампанию за выступление Америки, а Вильсон пока ограничивался нотами и миротворчеством. Однако уже в то время для всякого, кто хотел видеть, было ясно, что американские капиталисты готовятся к войне. Хитро и умно обрабатывали они так называемое «общественное мнение», подготовляли всякими способами милитаристское настроение и солдатчину. Церкви, манифестации, газеты, парламент, звездный полосатый флаг, театр, школа, кинематограф и т. д. и т. п. — все было пущено в ход, все проповедовало защиту «американского отечества», требовало создания армии, флота.
Если старики, пришельцы из других стран, мало трогались и беспокоились судьбою «американского отечества», то выросшее в Америке поколение, до школьного возраста включительно, живо откликалось на эту шовинистическую шумиху. В одном из рабочих районов мне приходилось видеть американскую бутафорию «Гибель нации», с нашествием анонимных врагов, разрушением городов и т. п. ужасами. И в этом пролетарском местечке дети с энтузиазмом встречали в каждом случае американский национальный флаг, неистово аплодируя.
Крепко держит свою власть над народом американский организованный капитал. Даже рабочих вождей умеет подкупать и приручать. Председатель Американской федерации тред-юнионов Самуэль Гомперс считается другом Вильсона и пособником его в одурачении рабочих. Развращение представителей рабочих организаций путем подкупа и другими способами вошло в систему предпринимательской тактики в Америке и наносит огромный вред рабочему делу этой страны.
Как ни заманчиво, как ни желательно было предложение товарищей остаться в Америке и познакомиться с ее бытом и положением рабочего класса, но побеждаю все соблазны и делаю приготовления для отъезда. И опять нужен паспорт. Но я уже использовал все бумаги, и тут пришлось обратиться в местное консульство. Там один служащий посоветовал мне добыть удостоверение от церковного прихода, по которому консульство должно будет выдать мне паспорт на проезд в Россию. Трудность заключалась в том, что я не входил ни в один из приходов и с попами дела не имел. Но я предположил, что в Америке и попы должны быть прежде всего тоже «дельцами», а поэтому полагал, что доллар сделает свое. Мое предположение оправдалось. За два доллара священник дал удостоверение. Я приложил к нему карточку и сдал все это в консульство, условившись получить паспорт при отходе парохода на пристани.
Нью-йоркские товарищи устроили маленькие проводы, и 14 сентября 1916 года на датском пароходе «Соединенные Штаты» я покинул берега Америки. На прощание товарищи просили прислать в Америку партийных друзей, могущих руководить социалистической работой, а также и газетою, и дали на это дело некоторую сумму денег.
На сей раз я имел билет II класса и числился в пассажирском списке журналистом. В каюте было душно, слышался машинный шум. Я заявил об этом, и мне дали отдельную каюту уже I класса. Одиночество мне было очень полезно, так как я вез статьи и письма от различных американских товарищей, да и у самого было немало документов, могущих обратить внимание британских полицейских. В каюте все это мне удалось запрятать.
Дней через восемь мы были уже в Киркволе. Там ожидал нас строгий прием. Пароход держали трое суток, и у пассажиров произвели поголовный обыск. Женщин, ехавших в Германию, обыскивали особенно тщательно. Меня все же обошли, не обыскали, а паспортом мне служила книжка английского «Объединенного общества инженеров», членом коего я состоял. Русский же паспорт оказался «забытым» в консульстве.
Все были очень рады, когда покинули район английской блокады. Через сутки показались берега Норвегии, и на вторые сутки мы были в Христианин, потратив от Нью-Йорка целых две недели. В Христианин уже не было моих друзей. Бухарин жил в Копенгагене, и я с тем же пароходом проехал в Данию. В Копенгагене остановился на несколько дней, чтобы снестись с заграничной частью ЦК и условиться о работе в России. Нахожу там и своих русаков.
XXXI. ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ АМЕРИКИ
Русских граждан в Копенгагене этой осенью было очень много. Сюда съехались все спекулянты, все мародеры и богачи военного времени. Спекулировали главным образом предметами питания и немецкими фабрикатами (краски, лекарства, канцелярские принадлежности и т. п.). Появился особый слой богачей — «гуляшники», это спекулянты особого рода «военными» консервами, умевшие сбывать их в Германию. «Социалисты» также не отставали от военных доходов. Так, немецкий социалист, известный в свое время в России, Парвус уже нажил не один миллион и начал жертвовать и учреждать полезные предприятия. Некоторые из русских «социал-демократов» не брезговали спекуляцией карандашами, лекарствами и т. п. мелочью, в которой нуждался русский и скандинавский рынок. Некоторые поплатились за это высылкой из Дании, но перемена места не мешала «делу». В общем была довольно противная среда.
В социал-демократическом русском кружке собралось уже изрядное количество товарищей. Осенью 1916 года на собрании я встретил ликвидаторов Сазонова-Розанова, Пилецкого, Далина, «нашесловцев» Чудновского, Урицкого, Зурабова; из большевиков — Бухарина, Гордона и др.
Отсутствие дела чрезвычайно тяготило Бухарина, и я предложил ему поездку для партийной работы в Америку. Н. И. согласился и подыскал себе товарища — Чудновского. Нужно было подумать о переезде, а это было дело довольно сложное, так как английская блокада становилась все строже и строже. Н. И. Бухарин принадлежит к такому типу непрактичных российских интеллигентов, что мне приходилось самому обдумывать каждую мелочь его путешествия. Перед отъездом он задумал «легализоваться» в Данию, чтобы ехать в Америку не как Мойша Долголевский, а под собственным именем. И прежде чем окончательно выяснить возможность легализации, он уже заказал на свое имя билет до Америки. Однако вся его «легализация» провалилась. Не мог, да и не хотел, помочь в этом и социалистический министр Стаунинг.
Пришлось Николаю Ивановичу оставаться Мойшей, но этим осложнялось дело с поездкой. Пароходному бюро уже были заплачены деньги, и его имя как Н. Бухарина было уже известно; знали его там уже в лицо. Опять приходилось обдумывать пути и способы, чтобы выйти из нелепого положения. Отказаться от места на пароходе на имя Бухарина — жаль было денег, да и других свободных мест уже не было. Решил везти Николая Ивановича Бухарина до Христианин, там его и посадить как Мойшу Долголевского. Место же Бухарина прошу пароходную контору, якобы за отказом последнего, переслать в Христианию Долголевскому и дал его адрес. Это удалось. Чудновский сел в Копенгагене, а Мойше нужно было садиться в Христианин, куда мы решили отправиться до прибытия датского парохода. Но дорога туда проходила через Швецию, въезд в которую ему был воспрещен под страхом шестимесячного заключения в тюрьме.
Во избежание ареста мы надумали ехать пароходом. Взяли билеты и с багажом и провожатыми направились прямо на судно. Пароходишко оказался маленький, груженный всяческой снедью, а на море разыгрывалась волна. Оказалось, что пароход заходит по пути в другие города и местечки, долго стоит и в Христианию придет не ранее как через 48 часов... Путешествие предстояло не из веселых, трястись на этой ладье по волнам было мало удовольствия, да и дорогого времени бралось много, и я начал подумывать, как бы от него избавиться и направиться по железной дороге. Справляюсь у капитана, не рискуем ли мы на этой посудине попасть к немцам? Он заявил, что такие случаи бывают, у него же нет никаких гарантий, что с нами этого не случится. Постепенно склоняю Н. И. к переезду по ж. д., предлагаю ему стать на это время моим братом и проехать на Гельсингер-Гельсингборг, где путешествие через пролив Эрезунд занимает всего несколько минут. Н. И. соглашается, и нам осталась задача как-нибудь обдуманно покончить с пароходом. Иду в контору и задаю заведующему вопрос: гарантирует ли он нас от немецкого захвата? Ну, конечно, заведующий растерялся и никакой гарантии нам дать не мог. Тогда я попросил помочь нам выгрузиться и переменить билет на железнодорожный Он любезно согласился, и через пару часов мы были уже на пути к Гельсингеру... Благополучно переехали на шведскую сторону, полюбовались на шпиков, сели в вагон и через немного минут двинулись дальше. Наутро благополучно прибыли в Христианию, где и дождались прихода океанского парохода. Через пару дней проводил тт. Бухарина и Чудновского «на завоевание Америки». Отправив товарищей, направился в Стокгольм, намереваясь как можно скорее отправиться в Россию.
За мое отсутствие из Швеции работа по экспедиции литературы совершенно заглохла. Связи, через которые можно отправлять литературу, сохранились, но у товарищей, заведовавших этим делом, не было денег. Необходимо было сразу двинуть как можно больше литературы, чтобы при моем проезде она перешла бы границу. Запаковали свыше десятка пудов и отправили багажом до Торнео и до Карунги, предполагая устроить переправу в нескольких местах.
Повидался со всеми товарищами из шведской левой с.-д. — Хеглундом, Стрёмом, Чильбумом и др. В шведской партии за это время совершилось событие огромной важности — произошел раскол. «Молодые» или «левые» с.-д. вышли из общей партии, основали свой центральный орган «Политикен» и Центральный Комитет партии.
Брантинг пользовался своим положением для усиленной критики и травли «молодых». Буржуазная пресса охотно подхвашвала все «критикующие» выпады старого центрального органа «Социал-демократ». Но, вероятно, благодаря этой критике молодая с.-д. организация росла, крепла и вырывала шведский пролетариат из оппортунистических объятий.
Свидания мои с Брантингом носили чисто деловой характер. Имея в виду военное положение севера, всяческие укрепления и гарнизоны в пограничной полосе, я предупреждал его относительно своих поездок по границе, а также и о работе. Это было необходимо в случае какого-либо пограничного недоразумения, подозрения в шпионстве или в случае моего ареста. Между нами было условлен», что местным властям, в руки коих я мог попасть, я сообщаю, что о моей поездке знает Я. Брантинг, а он, уже получив телеграмму или какое-либо сообщение о моем приключении, лично должен снестись с соответствующим министром. Однако я вел дело так осторожно, что во время многих путешествий по пограничным городкам и местечкам ни разу не привлек на себя внимание властей.
Хапаранда, пограничный городок Швеции, бью в это время центром всяческого шпионажа и сыска. Финские уроженцы, немцы, жившие до войны в России и Финляндии, английские, французские, русские и т. п. разведчики и контрразведчики были завсегдатаями гостиниц, ресторанов, парикмахерских и т. п. публичных мест. Каждое слово едущего из России или в Россию ловилось, оценивалось и доносилось кому следует.
В Хапаранде же был организован и финский «активистский» приемник-явка. Они имели хорошо скрытое и оборудованное паспортное бюро, снабжавшее своих сторонников и немецких агентов соответствующими бумагами согласно требованию военного времени. В окрестностях у них была своя переправа для людей, литературы и оружия. Организация была богато обставлена. Сведения об этом мне удалось получить от моих пограничных знакомых шведов, с которыми приходилось иметь дело по организации и транспорту.
Военный шпионаж великолепно использовал и «симпатии» или «ориентации» тех или иных социалистов, превратившихся в сторонников — одни союзников, другие — стран Согласия. Немецкий шпионаж нашел себе агентов в среде социалистов мелких народностей, как эстонцы, финны и др. Но известен случай, когда один датский журналист социалист Крузе ездил в Россию с неизвестными поручениями, за границей же вращался около наших эмигрантов, добывал от них личные связи с Россией и т. д. В России же он являлся к социал-демократам, к нашим товарищам якобы с поручениями от заграничных организаций или отдельных лиц в зависимости от случая. Вскоре была обнаружена его связь со шпионом эстонцем Кескулой, и заграничные товарищи выбросили его из своей среды. Будучи в 1915 — 1916 годах в России, я встретил Крузе в Питере, куда он приезжал по делам какой-то торговой фирмы. В Москве узнал о его самозванстве и даже большем, о чем свидетельствует следующее показание одного товарища, к которому явился Крузе, пользуясь случайным знанием его адреса.
«Мне пришлось встретиться с К. два раза — осенью 1915 года и в феврале 1916 года. Моя первая встреча была чисто случайная, и никаких практических предложений он не делал; говорил, между прочим, что приехал по поручению ЦК, привез литературу, которую оставил в Петрограде. Мне казалось, что в Москве у него никаких связей нет, и я даже не понимала, зачем он тут жил несколько дней. Виделась с ним очень часто и подолгу разговаривала. Он сообщал, что в Петрограде был во фракции Чхеидзе. При встрече с ним в феврале мы много говорили об организации, о транспорте, литературе и т. п. Между прочим, он высказывал удивление, что наши революционные организации не подготовляют восстания, и упомянул, что оружие могло бы быть доставлено из-за границы. Но ничего определенного сказано не было. Он расспрашивал, имеется ли в Москве типография, и утверждал, что оборудовать такую типографию очень легко, что он может прислать шрифт и все, что надо для типографии, и в каком угодно количестве. Доставка эта, по его словам, не сопряжена ни с какими трудностями: необходим лишь адрес и лицо, которое могло бы ее взять. Тогда я предложила ему сделать это: дала адрес, по которому он мог бы сообщить о доставке такой типографии в Петроград, а я должна была бы съездить за ней и перевезти в Москву. Точно так же я с ним условливалась о присылке литературы. В день отъезда К. в Петроград он просил меня сходить к одному латышу и передать ему его привет. Поручение, на мой взгляд, было какое-то неопределенное и непонятное для меня. У латыша я не была. Вскоре я получила от него несколько писем с поручением личного характера о высылке ему некоторых книг и т. п. Одно письмо носило чрезвычайно неконспиративный характер: там указывался адрес, по которому я должна буду пойти в Петрограде, когда он мне напишет, затем сообщалось, что он узнал, будто литературы сейчас в Москве много, и о ней можно справиться у... (была указана фамилия) и спрашивал, может ли он пользоваться данными мной адресами для упомянутых дел. Письмо это я уничтожила. Совершенно случайно у меня сохранилось другое письмо К., в котором он снова просит меня найти латыша, передать ему привет от Кескулы и какие-то непонятные для меня фразы. Письмо это сфотографировано, и поэтому я не повторяю точно его содержание. Но я так и не побывала у этого латыша. Мои переговоры с ним о типографии, литературе и пр. велись в присутствии третьего лица, но разговор велся на английском языке, и я переводила».
Нам приходилось быть очень осторожными и чуткими ко всякому грязному прикосновению военной подлости и мерзости: провокации, разведке, шпионажу.
Развал в социалистической среде, разделение на всевозможные «ориентации» прикрывали простую продажность и переход некоторых отдельных лиц из интеллигенции на службу буржуазии и придавали им видимость служения идее. Таков был эстонец Кескула с друзьями вроде датчанина Крузе, один финский революционер 1905 года с активистами и пр., «желавшие и горевшие» жаждой помочь русской революции... за счет германского генштаба.
Отправляясь на шведскую границу, взял с собою переводчика, одного из рабочих, эмигранта А. Хавкина, хорошо владеющего шведским языком. Заехали по пути в Люлеа, повидались с местными социал-демократами и от них получили несколько связей на дальнем конце северной финско-шведской границы. Оттуда отправились в Хапаранду.
За время войны мой старый приятель — сапожный мастер превратился уже в солидного предпринимателя и владельца богатого товаром сапожного магазина, имел уже собственный дом. Взгляды его также приобрели некоторое изменение. В суждениях он становился солидным и одобрял позицию правых. К моей работе особого интереса уже не проявлял и, очевидно, боялся быть скомпрометированным перед властями и покупателями. Но это уже не огорчило меня, так как товарищей, готовых помочь, на шведской границе было достаточно. Часть литературы переправили на островок Ботника — Сескаре, т. Летебергу. Другую, запакованную в деревянный сундук, везли с собою и направили по адресу, данному из редакции «Норскенфляммен», в местечко верстах в пятидесяти на север по границе выше Хапаранды.
Недалеко от железнодорожной станции нашли хуторок и молодого его хозяина. Принял нас приветливо, а после письма товарищей из Люлеа согласился оказать всяческое содействие. Отсюда при помощи товарища я решил направиться в Россию, а после по тому же пути отправлять литературу. Хозяин хутора попросил двое суток сроку для выяснения и подготовки пути. Особенно его смущала река Торнео, которая усиленно сопротивлялась мягким морозам и замерзала лишь кое-где. Мы привезли кое-какое угощение и поощряли им нашего нового знакомого. Выяснив направление и прочие условия, он исчез на разведки.
Через пару суток хуторянин вернулся и радостно объявил нам, что все готово. Он нашел пути и лошадь, которая отвезет и передаст дальше. Главное мое условие было — везти до Улеаборга. Если нельзя одному и тому же лицу, то с передачей другому вознице, но так, чтобы мне самому не пришлось искать лошадей. Плату обещал марку за километр пути, а если потребуется, мог заплатить и дороже. Но финны редко этим злоупотребляли.
Отправиться решили в полночь. Была вторая половина октября 1916 года. Переодеваюсь применительно к финнам, беру сумку, наполненную дорожными вещами, бельем и литературой, и прощаюсь со своим товарищем и переводчиком Хавкиным. Вышли осторожно, полями прошли к реке, часто проваливались в ямы. Полярная ночь не была темна: хотя небо и было закрыто облачками, но все-таки по снегу было видно далеко. Через реку мы переходили вдали друг от друга, держась за концы длинной веревки, так как мой проводник на крепость льда не надеялся. По реке шли долго. Наконец достигли берега, по краю которого проходила снежная тропа. Проводник указал, что эта тропа проторена пограничной стражей и жандармами. Дальше шли под прикрытием тростника, рощиц и вышли на большую дорогу в Торнео. Пройдя по ней пару верст, мы направились к одиноко стоявшему хутору и разбудили хозяина. Пока мы отдыхали, была запряжена лошадь, и меня повезли. Куда, к кому — я уже не интересовался, доверяясь исключительно мудрости и честности финна.