VIII. ОРГАНИЗАЦИЯ ВЫСТУПЛЕНИИ РАБОЧИХ
Осенняя кампания борьбы организованной буржуазии с царским правительством показала самым широким и отсталым кругам рабочих, что «парламентские» способы свержения царского самодержавия не достигнут цели. От речей представителей «прогрессивного блока», народников и меньшевиков, твердыни царизма не колебались. Правительство в ответ брало курс направо и, зная очень хорошо истинную душу русского либерализма, было уверено, что найдет пути делового соглашения.
В ответ на всяческие грозные «формулы перехода к очередным делам», принимаемые Гос. Думой, Гос. советом и даже Съездом объединенных дворян, царь отвечал пожалованием наград митрополиту Питириму, генералу Воейкову и т. д. Придворная камарилья одерживала одну победу за другой, порождая разложение в рядах аристократической знати, связанной с борьбой в Думе и общественных организациях.
Обширная нелегальная литература о выступлениях в Думе и в Гос. совете, письма либеральных деятелей и, наконец, резолюции всяческих съездов оказывали огромное разлагающее влияние на устои царского трона. За осень 1916 года царская монархия потеряла и тот небольшой кредит в суеверной, отсталой части населения, поддерживаемый прессой, полицией и церковью, который она имела. Особенно сильное впечатление производили все эти известия, слухи, речи, обращения и т. п. на измученных представителей российской деревни, одетых в серые шинели. Уже в то время мы имели глухие вести о том, что речи думских депутатов об изменниках и предателях, находившихся при дворе и в правительстве, производили огромное впечатление на солдатскую массу. В этих речах и в сопровождавшей их молве о продажности всего царского правительства солдатские массы находили объяснение тем чудовищным поражениям армий, потере крепостей и городов, которые имели место в этой войне. В конце 1916 года по Питеру ходили упорные слухи о том, что на Северном фронте солдаты нескольких полков отказались идти в наступление, так как подозревали, что их наступление и вся военная операция преданы правительственными изменниками. Проверить эти слухи тогда не представлялось возможным, и только впоследствии, уже во время революции, эти случаи подтверждались самим командным составом.
Объективный рост революционных настроений, а также определившееся в стране обострение борьбы с царским правительством, рост стачечного движения и революционных вспышек ставили перед нами, руководителями социал-демократической работой в России (Бюро ЦК и Петербургским Комитетом), вопрос об организации массовых уличных выступлений. Разрозненные выступления, стачки отдельных предприятий, даже отдельных рабочих районов не достигали тех политических целей, во имя которых начинались, и не удовлетворяли ни партийных, ни широких кругов беспартийных рабочих масс. Обострившаяся классовая борьба требовала иных методов, более решительных, чем стачки. Таким средством борьбы, по нашему тогдашнему убеждению, должна быть уличная борьба. Стремление перенести борьбу из пределов фабрично-заводских предприятий, вынесение этой борьбы на улицу в виде демонстраций, за пределы рабочих районов нашли живейшее сочувствие и отклики в рабочей среде. Уличные выступления мыслились нами также и как единственное средство вовлечения широкой солдатской массы в политическую борьбу. Конкретные формы выступлений мы обсуждали, начиная с ноября, с представителями Петербургского Комитета. Начавшиеся в ноябре провалы наших работников, провал «техники» Петербургского Комитета в Новой Деревне не помешали широкому обсуждению нашей тактики уличных выступлений.
За время войны, точнее, со времени июльских дней 1914 года петербургский пролетариат не пробовал своих сил в уличных демонстрациях. Организации также отвыкли от подготовки таких выступлений, хотя традиции «хождения в город», к Невскому, просыпались в рабочей массе почти во время всякой стачки.
Бюро Центрального Комитета, обсуждая этот вопрос, учитывало изменившуюся по сравнению с «мирной эпохой» 1914 года ситуацию, прекрасно сознавало, что призывы к уличным выступлениям неизбежно должны будут завершиться борьбой, кровавыми схватками. Петербургский Комитет в лице своих работников, как К. И. Шутко, Г. Евдокимов, В. Шмидт, Н. Антипов, Н. Толмачев и др., также понимал ответственность и важность предпринимаемой тактики и решил вести подготовительную в этом направлении работу, приурочив уличные демонстрации к празднованию традиционного 9 Января. В Москву также дана была директива готовиться к уличным демонстрациям, и мне было предложено поехать в Москву для согласования тактических вопросов о переходе к уличным выступлениям во всем Московском промышленном районе.
Провал «техники» (то есть подпольной типографии) поставил Петербургский Комитет в чрезвычайно тяжелое положение. В декабре нужно было готовить листовки к 9 Января. Подбирался материал для 4-го номера «Пролетарского голоса», а возможности печатания у Петербургского Комитета не было. Разрешение этой задачи, особенно дела печатания № 4 «Пролетарского голоса», взял на себя т. Антипов, ведавший организацией «техники» Петербургского Комитета. Тов. Антипов сговорился с партийными печатниками, поместили своего человека на службу в типографию Альтшулера, имея намерение использовать ее для нелегальных нужд Петербургского Комитета. Выпуск 4-го номера «Пролетарского голоса» в декабре являлся одной из крупных работ Петербургского Комитета в его подготовке к январским выступлениям.
Наши печатники под руководством т. Антипова разработали план использования типографии Альтшулера. Работавший в типографии «свой человек» выяснил все условия службы, изучил помещение и все особенности типографии. Антипов подобрал 12 — 13 решительных и отважных печатников всех категорий, и в ночь на 17 декабря они совершили вооруженный захват типографии. Овладев типографией, товарищи-печатники заперли ночную смену работавших там и своими силами набрали и отпечатали несколько тысяч экземпляров газеты «Пролетарский голос», номер четвертый. Операция в первой части удалась блестяще, но заключение было печальное. Выносивших пакеты с газетами арестовали при выходе, а некоторым дали возможность отвезти литературу на явки и уже на месте производили аресты.
Первое время мы думали, что провал произошел благодаря случайному налету полиции, поднятой на ноги во всем этом районе по случаю буйства Распутина. Однако целый ряд последовавших провалов, а также соображения Антипова и других склонялись к мысли о предательстве. Ряд наводящих фактов подтверждал эти подозрения, а также давал возможность установить и лицо. Подозрение пало на печатника Михайлова (он же «Ваня-печатник»), которое подтвердилось документами уже после Февральской революции.
На 16 декабря я наметил свою поездку в Москву и для большей конспирации целые сутки до этого посвятил на заметание следов усиленного шпионажа, который был установлен за мной. Удачно освободился от слежки; незаметно, с готовым билетом пробрался на вокзал и в поезд. На другой день был в Москве.
В Москве у меня было надежное убежище — квартира Р. В. Оболенской в Теплом переулке, с весьма удобным двойным входом. Московские шпики меня не знали, и здесь мне было уже значительно легче. С организацией имел связь через П. Г. Смидовича, В. П. Ногина, И. И. Скворцова, М. С. Ольминского и ряд других товарищей, имена которых не помню. Имел свидание и с целым рядом «низовых» работников Замоскворецкого района, ходил на свидание-явку в Коммерческое училище, а также и по квартирам. С московскими товарищами установил полную солидарность по всем вопросам усиления активных уличных выступлений. Московские работники (Московское Областное Бюро ЦК) также решили произвести первую пробу уличных демонстраций 9 января 1917 года. По заводским районам повели подготовку рабочих к этим демонстрациям и решили тиснуть листовку.
Настроение московских рабочих и «демократических» кругов населения было родственно питерскому. Дни моей поездки в Москву совпали с убийством Распутина, и московские газеты, оказавшиеся по этому вопросу более свободными от цензуры, были полны смакования этой дворцовой «тайны». Убийство придворного богомола-развратника старались превратить в огромнейшее политическое событие, чуть ли не в преддверие дворцового переворота. Это усердие буржуазных газет приносило известную пользу тем, что дискредитировало царские верхи, наносило последние удары «божественному» происхождению царской власти. Наряду с газетными сенсациями о Распутине шла огромная волна слухов о внутренней дворцовой жизни, превосходя все «тайны Мадридского двора».
Партийная работа в самой Москве в конце 1916 года сложилась чрезвычайно своеобразно: почти во всех рабочих районах велась социал-демократическая работа, но все старания московских товарищей объединить деятельность в общегородском масштабе разбивались о провокацию, свившую довольно прочное гнездо в организации. В силу этой же провокации и усиленного жандармского внутреннего и внешнего наблюдения не могли быть полностью использованы весьма старые и крупные партийные работники, проживавшие в это время в Москве. Бюро же Центрального Комитета, в силу своей бедности, не могло использовать свободные силы московской партийной интеллигенции для укрепления других районов. Приходилось использовать ряд товарищей лишь от случая к случаю, несмотря на громадную нужду центра и мест в работниках.
Отсутствие денежных средств чрезвычайно стесняло деятельность Бюро Центрального Комитета. Поступления от организаций были весьма скромны. Привезенные мною остатки денег от проданных в Америке материалов о погромах во время «освободительной войны» быстро иссякли. На меня помимо прочей работы «свалилась» огромная работа по изысканию материальных средств. Дороговизна жизни тяжело отражалась на постановке работы. Необходимость наладить «технику» Бюро Центрального Комитета, организовать регулярные объезды организаций, предполагаемое нами совещание партийных организаций — одним словом, намеченный нами план работы сразу же предъявил требование на крупные суммы. Касса Бюро была не в состоянии удовлетворить эти требования. Для покрытия расходов мы прибегли к ряду мероприятий, как предложение о регулярном отчислении 10% с поступлений местных организаций, предприняли продажу открыток и портретов осужденных депутатов, а также производили сборы среди «бывшей» с.-д. публики. Огромную услугу в этом деле получали мы от А. М. Горького и И. П. Ладыжникова, приходивших нам на поддержку. Однако все наши попытки использовать в целях получения денежной поддержки «бывших» социал-демократов, занимавших в то время видные посты в капиталистических предприятиях или общественных организациях, служивших инженерами и директорами крупных фирм, зарабатывавших десятки тысяч рублей, потерпели крах. К некоторым из этих господ, ныне являющихся «товарищами», членами нашей РКП, я лично посылал людей для зондирования почвы, но безуспешно. А. М. Горький, обсуждая однажды вопросы нашей «финансовой» политики, весьма метко определил этих «бывших»: «Они охотнее дадут на выпивку у Кюба, чем на подпольную работу». И он был прав. На наш призыв ответили очень немногие и очень «некрупные» по своему тогдашнему положению в «обществе» товарищи. На московских товарищей Бюро ЦК также возложило обязанность изыскивать средства для усиления всероссийской работы, но и там дела финансовые были неблестящи. Отсутствие средств стесняло до крайности нашу работу. Сношения с заграницей, переправа транспортов литературы требовали больших средств. Организация выступлений по всей России требовала также много денег, а их у нас не было, и поэтому все сношения с провинцией происходили нерегулярно.
Сосредоточивая свою работу по организации выступлений в Петербурге, Москве и Иваново-Вознесенске, мы предполагали, что различными путями, через непосредственную связь рабочих Питера и Москвы с рабочими других районов, наша тактика станет известна и будет усвоена передовыми пролетариями фабрик и заводов всех других промышленных районов.
IX. ПОДПОЛЬЕ И МЕЖДУНАРОДНАЯ И ЦАРСКАЯ ОХРАНКИ
Политический сыск, шпионаж и провокация за время войны приняли невиданные в «мирный» период размеры. Правительства и генеральные штабы армий всех воевавших и нейтральных стран пытались использовать политическую деятельность партий, революционное рабочее движение в интересах той или иной коалиции боровшихся мировых держав. Политики и стратеги воевавших стран не пренебрегали никакими средствами в целях ослабления своих противников. Спекуляция на волнениях, стачки и даже революции, свержение монархий или царизма входили в стратегические и политические планы многих воевавших стран.
Нам, большевикам, международный военный и полицейский сыск и провокация не давали покоя и за границей. Наши антивоенные лозунги, наша антицаристская революционная деятельность не могли не привлечь внимания правительств стран, воевавших с Россией, с Антантой. Германский империализм первый учел возможности использования в своих интересах нашей антивоенной революционной работы в России, Мы эти намерения предвидели. Развал и предательство социалистических партий II Интернационала облегчали правительствам и их генеральным штабам шпионские затеи, политические авантюры. Милитаристские намерения германо-австрийских империалистов, однако, нас не смущали, а заставляли быть осторожными, побуждали следить и за границей за тем, чтобы не попасть в лапы агентуры. Попытки проникновения в наши ряды германо-австрийской агентуры имели место уже в первые месяцы войны. И первыми агентами империалистов являлись «социал-демократы». Нам было известно желание немецкого социал-патриота и купца Парвуса «помочь» нашей революционной работе. Но одного намека на это было достаточно для того, чтобы наши заграничные товарищи прекратили всякие сношения со всеми, кто имел какое-нибудь отношение к Парвусу и ему подобным господам.
Мне лично пришлось столкнуться с рядом агентурных попыток войти в нашу среду, оказать нам помощь или получить «информацию». Первым агентом «высшей марки», с которым мне пришлось иметь дело еще в октябре 1914 года, был голландский социалист и один из вождей II Интернационала Трельстра, приезжавший в Швецию в качестве посланца ЦК Германской социал-демократии. От него первого я, приехав тогда из Петербурга, услышал заявление, что Центральный Комитет Германской социал-демократии поддерживает войну своего правительства ввиду царистской опасности и что ЦК Германской с.-д. готов и нам в нашей борьбе оказать помощь. Трельстра был (или казался) крайне удивлен моим отказом, моим возмущением поддерживать нашу борьбу 16-дюймовыми снарядами и просил меня написать ему мой взгляд на подобные предложения ЦК Германской с.-д. Ответ на это предложение я написал и в Стокгольме же вручил Трельстру.
В том же Стокгольме к т. А. М. Коллонтай, а затем и ко мне явился социал-демократ (эстонец) Кескула. При свидании он спекулировал своими связями и знакомством с тт. Лениным, Зиновьевым и другими членами наших заграничных центров. Кескула вел себя чрезвычайно странно, высказывался в духе германской ориентации и, наконец, предложил свои услуги, если нам потребуется его помощь в деле получения оружия, типографии и прочих средств борьбы с царизмом. Его образ мыслей и поведение показались нам очень подозрительными, и мы тотчас же почувствовали в нем агента германского генерального штаба и не только отвергли его предложения, но даже прекратили с ним всякие сношения. Связи в Швеции у него были большие. Он имел сношения с финскими «активистами», имел друзей в русском посольстве и в русских банковских и страховых кругах.
Наш отказ иметь дело с Кескулой не остановил его дальнейших попыток проникнуть при помощи других лиц в нашу среду. В конце 1915 года мы обнаружили связь секретаря стокгольмской группы РСДРП Богровского с Кескулой. Расследованием выяснили, что он получал от Кескулы деньги, но пользовался ими в личных целях. За нарушение постановления о недопустимости сношений с Кескулой Богровский был исключен из партии, и этот случай заставил нас быть еще более осторожными при привлечении людей к делу содействия нашей революционной работе.
Расследованием деятельности Богровского, его сношений с Кескулой занялись тт. Н. Бухарин и Г. Пятаков. Вскоре нам удалось напасть на новые следы шпионского окружения нашей стокгольмской группы большевиков. Нам удалось напасть на следы связи Кескулы с высланным из Норвегии левым социалистом датчанином Крузе.
В 1915/16 году зимой я имел встречу с Крузе в Петербурге в датской гостинице «Дагмара». Его приезд в Россию мне показался чрезвычайно подозрительным, а его объяснение, очень путаное, только утвердило во мне закравшееся недоверие. Будучи в 1916 году в Москве у Н. М. Бухариной, я получил еще ряд указаний и сведений, оправдывающих мои подозрения относительно роли и характера деятельности Крузе. Очевидно, не предполагая за собой никаких подозрений, Крузе в Москве предлагал все те средства, которые еще в 1914 году навязывал нам сам Кескула. Одновременно он пытался использовать наши связи, в частности данный ему Н. Бухариным адрес Н. М. Бухариной, для установления сношений с проживавшими в Москве друзьями Кескулы. Своими подозрениями я поделился с Н. М. Бухариной и получил от нее письмо на английском языке чрезвычайно странного характера, в котором имелась просьба сходить к некоему эстонцу и передать сообщение от К., то есть от Кескулы. Я тотчас же предложил снять несколько фотографических копий с письма Крузе, уличавшего этого «левого» социалиста в прямой связи с агентурой.
Во время моего пребывания в России в зиму 1915/16 года тт. Бухарин и Пятаков развернули свои революционные контрразведывательные способности настолько широко, что перепутали всю шпионскую агентуру. Военный и полицейский шпионаж в Швеции были тесно связаны. Германский шпионаж находил своих покровителей в правительственных верхах Швеции. Французские и английские разведки работали, также опираясь частично на коммерческие верхи и сочувствие «демократии» Скандинавских стран. Расследование шпионской работы, намечавшиеся новые следы настолько обеспокоили шведские полицейские круги, что стокгольмские власти поспешили придраться к тт. Бухарину и Пятакову, выдумали нелепейшие обвинения и выслали их за пределы Швеции. Брантинг и его большинство не приняли никаких мер к раскрытию всех тех шпионских затей и интриг, которыми оплетали нас и нашу деятельность в их стране.
Относительно предложений Кескулы и его агентов я лично в то время, в 1916 году, поставил в известность Брантинга; но верхи шведской социал-демократии ничего не сделали для того, чтобы разоблачить работу шпионской агентуры. Работа антивоенных социалистических групп даже в нейтральных странах подвергалась преследованиям и находилась под бдительным оком всяческой полиции, частенько напоминая нам царские порядки. Во время пребывания в Швеции мы не скрывали ни своего единомыслия, ни своих связей с левыми группами социалистических партий Скандинавских стран. Адреса организаций нам служили помощью в деле сношений как с Россией, так и с нашими заграничными центрами. По адресам шведской социал-демократии мы получали литературу для переправы в Россию. Эта связь была открыта шведской полицией, и однажды она произвела (1916 г.) обыск в помещении левых групп, в Народном доме южной рабочей части Стокгольма, и арестовала некоторое количество нашей литературы. Корреспонденция, получавшаяся нашими товарищами, подвергалась перлюстрации (тайному просмотру) сыщиков. Однако мои правила нелегальной работы — ничего партийного не получать на свое имя — гарантировали мена от провала переписки, и за все время работы там у меня не было случаев пропажи документов или писем.
Реакционнейшая война требовала применения всех приемов и средств борьбы с рабочим движением, и западные «демократии», освящавшие империалистическую бойню народов, обманывая рабочий класс «освободительными» целями этой войны, усвоили по отношению левых социал-демократических групп все приемы царской охранки.
Работа департамента полиции (охранки) царистской России за время войны не ослабевала. Условия военного времени давали жандармерии неограниченные возможности по искоренению крамолы. К обычным «расправам» мирного времени: тюрьмам, каторге и ссылкам — прибавилась новая: посылка на передовые позиции. И много передовых рабочих было отправлено маршевыми ротами на передовые позиции за устройство стачек» за протесты против эксплуатации, за политические выступления и пропаганду.
Наши подпольные организации крупных промышленных центров находились не только под неусыпным надзором внешнего наблюдения, слежки, засады и т. п. проявлений шпионажа. Наиболее опасный вид шпионажа для подпольных организаций была провокация, так называемое «внутреннее освещение». Питерская, московская и другие крупные организации на каждом шагу чувствовали на себе работу «внутреннего осведомления». Только путем провокации удавалось петербургской охранке открывать типографии, арестовывать членов Петербургского Комитета и других ответственных, профессиональных работников партии. Для Петербурга установилась средняя норма продолжительности нелегальной деятельности работника, равная трем месяцам. К этой норме приспособлялись и наши организации. Конечно, из этого правила было немало исключений, но эти исключительные случаи рассматривались нашим подпольем как работа «сверх нормы». Примерно после этого трехмесячного срока внутреннее осведомление и внешнее наблюдение в виде слежки заканчивались арестами. Случаев арестов на улице было очень мало. Охранка предпочитала открыть ночное убежище партийного работника и произвести арест на дому. Поэтому искушенные профессионалы прежде всего старались законспирировать свои ночлеги или квартиры, если располагали таковыми.
За последний приезд из Стокгольма в Петербург в октябре 1916 года я сравнительно скоро заметил за собой усиленное внешнее наблюдение. Провести, обмануть, избавиться от слежки филеров было сравнительно легко. В результате борьбы с уличным шпионажем развивалась особая чуткость, и глаза легко отыскивали среди прохожих филера, шествующего по пятам. Во избежание провала я не пользовался ни паспортами, ни постоянной квартирой, хотя и то и другое было. Одну паспортную книжку на имя Маврицкого мне добыл из «верных рук» и «частным» путем В. Шурканов (провокатор), другой паспорт на имя финляндского уроженца я добыл во время проезда через Гельсингфорс. Но и тем и другим я пользовался только для поездок по ж. д. и носил один из них, главным образом финский, в качестве документа на всякий уличный случай. В прописку их не давал, пользуясь теми визами, которые были сделаны владельцами.
От назойливых, весьма настойчивых преследований филеров мне удавалось спасаться сравнительно легко. В процессе работы у меня выработались некоторые «правила». Я никогда не ходил одной и той же дорогой. Никогда не ночевал в одной квартире подряд более одного раза. Расположение ночевок позволяло мне заметать следы. Так, в конце шестнадцатого года я пользовался тремя квартирами за Невской заставой, двумя квартирами на Выборгской стороне, одной квартирой в Лесном, одной в Гражданке, одной в Галерной Гавани. В случае усиленного наблюдения я прятался в одной из своих квартир на пару дней и этим расстраивал налаженность слежки. Свои квартиры-ночевки я скрывал самым тщательным образом от всех товарищей.
Борьба с внутренним осведомлением, то есть провокацией, была неизмеримо труднее. Проявление же провокации весьма чувствительно отзывалось на всей работе организации. За время войны обвинения в провокации, смутные подозрения, намеки высказывались по отношению к очень многим товарищам. Многие из этих подозрений носили также и провокационный характер: охранке было чрезвычайно важно внести в наши ряды как можно больше подозрений и деморализации. Слухи и подозрения приходилось тщательно проверять; но проверка почти всегда натыкалась на отсутствие «конкретных» фактов. Значительная доля подозрений основывалась на недоверии, «внутреннем» убеждении отдельных партийных товарищей. Выяснить основательность недоверия, проследить и проверить заподозренного путем более близкого знакомства с его жизнью, его деятельностью вне партийных кружков было трудно. Но именно эта чуткость отдельных товарищей, способность «почувствовать» врага — по моему личному опыту и отзывам ряда подпольщиков — очень редко была ошибочной. На основании ряда внутренних убеждений мы устранили, подвергли бойкоту и негласно, внутрипартийно, объявили провокатором известного Мирона Черномазова.
Отдельные товарищи подозревали М. Черномазова еще с 1914 года в интриганстве, карьеризме. В 1915 году, столкнувшись с деятельностью М. Черномазова в Петербурге, я был чрезвычайно поражен дезорганизаторским, антипартийным ее характером. В конце 1915 года мне пришлось выслушать много личных заявлений по поводу работы М. Черномазова в области больничного страхового дела. М. Черномазов, пользуясь своим положением секретаря больничной кассы крупнейших предприятий Выборгской стороны — заводов Лесснера, задумал создать руководящий страховым делом центр около своей персоны и повел упорную работу в этом направлении; пользуясь Выборгским районным комитетом партии, он сумел обеспечить за собой большинство Петербургского Комитета того времени. Объединив около себя группу молодых секретарей некоторых фабрично-заводских больничных касс, он повел работу против нашего легального журнала «Вопросы страхования», противопоставляя ему идею нового «нефракционного» журнала «Больничная касса». Одновременно с этим начал искусную кампанию интриг против нашей «Рабочей группы» Страхового совета. Свою работу против наших страховых организаций Черномазов и его компания пытались облечь в форму принципиальных разногласий, выдвинув обвинение против Рабочей группы Страхового совета и редакции «Вопросов страхования», в оппортунизме, нежелании идти нога в ногу с Петербургским Комитетом. В Петербургском Комитете эти обвинения поддерживали Л. Старк и С. Багдатьев (он же Нарвский). Пришлось взять на себя разбор всего дела и, не теряя времени, уже осенью 1915 года заняться опросами и выяснением «принципиальных» разногласий.
Подозрения в интриганстве, властолюбии, карьеризме, вплоть до предположений о связи М. Черномазова и его друзей с охранкой, высказывали товарищи: Г. Осипов (член Страховой группы и от ее имени), Винокуров, Гладнев, Фаберкевич, Подвойский, Шведчиков, Ольминский, Еремеев. Некоторые из них высказывали свои подозрения также и по отношению к Л. Старку и С. Багдатьеву. Материалом против всех была только «работа» М. Черномазова и К° и на проверку ее направил я все свое внимание.
По самому острому тогда вопросу — о деятельности нашей Рабочей страховой группы и редакции «Вопросов страхования» мне удалось устроить совместное заседание представителей Рабочей группы, редакции журнала и «молодых» страховиков, организовавшихся при Петербургском Комитете. Совместное заседание происходило на квартире инж. Фаберкевича, бывшего членом редакции «Вопросов страхования». На этом заседании удалось выяснить и установить полную неосновательность обвинений в «оппортунизме», всех упреков в несогласованности работы с Петербургским Комитетом и т. п. В конце прений «молодые» страховики (сторонники М. Черномазова и Л. Старка) внесли практическое предложение о «коалиционном» составе редакции «Вопросов страхования», выговаривая половину мест себе в качестве «представителей» Петербургского Комитета. В этом предложении выявилось в полной мере стремление М. Черномазова проникнуть в центр страховой работы, как раз туда, куда его не пускали, где никто из старых товарищей не хотел работать совместно с ним или его кандидатами. Предложение о коалиционном составе редакции, как противоречащее партийному уставу и практике в деле руководства центральными органами партии, а «Вопросы страхования», как и сама Рабочая группа Страхового совета, были органами всероссийскими, нами было отвергнуто. От имени Бюро Центрального Комитета я заявил о неприемлемости «коалиции», но, принимая во внимание интерес дела и привлечение к сотрудничеству новых сил, предложил дать в Бюро Центрального Комитета список лиц, которых «молодые» страховики желали бы включить в редакцию всероссийского руководящего страховым делом органа. Мое предложение было принято всей редакцией, а также представителями страховых организаций, но вызвало некоторое замешательство в рядах «черномазовцев».
М. Черномазов, Л. Старк и К° быстро учли, против кого было направлено предложение дать кандидатов в Бюро Центрального Комитета. Кандидатов они не выставили, но повели энергичную атаку против меня персонально, стараясь дискредитировать и меня, и наш Центральный Комитет как «заграничных», оторванных от работы «верхов». Петербургский Комитет того состава шел на поводу у М. Черномазова, Л. Старка и К° и принял предложенную этими господами резолюцию против «Вопросов страхования» и вторую, направленную лично против меня. Стоило большого труда заставить Петербургский Комитет взять свои резолюции обратно. Страховики же вынесли ответную резолюцию, опровергавшую все возводимые на них лишний раз обвинения. Тогда же удалось столковаться с Исполнительной комиссией Петербургского Комитета об исключении из своих рядов М. Черномазова и Л. Старка. Однако последнее, в силу двойственного поведения некоторых членов ПК, не проводилось полностью до осени 1916 года, когда была принята решительная резолюция против интриг этих господ.
Разбираясь в этом деле, не встречаясь с самим М. Черномазовым, по его поведению в работе я все более и более убеждался в том, что мы имеем в лице его довольно искусного агента охранки. Высказанные мною кое-кому из членов Петербургского Комитета подозрения дали повод Исполнительной комиссии (Багдатьеву, Шмидту, Старку) требовать от меня «более конкретных» данных о его провокационной работе. Тех данных, которые были во всей деятельности Черномазова, оказывалось недостаточно для этих товарищей. Удовлетворить требование, представить конкретные данные о провокаторстве М. Черномазова «в виде вещественных доказательств» мне было невозможно. Для этого нужны были связи с самой охранкой, а этим я не располагал. И, пользуясь этим предлогом, указанные работники Петербургского Комитета сохраняли связь с «мироновцами». Только осенью 1916 года резолюцией Бюро Центрального Комитета был положен конец как интригам Черномазова, так и разгильдяйству некоторых работников ПК. Всем работникам было воспрещено иметь с ним какое-либо дело.
В начале зимы 1915 года, в одно из обычных путешествий по явкам Петербургского Комитета, я встретил на Выборгской стороне знакомого рабочего-токаря Алексея Горина, члена нашей подпольной организации, работавшего в то время в Питере. Будучи товарищами по парижской работе, разговорились. Узнав, что Петербургский Комитет назначил мае явку на квартире В. Е. Шурканова, куда я шел, он предупредил меня, чтобы я был осторожен в своих отношениях с этой квартирой. Эта квартира — фонарь для охранки, сказал он. Подошедшие к нам знакомые рабочие-айвазовцы помешали продолжению этого разговора. Мы условились встретиться с ним, но в тот же день вечером он вместе е другими, неосторожно собравшимися в ресторане на Петербургской стороне, был арестован. Так я и не мог установить, кого подозревал Горин, имея в виду квартиру бывшего депутата III Думы Шурканова. Однако это заявление заставило меня быть настороже и не посвящать в нашу работу Шурканова. Много раз я пытался наводящими путями выяснить, нет ли еще кого-либо из подозревавших квартиру на Выборгской стороне, но успеха не имел.
Работники Пет. Комитета пользовались квартирой Шурканова и для свиданий, и для ночевки, а некоторые и для постоянного жилья. Мне также приходилось заглядывать к нему, чтобы встретить кого-либо из членов Пет. Комитета. До этого времени я не был знаком с Шуркановым, и при первой встрече он произвел на меня впечатление недалекого и сравнительно неразвитого рабочего. С первой же встречи он проявил большой интеpec к моим скитаниям по Питеру, сделал ряд предложений, способных, по его мнению, избавить меня от собачьего скитания по городу. Шурканов в то время работал на заводе Айваза. Мои краткие наблюдения над Шуркановым, его образом жизни, а также справки у некоторых айвазовцев не давали данных к усилению подозрительности по отношению к нему. На квартире у него бывали и жили нелегальные работники. В своей жизни он ничем не выделялся из среднего типа металлистов Петербургского района. Среди товарищей славился гостеприимством и, как говорили, был не дурак выпить. На почве выпивки и воспоминаний о днях былых в его квартире собирались многие старики, например Полетаев, Афанасьев, Климонов, Павлов и другие товарищи.
Роль Шурканова в партийной работе была чрезвычайно скромная. Только депутатское прошлое давало ему возможность поддерживать связи и оказывать организации различные «услуги» по предоставлению квартир и т. п. На партийную работу он не оказывал никакого влияния, но в силу имевшихся связей и через окружавших и живших у него товарищей был в курсе многих, даже чрезвычайно конспиративных дел. На явках, устраивавшихся работниками Пет. Комитета у Шурканова, говорилось обо всем частенько при его непосредственном участии.
По отношению ко мне Шурканов проявлял чрезвычайное внимание. Особенно его заботило мое бездомное существование, и он много раз предлагал мне занять одну из пустовавших у него комнат. Однако все эти предложения я считал для себя неподходящими, явно нарушавшими мои соображения о конспирации. По соображениям того же порядка, основанным на некотором внутреннем недоверии, сохранившемся у меня по отношению к Шурканову после слов т. А. Горина, я отвергал под различными любезными предлогами и все предложения о ночевках и местах отдыха.
В моей борьбе с Черномазовым Шурканов всецело стоял на моей стороне, подтверждая все высказываемые мною сомнения и заключения о провокаторском характере деятельности М. Черномазова.
X. ПЕРЕД 9 ЯНВАРЯ 1917 ГОДА
После совещаний с московскими партийными товарищами в конце декабря 1916 года мне удалось побывать в Нижнем Новгороде. Однако ввиду происходивших тогда арестов и обысков в Канавине и Сормове мне не удалось задержаться там более трех дней. Со времени моей первой поездки в 1915 году Нижегородская организация значительно выросла и окрепла. На Сормовском заводе действовали кружки; партия имела влияние на заводских рабочих. Велась борьба с оборонческими элементами меньшевиков и социалистов-революционеров. Первые нашли себе опору в больничной кассе и занимались поисками «легальных» путей для рабочего движения, хотя бы в рамках закона от 1903 года о фабрично-заводских старостах. Среди рабочих в то время развивалось недовольство на почве дороговизны, нехватки продовольствия, бившей особенно сильно по чисто пролетарской, не связанной с землей массе.
Относительно возможности движения в связи с 9 Января местные работники особых надежд не питали. Однако не скрывали возможности стачки, если столицы выявят в эти дни что-либо могучее.
К концу 1916 года идея «войны до конца», до «полной победы» и т. п. была значительно подорвана. Настроение антивоенное царило не только среди рабочей массы, но охватило и широкие круги городских «обывателей». В самой армии, как в тылу, так и на фронте, патриотический угар давно уже рассеялся, и никакие искусственные меры не могли его подогреть. Отчаяние и ненависть охватывали трудящиеся массы, и нужен был только толчок, чтоб это вылилось в виде какого-либо протеста.
Правительство, помещики, буржуазия знали и учитывали рост недовольства, рост антивоенных настроений, усилили репрессивные меры борьбы с отдельными проявлениями протестов. Против нас повелась усиленная агитация как в прессе, так и через различные организации, работавшие по «организации обороны». Все средства клеветы были пущены в ход: обвинения в провокации «преждевременной» вспышки, в немецких интригах и подкупе. Но и клевета не остановила рабочего движения: так же как и прочие приемы буржуазии, она оказалась неспособной увлечь пролетариат на борьбу за Дарданеллы,
Царское правительство отчетливо понимало, что первые удары народного возмущения будут направлены против него, и готовилось отразить натиск народной стихии, Во всех значительных промышленных центрах полицию подготовляли к уличной вооруженной борьбе. Развивавшееся с каждым месяцем революционное движение, угрожавшее устоям царской монархии, правительство царя решило встретить подготовленным кровавым отпором. Свои кровавые приготовления правительство и не скрывало от народных глаз. Семнадцатый год оно решило оросить огневым свинцом. Но к ужасам смерти за эти годы бойни все уже попривыкли и не боялись ее. Впереди всем и каждому она непосредственно угрожала не только на фронте, но и в тылу.
Наши маленькие организации, разбросанные по фабрикам, заводам, шахтам и рудникам, также готовились к борьбе. Они не располагали в то время военной техникой, не были так вооружены, как полицейские отряды царя, но это не обескураживало наших бойцов, вооруженных одной лишь жаждой борьбы и победы. Каждый рабочий смутно понимал, что в серых шинелях бьются солдатские сердца в такт с его желаниями. И пролетарской задачей на семнадцатый год было — вовлечь армию в революционный фронт против царя, против помещиков, против буржуазии и войны.