КАНУН СЕМНАДЦАТОГО ГОДА - IV. ВОЙНА

 

IV. ВОЙНА

 В то время, когда маклеры империалистической буржуазии подготовляли свои последние ноты, когда Тройственный союз ¹⁸ кивал на Тройственное соглашение ^19, петербургский пролетариат, а также рабочие многих других промышленных центров России были целиком поглощены делами внутренней борьбы.

Июльские события в Петербурге всколыхнули дремавшую провинцию, и стачечная волна катилась буквально «от хладных финских скал до пламенной Колхиды»...

Уличные выступления петербургских рабочих закончились к 11 — 12 июля, но еще значительная часть из 300-тысячной армии стачечников на работу не стала. Общество фабрикантов и заводчиков решило наказать «рабочую вольницу» легоньким локаутом.

Многие фабрики, а также почти все частные металлообрабатывающие заводы назначили полный расчет всем своим рабочим.

Однако приближение «критической развязки», то есть начала военных действий, заставило правительство во избежание «сюрпризов» внести «мир» в жизнь столицы. Вывешенные объявления о локауте под видом «расчета» были вдруг переделаны на открытие заводов, вместо угроз — рабочих вежливо приглашали занять их прежние места. Многие из рабочих, предчувствуя затяжной конфликт, повыехали в деревни и об открытии фабрик и заводов узнали значительно позднее. Дня за два до мобилизации рабочая жизнь Петербурга вошла в обычную норму.

Настроение рабочих было очень бодрое, несмотря на разгул репрессий, отсутствие газет и двухнедельную безработицу. Всех радовала и бодрила последняя стачка, которая сплотила могучую армию труда в одном ярком порыве негодования. Эту солидарность не могли разбить ни полиция, ни «славное» казачество, ни угрозы голодной смертью со стороны коалиции предпринимателей.

Первый рабочий день весь прошел в обмене впечатлениями о последних событиях в столице. После этих дней все чувствовали, что решительный бой во всероссийском масштабе не за горами.

Кровавые операции на австро-сербской границе²⁰ уходили на задний план. Но за ходом переговоров между странами рабочие следили.

Панславистские круги, однако, уже принялись за «работу». Уличная и полулиберальная пресса подготовляла почву для патриотических манифестаций. Последние ждать себя не заставили и стали «стихийно» рождаться в центральных частях города и заканчивались в первые дни у сербского посольства.

Ядром этих манифестаций были дворники, торговые служащие, интеллигенты, дамы «общества» и ученики средних учебных заведений. «Стихийно» выносились заранее спрятанные флаги, плакаты, портреты царя, и под охраной усиленного наряда конной полиции совершали хождение по «союзникам». Снимание шапок являлось обязательным, и первые дни в центре города все были терроризованы этими хулиганствующими патриотами. Данную им «свободу» они довели до логического конца, то есть до погрома здания немецкого посольства и других частных предприятий по совету «Вечернего времени»²¹, но за это были лишены «права манифестаций».

Петербургский Комитет РСДРП повел перед этим агитацию среди рабочих за превращение манифестаций из патриотических в революционные, и следует отметить, что подобные попытки были уже сделаны и кончались схватками. «Отмена» их, последовавшая от градоначальника, помешала дальнейшему развитию контрманифестаций.

От манифестаций до их запрещения не было проходу. Малейший успех на фронте — манифестация. Вступление в войну новой страны — манифестация. Отношение обывателя, служащего, питерского интеллигента к хулиганствующему патриотизму было подленькое, покорное принижение.

Интерес к событиям со стороны петербургской рабочей демократии стал особенно проявляться с момента германского ультиматума России. Экстренные выпуски газет и вечерние телеграммы читались нарасхват. Конечно, все газеты старались использовать этот ультиматум для того, чтобы поддержать «честь» и «достоинство» России как «великой державы». На следующий день лозунгом справа налево был — «на нас напали».

Журналисты настроились уже на патриотический лад, и гнев негодования против «подлой Германии» стал ежедневной пищей петербургской демократии. Рабочая пресса была разгромлена, и среди шакалов шовинизма не было ни одного голоса, который напомнил бы им, что они сами готовились к этому же и две недели назад, в момент приезда Пуанкаре, реакционные газеты уже грозили «прусскому кулаку», что через два года они будут готовы посчитаться с ним.

За такие «услуги» отечеству они, то есть эти журналисты, получали ордена Французской Республики.

События развились так быстро, что организованных рабочих застали врасплох. Хотя принципиально все были противниками войны, но сложность ситуации была выше сознательности многих, а потому было очень много «частных мнений».

Всеобщая мобилизация²² Петербургского округа²³ (как и всей Европейской России) была объявлена 19 июля ст. ст., с шести часов yтpa. Полицейские участки работали всю ночь, разносили по домам призывные ведомости.

Утром по всему городу красовались темно-красные объявления о мобилизации и белые листки с расценкой за приносимые мобилизуемыми вещи, как, например: сапоги, белье и т. д. Около листков — кучи людей, толковавшие на все лады о событиях; тревожно-унылое настроение сковывало всех. Около полицейских участков, превращенных в сборные пункты, толпились сотни семей рабочего люда. Женщины плакали, причитали и проклинали войну.

В мастерских, на фабриках и заводах мобилизация произвела большие опустошения. От тисков и станков было взято до 40% рабочих. Пустотой и унылостью повеяло всюду. Заводчики потребовали у власти, чтобы им были возвращены их квалифицированные рабочие, иначе они не могли выполнить казенные заказы. Их просьба была уважена: через несколько дней все мобилизованные металлисты, работавшие на заводах, имевших казенные заказы, были возвращены, но считались на «учете» у воинского начальника.

Когда рабочие пришли на работу утром в день мобилизации, о работе никто и не думал. Не раздеваясь, сходились по мастерским, сговаривались и выходили на улицы под звуки революционных песен. На некоторых заводах были общие собрания с присутствием мобилизуемых, с которых рабочие брали клятвы не забывать борьбы и при первой же возможности, с оружием в руках, добиваться «освобождения славян в самой России»...

И опять, как в дни мобилизации сил труда для протеста против режима угнетения, улицы пригородов наполнялись людьми, и тысячные толпы манифестировали по улицам с пением революционных песен и с криками «Долой войну». Нередко и стоявшие около участка заплаканные и убитые горем женщины кричали сквозь слезы «Долой» и призывали кричать других.

Полиция была не так груба, пыталась разгонять, как и в июльские дни протеста, но, встретив энергичный протест запасных, считала за лучшее исчезать.

Около полудня потянулись к центральным, городским сборным пунктам первые партии мобилизованных, окруженных слабым конвоем городовых. К ним быстро примыкала толпа, и создавалась манифестация с красными лентами или плакатами, привязанными на тросточки.

Во время таких проводов бывали случаи столкновения с полицией, но манифестанты при активном содействии запасных всюду одерживали верх. Такие сцены происходили в различных частях города и даже в самом городе — в Коломенской части. Из пригородов особенно грандиозный характер манифестации имели за Невской заставой и на Выборгской стороне. В первом случае толпа в несколько десятков тысяч людей провожала запасных с пением революционных песен и красным знаменем вплоть до Знаменской площади, где имела столкновение с патриотами, была рассеяна полицией. На Выборгской в различных частях были манифестации почти весь день.

Одновременно с мобилизацией Петербург был объявлен на военном положении²⁴. Железнодорожные пути, мосты, лабазы и другие учреждения охранялись военными патрулями.

Почта, телеграф и военные дороги служили только интересам войны. Петербург в первые дни был совершенно отрезан от всего мира, и, странно, больше от провинции, чем от «заграницы».

Город был полон тревожных слухов. Из уст в уста передавали сенсационные слухи о том, что такая-то княгиня заключена в крепость за измену, бывший градоначальник Петербурга Д. был молвой уже обвинен и повешен за продажу «важных документов» по охране Кронштадтской крепости²⁵. Приезжавшие из Кронштадта уверяли, что среди поставленных минных заграждений найдено три сотни мин, заряженных песком. Слухи в этом роде очень подрывали доверие к власти и ее умению «организовать оборону». Патриотически настроенные мелкие буржуа, лавочники, служащие и крестьяне, признававшие необходимость войны, считали, что во всех дефектах виноваты немцы, которые захватили власть в стране в свои руки. Имена Ренненкампфа и других «истинно русских» разом потеряли доверие даже у своих вчерашних коллег.

 

V. ОТНОШЕНИЕ К ВОИНЕ

 С момента объявления войны Германией России²⁶ до выступления Англии против Германии²⁷ настроение петербургского буржуазного общества было весьма невеселое. Считали, что, если Англия займет нейтральное положение, участь Петербурга будет решена. Все ценное уже начали вывозить, и некоторые музеи начали упаковку ценных произведений.

Нетрудно себе представить ту радость, с которой была встречена весть об объявлении войны Англией Германии. В ресторанах и театрах аплодировали, пили тосты, а вечером на улицах «сколотили» патриотическую манифестацию с хождением к английскому посольству.

Среди сознательных рабочих в первые дни войны было убеждение, что западноевропейская демократия во главе с организованным пролетариатом не допустит до бойни, до взаимного самоистребления рабочих и крестьян. Из сложившейся международной ситуации, как она нам поддавалась учету, было ясно, что германское правительство явилось инициатором, было первым, которое спускало курок. Из этого мы делали заключение, что на немецкий пролетариат падает ответственная задача — проявить инициативу решительной борьбы против кровавого замысла империалистов.

То же, что узнавали мы, поражало нас своей дикостью. Телеграммы, газетные статьи говорили о том, что вожди немецкой социал-демократии оправдывают войну, голосуют за военные кредиты²⁸. Первая мысль была, что правительственные телеграммы ложны, что нас, русских социал-демократов, хотят «обработать»... Но явилась новая возможность проверки — сотни бежавших из Германии и возвращавшихся из других земель подтверждали.

Как ни чудовищна была сама по себе эта новость, но пришлось считаться с нею как с реальностью. Рабочие осаждали нас вопросами о том, что же означает поведение немецких социалистов, тех социалистов, которых мы рисовали всегда как модель для себя. Где же мировая солидарность?

Особенно тяжело было узнать, что немецкая армия, насчитывающая столько организованных рабочих, разоряла Бельгию, что бельгийские солдаты защищали свою страну под звуки «Рабочего Интернационала».

На все эти вопросы и тяжелые обвинения приходилось давать ответы, необходимо было указать, что вожди немецкой социал-демократии изменили рабочему делу, изменили интернациональному социализму. Для полноты сведений мы указали, что в последние годы германским рабочим движением руководили реформисты, или «ликвидаторы» в переводе на русский язык.

Эти «похороны немецких вождей» нам доставались нелегко, так как у широких, идущих за социал-демократами кругов появлялись идеи «не быть для России хуже, чем немцы для Германии». Сознательным рабочим стоило большого труда разъяснить, что измена одних не должна вести всеобщую измену, так как от этого выиграют только капиталисты. Необходимо восстановить интернациональную связь рабочих через головы вождей.

По мере развития конфликта русское правительство само много сделало для «прояснения» затуманенной ситуации. Едва только закончили мобилизацию в Петербурге, как уже начали кампанию против «внутреннего врага». На рабочий класс посыпались новые репрессии в виде арестов, высылок, по случаю военного положения закрытия союзов, клубов и оставшихся корпоративных журналов. Так правительство решило «объединить все классы и национальности».

Мобилизованные, но оставленные при заводах рабочие подвергались притеснениям. Предприниматели решили использовать это состояние, превращая рабочих-солдат в крепостных, своего рода «военнообязанных». На заводе «Н. Лесснер» сбавки расценок и злоупотребление сверхурочными часами уже в первые недели привели к протестам. Были случаи протеста у Эриксона, «Вулкана»²⁹ и в других металлообрабатывающих предприятиях.

Мелкие предприниматели и подрядчики широко пользовались военным положением, чтобы посредством участка избавлять себя от беспокойного элемента или от уплаты рабочим заработной платы. У петербургской адвокатуры было немало советов по таким делам.

Поражение русской армии у Мазурских озер³⁰ было большим толчком для всех склонявшихся в пользу сложения оружия борьбы с правительством. Из этого поражения рабочие массы сделали вывод, что русское правительство так гнило и бездарно, что достойно одной только «поганой метлы». С этого момента начинается критическое отношение к «оборонительным» способностям реакционного правительства. И в этой критике было очень много общего с тем отношением к войне, которое проявилось во время русско-японской кампании.

Рассказы солдат о кражах, о плохой еде и о дурной организации подтверждали лишь одно из утверждений французской и английской прессы, «что русская армия многому научилась после японской войны» — научилась лучше прятать концы в воду.

Даже среди крестьян эти слухи в ходу, и о недоверии их к «вождям русской армии» можно судить по уверениям, что скоро русской армией будут командовать японские генералы, и тогда можно будет разбить немцев.

Когда в печати появились письма Плеханова, Бурцева, Кропоткина и других, призывавших к временному «перемирию» и помощи правительству в «борьбе с германским милитаризмом», русские демократы-революционеры, даже патриотически настроенный элемент, были немного разочарованы, так как ожидали, что они призовут прежде всего к победе демократии, а затем — к борьбе с внешним врагом. «Перемирие» же только усилило реакцию, при этом не увеличив нисколько так называемые «шансы на успех русской армии», не говоря уже о том вреде, который был нанесен русскому демократическому движению этими проповедниками «перемирия». Вокруг их имен танцевали самые официальные заправилы черносотенного патриотизма.

В самом начале войны по городу и среди рабочих стали усиленно распространяться слухи о готовящихся реформах, об амнистии и о кадетском³¹ министерстве. Некоторые из этих слухов потом попали в печать, вызывая «толки» и предположения. Источником этих слухов или, вернее, «кадетских вожделений» были либеральные круги. Отказавшись сами от всякой борьбы с правительством, призвав к этому и других и не получив за это ничего, они очень огорчились и пробовали было намекнуть об этом правительству, но «Речь»³², уплатив за это 5 тысяч рублей штрафа, замолчала и положилась на «внешние силы»: был пущен слух, что английское правительство прислало русскому «совет» о смягчении режима. Но время шло, а влияния западноевропейской демократии заметно не было, если не считать принятия «Марсельезы» ³³ в число обязательных гимнов.

Вся петербургская печать много сделала для того, чтобы разжечь народный шовинизм. Искусно раздувались «немецкие» зверства над оставшимися у них русскими стариками и женщинами. Но можно все-таки констатировать, что рабочих эта вражда не толкнула на путь эксцессов и национализма.

Редкий факт требования удаления «немца» от должности, как это было, например, на одном паровозостроительном заводе, касался инженера, заведующего мастерской. Он был так «нужен» для эксплуатации рабочих, что администрация выхлопотала ему разрешение свободно жить в России... Рабочие же «учли момент» и пожелали избавиться от одного из своих врагов, потребовали его удаления.

Могли быть случаи требования удаления немцев, как известных «желтых», приехавших в Россию для замещения стачечников. Ненависти русских рабочих к немцам на этом основывать, как это делали газеты, было нельзя.

Следует также признать, что «литературный шовинизм» значительно превышал действительное настроение даже мелкобуржуазных кругов.

Отношение к войне со стороны угнетенных национальностей России мало отличалось от общего всем сторонникам теории «защиты национальной независимости страны».

Еврейская буржуазия в Петербурге устраивала «чисто еврейские» патриотические манифестации. В синагогах служили молебны о даровании победы. Либеральные газеты «Речь», «День»³⁴ старались это подчеркнуть, чтобы господа положения не могли упрекнуть евреев в нелюбви к отечеству. И господа положения — Марковы, Пуришкевичи — так были тронуты, что снизошли до похвал и лобызаний евреев.

В местностях, близких к войне, евреям приходилось, однако, очень тяжело. Там они жили в условиях перманентных погромов как со стороны черни, так и со стороны военной администрации. По условиям военного времени печатать об этом было воспрещено, но косвенным путем попадали известия об этом и в печать, в форме сообщений об арестах громил с награбленным имуществом. Патриотические манифестации в этих местностях имели характер «предупредительный от погромов».

Мусульманско-татарское население также было вовлечено в патриотические излияния чувств любви к родине. В петербургской мечети также были службы, и от имени «магометан» посылались депутации.

Чехи, поляки и другие славяне призывались иногда через полицию в дружины священной борьбы за освобождение.

Петербургские патриоты устроили шествие к Зимнему дворцу, падали на колени при появлении царя на балконе, кричали «ура»...

Развилась эпидемия хамства, грозя затопить собою все поры русской и без того бедной общественной жизни, так как со стороны демократии слышались только одни пожелания «примирения». Но здоровый пролетарский инстинкт спасал от этого угара рабочий элемент столицы.

VI. РЕВОЛЮЦИОННАЯ СОЦ.-ДЕМ. ПРОТИВ ВОИНЫ

 Административные и полицейские репрессии, посыпавшиеся на петербургский пролетариат в июльские дни, все-таки не разрушали нелегальных ячеек соц.-демократической партии. Массовые аресты и обыски, однако, сильно обессилили партийные организации в качественном отношении. Организация, в данном случае Петербургский Комитет, лишилась лучших своих работников, но все же поддерживала связи и работала нормально.

Особенно острая нужда была в интеллигентных работниках. После провала в «Правде» у Пет. Ком. не было человека, могущего написать листовку. Значительную долю первого дня мобилизации мне пришлось провести с представителями Пет. Комитета от Выборгского района, в частности с т. Моховым, который очень сетовал на отсутствие сил и просил меня написать листовку об отношении к войне. Я написал и передал в тот же день в районный комитет. Последний выпустил ее на гектографе.

В момент объявления войны, в первую же неделю мобилизации, наши рабочие организации заняли позицию враждебную войне.

Еще до собрания Государственной Думы Выборгский районный комитет РСДРП выпустил гектографированный листок против войны, в котором предупреждал пролетариат от правительственной лжи, будто оно объявило войну во имя независимости Сербии и освобождения Галиции. «Русское правительство, — говорилось в прокламации, — держащее собственный многомиллионный народ в рабстве и невежестве, не может считаться освободителем славянства».

Прокламация указывала истинного виновника войны — конкуренцию эксплуататоров, которые в своей погоне за рынком организуют эту бойню. Роль русского правительства в этой войне называлась «авантюристской», а его цели — «желанием» найти удовлетворение за свои поражения на Дальнем Востоке³⁵ в победах на Ближнем. Действительным врагом войны считала пролетариат и, указывая на его антимилитаристскую борьбу за последние годы, призывала пролетариат к «войне с войной».

Созыв Государственной Думы³⁶ застал большинство наших депутатов в провинции, где развивалось стачечное движение. С.-д. думские фракции имели перед собранием Думы несколько заседаний, на которых была принята известная всем декларация. При выработке ее обнаружились также две тенденции по отношению к этой войне. Среди депутатов правого крыла меньшевиков были сторонники защиты «русской культуры».

Это — частности, официально же bon gres, mal gres, с.-д. фракция в этом вопросе шли вместе.

Смелая, краткая по форме декларация была «большая» по содержанию и явилась среди шовинистического кваканья действительным камнем в стоячем болоте. Правые встретили ее свистом. Но с большим удовлетворением услышал, вернее, узнал о ней рабочий класс.

Об отношении к войне других социалистических секций Интернационала мы узнавали из ежедневных буржуазных газет. Первое известие из Парижа, которое с радостью было подхвачено всей реакционной прессой, гласило, что «французские социалисты и синдикалисты оставили свою критику действий русского правительства». Военная цензура, запрещавшая печатать о погромах, арестах и обысках, пропускала очень любезно все телеграммы о действиях социалистов других стран. Мы знали о голосовании военных кредитов немецкими «ортодоксами» социал-демократии. Были хорошо осведомлены о деятельности нового министра-социалиста Вандервельде. «Биржевка»³⁷, «Вечернее время», «Копейка»³⁸ и т. п. посвящали этому событию все свои статьи и помещали его портреты. Реорганизацию французского министерства в «кабинет национальной защиты» и вступление социалистов в министерство вся наша пресса приветствовала как гениальную меру. Русским либералам из «Речи» и др. это дало один лишь лишний повод к вздохам, что у нас не как у людей, все остается по-старому.

Послание министра Вандервельде к русским социалистам было получено депутатом Чхеидзе через министерство иностранных дел.

Рабочие узнали об этой телеграмме значительно позже ее получения, через буржуазную прессу. Потом уже появились на заводах рукописные и отбитые на пишущей машинке копии.

Несмотря на то что «европейская демократия» очень плохо поддерживала демократическое движение нашей страны, а ее официальные представители помогали только ее подавлению, петербургские рабочие были чутки к положению бельгийского пролетариата. Однако мало было таких, которые оправдывали бы вступление Вандервельде в королевское, буржуазное министерство. Мы находили, что Вандервельде покинул пост, который при данной ситуации был гораздо более важный, чем министерский портфель в клерикальном кабинете.

Военное положение все-таки очень стесняло петербургское «право массовок» в пригородных лесах: всюду было очень много военщины и шпиков. Кроме того, значительная часть рабочих была мобилизована, а это обязывало к сверхурочным работам и многих пугало. Поэтому обсуждение ответа на телеграмму Вандервельде происходило по заводам.

Организованным рабочим не столь важен был сам ответ, сколько связанный с ним вопрос об отношении к войне. Между организованными рабочими по вопросу о «перемирии» было полное единодушие. Все социал-демократы, как большевики, так и плехановцы и ликвидаторы, стояли за продолжение борьбы с русским правительством. В этом вопросе рабочие-ликвидаторы расходились со своими ближайшими советниками и советчицами —  служащими больничных касс, патриотически настроенными элементами. В оценке же самой войны были отдельные мнения франкофильства, но в массе отрицательное отношение преобладало.

В укромных уголках мастерских появились любопытные надписи: «Товарищи, если Россия победит, нам лучше не будет, нас будут еще сильнее давить». По этим надписям можно было судить, какие опасения имеют рабочие, которых так все старались убаюкать и «объединить» с их заклятыми врагами.

Отношение к войне примыкавшей к социал-демократии интеллигенции было гораздо «сложнее», чем отрицательное отношение рабочих. Все начинали с того, что они являются принципиальными противниками войны. Но вслед за этим появлялась цепь из союзов «но»... Как по волшебству исчезла былая «грамотность», которую обычно социал-демократы проявляли до войны. Война бралась вне связи с предыдущей политикой правительств, а как «факт», перед которым мы внезапно очутились.

И вот к этому «факту» отношение интеллигенции было до крайности туманно и сбивало многих рабочих с верных, занятых ими позиций.

Самым распространенным мнением было, что эта война несет раскрепощение России от политического и экономического гнета Германии. В результате победоносного окончания ее для Тройственного соглашения Россия получит свободный выход через Дарданеллы, и ее новый торговый договор создаст возможность быстрого развития производительных сил страны.

Такая «марксистская» постановка вопроса мало соблазняла рабочих. Их интернациональную солидарность нельзя было усыпить будущими «благами» «после побед». На собраниях интеллигентам отвечали, что для Германии вопрос также идет о «возможностях дальнейшего развития производительных сил»... Выход из этого узла капиталистических конфликтов рабочие находили в международной солидарности. Высказывались за необходимость международных сношений между рабочими организациями. Это считалось условием, которое могло бы значительно облегчить активную борьбу с войной со стороны русских рабочих. Известия о социал-шовинистах Германии, об их расчетах на революционное движение и на активное содействие со стороны революционеров планам германского генерального штаба и пресловутая «борьба с царизмом» путем расстрела русских крестьян и рабочих, поддерживаемая немецкими социал-демократами, очень стесняли нашу пропаганду. Все это казалось нам чудовищной провокацией по отношению к нашему движению. .

Однако, невзирая на столь трудное положение, наши организации продолжали вести свою антимилитаристическую работу. В начале сентября Петербургский Комитет РСДРП выпустил листок против войны (печатный), в котором говорилось, что, «как бы ни кончилась эта война, все тяжести ее падут на плечи рабочего класса». В том, что война разразилась, «виноваты были и крестьянские и рабочие массы, слишком апатично относившиеся к делу демократии», указывал листок. Заканчивался он призывом «запасаться оружием». Из других мест России доходили известия, что местные организации — на Кавказе, в Польше, Литовском крае — выпускали также листки против войны. Выпуск листка в Петербурге сопровождался обысками и арестами. Было арестовано одновременно в различных частях города более 80 человек.

В Польше, несмотря на обещания, что «нет больше подъяремных народов», политика правительства по-прежнему оставалась реакционной. В некоторых городах, лежавших близко от театра военных действий, как Лодзь, Варшава и др., политический курс менялся в зависимости от того, приближаются немцы к данной местности или удаляются от нее. Приближение немцев к Варшаве вызывало к жизни «свободы», — аресты прекращались, администрация бежала, и жизнь города предоставлялась «самой себе». Это вызвало в жизни «общественную самодеятельность» в виде «обывательского комитета», который организовал в городе милицию. Кроме того, этот комитет содействовал устройству дешевых и бесплатных столовых для безработных, которых в этом районе было весьма много.

Вопросы о различных видах помощи вставали много раз и перед петербургскими рабочими. Предприниматели повели агитацию за отчисление известного процента в пользу Красного Креста, но это учреждение не пользовалось доверием не только среди рабочих, но даже у «общества». Вычеты по примеру «русско-японской войны» без спроса рабочих вызвали протесты (например, у Путилова). Помощь «красному» или другому кресту не прошла. Рабочие указывали, что государство должно обеспечить как раненых, так и их семьи, так же как оно это делает по отношению к офицерам. Своим же долгом рабочие находили необходимым помогать жертвам, которые населяют сибирские тундры и тюрьмы русского «освободителя» европейской демократии, царя Николая.

Однако легально такой широкой помощи провести было нельзя, и многие подумывали об организации особых заводских ячеек «помощи жертвам войны», в число которых входили бы заключенные, безработные и семьи товарищей, ушедших на войну. Но такую помощь решили проводить через больничные кассы³⁹ и в общегородском масштабе. Сборы на этот предмет уже производились (зав. Семенова, Невский суд.⁴⁰), но средства еще, за исключением Невского района, который передавал их местному попечительству о бедных, никуда не отдавали, а хранили до выяснения.

Среди «легалистов» появилось настроение использовать «благотворительность» в смысле легализации партийных ячеек, но эта идея дальше интеллигентских пожеланий не пошла.

Интеллигенция, вроде Финна, Дюбуа⁴¹ и К°, вела в патриотическом духе работу в «Вольном эк.обществе»⁴². Наши товарищи пытались использовать это учреждение в интересах местной социал-демократической организации, но по своему характеру деятельность этого общества была слишком далека от социалистической.