К. КАУТСКИЙ
ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИЙ ЦИК СССР»
Многоуважаемый товарищ! (Письмо обращено к берлинскому корреспонденту «Известий» В. Сельскому. Ред.)
Как вы видите, я в настоящее время нахожусь не в Берлине, а в Вене. Ваше письмо я получил только сегодня и поэтому не мог вовремя ответить на ваше приглашение. Я очень жалею об этом, потому что хотел бы внести свою лепту в чествование покойного героя пролетарской революции. Правда, у меня возникли большие сомнения относительно политических и экономических методов Ленина за последние годы. Правда, вследствие наших разногласий по существу, он лично резко нападал на меня, и еще больнее были для меня нападки на все те элементы, также социалистические, которые расходились с воззрениями Ленина. Но в момент смерти мы должны оценить всего человека, а не только несколько лет его жизни, не только несколько сторон его деятельности, и все личное должно замолчать. Наши разногласия не должны делать нас слепыми к величию усопшего. Он был колоссальной фигурой, каких мало в мировой истории. Между правителями великих государств нашего времени имеется только один, который хоть сколько-нибудь приближается к нему по своей силе. Это был Бисмарк. Конечно, их цели были диаметрально противоположны. У одного — торжество династии Гогенцоллернов в Германии, у другого — торжество пролетарской революции. Это такая же противоположность, как между водой и огнем. Цель Бисмарка была мелка, цель Ленина — колоссальна.
Но подобно железному канцлеру, Ленин тоже был человеком самой непреклонной и самой смелой силы воли. Подобно ему, он понял значение вооруженной силы в политике и умел самым беспощадным образом применить ее в решительных случаях. Бисмарк заявил, что великие проблемы нашего времени должны быть разрешены кровью и железом. Точно таково же было воззрение Ленина. Конечно, ни тот, ни другой не думали, что этого одного достаточно. Подобно Бисмарку, Ленин тоже был мастером в дипломатии, в искусстве ввести в заблуждение, взять врасплох своих противников, найти их слабое место, чтобы выбить их из седла. И точно так же, как Бисмарк, Ленин всегда был готов в момент, когда ему казалось, что взятый им путь не ведет к цели, без всяких колебаний, немедленно повернуть назад и пойти по другому пути. С той же легкостью, с которой Бисмарк в 1878 году перешел от свободы торговли к протекционизму, Ленин недавно перешел от чистого коммунизма к нэпу.
Но конечно, между обоими рядом с общими чертами имеются также различия, а именно не только в их целях; последнее само собой разумеется и уже было упомянуто мною. Ленин далеко превосходил Бисмарка своим интересом к теории, которую он ревностно изучал, а также своим бескорыстием. Бисмарк совсем не интересовался теорией и использовал свое обладание государственной властью для личного обогащения.
Но Ленин отстал от Бисмарка в своем знании заграницы. Бисмарк тщательно изучал государства, с которыми имел дело в своей внешней политике, их силу и силу различных классов в них. Напротив, Ленин, хотя он десятилетиями жил в Западной Европе как эмигрант, не дошел до полного понимания политического и социального своеобразия Европы. Его политика была целиком приспособлена к физиономии России, а по отношению к загранице покоилась на ожидании мировой революции, а это с самого начала должно было для каждого знающего Западную Европу явиться иллюзией. Здесь мы находим самое глубокое различие между Бисмарком и Лениным. Бисмарк закрепил свою мощь успехами своей внешней политики, Ленин — успехами своей внутренней политики. Это вытекало не только из различия в даровании обоих этих личностей, но также из различия среды, в которой они действовали.
Бисмарк пришел к власти в стране, в которой массы уже пробудились к интенсивной политической жизни благодаря Великой французской революции и наполеоновским войнам, а потом революции 1848 года. Навязать им свое всемогущество и отнять у них самостоятельное политическое мышление оказалось невозможным. На этом Бисмарк потерпел крушение. Ленин же пришел к власти в стране, где массы были, правда, до крайности возбуждены в результате войны, но не имели еще за собой нескольких поколений самостоятельной политической мысли и устремлений, а потому, когда улеглось возбуждение, легче подчинились всемогуществу выдающейся над всеми личности Ленина, а также его сотрудников.
Здесь глубочайший корень громадного успеха Ленина. Но здесь также возникают мои самые большие сомнения против его системы. Ибо освобождение пролетариата прежде всего означает полнейшую самостоятельность его мышления и действия. Значительные, обещающие успех зачатки этого были уже налицо в русском пролетариате перед революцией 1917 года. Ленин начал с того, что дал пролетариату полнейшую свободу, но политические и экономические последствия его метода заставили его снова все более уменьшать эту свободу.
Я не буду больше останавливаться на этом, так как это перешло бы рамки оценки покойного и стало бы полемикой. Замечу только еще, что, несмотря на мои сомнения относительно методов Ленина, я не считаю положение русской революции отчаянным. Правда, с моей точки зрения, может казаться, будто Ленин привел пролетарскую революцию в России к победе, но сделал ее неспособной приносить плоды. Однако русская революция еще не закончена. Мы не хороним ее вместе с Лениным.
В России стремление рабочих масс к самостоятельности в конце концов пробьет себе дорогу. И тогда созреют все те плоды, которыми в величайшем изобилии чревата русская революция.
Тогда все трудящиеся народы России, все трудящиеся народы всего мира без различия направлений будут с благодарностью вспоминать всех своих великих борцов-пионеров, которые десятилетиями в борьбе и невзгодах подготовляли русскую революцию и потом привели ее к победе. Имя Ленина не будет отсутствовать в этом пантеоне также у тех, которые в настоящее время являются противниками коммунистической партии.
Политики и писатели Запада и Востока о В. И. Ленине. М.. 1924. С. 16—I8
В. М. ЧЕРНОВ
из книги
«КОНСТРУКТИВНЫЙ СОЦИАЛИЗМ»
Со свойственной ему (Ленину. Ред.) грубоватой прямотой и откровенностью он в кругу своих не только признавался: «Мы наглупили достаточно в период Смольного и около Смольного»—в демагогический период разнуздывания стихии и подбивания ее все делать «снизу»; он даже заявлял о полном отсутствии у него сомнений, что и впредь будет не лучше: «Несомненно, что мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я»...
Но перед внешним миром он оправдывает все. Он говорит, например: «...роль лакеев буржуазии играли... меньшевики, эсеры, Каутский и К°, когда они ставили нам в вину... «военный коммунизм». Его надо поставить нам в заслугу». То же и с государственным капитализмом. «...Иначе, как через это, не достигнутое еще нами, «преддверие», в дверь социализма не войдешь...» То, что «промежду себя» можно признать ошибкой и даже глупостью, для «посторонних» объявляется «естественной и неизбежной фазой развития». А худшие последствия ошибок можно с легким сердцем отнести за счет совершенно посторонних условий. Так сделал Ленин по отношению к «бюрократическому вырождению» Советской власти.
«Возьмите вопрос о бюрократизме и взгляните на него с экономической стороны. 5 мая 1918 года бюрократизм в поле нашего зрения не стоит. Через полгода после Октябрьской революции, после того, как мы разбили старый бюрократический аппарат сверху донизу, мы еще не ощущаем этого зла. Проходит еще год. На VIII съезде... мы говорим .. о «частичном возрождении бюрократизма внутри советского строя». Прошло еще два года. Весной 1921 года... мы видим это зло еще яснее, еще отчетливее, еще грознее перед собой. Каковы экономические корни бюрократизма?.. У нас... корень бюрократизма: раздробленность, распыленность мелкого производителя, его нищета, некультурность, бездорожье, неграмотность... В громадной степени это—результат гражданской войны. Когда нас блокировали, осадили со всех сторон... Бюрократизм, как наследие «осады», как надстройка над распыленностью и придавленностью мелкого производителя, обнаружил себя вполне» .
Из всего этого образцово-наивного рассуждения очевидно, что Ленин до конца «слона-то и не приметил». Не приметил того, что бюрократизм эмбрионально содержался уже в самой ленинской идее о социализме, как возглавленной большевистскою диктатурою системе государственно-капиталистических монополий; что бюрократизм был исторически производной от примитивной казенщины большевистской концепции социализма.
Как известно, Ленин не прочь был повсюду (даже в применении к аграрной области) из демагогического расчета подхватить популярный лозунг социализации. Нетрудно видеть, что на деле на социализацию у него нет нигде и намека. Под нею все время кроется «советизация» или советская бюрократизация . Все ее вопиющие недостатки, понятные и легко предвидимые теоретически, русский большевизм наглядно показал на практике...
Военным коммунизмом большевизм совершает свое собственное reductio ad absurdum (приведение к нелепости. Ред.), логически доходит до полной и очевидной нелепости. И все же за него долго и упорно держались. И когда необходимость заставила наконец пойти на его ликвидацию, приняться за социально-политическое «путешествие по ретур-билету», с военным коммунизмом все же расставались нехотя, проклиная компромиссы с жизнью, разрушающие «стройную систему».
Ленину, обосновавшему введение военного социализма, пришлось обосновывать его отмену. И вот сначала он неожиданно открыл, что «та стройная система, которая создавалась, она диктовалась потребностями, соображениями и условиями военными, а не экономическими... Другого выхода не было»; может быть, в применении «ошибки были, был целый ряд преувеличений», но «в основе эта политика была правильна». Но, настаивает Ленин, правильна лишь в особых, преходящих исторических обстоятельствах. Военный социализм — не решение социальной проблемы, даже не путь к социализму, а просто отклик на особую политическую ситуацию, и в этом смысле по отношению к программе большевизма нечто случайное и побочное. Иными словами, между строк Ленин объявляет, что возведение Троцким военного коммунизма в принцип, в систему было ошибкой. Так сложилось, что пришлось на него пойти; но «это не означало стройной экономической системы. Это была мера, вызванная условиями не экономическими, а предписанная нам в значительной степени условиями военными». Несколько позднее Ленин пошел в этих полупризнаниях на один шаг дальше. «Военный коммунизм» был вынужден войной и разорением. Он не был и не мог быть отвечающей хозяйственным задачам пролетариата политикой (курсив В. М. Чернова.—Ред.). Он был временной мерой». Политикой, соответствующей хозяйственным задачам пролетариата, было бы установление «правильного социалистического продуктообмена» с деревней; если бы оно было возможно, не было бы надобности в военном коммунизме. К сожалению, оно было невозможно, а потому все-таки «роль лакеев буржуазии играли... меньшевики, эсеры, Каутский и К°, когда они ставили нам в вину этот «военный коммунизм». Его надо поставить нам в заслугу». Отступление происходит как будто «в порядке», должным образом замаскированное. Некоторое время Ленин еще продолжает твердить: «Мы должны были не остановиться перед «военным коммунизмом», не испугаться самой отчаянной крайности»; но он уже почти целиком воспринимает всю критику, все изобличение изнанки этой «стройной системы». «Но то, что было условием победы в блокированной стране, в осажденной крепости,— говорит он, подхватывая самую терминологию противников,—обнаружило свою отрицательную сторону...» К весне 1921 г. опыт показал, что «запереть» всякий оборот в осажденной крепости можно и должно; при особом героизме масс это можно перенести три года». Но зато «после этого разорение мелкого производителя еще усилилось, восстановление крупной промышленности еще оттянулось, отсрочилось» (курсив В. М. Чернова.—Ред.).
После такого признания дальше упорствовать на полном оправдании военного коммунизма было невозможно. Это могло бы сойти для какого-нибудь Бухарина, но не для Ленина. Трудно сказать, было ли для последнего это временное «полупризнание ошибки» переходной стадией, психологически облегчившей ему самому переход к позднейшему, уже более откровенному и полному сознанию, что пойти на военный коммунизм значило зарваться и не рассчитать ни средств, ни возможностей, ни сил; или же это просто был педагогический прием, рассчитанный на такое облегчение только для «малых сих», для слепо идущих за ним приверженцев. Впрочем, это имеет лишь историко-литературный интерес. Достаточно установить одно: осенью 1921 г. Ленин уже отдал себе полный отчет в крахе, в несостоятельности военного коммунизма, в ошибочности этого шага; он даже как будто сам был в недоумении: как это «такое» могло с большевизмом «попритчиться»?
На втором всероссийском съезде политпросветов Ленин сделал ряд очень откровенных признаний. «...Наша предыдущая экономическая политика, если нельзя сказать: рассчитывала (мы в той обстановке вообще рассчитывали мало), то до известной степени предполагала... непосредственный переход старой русской экономики к государственному производству и распределению на коммунистических началах». А между тем в самом начале пути «о наших задачах экономического строительства мы говорили тогда гораздо осторожнее и осмотрительнее, чем поступали во вторую половину 1918 года и в течение всего 1919 и... 1920 годов». Когда же «мы» были правее? Ленин твердо выговаривает: «Вначале». Таким образом, оказывается, что большевизм совершил грех против себя самого. «Отчасти под влиянием нахлынувших на нас военных задач и того, казалось бы, отчаянного положения, в котором находилась тогда республика... под влиянием этих обстоятельств и ряда других, мы сделали ту ошибку, что решили произвести непосредственный переход к коммунистическому производству и распределению... Это, к сожалению, факт. Я говорю: к сожалению, потому что не весьма длинный опыт привел нас к убеждению в ошибочности этого построения, противоречащего тому, что мы раньше писали о переходе от капитализма к социализму». Все, раньше заученное, писанное и переписанное,—все это «в горячке гражданской войны» было нами «вроде того, что забыто». Результат неутешителен:
«На экономическом фронте, с попыткой перехода к коммунизму, мы к весне 1921 г. потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским...» Это поражение было нанесено не людьми, а безличной логикой жизни, на которую апеллировать некуда: «...наша хозяйственная политика... Мешала подъему производительных сил и оказалась основной причиной глубокого экономического и политического кризиса...» И про вынужденный отказ от военного коммунизма «нельзя сказать, что это отступление... в полном порядке, на заранее приготовленные позиции»; нет, порою... оно было «в весьма достаточном и даже чрезмерном беспорядке».
Ленин, конечно, был прав. Беда заключалась не в отдельных «ошибках» или «преувеличениях» при проведении правильной в основе политики; ошибкой была сама эта политика.
Чернов В. Я. Конструктивный социализм. Прага. 1S25 Т. 1. С. 288—297, 395—399
П. Б. АКСЕЛЬРОД
ИЗ ВОСПОМИНАНИЯ
О ПЕРЕГОВОРАХ С ЛЕНИНЫМ В 1895 ГОДУ
Спустя несколько дней после отъезда «Учителя жизни» [Е. И. Спонти] ко мне приехал новый гость, тоже молодой человек, невысокого роста, довольно бесцветного вида. Представился:
— Владимир Ульянов, приехал недавно из России. Георгий Валентинович (Плеханов. Ред.), в Женеве, просил вам кланяться.
Молодой человек передал мне довольно объемистую книгу — сборник статей под заглавием «Материалы к вопросу о хозяйственном развитии России», незадолго до того вышедшую в России и уже конфискованную и даже сожженную по приговору цензуры. Здесь были статьи марксистов: Плеханова, Струве, Потресова, К. Тулина и других. Я знал о подготовке этого сборника и сам писал для него статью—под заглавием «Главнейшие запросы русской жизни»,— но не смог кончить ее в срок из-за болезни.
Посидев у меня, побеседовав о положения дел в России, молодой человек поднялся и сказал вежливо:
— Завтра, если вы позволите, я зайду к вам, чтобы продолжить разговор.
Вечером и ночью я просмотрел привезенный Ульяновым сборник. Мое внимание привлекла обширная статья К. Тулина, имя которого я встретил здесь впервые. Эта статья произвела на меня самое лучшее впечатление. Тулин выступал здесь с критикой народничества и «Критических заметок» Струве. Статьи были построены несколько нестройно, пожалуй, даже небрежно. Но в них чувствовался темперамент, боевой огонек, чувствовалось, что для автора марксизм является не отвлеченной доктриной, а орудием революционной борьбы. Для меня ознакомление с этим сборником было истинным наслаждением. «Наконец-то,—думал я,—появляется в России легальный сборник, проникнутый не просто духом отвлеченного, академического марксизма, но духом социал-демократии, дающей учению марксизма революционное применение».
Но были в статьях Тулина некоторые тенденции, с которыми я не мог согласиться. Автор, разбирая вопрос о задачах социалистов в России, подходил к этому вопросу абстрактно, решал его вне времени и вне пространства, не останавливаясь на особенностях общественно-исторических условий в России, и рассуждал так, как будто мы жили в Западной Европе. В частности, именно так подходил Тулин к вопросу об отношении социалистов к либералам.
Но этот недостаток статьи не нарушал общего благоприятного впечатления.
Утром пришел ко мне Ульянов.
— Просмотрели сборник?
— Да, и должен сказать, что получил большое удовольствие. Наконец-то пробудилась в России настоящая революционная социал-демократическая мысль. Особенно хорошее впечатление произвели на меня статьи Тулина...
— Это мой псевдоним,—заметил мой гость. Тогда я принялся объяснять ему, в чем я не согласен с ним.
— У вас,—говорил я,—заметна тенденция, прямо противоположная тенденция, той статьи, которую я писал для этого же самого сборника. Вы отождествляете наши отношения к либералам с отношениями социалистов к либералам на Западе. А я как раз готовил для сборника статью под заглавием «Запросы русской жизни», в которой хотел показать, что в данный исторический момент ближайшие интересы пролетариата в России совпадают с основными интересами других прогрессивных элементов общества. Ибо у нас перед рабочими, как и перед другими прогрессивными общественными элементами, на очереди одна и та же неотложная задача: добиться условий, допускающих развитие их широкой самодеятельности. Точнее говоря, это—задача свержения абсолютизма. Эта задача диктуется всем нам русской жизнью. Так как цензурные условия не позволяют определить эту задачу настоящим словом, то я характеризовал ее формулой: «Создание условий для широкой общественной самодеятельности», требуемое русской жизнью.
Ульянов, улыбаясь, заметил в ответ:
— Знаете, Плеханов сделал по поводу моих статей совершенно такие же замечания. Он образно выразил свою мысль. «Вы,—говорит,—поворачиваетесь к либералам спиной, а мы—лицом».
Невольно бросалось в глаза глубокое различие между сидевшим передо мною молодым товарищем и людьми, с которыми мне приходилось иметь дело в Швейцарии. Какой-нибудь Грозовский, приехав из Вильны без всяких знаний, уже считал ниже своего достоинства учиться. А Ульянов, несомненно обладая талантом и имея собственные мысли, вместе с тем обнаруживал готовность и проверять эти мысли, учиться, знакомиться с тем, как думают другие.
У него не было ни малейшего намека на самомнение и тщеславие. Он даже не сказал мне, что порядочно писал в Петербурге и уже приобрел значительное влияние в революционных кружках. Держался он деловито, серьезно и вместе с тем скромно.
В Швейцарию он приехал по своему легальному паспорту и предполагал так же легально вернуться в Россию. Его частые встречи со мной могли обратить на него внимание. А между тем нам о многом еще хотелось переговорить. Мы условились поэтому уехать на несколько дней из Цюриха в деревню, где могли бы проводить целые дни вместе, не привлекая ничьих подозрительных взглядов.
Переехали в деревушку Афольтерн, в часе езды от Цюриха. Здесь мы провели с неделю. Был май, стояла прекрасная погода. Мы целыми днями гуляли, подымались вместе на гору около Цуга и все время беседовали о волновавших нас обоих вопросах.
И я должен сказать, что эти беседы с Ульяновым были для меня истинным праздником. Я и теперь вспоминаю о них как об одном из самых радостных, самых светлых моментов в жизни группы «Освобождение труда».
Переписка Г. В. Плеханова и П. Б Аксельрода. М., 1925. Т. 1. С. 269-271
Б. БАРКОВ
ИЗ ВОСПОМИНАНИИ
Ленин был идеальным воплотителем великого коммунистического мировоззрения. Можно было не соглашаться с его тактикой, но нельзя отрицать того, что он был гениальным политиком и идейным коммунистом нашего времени. И если это, как мы видим сейчас, не отрицают империалисты, капиталисты, религиозники и даже лжесоциалисты, то идейные анархисты не отрицают уже давно, всегда чувствуя к Ленину необъяснимое чувство привязанности и симпатии. Я наблюдал это, когда являлся в среде анархистов активным участником революционной борьбы. Но если Ленин был признан гениальнейшим из людей и идейнейшим из коммунистов даже анархистами, то вполне понятно, что он должен быть всемирным вождем рабочего класса, так как последний, в силу своей революционно-коммунистической неподготовленности, безусловно нуждался и нуждается в твердом указании на пути к своей цели. И напрасно на этот счет появляются иллюзии у некоторых до сего времени заблуждающихся анархистов; пора понять, что без идейного и в то же время твердого путеводительства со стороны коммунистов, лучшим из которых был Ленин, пролетариат не в состоянии избавиться от эксплуатации тунеядцами.
Ленин один из первых учел это и после долгих и неимоверно тяжелых усилий коллективного сотрудничества создал первое рабоче-крестьянское государство, которое поставило себе задачей защищать интересы всех угнетенных и трудящихся. Вот почему анархисты, зная Ленина как честного, великого коммуниста, не смогут теперь отрицать правильность ленинского учения, проводимого не только в России, но и во всем мире.
Пусть Ленина нет, его дело—защита угнетенных и обездоленных — будет продолжаться его искренними единомышленниками.
У великой могилы. М., 1924. С, 28O
О. БАУЭР
ИЗ ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИЙ ЦИК СССР»
Я охотно следую приглашению редакции «Известий» и говорю русским рабочим, что социал-демократическая рабочая партия Австрии вместе с ними скорбит у гроба великого революционера. Он часто резко выступал против нас. Мы не согласны были с тем, что его дело осуществимо теми самыми путями, что в России, в совершенно другой социальной обстановке Запада. Однако у могилы Ленина молчат все эти разногласия, мы тоже склоняем наши знамена перед гением его воли, перед его революционизирующим весь мир делом.
И мы были его учениками. Гегемония пролетариата над крестьянством только одна является путем к власти. Так учил нас Ленин. Мы думаем, что эта гегемония может быть осуществима в Средней и Западной Европе другим путем и другими средствами, чем в России. Но что она должна быть и здесь осуществима —в этом величайший урок побед Владимира Ильича Ленина.
Дантон, Марат, Робеспьер, Гебер — все они страстно боролись друг с другом и посылали один другого на гильотину; но ныне Великая французская революция является нам как их общее дело. Точно так же настанет время, когда нашим потомкам великая революция нашего времени будет казаться общим делом нас всех, несмотря на все то, что разделяет ныне коммунистов и революционных социал-демократов. В духе этой общности и мы склоняемся перед памятью вашего бессмертного вождя.
Политики и писатели Запада а Востока о В. И. Ленине М, 1924. С. 19
И. М. ГЕЙЦМАН
ОПТИМИСТ РЕВОЛЮЦИИ
(Из записок бывшего анархиста)
1
Во все времена все народы много говорили о своих великих людях. Особенно много говорят у свежей могилы великого человека. Это естественно и понятно, ибо великий человек заставляет всех пошевелить мозгами о нем. Немного в мире остается партий, групп или даже отдельных лиц, которые не высказали своего непосредственного чувства или сознательной оценки Ленина в час смерти его.
Не будет ли назойливым соваться и мне, сравнительно постороннему человеку, со своим мнением к гробу гения? В самом деле, человек, которого близко знает созданная им миллионная партия, о котором говорят и пишут во всех уголках земного шара! Не будет ли слишком самонадеянным думать, что я могу высказать слово, не сказанное другими?
Однако такие и подобные вопросы полностью отпадают, когда речь идет о гениальном человеке. Гений в истории никогда не повторяется. Понятие гений для людей в их представлении всегда бывает исключительным, своеобразным, строго индивидуальным.
Кто имел уши и слышал Ленина хоть раз, тот знает, о чем я говорю, ибо у него осталось в наличности совершенно особое впечатление от соприкосновения с Лениным, впечатление, которое никогда не изгладится и не смешается с другими подобными впечатлениями.
Современники гения должны быть весьма осторожны в оценке его. Мало кричать: я люблю его,— нужно знать, за что любишь. Мало знать, за что любишь и что ты полон им, нужно помнить и крепко помнить, что не исчерпал ты его, несмотря на свою полноту... Наоборот, эта самая полнота-то и есть самое опасное в буквальном и переносном смысле слова. Ибо сам гений никогда полон не бывает. Он легко отказывается от вчерашнего дня, от пройденного опыта во имя синтеза будущего.
Кто знает, какие лозунги, какие крылья Ленин дал бы нам сегодня? И тем не менее знать это необходимо и, что еще важнее, знать это возможно. Ибо плох тот гений, который не понят своей эпохой. Нужно только исходить не с точки зрения вчерашнего дня Ленина, а с точки зрения задач всей эпохи, в которой должно и может завершиться историческое действие Ленина. Гений немыслим без эпохи. Выполнение гениальной задачи требует всегда длительного исторического периода. Сущность такого периода никогда не находится во вчерашнем дне. Ибо гений не переживает самого себя. Он никогда не обращает свой взор ко вчерашнему дню. Хотя также никуда не спешит, всегда спокоен, не боясь опоздать. Ибо путь гения ведет вперед, а не назад. Ведь обыкновенно спешат только те, кто остается позади.
Вот почему Ленин никогда не производил впечатления торопящегося человека. Независимо от океана дел своих, он никогда не знал суеты торопливости, тем не менее везде бывал, нигде не опаздывал. Он годами сидел за границей, терпеливо нащупывал пульс эпохи, спокойно выжидая сигнала истории. Момент наступил, набат ударил, революция громко зовет своих сынов. И Ленин, не торопясь, садится в запломбированный вагон, мчится через поля и леса, и в нужный момент он—на месте. На месте он находит смятение, брожение, измену и хаос. Все суетятся, торопятся, болтают о «бескровной революции». На деле же все без исключения испуганы революцией. Последняя успела кое-где показать свои острые зубы, не книжную болтовню, а свое голое естество, и этим самым успела оттолкнуть от себя своих лжепророков, своих рыцарей и апостолов на час. Ленин спокоен, он знает эпоху в которой живет, он видит начало и конец длительного исторического действия и дает ему название: «самоопределение наций», «уничтожение купли и продажи людского труда», «вся власть Советам». Даны крылья эпохе, и Ленин спокойно, не торопясь занимается образованием, даже шлифовкой ядра революции. Эта задача первой важности. Нужно пересоздать людей, нужно передать стальную диктатуру в руки вчерашних и вековых рабов. Задача неимоверно трудная. Революционеры всех стран, всех революций до сих пор кончали на этом самом месте, и тут-то гений Ленина сказывается во всем его объеме, по крайней мере для нашей эпохи.
Для нас крайне важно выяснить действительное величие, действительный гений Ленина. Важно для продолжения начатого дела, для продолжения дела пролетариата, важно для всего человечества. В чем же оно, это величие, выражается? Ленин, говорят одни,— великий ученый, великий революционер, великий бунтарь. Ленин— гениальный организатор, прибавляют другие. Это, конечно, так, но всеми такими качествами гений Ленина не исчерпывается. За сто лет революции мы имели много ученых. много революционеров, бунтарей, даже гениальных организаторов.
Ведь надо помнить, что целых сто лет русская общественность отдала все лучшее, все истинно великое на службу революции. И было бы более чем печально для нашего народа, если бы в этом великом созвездии не было бы звезд первой величины. Вот почему мы и находим на арене борьбы за русскую свободу гениальных публицистов, ученых и организаторов. И если я тем не менее скажу, что среди всех титанов русской революции Ленин занимает совершенно особое место, сохраняя индивидуальные черты своего гения, то я этим отнюдь не намерен уменьшить значение русских революционеров, творивших революцию до него.
Какова же та особенность, которая делает Ленина исключительным среди исключительных? Попытаюсь ответить на поставленный вопрос, разумеется, без смешной претензии исчерпать бесконечность гения.
II
Ровно 20 лет назад, зимой 1903/04 г. Ленин был в Лондоне (Ленин жил в Лондоне с апреля 1902 по апрель 1903 г. Ред.).
В первый раз в ту зиму я увидел и услышал его. До Ленина я уже имел понятие об ораторском искусстве Жореса, старика Либкнехта, Фора, Моста и других. Однако в тоне Ленина было нечто совершенно новое, и это я хорошо себе выяснил. У него не были слова для слов. Он своей речью показывал, иллюстрировал действия будущего. Так говорить мог человек, которому ясен ход истории. Моментами казалось, что он растолковывает слепым комбинации красок. Моментами его речь звучала твердым приговором истории.
«Партия «Народной воли» окончила трагедией, и мы преклоняемся перед трагизмом борцов, но повторять их нам нельзя. Повторение исторической трагедии неминуемо кончается фарсом. Партия эсеров в истории российской революции будет партией революционного фарса».
Это было сказано Лениным 20 лет назад, сказано без полемического азарта, без страсти и злобы фанатика. Сказано в минуту расцвета партии эсеров, когда Гершуня был налицо, а Азеф еще не развернулся. В памяти так и залегли эти слова. Мне всегда казалось, что так говорить мог человек, который стоит над временем, который знает, что готовят грядущие сроки, который видит в момент зарождения действия конец его.
Не в этом ли величие Ленина? Разумеется. Однако дело не только в предвосхищении истории.
После одной лекции, в которой Ленин говорил об аграрном вопросе и задачах российской социал-демократии, в польском клубе под председательством т. Дейча мы, группа молодых анархистов, ушли весьма расстроенными. Все были в каком-то подавленном настроении. После лекции Ленина имела место жестокая полемика. Шли яростные атаки и контратаки.
Про себя каждый, из нас знал, что позиция не оставалась за нами. Провожая старика Черкезова домой, кто-то из молодых, не выдержав молчания, обратился к нему с претензией в голосе: «Надо признаться, что аргументация Ленина сильнее бьет; нас таки порядком побили». Ответ Черкезова был классически мудр. «Хороший анархист,— заявил он,— никогда не должен чувствовать себя побитым».
Разумеется, можно чувствовать себя победителем с помятыми боками, за этим дело не станет, вопрос вкуса, но ведь дело не в этом.
Группа молодых анархистов окончательно была смущена, От Черкезова мы не получили удовлетворительных объяснений и расстались с ним не в духе.
Ленин прочел всего 4—5 лекция в Лондоне, но это явилось событием в эмигрантской среде; долго толковали о нем, о мыслях и терминах, которые он оставил у нас. Поразительно было его отношение к противникам, которым он отвечал в заключительном слове своем.
В периоде, о котором идет речь, некоторые социалисты носились с проектами, отдававшими какой-то политической маниловщиной. В Лондоне некоторыми эмигрантами проектировалось создание чего-то вроде антипартийной партии, объединяющей все социалистические направления. О подобной чепухе говорили и писали; даже листки и воззвания кем-то выпускались.
Ленин гомерически хохотал над подобными затеями. Его яркая, ясная мысль не оставляла никакой надежды противнику мечтать об устройстве бок о бок с ним. Его принципы, твердые как сталь, рубили с плеча. Никакой ненависти к противнику, но никакого снисхождения к глупостям его. Нельзя объединить противоположные интересы, разнородные элементы.
Ленин знал, что колесо истории не пощадит тех, кто по тем или иным соображениям, волей или неволей пойдет против законов эпохи. Политический оппортунизм государственников и социалистический эклектизм безгосударственников яростно атаковали принципы Ленина. Его противники обвиняли его в непримиримости, узости, доктринерстве и проч. Ленин таким репликам не придавал внимания. Зная, что в истории никто не умирает до самой смерти, он не надеялся уничтожить противника преждевременно. Но он твердо знал в то же время, что люди эти обречены на гибель историческим ходом вещей, и они, еще живые, уже не существовали для него.
Временами борьба против Ленина велась позорно. Были пущены в ход приемы и средства, которые могут быть объяснены только отчаянием и бесстыдством людей слабых, хватающихся за гнилую соломинку. Но что говорить о тогдашних сравнительно детских приемах, когда всем еще памятен момент, когда представители нашей общественности объявили Ленина германским агентом! Пусть припомнят, что эта кощунственная бессмыслица облетела весь мир.
Удивительно, как Ленин реагировал на это обвинение. Он, прежде всего, как бы не заметил вовсе его. Ни одной минуты внимания не уделил он провокации своих врагов. Так реагировать мог человек, который борется не против людей, а против исторической ситуации. Чувства ненависти, злобы и гнева, знакомые среднему человеку, особенно в минуты роковой борьбы, чужды были Ленину. Созидая новый мир вещей, он знал, что старый порядок обречен, он знал, что вместе со старым порядком погибнут живые люди, быть может, даже близкие ему, но эти люди персонально не вызывали его страсти, гнева и ненависти.
Жалел ли Ленин этих людей? Термин неподходящий. Обывательски глупо жалеть то, что историей обречено бесповоротно во имя грядущего бытия, к которому процесс вещей нас ведет. Но Ленин, возвещая и свидетельствуя об этом процессе десятки лет, разумеется, действовал так в целях достижения наибольшего исторического результата при возможно меньшей затрате сил.
Радикально уничтожая, без всякой маниловщины, без всякого снисхождения, враждебные силы, Ленин тем не менее не имел противника, не знал врага, он его не чувствовал, он врага психологически не переживал.
Не в этом ли величие Ленина?
Конечно, он был гениально объективен в борьбе, так же как и в предвосхищении исторических сроков, событий и действий, но гениальность Ленина этой объективностью не ограничивается даже для нашей эпохи. Исторической прозорливостью, историческим объективизмом гений Ленина не исчерпывается.
III
В наши дни европейская мысль, стремясь понять величие Ленина, сравнивает его с разными историческими фигурами. Такие попытки бессмысленны, ничего не говорят они ни уму ни сердцу человека, который хотел бы ориентироваться в размере и сути Ленина. Вопрос не в том, кто выше или ниже, Петр Великий, Наполеон, Кромвель, Робеспьер или Ленин. Быть может, каждый из них был достаточно велик для выполнения исторических задач эпохи, в которой он жил. Но задачи задачам рознь, и люди эти остаются совершенно разными.
Среди гениальных представителей буржуазного милитаристического мира искать равных Ленину—задача неблагодарная. Но, быть может, история пролетарской борьбы покажет прототип его? Посмотрим.
Прежде всего нужно отметить и подчеркнуть, что Ленин отнюдь не торопился стать Лениным наших дней. Для выяснения своей мысли скажу, что если, например, мировая война и мировая революция нагрянули бы на десяток лет позже, Ленин мог бы умереть гениальным писателем, мыслителем, ученым, но не вождем мировой революции, мирового пролетарского Интернационала. Гений Ленина знал, как никто, что нельзя скакать за своей исторической ролью. Повторяю, он терпеливо сидел над своей работой за границей, пока не наступил момент действия масс. Правильно учитывая характер этого великого действия, зная скрытые тенденции и смысл их, он, гениально покорный истории, тут-то и берет руль в руки, руководя стихией.
Отныне он не откажется от роли, которую история вверяет ему. Завязывается последний и решительный бой, пролетариат должен стать диктатором и освободителем человечества. Гений Ленина умеет вызывать гениальные силы пролетариата, силы, которых история не знала, не подозревала в прошлом.
Скажите, много ли было в те дни людей, которые верили в пролетариат, которые верили, что он удержит власть больше одного-двух месяцев? Партии, претендовавшие на социализм, пошли вспять, превратились в заклятых врагов рабочей идеи. Всячески издеваясь над ленинизмом, они предвещали: один миг власти—и снова сто лет рабства. Если бы эти пророчества объяснялись только интересами и злой волей врагов пролетариата, то это было бы еще не так страшно. Опаснее такая проповедь была потому, что она исходила от разных дедушек и бабушек русской революции.
Эти последние, исходя из прошлого, просто не понимали, куда ведет современная классовая борьба. Один Ленин, не обращая внимания на гнилое здание прошлого, зная, что история возврата не имеет, решительно сорвал занавес будущего. Пристально вглядываясь в глубь времен, он указывает цели пролетарской революции. Таких задач история не ставила ни перед кем из прежних исторических фигур. А если и ставила, то гениальные революционеры умели до сих пор гениально уклоняться от разрешения этих задач.
Под термином «революция» до великого Октября революционеры одного толка подразумевали главным образом разрушение старого строя. Революционеры же толка парламентарного стали вообще отрицать революционный метод борьбы. Революционерам первого направления революция казалась столь неразрывно связанной с разрушением, что они в революции подчеркивали только этот стихийный разрушительный момент. Однако в наши дни мыслить революцию как разрушение больше нельзя. Такой взгляд стал анахронизмом после ленинской постановки вопроса. Революцию, по Ленину, нужно прежде всего организовать, создать. С точки зрения революционера-разрушителя, Ленин должен считаться революционером задним числом, ибо он позволяет себе роскошь разрушения ровно постольку, поскольку его созидательный план этого требует.
Социалисты в продолжение ста лет смотрели на революцию с точки зрения существующей культуры данной страны и обусловливали действия революции культурой, существовавшей до нее. Ленин смотрит на революцию с точки зрения культуры будущего, с точки зрения массового творчества освобожденного пролетариата. В данном случае Ленин совершил в социализме коперниковский переворот. Не разрушение есть созидание, а, наоборот, созидание есть разрушение.
Разрушение Ленина никого не пугает, он вообще не станет разрушать только из любви к разрушению. Все, что не мешает плану его действий, отнюдь не должно быть разрушено. Все, что может пригодиться для здания будущего, должно быть сохранено в целости. «Давайте учиться у спеца, давайте учиться у приказчика, нам нужно знать, как править, как производить, как торговать... Не научитесь — вы погибнете». Так не говорили революционеры-разрушители прошлого времени. Революционеры эти, несмотря на всю силу их дерзания, все же шли не дальше первого акта революционной драмы и, будучи уверены в силе разрушения революции, фактически не чаяли созидательных результатов и плодов ее. Они не обесвечивали созидания, а только сулили созидание вследствие разрушения. Отсюда глубокое отчаяние и пессимизм прежних революционеров. Стоит вглядеться немножко глубже, и мы найдем этот пессимизм во всех дневниках, во всех документах революционеров прошлого. Этим пессимизмом звучит также формула «дух разрушения есть дух созидания». Налицо имеется первый акт революции — разрушение, а созидание гадательно» и никто не указывает, каковым оно будет и какими силами оно предпримется.
Среди революционеров прошлого нет равного Ленину хотя бы потому, что Ленин первый созидатель, оптимист революции.
Оппортунизм одних революционеров, пессимизм других Ленин своим деловым подходом к революции, своим практическим гениальным оптимизмом в осенний Октябрьский день разбил наголову. Ленинский оптимизм должен быть правильно понят.
Ленин знал, что революция не позволяет себе никогда никаких излишеств. Ни один «вишневый сад» не пропадает с той минуты, как народ почувствует себя хозяином его, с той минуты, как он поймет, что сад действительно принадлежит ему. А почувствовать себя хозяином народ должен, в противном случае он им и не станет.
Свой оптимизм Ленин глубоко обосновал. Лучшие революционеры всех направлений, которые сколько-нибудь ознакомились, хоть издали почуяли этот ленинский революционный оптимизм, бесповоротно последовали за ним. Тот факт, что меньшевики, эсеры и анархисты в 1917, 1918 и 1919 гг. совершенно свободно, совершенно добровольно пошли за знаменем, поднятым Лениным, лучше всего объясняется этим практическим оптимизмом ленинизма.
Но в этом ли величие Ленина? Да, но тут должна быть поставлена точка над «и».
Генрих Гейне высказал мысль, что великие люди подымаются потому, что средний уровень людей становится ниже. Поскольку такой парадокс поэта правилен, постольку гений Ленина противоположен гениям всех времен. Ибо если Ленину не удалось бы поднять людей из мусорных куч фабрик и заводов, поднять людей из деревенского навоза и посадить их рядом с собою, рядом с правителями государств и мира, тогда задача эпохи, задача Ильича не была бы выполнена.
Если бы Ленин не умел передавать свою гениальную стальную волю и мысль тысячам рабочих и крестьян, он не был бы гением нашей эпохи и, быть может, сама эпоха еще не наступила.
Гений бессмертен, но часто случается, что гениальные люди воскресают много времени спустя после своей смерти. Ленин же при жизни стал бессмертным. Мы слышали его волю, его мысль из уст тысяч, десятков тысяч, стекающихся в Москву со всех концов мира,— на съездах Советов, на съездах партии и Коминтерна.
Если Маркс открыл пролетариат в качестве социальной силы, а другие приписали этой силе свойство разрушения, то Ленин дал ей сознательную волю, вложив победоносное оружие в руки пролетариата. Оптимизм Ленина объясняется силой коллектива, который он создал. Он видел, как история получила новый маховик в лице РКП, в лице Профинтерна и Коминтерна. Он видел, как отныне в лице названных коллективов будет жить та сознательная воля и сила, которая станет единственной силой пролетариата для реорганизации человечества на коммунистических началах. Ибо иных путей нет, а его путь практически возможен.
Величие Ленина заключается в том, что он изменил физиономию рабочего класса, который отныне в нужный момент даст миру десятки практических оптимистических Лениных.
В этом-то и есть гениальность Ильича. Не ищите равных ему в истории, до сих пор их не было. Он—явление совершенно нового порядка.
Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. 1924. № 3