Содержание материала

 

Г. Е. ЗИНОВЬЕВ

ИСТОРИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ ЛЕНИНА

(Речь в Ленинграде при закладке памятника В. И. Ленину 16 апреля 1924 г.)

Ленин — гениальный вождь российского пролетариата

Товарищи, семь лет тому назад на этой площади впервые раздалось в революционной России слово того человека, имя которого теперь на устах у трудящихся всего мира. Семь лет тяжкой борьбы лежат позади нас. Многие из деятелей нашей великой революции испытывают чувство такое, как бы 70 лет взяты ими на свои плечи. Многие из деятелей революции, вышедшие на широкую дорогу революционной борьбы вместе с покойным Владимиром Ильичем, так же как и он, уснули навеки. Но страна наша за эти семь лет не состарилась, она помолодела, она скинула с плеч своих царское иго, давившее нашу страну в течение трех столетий, она скинула с плеч своих иго буржуазного владычества, угнетавшего нашу страну не одно десятилетие. И когда Владимир Ильич произносил свою первую речь поздним вечером 3 апреля по старому стилю в 1917 году на этой площади, его имя было известно только передовикам рабочего класса, наиболее сознательным рабочим наиболее передового города революции, тогдашнего Петрограда. Десятки тысяч рабочих с восторгом и с беспредельной верой увидели во Владимире Ильиче своего вождя и учителя. Но это признание было тогда далеко не всеобщим. В том же Петрограде в первую же минуту, когда Владимир Ильич вступил на его почву, началась кампания неслыханной клеветы против него. Признание было не всеобщим даже среди рабочих. Большинство петроградских рабочих, большинство тогдашнего Петроградского Совета шло не за Лениным, а за теми, кто тащил русских рабочих поддерживать буржуазию, поддерживать империалистскую войну. Но эта группа передовиков, насчитывавшая тогда только десятки тысяч, была мозгом рабочего класса нашей страны; это были наиболее передовые рабочие наиболее передового города. Когда к этим десяткам тысяч передовиков рабочего класса прибавился гений лучшего из вождей международного пролетариата, все мы почувствовали сразу за одну ночь, за те часы, в течение которых прибыл сюда Владимир Ильич, что сила рабочего класса удесятерилась. И чем больше было гонений против партии большевиков, чем больше клевет распространялось специально о нашем вожде и учителе, тем глубже проникали мы в сердца и мысли рабочего класса нашей страны. И когда Владимир Ильич закрыл глаза навеки, после семи лет тяжкой борьбы, перевернувшей всю Россию, всколыхнувшей до дна миллионы и десятки миллионов людей,— не только друзья, но и многие из бывших врагов с величайшим уважением обнажили головы перед могилой Владимира Ильича. Мы все услышали признание не только со стороны всего рабочего класса, не только со стороны всех крестьян нашей страны, но и со стороны народов всего мира.

Памятник, воздвигаемый Владимиру Ильичу, внешним образом скромен. Насколько я знаю, сегодня делается первая попытка создать такой памятник у нас. Я недавно читал в газетах сообщение о том, как американская буржуазная демократия собирается воздвигнуть памятник одному из своих генералов, некоему генералу Ли. Имя его немного, вероятно, говорит вам и даже тем, кто систематически следит за жизнью Америки. Этот генерал имеет некоторую заслугу в деле освобождения одного из штатов Америки. Памятник предполагается необъятной величины. Говорят, что египетская пирамида только чуточку больше величины копыта коня, на котором будет сидеть этот пресловутый генерал Ли. По сравнению с шапкой, надетой на него, человек, рядом поставленный, кажется маленькой игрушкой.

Мировому вождю рабочего класса мы не воздвигаем и не собираемся воздвигать таких памятников. Да он и не нуждается в них. Имя тов. Ленина, за это можно ручаться смело, известно каждому человеку в Америке. Вы не найдете там ни одного человека, не только белой, но и черной кожи (в Америке живет около 15 миллионов негров), который не знал бы, кто такой тов. Ленин. А памятники, воздвигаемые ему, внешним образом гораздо более скромны.

Тов. Ленин провел рабочий класс России через три революции. Он был признанным вождем передовой части рабочего класса нашей страны уже в 1905 году. Он был признанным вождем более широких слоев трудящихся в начале Февральской революции 1917 года. Едучи из далекого изгнания, Владимир Ильич, как и все мы, был убежден в том, что правительство князя Львова, авантюриста Керенского и помещика Гучкова посадит его в тюрьму, как только он появится на Финляндском вокзале. Он был приятно разочарован, как и все мы, убедившись в том, что князь Львов, Керенский и Гучков не могут арестовать его, ибо десятки тысяч рабочих уже тогда чтили в нем своего величайшего вождя и учителя. Тов. Ленин уже тогда был признанным вождем рабочего класса и крестьянства нашей страны. Когда пробил великий час Октябрьской революции, поставившей себе задачей покончить не только с властью царей, но и с властью капиталистов, трудящиеся массы, все, что было честного и сознательного в рабочем классе и крестьянстве, целиком шли за тов. Лениным. В июльские дни 1917 года Владимир Ильич вновь был загнан в подполье меньшевистско-эсеровскими министрами-социалистами, которые тогда гремели на всю Россию, объявляя тов. Ленина немецким шпионом.

Они загнали его в подполье. В «свободной» России, в России, которую они называли свободной, где свободно распоряжался черносотенный генерал Корнилов, где свободно расстреливали на улицах столицы кронштадтских моряков и выборгских пролетариев, в свободной, по-ихнему, России, где попы и архиереи с величайшим торжеством хоронили несколько убитых в июльские дни белых офицеров, в то время когда мы должны были тайком хоронить своих мертвецов — замученных и расстрелянных моряков и рабочих, в этой так называемой свободной России не нашлось места для Владимира Ильича, его загнали в подполье, он должен был в течение трех недель жить в скирде сена, скитаться около Сестрорецка, должен был спасаться в Финляндии, причем через границу он перебрался, переодевшись кондуктором, на локомотиве.

Ленин в предвидении Октябрьской революции

Он должен был во время владычества меньшевиков и эсеров нелегально подготовлять великое октябрьское восстание, поднимая на него прежде всего ленинградских рабочих. Из далекого изгнания (из далекого изгнания не географически, ибо Финляндия находится близко) Владимир Ильич писал накануне Октябрьской революции следующие великие слова. В статье, до сих пор не видевшей света и теперь найденной, от 22 сентября 1917 г. Владимир Ильич писал:

«В стране явно нарастает новая революция, революция иных классов (по сравнению с теми, которые осуществили революцию против царизма). Тогда была революция пролетариата, крестьянства и буржуазии в союзе с англо-французским финансовым капиталом против царизма.

Теперь растет революция пролетариата и большинства крестьян, именно: беднейшего крестьянства против буржуазии, против ее союзника, англо-французского финансового капитала, против ее правительственного аппарата, возглавляемого бонапартистом Керенским».

Товарищи, теперь эти слова кажутся чем-то само собою разумеющимся. Теперь нам всем ясно: Февральская революция—это была революция, сделанная руками рабочих и солдат, но плоды которой пожала буржуазия, действовавшая в союзе с английскими капиталистами, в частности с английским послом Бьюкененом, который находился здесь в Ленинграде и руководил Милюковым. Так всегда бывало во многих и многих революциях до Октябрьской. Повсюду и везде на фронтах дрались с полицейскими рабочие, ремесленники, трудящийся люд, но плоды побед пожинала буржуазия. Наша Октябрьская революция, которую вдохновил Владимир Ильич своим гением, тем и отличается от всех остальных, что рабочие не только дрались с буржуазией, не только освобождали своих пленников из тюрем, не только брали на себя черную тяжелую работу физического боя с угнетателями, величие Октябрьской революции заключается в том, что результаты ее достались не чужому классу, не буржуазии, а тем, кто эту революцию делал, кто своим горбом проделал всю борьбу, кто вышел первый на дорогу, кто пролил свою кровь, кто взял на себя решимость поднять знамя великого восстания. И, товарищи, если был человек, могучим прожектором освещавший дорогу рабочему классу надолго и надолго вперед; если был человек, умело предвидевший трудности борьбы и вовремя предвосхищавший коварство врага, сумевший в своем замечательном мозгу переработать весь опыт многочисленных предыдущих революций во всем мире; если был человек, взвесивший на своей ладони все шансы за и против; если был человек, поднявший до дна весь рабочий класс и двинувший его на тяжелую, невиданную еще в истории борьбу,— то этим человеком был тов. Ленин. Под его руководством наша партия, включающая в себе все, что есть лучшего в рабочем классе и крестьянстве, подбиравшая зернышко за зернышком все, что есть наиболее сознательного, грамотного, наиболее мужественного в рабочем классе, под его руководством наша партия от ударов врагов становилась только более сплоченной, стальной, только более закаленной и только более организованно подготовлялась к предстоящим боям. Если в двух словах захотеть выразить значение Владимира Ильича, надо сказать, что его величие заключалось в том, что он умел точно предвидеть переход от буржуазной революции к пролетарской. Он сумел ускорить этот момент, стать знаменосцем великой пролетарской революции. Он сумел помочь своему классу—рабочему классу—сделать то, что плоды побед достались ему, а не какому-либо другому классу. Владимир Ильич стал светочем для рабочих всего мира. Нет такого уголка во всем мире, где бы не оплакивалась смерть Владимира Ильича. Я слышал на днях рассказ одного старого вождя английского рабочего класса, Тома Мэна. Он рассказывал, как десятки тысяч беспартийных рабочих и рабочих-меньшевиков Англии (там их еще много), с каким душевным трепетом ловят они каждое слово о Владимире Ильиче. Каждое собрание английских рабочих теперь встает и в течение нескольких минут стоит безмолвно в честь и память тов. Ленина. И, товарищи, если подумать о том, что переживает рядовой рабочий-меньшевик Англии в течение этих нескольких минут, когда он безмолвно в глубоком раздумье стоит, чтя память тов. Ленина, то мы не ошибемся, если скажем, что он продумывает именно переход от буржуазных взглядов к пролетарским. Он, быть может, ощупью, быть может, не вполне ясно, инстинктивно продумывает именно этот переход от Февраля к Октябрю—тот путь, который, в силу счастливого стечения обстоятельств, рабочие нашей страны прошли в течение нескольких месяцев, тот путь, который рабочие других стран теперь проходят в течение многих лет кровавой, жестокой, беспощадной войны. Русский рабочий класс вправе гордиться, что из его рядов вышел такой гений, что наша страна, наша партия, наш класс, наш народ выдвинули человека, который стал знаменосцем для трудящихся всего мира.

Ленин и ленинградские рабочие

Товарищи, я бы хотел сказать два слова специально о том, чем был Владимир Ильич для нас, для Ленинграда, для ленинградских рабочих. Ленинград только маленький уголок мира, но немаловажный. Случилось так, что наш город стал передовым форпостом международной пролетарской революции. Вы знаете все, что свою деятельность В. И. начинал в нашем городе. Вы знаете, он заявлял об этом не раз нам, что многие из его мыслей вдохновлены лучшими рабочими Питера, которых он учил, но у которых он учился, которым он много рассказывал, но которых он умел и слушать. Вы все знаете, что величайшее историческое дело, выполненное В. И., более всего связано с ленинградскими рабочими, встречавшими семь лет тому назад 3 апреля его в числе десятков тысяч и через несколько месяцев, в октябре 1917 г., следовавшими за ним в числе нескольких сот тысяч. В. И. верил в ленинградских рабочих как в самую могучую революционную силу нашей страны. Я вам прочитаю один отрывок на этот счет. 12 июля 1918 г., когда трудности революции были особенно тяжелы, когда нас окружали со всех сторон, В. И. обращался с письмом к петроградским рабочим, которое тогда ходило по рабочим кружкам и опять-таки только на днях напечатано. Он в этом письме говорил:

«...Кулаки ненавидят Советскую власть, власть рабочих и свергнут ее неминуемо, если рабочие не напрягут тотчас же все силы, чтобы предупредить поход кулаков против Советов, чтобы разбить наголову кулаков прежде, чем они успели объединиться.

Сознательные рабочие могут в данный момент осуществить эту задачу, могут объединить вокруг себя деревенскую бедноту, могут победить кулаков и разбить их наголову, если передовые отряды рабочих поймут свой долг, напрягут все силы, организуют массовый поход в деревню.

Сделать это некому, кроме питерских рабочих, ибо столь сознательных, как питерские рабочие, других в России нет. Сидеть в Питере, голодать, торчать около пустых фабрик, забавляться нелепой мечтой восстановить питерскую промышленность или отстоять Питер, это—глупо и преступно. Это—гибель всей нашей революции. Питерские рабочие должны порвать с этой глупостью, прогнать в шею дураков, защищающих ее, и десятками тысяч двинуться на Урал, на Волгу, на Юг, где много хлеба, где можно прокормить себя и семьи, где должно помочь организации бедноты, где необходим питерский рабочий, как организатор, руководитель, вождь».

Вдумайтесь в эти слова. При первых же трудностях революции В. И. прежде всего обращает свой взор к ленинградским рабочим. Он обращается к ним как к пролетарской вольнице, как к пролетарскому вольному казачеству. Он говорит им: вы самые воспитанные, самые революционные, самые дальновидные рабочие, нечего вам сидеть и смотреть, как медленно умирает ваша промышленность; десятками тысяч поднимайтесь и идите на Юг, на Урал, бейте белых, стройте Советскую власть, берите на себя роль коллективных организаторов, учителей русского народа. Вы помните, я думаю, многие из вас помнят эти тяжелые годы, когда решались судьбы революции. Они решались не только в октябре 1917 г., но и после, когда начались главные трудности. Голос В. И. был услышан пролетарской вольницей. Ленинград поднялся. Лучшее, что было в рабочем классе нашего города, простилось с семьями, с насиженным местом и бросилось туда, куда звал указующий перст великого учителя. Многие и многие десятки тысяч наших рабочих пошли в первые отряды Красной Армии, в организаторы волостных и уездных советских органов, создали основы аппарата пролетарского государства. Многие и многие тысячи из этих наших товарищей погибли на фронтах. И всюду, где дожди моют косточки павших в борьбе за Октябрьскую революцию, всюду там найдется не один и не два, а многие десятки погибших за наше дело ленинградских рабочих. Как только стало чуточку полегче, как только стало ясно, что мы основную борьбу выиграли, В. И. сейчас же бросает лозунг поднятия ленинградской промышленности, сейчас же ставит в порядок дня вопрос о Волховстрое, о той могучей электростанции, которую мы сейчас воздвигаем и которая должна помочь нашей оскудевшей промышленности встать вновь на ноги. Сейчас наша пролетарская ленинградская вольница понемногу оттягивается назад, постепенно собирается со всех концов республики, и часть ее, поскольку можно судить, возвратилась теперь на наши фабрики и заводы. По инициативе В. И. республика, несмотря на всю нашу бедность, дала 10 миллионов рублей золотом, чтобы создать мощную электростанцию, долженствующую послужить рычагом для поднятия нашей промышленности. Можно достаточно убедительно и выразительно словами тов. Ленина дать ответ всем тем, кто говорит нам, что ленинградскую промышленность поднять нельзя, что ее нужно переносить куда-то в другие места, что Ленинград плохо расположен в силу его близости к границам и т. д.: таких дураков мы будем гнать в шею. Было время, когда десятки тысяч пролетарской вольницы Ленинграда отдавали кровь сердца своего и все, что было у них, для того, чтобы отстоять завоевания пролетарской революции в тех местах, где тогда решалось дело. Да, в 1918, 1919, 1920 гг. дело решалось на полях битв против Колчака, Деникина и т. д., дело решалось в борьбе против деревенского кулака, не давшего хлеба и мечтавшего взять революцию голодом. Теперь другое время. Теперь судьбы революции решаются чем?

Сейчас дело в том, поднимем ли мы наше хозяйство, удержим ли мы могучий очаг пролетарской революции? А таких очагов не так много в нашей стране. И Ленинград является одним из первых таких очагов. Недаром тов. Ленин говорил: нет больше нигде таких рабочих, как в Ленинграде. Наступило время, когда с таким же геройством, как ленинградские рабочие в 1918—1919гг. бились против белых, с таким же геройством, настойчивостью, упорством они будут работать над поднятием ленинградской промышленности. Ленинградских рабочих любил тов. Ленин как своих братьев. Я думаю, товарищи, что у нас нет лучшего способа воздать настоящую дань уважения и любви нашему учителю и вождю, Владимиру Ильичу, как работать теперь над поднятием промышленности нашего города, над упрочением мощи рабочего класса нашей страны. Это поняли широкие беспартийные рабочие массы. Это поняли те сотни тысяч рабочих, вливающихся в ленинский призыв в наши ряды. И, разумеется, цвет ленинградского пролетариата эту основную задачу никогда не забудет. Проходит год за годом, героическая полоса непосредственных боев за победу рабочей власти отодвигается.

Наш памятник Ильичу

Но это не значит еще, что перед нами не стоят по-прежнему великие задачи социалистической революции. Нет, они впервые встали теперь перед нами во весь свой рост, во всю свою величину. Они встанут перед нами еще в международном масштабе. Вы помните, что программа Владимира Ильича заключается не только в том, чтобы помочь победить рабочему классу в нашей стране. Его программа заключается в том, чтобы помочь победить рабочему классу во всем мире. Его программа — деятельность Коммунистического интернационала. Его программа—международная пролетарская революция. И многим и многим из нас еще доведется поработать над этой большой программой Владимира Ильича после того, как первоначальная малая программа вчерне выполнена. Тут, товарищи, каждый должен работать на своем месте, на своем посту, над тем великим делом, которое завещал нам В. И. Его идеи велики и просты, так же как велик и прост был он сам. Его идея — союз рабочих и крестьян—стала теперь настолько ясна и популярна, что ее знает каждый пионер, каждый из детей рабочего класса. Но эта идея еще не облеклась достаточно плотью и кровью. Давайте работать прежде всего над тем, чтобы союз рабочего класса и крестьянства прошел в глубины глубин деревни России, чтобы каждый красноармеец, каждый беспартийный рабочий, каждая крестьянка, каждая кухарка, как любил говорить В. И., поняли величайшую и замечательную идею, послужившую рычагом в руках Владимира Ильича и руководимого им рабочего класса. Давайте каждый на своем посту работать над тем, чтобы дело, за которое лег костьми В. И., победило не только в нашей стране, но и во всем мире. Пусть Ленинград и ленинградские рабочие, ленинградская пролетарская великая вольница, которая сыграла такую колоссальную роль в великом деле, начатом В. И., пусть эта вольница готовит свое подрастающее поколение к тем временам, когда ленинградская вольница бросится на борьбу не только против Колчаков русских, но и всемирных. Будьте уверены, когда придет время, ваша вольница пойдет на работу за всемирную пролетарскую революцию. Будемте воспитывать детей русского рабочего класса бороться за заветы Ильича. Будемте внушать им, какое великое дело сделал тот человек, которого чтим мы, и вместе с нами чтут трудящиеся всего мира. Наши партийные, советские организации и, рабочие всего Ленинграда вместе с профсоюзами сделают все возможное для того, чтобы на этой площади воздвигнуть первый; скромный памятник В. И. Но, товарищи, самое важное—это работать в духе В. И., воспитать подрастающее поколение в духе заветов В. И. Самое важное — это понять глубину мысли, величие: дела величайшего из людей, величайшего из революционеров, из друзей народа, каких до сих пор знал мир. Давайте работать так, как. учил нас В. И. Ленин. Давайте из поколения, в поколение внушать ленинградским рабочим, а через них рабочим остальной России, что нет звания более высокого, как звание рабочего-пролетария, который помог Ленину выполнить его дело и был его современникам. Вы знаете о похвальных отзывах, даваемых т. Лениным ленинградским рабочим. Вообще т. Ленин был скуп на похвальные слова даже по отношению к лучшим его друзьям. Но я не знаю, кого он хвалил еще так, как ленинградских рабочих. Это возлагает на нас величайшую ответственность. Это величайший почет для ленинградских рабочих. Они шли туда, куда звал пламень мысли и революционный гений В. И. Они пойдут за ним и тогда, когда Ленин уснул навеки. Они пойдут по дороге В. И. и тогда, когда он сам, великий строитель, великий друг народа и великий революционер, когда он сам, отдав все, что имел, до последней капли за дело рабочего класса и крестьянства, почил.

У великой: могилы.. М., 1924. С. Я7-5/9

ШЕСТЬ ДНЕЙ, КОТОРЫХ НЕ ЗАБУДЕТ РОССИЯ

Давно ли Надежда Константиновна говорила: «У нас все идет хорошо. Ездил на охоту. Меня не взял,— хочет без нянюшки. Занятия (чтение) идут хорошо. Хорошее настроение—шутит, хохочет. Врачи все теперь того мнения, что к лету будет говорить»...

И врачи все это подтверждали.

А сейчас позвонили: Ильич умер...

...Через час мы едем в Горки уже к мертвому Ильичу. Бухарин, Томский, Калинин, Сталин, Каменев и я. (Рыков лежит больной.) В автосанях.

Как бывало мчишься в Горки на вызов Ильича, когда он был здоров,— как на крыльях! А теперь...

Смотрим на звезды. Пытаемся говорить о другом. Ильич умер,— что будет, что будет? А путь так долог — целых два часа. Дорога занесена снежными сугробами. Гудит телефонная проволока. Воздух так ясен. Ночь светла, п

Горки. Уже у ворот столпилась кучка людей—это товарищи из охраны Ильича. Они усыпают сосновыми ветками снежную дорогу к дому, где лежит Ильич. Помню, совсем недавно, несколько недель тому назад через щелку окна мы с Каменевым и Бухариным смотрели в парк, когда Владимира Ильича вывозили на прогулку. Приветливо, с доброй ильичевской улыбкой он снимал здоровой рукой с головы своей кепку, здороваясь с этими же товарищами из охраны. Как просияли все они! С какой любовью смотрят на своего Ильича эти рабочие, любившие его, как дети. А сегодня все они поникли головой, жмутся друг к другу, говорят шепотом, вытирают слезу.

Вошли в дом. Ильич лежит на столе. Уже успели переодеть в новую тужурку. Цветы. Сосновые ветки. Лежит в большой комнате. Тут же открыт ход на балкон. Мороз. На этом балконе летом 1920 года мы пили чай и решали вопрос о наступлении на Варшаву.

Светлая зимняя снежная ночь. В комнате, где лежит Ильич, холодно. Много света. Яркая луна. Много звезд. Крестьянские дома кажутся совсем близкими через открытый на балкон ход. Ильич—на фоне крестьянской России. Незабываемая картина.

Ильич как живой. Прилег отдохнуть. Да он же дышит. Вот-вот приподымется грудь. Лицо спокойно-спокойно. Оно стало еще добрее. Разгладились морщины. Замшевые складки в нижней части лица, ближе к шее, остались. Недавно подстригся. Выглядит совсем молодым. Лицо доброе-доброе, нежное. Кажется, только Старик недоволен, зачем мы так долго смотрим на него, зачем набегает слеза. Где же видано, чтобы большевики плакали... Поцелуй в лоб—в прекрасный ильичевский несравненный лоб. Лоб этот холоден сейчас, как мрамор. Сердце пронзилось мыслью: так это действительно навеки, навсегда!..

В два часа ночи назначено в Кремле заседание пленума Центрального Комитета. Едем поездом назад. Опоздали только на час. Вошли. Никогда не забыть и этой минуты. Сидят все 50 человек и... молчат. Гробовое молчание. По-видимому, они молчат уже довольно долгое время—с тех пор, как пришли сюда. Все они, бесстрашные ленинцы, отобранные всей партией бойцы, не раз смотревшие в лицо смерти, сидят с плотно сжатыми зубами. Слова не идут с языка. Потом заговорили. Просидели до утра. Осиротевшие. За эти часы ближе стали друг к другу, чем за всю прежнюю жизнь, за долгие годы совместной борьбы.

Во вторник весь Центральный Комитет и вся ЦКК едут в Горки. В двух вагонах третьего класса — весь генеральный штаб ленинской партии. Вагоны тускло освещаются кусочками стеариновой свечи. Забились отдельными кучками в различные углы. Молчат. Кое-где делятся почему-то тюремными воспоминаниями. Товарищ, который только что «шутил», рассказывая совершенно незлобиво, как его терзали на царской каторге в Орловском централе, через минуту, улучив момент, в углу вытирает слезу, чтобы никто не заметил.

Приехали к полустанку. Отсюда часть едет на крестьянских лошадях, часть—пешком, длинной лентой, по узенькой дорожке, гуськом тянутся в Горки члены ЦК.

Прибывают все новые и новые товарищи и друзья. Первые почетные караулы у тела Ильича. Переложили его в красный гроб, в головах—небольшая красная подушка. Еще нежнее, еще добрее его лицо. Рука как живая. Она до последней минуты осталась наиболее живой.

* * *

В среду рано утром вынос тела из Горок. Снесли с лестницы. Вынесли на улицу. Здесь лицо сразу больше помертвело. Несколько мягких пушинок ложится на тужурку Ильича. Скорее сдунуть их... Четыре версты пешком. Несут, разумеется, на руках. По всей дороге толпы крестьян. 13-летние крестьянские мальчуганы в плохих тулупчиках кулаками вытирают слезы. Никто не крестится. Первые венки — простые, из сосновых ветвей.

Колонный зал Дома Союзов. Кто сделал этот зал столь прекрасным? Чья любящая и умелая рука так чудесно убрала этот зал, которому суждено стать историческим? И как хорошо, что мы вовремя отказались от первоначального плана положить тело Ильича в одном из дворцовых зал Кремля! Как хорошо, что прощание народа с Ильичей будет происходить именно в Доме Союзов. Прекрасный зал в Доме Союзов стал сказкой. Один этот зал—замечательная, чудесная, великая траурная симфония.

И тут началось главное — великое, незабываемое: на улицах появился народ, рабочий класс, его дети. Что это была за прекрасная народная толпа! Бесконечный живой прибой людской волны. День и ночь, круглые сутки, в короткие зимние дни, в длинную ночную стужу на улицах Москвы стояли сотни тысяч рабочих, их матерей, жен и сестер, стояли крестьяне, красноармейцы, учащиеся, дети, весь-весь народ в ожидании своей очереди: войти в Колонный зал и пройти около тела вождя и учителя, 700 тысяч людей прошли через этот зал за четыре дня. И эта волна катилась бы дальше, если бы в субботу перед похоронами она не была приостановлена. Величавее этой картины не видел мир. Толпа сорганизовалась сама. Пять милиционеров легко справились с задачей охраны порядка там, где было 50 тысяч людей. Дело просто; эти 50 тысяч сами соблюдали порядок. Молча, охваченная одной мыслью, спаянная одним чувством, эта безбрежная масса сама сорганизовала себя. Можно было почти физически слышать, как гений Ильича шевелил крыльями над этой изумительной народной массой. Все были как-то чрезвычайно мягки, вежливы и добры друг к другу в глаза, ища утешения и понимания. Лица стали выразительнее. Каждый переживал исторический момент, и это запечатлелось на каждом лице.

Бесконечным могучим потоком волна эта вливалась в Колонный зал и оттуда через ряд других дверей столь же организованно выливалась назад. Как море ласкает утес, так эта могучая людская волна ласкала глазами мертвое тело любимого, родного, друга народа.

Уйти из этого зала было невозможно. Часами простаивал каждый из нас, наблюдая эту прекрасную толпу, вбирая в себя ее чувства. Нельзя было оторваться от этой картины. И днем, и в пять часов утра вы находили здесь сотни самых занятых товарищей. А толпа все шла и шла — все более прекрасная, все более спаянная. Рабочая масса второй раз переживала свою революцию...

Да, только так мы и должны были хоронить нашего Ильича. Простой народ, одухотворенный идеями Ленина, сымпровизировал эти похороны вместе с нами.

* * *

...Рыдающие звуки траурного марша. Марш этот всегда трудно слушать без волнения. А теперь его исполняют над гробом — кого же? — Ленина!..

Вся партия побывала тут, у гроба любимейшего из любимых.

Рабочие и работницы подымали на руки детей, показывая им Ильича и шепча что-то на ухо.

В почетном карауле—в головах и в ногах у почившего Ильича — перестояли все излюбленные люди рабочего класса. Чуть ли не с каждого завода приходили люди от станка. Из каждой казармы — простые красноармейцы. Только избранникам рабочих, тем, кого любит и кому доверяет вся масса, удалось постоять в этом карауле. Крестьянки и работницы, моряки и красноармейцы, партийные ветераны и восходящая молодежь, русские и немцы, коминтерновцы и «националы»! Постояли в карауле даже юные пионеры — славные, чудные дети рабочих. С какой лаской погладил бы их по головке живой Старик».

У стоявших в почетном карауле лица сразу менялись. Вот стоит на часах финский революционер. Кремень. После июльского поражения ему наша партия поручила охранять Ильича. В минуту величайших опасностей ни один мускул ни разу не дрогнул у него на лице. Сейчас он бледен как смерть. И—тщетно прячет слезу.

А Ильич лежит по-прежнему спокойный, добрый, какой-то еще более мудрый, все понимающий. И правильно говорит Бухарин: отдает свой последний приказ— пролетарии всех стран, соединяйтесь! Большевики всего мира, сплачивайтесь!

Суббота вечером. Второй съезд Советов Союзных Социалистических Республик. Речь Надежды Константиновны. Кто забудет этот момент? Тишина. Слышно, как муха пролетит в этой громадной аудитории. Буквально в десяти словах сказала все существенное о Ленине и ленинизме.

— Сердце его билось горячей любовью ко всем трудящимся, ко всем угнетенным. Никогда этого не говорил он сам... Он не только говорил и рассказывал, он внимательно слушал, что говорил ему рабочий... Только как вождь всех трудящихся, рабочий класс может победить... Он хотел власти для рабочего класса, он понимал, что рабочему классу нужна эта власть не для того, чтобы строить себе сладкое житье за счет других трудящихся. Он понимал, что историческая задача рабочего класса—освободить всех угнетенных. Русский рабочий одной стороной—рабочий, а другой стороной—крестьянин.

Товарищи, умер наш Владимир Ильич, умер наш любимый, наш родной. Товарищи коммунисты, выше поднимайте дорогое для Ленина знамя, знамя коммунизма. Товарищи рабочие и работницы, товарищи крестьяне и крестьянки, трудящиеся всего мира, смыкайтесь дружными рядами, становитесь под знамя Ленина, под знамя коммунизма...

Да, эта речь была вполне на высоте исторической минуты. Да, она достойна была Владимира Ильича. Да, теперь мы еще и еще раз увидели настоящее мужество нашей Надежды Константиновны. Чем труднее был момент, тем Надежда Константиновна всегда была тверже и мужественнее. Например, в июльские дни 1917 г. Но— теперь! Только она могла в такую минуту сказать речь и притом — такую речь.

Пройдут года и десятилетия. А эта прекрасная речь будет читаться, проникая в сердца новых и новых поколений коммунистов.

Все мы, остальные ораторы, выступавшие на этом заседании съезда, боялись разрыдаться на первом же слове. Мы старались поэтому «напустить на себя холоду». И вышло не то, что мы хотели. Слова не шли с языка. Не до речей... Смоленский крестьянин, путиловский рабочий, краснопресненская работница, ораторы восточных народов скрасили вечер...

Поздно ночью перед гробом Ильича прошел еще раз весь второй съезд. Вся Советская Россия.

Утром так же организованно прошла делегация от Петрограда (Ленинграда), более 1200 человек: рабочие, работницы, красноармейцы, молодежь. Все плакали. Уж где-где, а в Питере рабочие умели любить своего Ильича особенно нежной любовью. Они, первые пошедшие за Лениным в огонь, теперь пришли отдать ему последний привет. Бледные лица, придушенные слезы, благоговейное молчание. Два прибывших с питерцами «свои» оркестра рыдают в течение всего того времени, пока проходит делегация... Привезли прекрасное знамя—лучшего мы не видели. Пристраивают это знамя поближе к гробу. Спокойно спи, Ильич...

* * *

Воскресенье. Утро 27 января. Последние почетные караулы. Звучит «Интернационал» — громко, стройно, победно. Выносим тело Ильича. Как хорошо, что это происходит ранним, ранненьким утром! Какое-то особое чувство облегчения.

В зимнюю стужу — как нарочно, грянул жестокий мороз в 26 градусов—миллион людей пришли на Красную площадь поклониться праху Ильича. И опять—величавее этой толпы не видел мир.

Как хорошо, что решили хоронить Ильича в склепе. Как хорошо, что мы вовремя догадались это сделать. Зарыть в землю тело Ильича — это было бы слишком уже непереносимо...

На склепе короткая, но и вполне достаточная надпись: Ленин. Сюда уж поистине не зарастет народная тропа. Здесь вырастет поблизости музей Ленина. Постепенно вся площадь превратится в Ленинский городок. Пройдут десятилетия и века—эта могила будет становиться все более близкой и дорогой десяткам и сотням миллионов людей, всему человечеству. Сюда начнется паломничество, и не только со всех концов нашего Союза Республик, обнимающего шестую часть всей суши, но и из Китая, Индии, Америки, со всего мира.

В 4 часа дня опускается гроб в склеп при салютах. Салютует вся Советская Россия. В Петрограде на траурной демонстрации в этот день участвует 750 тысяч человек—больше, чем на какой-либо другой питерской демонстрации за все эти годы.

В Москве народ шел на Красную площадь поклониться останкам Ильича. Здесь, на виду у всего народа, высился гроб с телом Ленина. А в Питере народ шел на Марсово поле (поле Жертв Революции), где мог видеть только 53 пылающих костра — по числу лет Владимира Ильича. И все-таки пришел весь Ленинград.

В Харькове весь город демонстрирует в честь Ильича. В Ростове, в Костроме, в Киеве, в Архангельске — повсюду то же самое. Миллионы сердец бьются в унисон. В Париже, в Христианин (Осло), в Пекине, в Берлине, в Праге, в Лондоне— во всем мире у миллионов людей на устах одно имя: Ленин.

В склепе мы прикрываем гроб с останками Ильича двумя знаменами—двумя из 10000 знамен, участвовавших в траурной демонстрации. Это знамена Коминтерна и Центрального Комитета РКП. Но в последнюю минуту в склеп, вопреки караулу, пробирается пожилой крестьянин. Выждав удобную минуту, он передает нам маленькое траурное полотно при грамоте от крестьян Саранского уезда. Рядом со знаменами двух могучих организаций, заставляющих трепетать всю мировую буржуазию, пристроилось также знамя крестьян Саранского уезда.

Никогда не забыть минуты, когда вся Красная площадь, обнажив головы, пела на 25-градусном морозе «Вы жертвою пали». Никогда не забыть застывшей многотысячной толпы, когда гроб Ильича несли в склеп. Никогда не забыть биения сердец всех близких и родных. Никогда, никогда не забыть этих минут...

Почему-то вспоминается тот вечер, когда Ленин прибыл из-за границы в Петроград: ночь на Финляндском вокзале, встреча, десятки тысяч рабочих и солдат. Теперь—теперь миллионы. То—канун великих боев. Теперь—теперь завершенные битвы и отдых после решающих побед. Теперь признание всего народа, всех народов.

Умер Ленин. Камнем, глыбой ложится эта смерть на сердце каждого из нас. Нечеловечески тяжело. Никто никогда не переживал таких жутких минут. И все-таки, и все-таки нам почему-то кажется, что ленинизм не только жив, но что расцвет его только еще начинается. Да, это несомненно так: настоящие победы идей Ленина в Европе, в Америке, на Востоке, во всем мире только еще впереди.

Кто из нас забудет эти шесть дней — бессонных, тревожных, свинцовых, но и жутко-прекрасных? Пусть назовут нам другое имя в новейшей истории человечества, которое заставляло бы так учащенно биться сердца миллионов и десятки миллионов людей во всем мире.

Эти шесть дней положили какую-то черту, некую грань между Россией до смерти Ильича и Россией после его смерти. Россия по-новому ощутила себя. До сих пор во все время болезни Ленина она считала, что Ильич ...и сейчас ведет Россию парализованной рукой.

Теперь она почувствовала, что все мы отныне предоставлены самим себе, что мы переходим через какую-то новую грань. Россия оглянулась на себя и увидела, что она новая, что она стала новой потому, что Ленин отдал ей лучшее, что было у него. Сосредоточенно, глубоко страна задумалась над собственной судьбой. И, смахнув слезу после похорон своего гениального вождя, твердой поступью, с высоко поднятой головой пойдет дальше по той дороге, по которой вел ее Ленин.

Тем более в жизни нашей партии со смертью Ильича начинается новая глава. Партия наша особенно глубоко и сосредоточенно задумается над своими дальнейшими судьбами. Неимоверно тяжела, совершенно невознаградима потеря. Руководить жизнью великой страны, борьбой Коминтерна, работой партии без Ильича — какая это гигантская всемирно-историческая ответственность! Каждый из 400 тысяч членов нашей партии теперь, со смертью Ильича должен стать лучше, глубже, чище, более мужественным, более осторожным, более стойким.

Каждый, кто хоть раз видел живого Ильича, до конца своих дней удержит этот образ в сердце своем.

...Портретов Ленина не видно,
Похожих не было и нет.
Века уж дорисуют, видно,
Недорисованный портрет...

Что бы там ни было, что бы ни ожидало нас, образ Ленина всегда будет светить трудящимся и эксплуатируемым всего мира.

Дружнее, ряды ленинской рати! Мир не видал еще армии, более готовой к борьбе и более достойной победы, чем наша.

— Прощай, Ильич! Прощай, Ленин!—По всей стране, по всей земле перекатывается, как эхо, это прощальное приветствие вождю и учителю.

За работу, за работу, за работу!—как учил нас Ильич.

Ленин умер—ленинизм живет. Живет в нашей великой партии, в Коминтерне, в революционном движении всего мира. Когда пролетарская революция победит во всем мире, то будет прежде всего победа ленинизма...

Первая годовщина. 1924 — 21 января — 1925. Ленин, о Ленине, о ленинизме. At., 1925. С. 195—203

А. С. КИСЕЛЕВ

ИЗ ВОСПОМИНАНИИ

В 1914 году волна рабочего движения в Петрограде поднималась все выше и выше. Профсоюзы, культурно-просветительные общества оказались на 90% под влиянием нашей партии. Мы выбили меньшевиков из всех позиций, занимаемых ими в культурно-просветительных обществах, профсоюзах и т. д. В то время в воздухе уже пахло войной. С.-д. партии Запада пытались делать попытку оказать некоторое воздействие на эту войну, для чего II Интернационал предполагал созвать всемирный международный конгресс. К международному конгрессу рабочие Петрограда усиленно готовились и выбирали своих делегатов; организованные металлисты выдвинули меня в качестве делегата на этот конгресс. Воспользовавшись приездом делегатов, наша партия предполагала устроить партийную конференцию. Для выполнения этой задачи мне было дано поручение от социал-демократической фракции поехать в ЦК, возглавляемый Владимиром Ильичом. Моя задача заключалась в том, чтобы поехать в ЦК нелегально, установить связь и явки по проезду и проверить—можно ли пройти туда и обратно через границу, имеются ли соответствующие безопасные места, через которые можно провести товарищей, которые поедут нелегально, и не «посадить» их. О тех, которые поедут с паспортами, заботиться было нечего. Мне пришлось благополучно пробраться через Российскую границу в Австрию, где жил в то время Владимир Ильич. Владимир Ильич жил в то время недалеко от Кракова, верстах в 150. Жил он в одной из деревень, которая называлась Поронино. Нам дали явку, в которой было указано, что Владимир Ильич живет в одной вилле. Наше представление о вилле такое, что это—роскошный, громадный дворец, в котором свойственно жить только буржуазии. В то время много говорилось о вилле Горького в Италии на о. Капри. Поэтому, когда мы услышали слово «вилла», мы иронически улыбались и острили — вот, мол, как живут наши вожди... в виллах. Когда мы приехали на ст. Поронино, спросили, где вилла Тереско, нам показали, что нужно идти прямо; прошли сажень 150— 200 — никакой виллы, к нашему удивлению, не было видно. Дальше, повернувши направо, увидели обыкновенный крестьянский дом в две комнаты с кухней — такой оказалась «вилла», в которой жил Владимир Ильич.

К квартире Владимира Ильича мы пришли рано утром, когда все еще спали, постучались в дверь квартиры, и к нам вышла старушка, которая, как мы узнали позднее, была матерью Надежды Константиновны Крупской-Ульяновой.

Старушка сообщила о приезжих из России Надежде Константиновне, которая через несколько минут вышла к нам. Узнав, что мы приехали из Питера, спрашивала, как мы доехали, со свойственной ей чрезвычайной деликатностью, мягкостью и простотой. Начала засыпать нас различными вопросами из жизни рабочего движения в Питере. Мы в свою очередь начали задавать различные вопросы о рабочем движении в Западной Европе, и наша беседа затянулась на довольно продолжительное время. Услышав наши разговоры, из квартиры вышел мужчина, одетый в дешевенький пиджачок, обутый в грубоватые поношенные ботинки, среднего роста, довольно крепкого телосложения, с приветливой улыбкой на лице и немного прищуренными глазами. Пытливо окинув нас глазами с ног до головы, вышедший мужчина сказал: «Здравствуйте»—это был В. И., которому Н. К. сообщила, что мы только что приехали из Питера. После этих слов на нас градом посыпались вопросы о рабочем движении в Питере, и мы едва-едва поспевали отвечать на задаваемые В. И. вопросы.

В. И. очень много расспрашивал о работе среди металлистов, интересовался тем ростом влияния, какое имели мы—большевики—в Питерском союзе, интересовался нашей практической борьбой с ликвидаторами. Все вопросы, удивительно простые и ясные, отчетливо показывали, какое значение придавал в то время металлистам В. И. По прошествии нескольких минут был приготовлен чай, и мы продолжали дальнейшую нашу беседу, сидя за завтраком. Тут же мы узнали, что через короткое время должны приехать некоторые депутаты Госдумы и что, когда они приедут, откроется совещание, а пока, до их приезда, придется нам здесь обождать.

Предложили нам с дороги отдохнуть, а тем временем обещали подыскать помещение, где мы можем ночевать, об обеде же, ужине и чаях беспокоиться нечего, так как все это мы можем получать у В. И. Так как депутаты приехали не так скоро, то нам пришлось прожить в Поронине свыше двух недель. За это время нам пришлось видеть, как работал в то время В. И. Вставал он очень рано и готовил к отправке в Россию почту, которая уходила, помнится, каждое утро. Ежедневно можно было видеть, как В. И., надевши на плечи дорожную сумку, садился на довольно потрепанный велосипед и ехал на почту, где сдавал приготовленную корреспонденцию и получал почти всю пришедшую на имя ЦК корреспонденцию, которая всегда была очень увесистая. Эта почта состояла из книг, газет, журналов, писем на всевозможных языках и ежедневно прочитывалась В. И. лично, который к вечеру уже подготовлял ответы на письма, писал статьи для газет и журналов и сам возил их на почту. Тогда В. И. был всем: и организатором, и теоретиком, и писателем, и читателем, и почтальоном. Наблюдая его огромную работу, приходилось только удивляться той необычайной работоспособности, усидчивости, терпению и упорству в достижении намеченных целей. Часто мы ходили в окрестности, в горы; помню, как раз мы поднялись вначале вчетвером вместе с Н. К. на одну гору и Н. К. задыхалась и часто останавливалась. Когда мы поднялись в гору, Владимир Ильич только что вышел из квартиры; он шел очень быстро, видно было, что здоровье его крепко. Помню, мы еще на это обратили внимание Надежды Константиновны, которая тогда сказала: «Да, он еще ничего, здоров, его еще лет на 10 хватит партии». Действительно, с лета 1914 года по 1924 год не хватило полгода до 10 лет, о которых нам говорила Н. К. Ее слова оказались пророческими. Мы на этой горе долго беседовали о тех предстоящих задачах, которые тогда возлагались на нас партией, причем во время беседы мы возлагали большие надежды на предстоящий международный конгресс и думали, что он сумеет принять решительные меры в связи с предстоящей войной, в целях ее предотвращения. В. И. расхолаживал нас и говорил, что это могло бы быть лишь в том случае, ежели бы мы имели большинство во Втором Интернационале, а так как в нем сидят оппортунисты, то же, что российские меньшевики, то особых надежд возлагать на них нельзя,—его прозорливость полностью оправдалась впоследствии.

Помню еще наши беседы за столом. Они носили простой, задушевный характер, и тогда мы могли уяснять всю привлекательность В. И. Стол у В. И. был очень скромным. Обед был из двух блюд; первое — простой суп и потом что-нибудь на второе. Сначала мы ночевали у него, потом нас поместили рядом в дом одного крестьянина. Мы, рабочие, собравшись вместе, часто шутили над тем, как мы ошиблись, думая, что В. И. живет в вилле; затем нас очень поразило то, что В. И. ведет очень скромную жизнь. Мы говорили, что петроградские рабочие живут значительно лучше его, их обеды значительно сытнее и обильнее. Он, несомненно, имел возможность жить лучше, так как он в то время литературно много работал, писал статьи в «Правду», «Просвещение», «Металлист» и другие журналы. На тот гонорар, который высылался ему редакцией «Правды», он мог бы жить лучше, но так как партийная касса была чрезвычайно слаба, то В. И. все свои средства отдавал для партии.

После окончания всех дел, которые были на нас возложены ЦК, мы возвратились в Россию.

Впоследствии все мысли и предположения В. И. о металлистах, высказанные им как устно, так и письменно, оказались правильными и оправдали себя полностью.

Гигантскую, неоценимую роль сыграли металлисты в развитии нашей партии, профсоюзов и в развитии революционного движения рабочего класса, приведшего Россию к победоносной Октябрьской революции, и не одна еще славная страница в истории будет посвящена этому передовому авангарду рабочего класса, на который огромные надежды возлагал Владимир Ильич.

Ленин и металлисты (Статьи, воспоминания. фотографии). М., 1924. С. 30— 35

К. КРЕЙБИХ

ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕНИНЕ

Напряженное и приподнятое настроение царило в рядах делегатов, съехавшихся в конце мая и начале июня 1921 года из всех стран мира в Москву на III Всемирный конгресс Коммунистического Интернационала. Атмосфера была как бы заряжена электричеством. Вмешательство Исполкома Коминтерна в итальянский партийный конфликт, и в особенности выступление его против Серрати, вызвало в январе этого года серьезный кризис в молодой «Объединенной германской коммунистической партии». Мартовское выступление и дело Леви превратили этот кризис в кризис всего Интернационала. Серьезные конфликты вспыхнули и во французской партии. А мы, делегаты чехословацкой Коммунистической партии, приехали в Москву расколовшимися на два враждебных лагеря. Уже в понимании мирового положения и перспектив его дальнейшего развития были разногласия, но главным предметом борьбы должны были явиться тезисы о тактике. Повсюду шли разговоры о том, что намечается «сдвиг вправо».

Наступил день пленарного заседания, на котором должны были огласить доклад о тактике русской партии *. Уже по чисто объективным соображениям, этого доклада ожидали с большим нетерпением, так как это было как раз время введения натурального налога и начала новой экономической политики. Докладчиком был Ленин, главный творец и инициатор этой политики. Если на предшествующие заседания Ленин являлся незаметно и не привлекая к себе внимания, как и все другие делегаты, то в этот день его ожидали с особенным нетерпением. Впервые всеобщее внимание сосредоточилось на самой личности Ленина.

Все делегаты уже собрались в роскошной, величественной и пышной зале Кремля, не хватает только Ленина. Впрочем, он не заставляет нас долго ждать. Как и все прочие делегаты, он предъявляет красноармейцу у входа в зал свой пропуск. Часовые вообще ни одним движением не реагируют на то, что мимо них проходит глава государства. Без всякой рисовки Ленин быстро входит в зал. На первый взгляд в нем нет ничего, что привлекало бы к себе внимание. Один наблюдательный депутат, стоящий возле меня, замечает, что его брюки в одном месте заплатаны, а его шляпа слегка потерта и облысела. Вместе с ним входит пожилая, скромного вида женщина, одетая так, как у нас одеваются скромные работницы или, скорее, крестьянки в праздничный день. Многие из женщин, входящих в нашу партию, постеснялись бы в таком платье выйти на Рейхенбергский рынок. Я спрашиваю одного товарища: кто эта женщина? Это— Крупская, жена Ленина, спутница его жизни. Со времени его ссылки в Сибирь, еще до первой русской революции, она ни на шаг не отходит от него. Ныне она стоит во главе огромного аппарата народных школ и народного просвещения Советской России.

При оглушительных аплодисментах и возгласах всего конгресса Ленин всходит на ораторскую трибуну. Столь бурные приветствия и овации на больших собраниях всегда вызывают некоторое чувство неловкости и смущения у тех, кто является их виновником: они не знают, куда смотреть, и начинают опасаться, как бы не разочаровать своей речью аудиторию. Для Ленина же ничего этого как будто не существует. Спокойно, дельно, без всякого пафоса и искусственного подъема, без красивых фраз и так называемых «импровизаций» он произносит свою речь. Его лицо, вся его фигура, его жесты, его холодный, синий, как сталь, пронизывающий насквозь взгляд—все это отнюдь нельзя назвать симпатичным, в обычном смысле этого слова. В особенности когда он улыбается своей саркастической насмешливой улыбкой, выражение его лица производит почти несимпатичное впечатление: в нем есть что-то демоническое, дьявольское. Когда люди, одаренные богатой фантазией, говорят о почти монгольском типе лица Ленина, то в этом есть доля правды. Внешность Ленина совершенно не подходит для мира добропорядочной демократии и благовоспитанного «рабочего движения», в котором мы выросли, для мира симпатичных бород и солидных усов, добродушных голубых или мрачных черных глаз наших вождей. Мы тщетно воскрешаем в памяти образы Виктора Адлера, Бебеля, Жореса и других представителей II Интернационала — все наши попытки подыскать аналогию не приводят ни к чему. Ленин — это другой мир, совершенно так же как и вся Советская Россия и Коммунистический Интернационал вообще.

Едва ли был когда-либо оратор, который без всякой помощи риторических приемов и средств умел достигать таких колоссальных результатов, как Ленин. В его словах всегда было только дело, ничего другого, кроме дела. Достаточно прочесть его доклад на III Всемирном конгрессе, в особенности безыскусственное начало этого доклада и его удивительно простой, лишенный всякой риторики конец. Однако это безыскусственное начало мгновенно вызвало в зале жуткую тишину, а лишенное риторических прикрас заключение вызвало бурные овации конгресса, с затаенным дыханием выслушавшего всю речь с начала до конца.

На следующий день после этого доклада начались совещания комиссии, которая должна была окончательно редактировать тезисы о тактике. Тут нам опять пришлось выдержать тяжелый бой с Лениным. И в этой борьбе за истину, за отыскание правильного пути я впервые научился правильно ценить и уважать Ленина. С точки зрения тех порядков, которые существовали во II Интернационале в международной социал-демократии, мое выступление было неслыханною дерзостью. Легко представить себе, что было бы, если бы на подобном совещании II Интернационала против Виктора Адлера или Бебеля выступил человек, который всего лишь каких-нибудь три месяца тому назад вошел в Интернационал, а теперь с такой бесцеремонностью вступает в полемику, как это позволил себе я спустя три месяца после нашего вступления и лишь две недели после нашего принятия в III Интернационал! И так как в это время мне не было еще даже 40 лет, то очень легко можно было бы применить ко мне ходячее выражение о «молодом человеке», который, «едва пробравшись в общество», позволяет себе все, что угодно. Однако мое выступление ничего подобного не вызвало. Ни одного слова, ни одного самого легкого намека на подобные аргументы. Резко, едко, метко, безжалостно разбивал Ленин все наши аргументы, но ни малейшего следа личной полемики не было внесено им в спор. Ни малейшего следа той отвратительной, оскорбительной отеческой снисходительности, которая столь обычна у многих старых партийных «бонз» по отношению к более молодым деятелям. При этом Ленин был по отношению к нам, младшему и менее опытному поколению, гораздо более приветлив и обходителен, чем к своим старшим товарищам и соратникам. В полемике Ленина, которая за зеленым столом, в тесном кругу комиссии носила столь интимный и искренний характер, что в ней как бы открывалась вся душа этого великого человека,— в этой полемике сочетался тонкий, обезоруживающий всякую возможную бестактность со стороны противника такт благородной великой души с тщательным и серьезным анализом каждого аргумента оппонента. В Ленине можно было даже подметить некоторую тайную радость, когда он видел, что тот или другой выступает против него без смущения и страха, если только он чувствовал, что у противника есть налицо честное желание служить общему делу и что за аргументацией скрывается твердое убеждение. Если же он чувствовал неискренность, безыдейность, тщеславие и т. п.—словом, что-нибудь недостойное революционера, то он умел метать молнии, холодные, но тем более смертельные, и гнев его в эти минуты был страшен. Тогда невольно вспоминалась его уничтожающая, безжалостная, грубая и не отступающая перед самыми резкими словами экзекуция, которую он совершил над врагами революции — Каутским и К°. Враг пролетарской революции, человек по ту сторону баррикады был для Ленина вне закона: по отношению к нему возможна была только борьба не на жизнь, а на смерть. Вне революции и ее рядов человек не имеет права на существование, не может иметь притязании на честь...

Само собою разумеется, что мы потерпели решительное поражение. Весь ход работ III Всемирного конгресса является доказательством этого. Однако когда мы вышли из комиссии по тактике «побежденные и разбитые»—правда, побежденные и разбитые Лениным!— тогда вся горечь, все разочарование уже успели испариться, по крайней мере, из моей души. Ленин не только разбил нас в примитивном смысле этого слова, т. е. в том смысле, что большинство комиссии стало на его сторону. Нет, он переубедил и нас самих. Правда, мы не отказались от своих сомнений и голосовали в комиссии «против Ленина». Один делегат, голосовавший за внесенную Лениным резолюцию, заявил, при общем смехе, в котором участвовал и сам «Старик», что он голосует «за Ленина», после чего я, при новом взрыве смеха, подал голос «против Ленина», но мы уже знали, что найден путь, который приведет нас к концу всех наших сомнений.

Вот при каких обстоятельствах я познакомился с Лениным. Это произошло не так, как я мечтал: не в атмосфере чистого энтузиазма, когда как зачарованный слушаешь слова оратора. Путь к Ленину, так же как и путь к Коммунистическому Интернационалу, я не сумел проложить себе сразу, я лишь медленно и постепенно подошел к нему. Это стоило мне вначале многих терзаний, многих бессонных ночей, внутренней борьбы и разногласий с друзьями. Но, когда мне удалось наконец понять Ленина, несмотря на все недоразумения и препятствия, вызывавшиеся различием настроения и тактической позиции, понять его во всей глубине, во всем его исполинском величии, тогда я был рад, что я именно этим путем пришел к Ленину. Не только потому, что благодаря этому он мне стал особенно дорог, но эти во всех отношениях жаркие летние дни 1921 года стали для меня особенно незабвенными еще и потому, что в эти дни я научился большему, чем мог бы научиться в течение многих лет.

Лишь один раз после этого мне пришлось видеть и слышать Ленина. Это было 25 марта 1922 года при открытии съезда РКП в Свердловском зале в Кремле. Тогда возглавляемая Шляпниковым и Коллонтай «рабочая оппозиция» играла еще известную роль. Незадолго до того мы судили ее в расширенном пленуме Исполкома. Вступительная речь Ленина полностью ликвидировала эту «оппозицию». В этой речи Ленин, несмотря на то что он незадолго до того перенес тяжелую болезнь, оказался вполне на высоте положения. Ведь здесь он говорил на своем родном языке и в своей стихии: в кругу своей партии. Настоящим наслаждением было слушать его, хотя я лишь очень немногое мог понять из его речи. И было радостно также видеть, как слушает его съезд, видеть, как все эти рабочие, крестьяне и красноармейцы из всех даже самых отдаленных уголков исполинского государства, все эти испытанные борцы, представители авангарда мировой революции ловят каждое слово своего вождя.

Теперь его уста сомкнулись навеки. И, когда мы в следующий раз приедем в Москву, мы сможем посетить нашего Ленина лишь у высокой стены Кремля на огромной Красной площади, на этом священнейшем на все будущие времена месте погребения во всем мире. На свете есть много святых мест, к которым в течение столетий стекаются пилигримы, но на этом священном месте, где покоятся борцы величайшей революции всех времен, будут проливаться слезы даже в ту эпоху, когда все другие места будут вызывать лишь светлые воспоминания о давно минувшем детстве человечества.

Мы же все, на долю которых выпало счастье знать величайшего человека нашего столетия, мы все приложим все наши усилия, чтобы показать себя достойными этого счастья вплоть до конца нашей жизни.

Первая годовщина. 1924 — 21 января — 1925. Ленин, о Ленине, о ленинизме. М., 1925. С. 238-243

Г. М. КРЖИЖАНОВСКИЙ

О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ

Личность Владимира Ильича так велика и многогранна, что еще долгие годы будут изучать ее с разных сторон,. а изучая, делать новые открытия и черпать вдохновения для творчества.

Уже при жизни его там, в народных глубинах, творилась о нем легенда, в которой ему приписывались дела и мысли, в действительности не имевшие места. И характерно, что по общему правилу в этой легенде В. И. приписывалось всегда что-нибудь выражающее его заботливость об интересах миллионов тружеников, его непрестанные думы об их деле и об их нужде.

Все мы, имевшие счастье непосредственного общения с В. И., обязаны широко огласить свои воспоминания о нем и приложить все усилия для характеристики его облика.

Но как трудно это сделать в эти дни; как мешает этому боль утраты, та мучительная боль, вызываемая мыслью о его смерти, при которой все хочется думать, что этого на самом деле нет, что он еще жив, что смерть его — лишь тяжелый, кошмарный сон...

Он еще так близок к нам, он еще так среди нас, что почти нет никакой возможности отойти мысленно на такое расстояние, чтобы окинуть глазом все то основное, существенное, что исходило из хрупкого человеческого материала и вопреки ему будет жить века.

Несомненно, что с этой задачей возможно будет справиться лишь с течением времени и коллективно, потому что личностью В. И., как это я уже сказал выше, нам дана не одна, а многие и многие темы для такой работы. Он глубок и как мыслитель, превосходно овладевший богатым наследством, оставшимся после Маркса и Энгельса, и сделавший свои собственные вклады в этой области научного творчества, и как апостол-пропагандист и вернейший страж интересов пролетариата, и как искусный организатор-практик, и как пламенный, стремительный и неустрашимый революционер, и как писатель, и как своеобразный оратор-трибун, увлекавший за собой народные массы, и как хладнокровный и искусный стратег и вождь мирового пролетариата.

Не сомневаюсь, что на эти темы будут написаны многие томы, и не только на нашем, но и на самых различных языках. В этих немногих строках, которые я пишу здесь, я хотел бы отметить лишь то, что делало для нас Владимира Ильича самым дорогим, незаменимым товарищем-другом.

Кто-то правильно сказал, что самое большое счастье для человека — это встреча и возможность общения с человеком, который и выше и лучше других. Счастье такой встречи с особой яркостью ощущалось всеми нами именно при общения с В. И.

Все мы, шедшие разными жизненными путями, имеющие за своими плечами разнообразный жизненный опыт, все мы будем свидетельствовать по-разному, но об одном и том же: встреча и работа с В. И., это могучее и теплое ильичевское крыло, которое было распростерто над нами, вот это и было наше самое дорогое счастье. Мы все знали, что, пока он жив, "есть такой центр, такой опорный пункт, в котором не только мудро, но и с глубокой человеческой проникновенностью подумают и позаботятся о нас, чтобы приподнять нас и помочь нам быть лучше и полезнее для других. Приближаясь к нему и смотря на него, мы не только все глядели вверх, но, порой даже незаметным для себя образом, подтягивались, чтобы быть лучше и достойнее.

Сколько раз мы замечали, что, подходя к дверям его кабинета, напряженно размышляя над каким-нибудь вопросом или запросом к нему, вслед за тем после самого краткого обмена мыслей с ним, мы с удивлением чувствовали, что вопрос так прост, а решение так ясно, что никаких сомнений и колебаний быть не может. Это происходило потому, что чувство уважения, которое внушал нам самым распорядком своего рабочего дня этот неутомимый труженик, заставляло особенно напряженно работать нашу мысль, а также и потому, что В. И. обладал особым даром с полуслова подхватывать мысль собеседника и направлять ее в надлежащее русло.

Чтобы в наибольшей мере завоевать личность приближавшегося к нему человека, В. И. не нуждался ни в каких искусственных средствах: для этой цели ему достаточно было только оставаться самим собой. А таким он был во всю свою жизнь и при всевозможных обстоятельствах, потому что в самом его существе сочетались такие черты, которые бесповоротно исключали всякое притворство, всякую фразу, всякую ходульность.

Говорят, что истинное мастерство в любой области характеризуется в последнем и конечном счете именно легкостью своего выявления: человек затрачивает как будто бы немного, а дает очень много. В этом смысле Владимиру Ильичу в совершенстве дано было быть человеком — таким простым, ясным и доступным и вместе с тем таким необыкновенно чутким, всесторонним и сильным.

Однако каждый из нас знает, что мастерство в любой области не падает на человека с неба, а дается большой работой и большой тренировкой. Именно только в последнем счете, после громадной предшествовавшей работы это мастерство так просто и легко выявляется.

С того детского портрета В. И., который в настоящее время широко известен, на нас смотрит необыкновенно привлекательное детское личико. Но чтобы этот ребенок мог превратиться в знакомый всем нам облик зрелого В. И. с таким характерным куполом лба и с таким благородным очертанием губ, чтобы такой простотой и ясностью гения веяло от слов и дел его, для всего этого потребовались годы углубленной и напряженной работы над самим собой, но не для самого себя.

Долгими годами упорной работы над собой сковал он в себе железную волю и был вправе более чем кто-либо другой отдавать приказания и требовать многого, потому что наиболее требовательно, наиболее беспощадно относился он к самому себе.

Никогда еще в истории человеческая личность не была поднята на законнейшем основании так высоко. Но ни на минуту не закружилась у В. И. голова от этой власти, и не пало на него от практики этой власти ни одного малейшего пятнышка.

Отойдет он в историю, как самый грозный враг всякой власти человека над человеком, как самый беззаветный друг мозолистых рук, бесстрашной мысли и последовательной непреклонности в борьбе за коммунизм.

Этот пламенный и стремительный борец сжег себя в неустанной борьбе, ни на минуту не покидая своего сторожевого поста, судорожно набрасывая своей парализованной рукой последние мысли, по-прежнему ярким светом озаряющие пути пролетарской революции.

До конца, до последнего вздоха...

У великой могилы. М., 1924. С. 192—193

Н. К. КРУПСКАЯ

О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ ЛЕНИНЕ

О Владимире Ильиче очень много пишут теперь. В этих воспоминаниях Владимира Ильича часто изображают каким-то аскетом, добродетельным филистером-семьянином. Как-то искажается его образ. Не такой он был. Он был человеком, которому ничто человеческое не чуждо. Любил он жизнь во всей ее многогранности, жадно впитывал ее в себя.

Расписывают нашу жизнь как полную лишений. Неверно это. Нужды, когда не знаешь, на что купить хлеба, мы не знали. Разве так жили товарищи эмигранты? Бывали такие, которые по два года ни заработка не имели, ни из России денег не получали, форменно голодали. У нас этого не было. Жили просто, это правда. Но разве радость жизни в том, чтобы сытно и роскошно жить? Владимир Ильич умел брать от жизни ее радости. Любил он очень природу. Я не говорю уже о Сибири, но и в эмиграции мы уходили постоянно куда-нибудь за город подышать полной грудью, забирались далеко-далеко и возвращались домой опьяневшие от воздуха, движения, впечатлений. Образ жизни, который мы вели, значительно отличался от образа жизни других эмигрантов. Публика любила бесконечные разговоры, перебалтыванье за стаканом чая, в клубах дыма. Владимир Ильич от такого перебалтыванья ужасно уставал и всегда ладил уйти на прогулку. Помню, в первый год нашей эмигрантской жизни в Мюнхене мы взяли однажды на прогулку Мартова и Анну Ильиничну, чтобы показать им наше любимое место—дикий берег Изара, куда нужно было продираться через какие-то кусты. Они через полчаса у нас так изустали и разворчались, что мы поторопились переправить их на лодке в культурную часть города и уж без них пошли на «наше» место. Даже в Лондоне мы ухитрялись выбираться на лоно природы, а из этого прокопченного дымом, обволоченного туманом чудища это не так-то легко, особенно когда не хочешь истратить больше полутора пенсов на омнибус.

Потом, когда у нас в Швейцарии завелись велосипеды, круг наших прогулок значительно расширился. Помню, как однажды в Лондоне Вера Ивановна Засулич возмущенно сказала какому-то товарищу, который предполагал, что Ильич только и делает, что сидит в Британском музее, и очень удивился, что тот собирается на прогулку: «Ведь он же страстно любит природу!» Помню, я тогда подумала: «А ведь это правда».

Любил Ильич еще наблюдать быт. Куда-куда мы ни забирались с ним в Мюнхене, Лондоне и Париже. Он любил вычитывать объявления о разных собраниях социалистов в пригородах, в маленьких кафе, в английских церквах. Он хотел видеть жизнь немецкого, английского, французского рабочего, слышать, как он говорит не на больших собраниях, а в кругу близких товарищей, о чем он думает, чем он живет. На каких только предвыборных собраниях в Париже мы не бывали! Мы знали быт рабочих той страны, в которой жили, лучше, чем его знали обычно эмигранты. Помню, в Париже была у нас полоса увлечения французской революционной шансонеткой. Познакомился Владимир Ильич с Монтегюсом, чрезвычайно талантливым автором и исполнителем революционных песенок. Сын коммунара, Монтегюс был любимцем рабочих кварталов. Ильич одно время очень любил напевать его песню: «Salut a vous, soldats de 17» («Привет вам, солдаты 17-го полка»—это было обращение к французским солдатам, отказавшимся стрелять в стачечников). Нравилась Ильичу и песня Монтегюса, высмеивавшая социалистических депутатов, выбранных малосознательными крестьянами и за 15 тысяч франков депутатского жалованья продающих в парламенте народную свободу... У нас началась полоса посещения театров. Ильич выискивал объявления о театральных представлениях в предместьях Парижа, где объявлено было, что будет выступать Монтегюс. Вооружившись планом Парижа, мы добирались до отдаленного предместья. Там смотрели вместе с толпой пьесу, большей частью сентиментально-скабрезный вздор, которым так охотно кормит французская буржуазия рабочих, а потом выступал Монтегюс. Рабочие встречали его бешеными аплодисментами, а он, в рабочей куртке, повязав шею платком, как это делают французские рабочие, пел им песни на злобу дня, высмеивал буржуазию, пел о тяжелой рабочей доле и рабочей солидарности. Толпа парижских предместий, рабочая толпа—она живо реагирует на все: на даму в высокой модной шляпке, которую начинает дразнить весь театр, на содержание пьесы. «Ах ты, подлец!»—кричит рабочий актеру, изображающему домовладельца, требующего от молоденькой квартирантки, чтобы она отдалась ему. Ильичу нравилось растворяться в этой рабочей массе. Монтегюс выступал раз на одной из наших русских вечеринок, и долго, до глубокой ночи, он сидел с Владимиром Ильичом и говорил о грядущей мировой революции. Сын коммунара и русский большевик—каждый мечтал об этой революции по-своему. Во время войны Монтегюс стал писать патриотические песни.

Другая полоса была—это посещение предвыборных собраний, куда рабочие приходили с ребятами, которых не на кого оставить дома. Слушали ораторов, смотрели, что задевает, электризует толпу, любовались на могучую фигуру рабочего кузнеца, с восторгом глядевшего на оратора, и на прильнувшую к нему полудетскую фигуру сына-подростка, впившегося в оратора, как и отец, всем своим существом. Мы слушали социалистического депутата, как он говорит перед рабочей аудиторией, а потом шли слушать его на собрание интеллигенции, чиновников и видели, как большие и зажигательные идеи, от которых трепетала рабочая аудитория, тускнели, рядились оратором в приемлемый для мелкой буржуазии цвет. Ведь надо же отвоевать побольше голосов! И, возвращаясь с собрания, Ильич мурлыкал монтегюсовскую песенку о социалистическом депутате: «T'as bien dit, mon gal» («Верно, парень, говоришь!» Н. К..)

В Лондоне мы ходили в Гайд-парк слушать уличных ораторов—один говорил о боге, другой о том, как плохо живут приказчики, третий о городах-садах. Ходили в Уайтчепль, еврейский квартал Лондона, и знакомились там с русскими матросами, еврейской беднотой, слушали ее полные тоски и отчаяния песни. Шли в кружок, где юный английский социалист делал доклад о муниципальном социализме, а старый член партии, фигурировавший накануне в качестве социалистического попа на своеобразном богослужении в социалистической церкви «Семи сестер», объяснявший, что исход евреев из Египта надо понимать как прообраз исхода рабочих из царства капитализма в царство социализма, крыл юного докладчика за оппортунизм...

Уметь наблюдать жизнь, людскую жизнь, в ее многогранности, в ее своеобразных проявлениях, находить в ней созвучные своим переживаниям ноты — разве это не значит наслаждаться жизнью, разве это может уметь аскет?

Владимир Ильич любил людей. Он не ставил себе на стол карточки тех, кого он любил, как кто-то недавно описывал. Но любил он людей страстно. Так любил он, например, Плеханова. Плеханов сыграл крупную роль в развитии Владимира Ильича, помог ему найти правильный революционный путь, и потому Плеханов был долгое время окружен для него ореолом, всякое самое незначительное расхождение с Плехановым он переживал крайне болезненно. И после раскола внимательно прислушивался к тому, что говорил Плеханов. С какой радостью он повторял слова Плеханова: «Не хочу умереть оппортунистом». Даже в 1914 г., когда разразилась война, Владимир Ильич страшно волновался, готовясь к выступлению против войны на митинге в Лозанне, где должен был говорить Плеханов. «Неужели он не поймет?»— говорил Владимир Ильич. В воспоминаниях П. Н. Лепешинского есть одно совершенно неправдоподобное место. Лепешинский рассказывает, как однажды Владимир Ильич сказал ему: «Плеханов умер, а вот я, я жив». Этого не могло быть. Был, вероятно, какой-нибудь другой оттенок, которого П. Н. не уловил. Никогда Владимир Ильич не противопоставлял себя Плеханову.

Молодые товарищи, изучая историю партии, вероятно, не отдают себе отчета, что такое был раскол с меньшевиками.

Не только Плеханова любил Владимир Ильич, но и Засулич, и Аксельрода. «Вот ты увидишь Веру Ивановну, это кристально чистый человек»,— сказал мне Владимир Ильич в первый вечер моего приезда в Мюнхен. Ореолом окружал он долгое время и Аксельрода.

Последнее время, незадолго уже перед смертью, он спрашивал меня про Аксельрода (указал его фамилию в газете, спросил «что»), просил спросить по телефону про него Каменева и внимательно выслушал рассказ. Когда я рассказала ему про А. М. Калмыкову и после этого он спросил «что», я уже знала, что он спрашивал про Потресова. Я ему рассказала и спросила: «Узнать подробнее?» Он отрицательно покачал головой. «Вот, говорят, и Мартов тоже умирает»,—говорил мне Владимир Ильич незадолго до того момента, как у него пропала речь. И что-то мягкое звучало в его словах.

Личная привязанность к людям никогда не влияла на политическую позицию Владимира Ильича. Как он ни любил Плеханова и Мартова, он политически порвал с ними (политически порывая с человеком, он рвал с ним и лично, иначе не могло быть, когда вся жизнь была связана с политической борьбой), когда это нужно было для дела.

Но личная привязанность к людям делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми. Помню, когда на втором съезде ясно стало, что раскол с Аксельродом, Засулич, Мартовым и другими неизбежен, как ужасно чувствовал себя Владимир Ильич. Всю ночь мы просидели с ним и продрожали. Если бы Владимир Ильич не был таким страстным в своих привязанностах человеком, не надорвался бы он так рано. Политическая честность — в настоящем, глубоком смысле этого слова,— честность, которая заключается в умении в своих политических суждениях и действиях отрешиться от всяких личных симпатий и антипатий, не всякому присуща, и тем, у кого она есть, она дается нелегко.

У Владимира Ильича был всегда большой интерес к людям, бывали постоянные «увлечения» людьми. Подметит в человеке какую-нибудь интересную сторону и, что называется, вцепится в человека. Помню двухнедельный «роман» с Натансоном, который поразил его своим организаторским талантом. Только и было разговору, что о Натансоне. Особенно вцеплялся Владимир Ильич в приезжих из России. И обычно под влиянием вопросов Владимира Ильича, заражаясь его настроением, люди, сами того не замечая, развертывали перед ним лучшую часть своей души, своего я, отражавшуюся в их отношении к работе, ее постановке, во всем их подходе к ней. Они невольно как-то поэтизировали свою работу, рассказывая о ней Ильичу. Страшно увлекался Ильич людьми, страшно увлекался работой. Одно с другим переплеталось. И это делало его жизнь до чрезвычайности богатой, интенсивной, полной. Он впитывал жизнь во всей ее сложности и многогранности. Ну, аскеты не такие бывают.

Меньше всего был Ильич, с его пониманием жизни и людей, с его страстным отношением ко всему, тем добродетельным мещанином, каким его иногда теперь изображают: образцовый семьянин—жена, деточки, карточки семейных на столе, книга, ваточный халат, мурлыкающий котенок на коленях, а кругом барская «обстановочка», в которой Ильич «отдыхает» от общественной жизни. Каждый шаг Владимира Ильича пропускают через призму какой-то филистерской сентиментальности. Лучше бы поменьше на эти темы писать.

Владимир Ильич ничего так не презирал, как всяческие пересуды, вмешательство в чужую личную жизнь. Он считал такое вмешательство недопустимым.

Когда мы жили в ссылке, Владимир Ильич не раз говорил об этом. Он говорил о необходимости тщательно отгораживаться от всяких ссыльных историй, возникающих обычно на почве пересудов, сплетен, чтения в чужих сердцах, праздного любопытства. Это—засасывающее мещанство, обывательщина.

В Лондоне в 1902 г. у Владимира Ильича был очень резкий конфликт с частью редакции «Искры», которая хотела судить одного товарища за его якобы неблаговидный поступок в ссылке. Разбирательство, естественно, было связано с грубым вмешательством в его личную жизнь. Владимир Ильич резко протестовал против этого, наотрез отказался от участия в этом безобразии, как он выражался. Его потом обвиняли в отсутствии чуткости...

Мне кажется, что требование не заезжать в чужую душу усердными руками было проявлением именно настоящей чуткости.

Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. М., 1989. С. 458—463

ИЗ ОТВЕТОВ НА АНКЕТУ ИНСТИТУТА МОЗГА В 1935г.

Слабым не был, но не был и особенно сильным. Физической работой не занимался. Вот разве на субботнике. Еще помню — починил изгородь, когда были в ссылке. На прогулках не очень быстро утомлялся. Был подвижный. Ходить предпочитал. Дома постоянно ходил по комнате, быстро из угла в угол, иногда на цыпочках «из угла в угол». Обдумывал что-нибудь. Почему на цыпочках? Думаю, что отчасти, чтобы не беспокоить, в том числе в эмиграции, когда снимали комнату, не беспокоить и хозяев квартиры. Но это только отчасти.

Кроме того, наверное, еще и потому, что такой быстрой бесшумной ходьбой на цыпочках создавалась еще большая сосредоточенность.

Лежать определенно не любил.

Скованности в движениях не было. Движения не мягкие, но они не были и резкими, угловатыми.

Ходил быстро. При ходьбе не покачивался и руками особенно не размахивал.

Неуклюжим не был, скорее ловкий.

Беспорядочности и суетливости в движениях не было.

На ногах был очень тверд.

Гимнастикой не занимался. Играл в городки. Плавал, хорошо катался на коньках, любил кататься на велосипеде. В ссылке катался на коньках по реке, вдоль берега. На Волге места не грибные, где он жил. Когда я приехала к нему в ссылку, мы часто ходили в лес по грибы. Глаза у него были хорошие, и когда он (быстро) научился искать и находить грибы, то искал с азартом. Был азартный грибник. Любил охоту с ружьем. Страшно любил ходить по лесу вообще.

Мастерством и ремеслом никаким не занимался, если не считать письма «химией».

Одевался и раздевался быстро. Во время болезни он старался не отступать от одной и той же процедуры, именно для того, чтобы проделать все быстро.

Излюбленные жесты и привычные движения — движения правой рукой во время речи вперед и вправо. Недавно видела изображение Ильича с правой рукой (во время речи): предплечьем вперед, но плечо прижато к туловищу—это неверно, так он не делал,—рука шла вперед, вытягивалась или закругленным движением и отходила от туловища.

Таких жестов, как битье кулаком по столу или грожение пальцем, никогда не было.

Манерности, вычурности, странностей, театральности, рисовки в движениях не было.

Мимика и жестикуляция всегда были выразительны. Стали определенно живее во время болезни. Улыбался очень часто. Улыбка хорошая, ехидной и «вежливой» она не была.

Ух, как умел хохотать. До слез. Отбрасывался назад при хохоте.

Ни так называемой вежливой улыбки или смеха, натянутости. Они были всегда очень естественны.

Голос был громкий, но не крикливый, грудной. Баритон. Пел. Репертуар: «Нас венчали не в церкви», «Я вас люблю, люблю безмерно», «Замучен в тяжелой неволе», «Варшавянка», «Вставай, подымайся, рабочий народ», «Смело, товарищи, в ногу», «День настал веселый мая», «Беснуйтесь, тираны», «Vous avez pris Elsass et Lorraine», «Soldats dix-septieme» .

Говорил быстро. Стенографисты плохо записывали. Может быть, впрочем, и не потому, что быстро, или не столько потому, а потому, что 1) стенографисты у нас были тогда плохие и 2) конструкция фраз у него трудная.

В сборнике «Леф» есть статья, в которой авторы, разбирая структуру речи Ильича, приходят к выводу, что конструкция речи (фраз) латинская.

Ильич мне как-то говорил, что он в свое время очень увлекался латинским языком.

Голос выразительный, не монотонный. Особенно выразительны и в отношении модуляции были его «zwischenrufe» (возгласы с места, реплики. Ред.). Я их как сейчас слышу.

Речь простая была, не вычурная и не театральная, не было ни «естественной искусственности», «певучая» типа французской речи (как у Луначарского, например), не было и сухости, деревянности, монотонности типа английской — русская речь посредине между этими крайностями. И она была у Ильича такая—посредине—типичная русская речь. Она была эмоционально насыщена, но не театральна, не надуманна; естественно эмоциональна. Модулирования не были штампованно однообразны и стереотипны.

Плавная и свободная. Слова и фразы подбирал свободно, не испытывая затруднений. Правда, он всегда очень тщательно готовился к выступлениям, но, готовясь, он готовил не фразы, а план речи, обдумывал содержание, мысли обдумывал.

Говорил всегда с увлечением — было ли то выступление или беседа. Бывало часто—он очень эмоционален был,— готовясь к выступлению, ходит по комнате и шепотком говорит—статью, например, которую готовится написать. На прогулке, бывало, идет молча, сосредоточенно. Тогда я тоже не говорю, даю ему уйти в себя. Затем начинал говорить подробно, обстоятельно и очень не любил вставных вопросов. После споров, дискуссий, когда возвращались домой, был часто сумрачен, молчалив, расстроен. Я никогда не расспрашивала—он сам всегда потом рассказывал, без вопросов.

На прогулках часто бывали случаи, когда какая-нибудь неожиданная реплика показывала, что, гуляя, он сосредоточенно и напряженно думал, обдумывал и т. д.

«Лезет на живописную гору, а думает совсем не о горе, а о меньшевиках» (см. Воспоминания Эссен (Зверь)).

В этом же и беда во время начала болезни. Когда врачи запретили чтение и вообще работу. Думаю, что это неправильно было. Ильич часто говорил мне: «Ведь они же (и я сам) не могут запретить мне думать».

Потребность высказаться, выяснить у него была всегда очень выражена.

Случаев выпадения из памяти слов, фраз и оборотов или непонимания смысла и значения слов собеседника не было. Наоборот, необычайно быстро улавливал смысл и значение. Его записи—часто одним словом, одной фразой.

Дома, если какой-либо вопрос его сильно волновал, всегда говорил шепотком.

Очень бодрый, настойчивый и выдержанный человек был. Оптимист.

В тюрьме был — сама выдержка и бодрость. Во время болезни был случай, когда в присутствии медсестры я ему говорила, что вот, мол, речь, знаешь, восстанавливается, только медленно. Смотри на это, как на временное пребывание в тюрьме. Медсестра говорит: «Ну, какая же тюрьма, что Вы говорите, Надежда Константиновна?»

Ильич понял — после этого разговора он стал определенно больше себя держать в руках.

Любил напевать и насвистывать.

Писал ужасно быстро, с сокращениями. Писал с необыкновенной быстротой, много и охотно. К докладам всегда записывал мысль и план речи. Записывал на докладах мысли и речи докладчика и ораторов. В этих записях всегда все основное было схвачено, никогда не пропущено.

Почерк становился более четким, когда писал что-либо (в письмах, например), что его особенно интересовало и волновало.

Письмо было связанно и логически последовательно.

Сокращения букв (гласных часто) и слогов практиковал очень часто, в целях ускорения письма.

Рукописи писал всегда сразу набело. Помарок очень мало.

Преобладания устной или письменной речи не было. По-моему, и та, и другая были сильно развиты. Легко и свободно и писал, и говорил.

Статистические таблицы, цифры, выписки писал всегда необычайно четко, с особой старательностью,—это «образцы каллиграфии». Выписывал их охотно, всегда и цифрами, и кривыми, и диаграммами, но никогда не диаграммами изобразительными (в виде рисунков).

Статистическую графику использовал широко, чертил сам и очень четко.

Никак и никогда ничего не рисовал.

Читал чрезвычайно быстро. Читал про себя. Вслух ни я ему, ни он мне никогда ничего не читали, в заводе этого у нас не было: это же сильно замедляет.

Шепотом при чтении иногда говорил, что думал в связи с чтением.

Вдаль видел хорошо. Они с мамой (моей) часто соревновались в этом деле.

Глазомер у него был хороший—стрелял хорошо и в городки играл недурно.

Цвета и оттенки различал очень хорошо и правильно.

Зрительная память прекрасная. Лица, страницы, строчки запоминал очень хорошо. Хорошо удерживал в памяти и надолго виденное и подробности виденного.

Ужасно любил природу. Любил горы, лес и закаты солнца. Очень ценил и любил сочетания красок. На свою одежду обращал внимания мало. Думаю, что цвет его галстука был ему безразличен. Да и к галстуку относился как к неудобной необходимости.

Хорошо слышал на оба уха. Хорошо слышал шепотную речь. Ориентировался в незнакомой местности хорошо. Расстояния и направление по слуху тоже определял хорошо.

Очень хорошо запоминал и очень хорошо удерживал в памяти слышанное. Передавал всегда точно, уверенно и свободно. Думаю, что зрительная и слуховая память у него были приблизительно равны по степени развития.

Во время подготовки к выступлениям и вообще занимаясь, любил подчеркивания, пометки, выписки и конспекты и прибегал к ним часто и много. Они часто были коротки и выразительны. Но во время чтения шепотком говорил лишь по поводу читаемого. Шепотком говорил свою статью. Слушать, как другой читает,—этого у нас не было в заводе.

Очень любил слушать рассказ. Слушал серьезно, внимательно, охотно. Есть воспоминание группы рабочих, посетивших его после болезни. Они пишут, что Ильич говорил с ними. В действительности он только слушал.

Очень любил слушать музыку. Но страшно уставал при этом. Слушал серьезно. Очень любил Вагнера. Как правило, уходил после первого действия как больной.

Шум вообще не любил (я говорю не о шуме людной улицы, толпы, большого города). Но вот в квартире не любил шуму.

Музыкален. Музыкальная память хорошая. Запоминал хорошо, но не то чтобы очень быстро. Больше всего любил скрипку. Любил пианино. Абсолютный слух? Не знаю. Насчет аккорда тоже не знаю. Ритм? Ноты? Мог ли читать их? Не знаю.

Оперу любил больше балета.

Любил сонату «Патетическую» и «Аппассионату».

Любил песню тореадора. Охотно ходил в Париже в концерты. Но всего этого было мало в нашей жизни. Театр очень любил — всегда это производило на него сильное впечатление.

В Швейцарии мы ходили с ним на «Живой труп».

Высоты не боялся—в горах ходил «по самому краю». Быструю езду любил.

Под разговор писать не мог (не любил), нужна была тишина абсолютная.

Довольно покорно ел все, что дадут. Некоторое время ели каждый день конину. Они с Иннокентием находили, что очень вкусно.

В молодости и в тюрьме страдал катаром желудка и кишок. Часто потом спрашивал, перейдя на домашний стол, исправивший эти катары: «А мне можно это есть?» Перец и горчицу любил. Не мог есть земляники (идиосинкразия).

С наслаждением ел простоквашу. Вкус и обоняние вообще были слабо развиты. Запахи он различал, конечно, но никакой склонности и к ним вообще, и к особым не было.

В комнате не выносил садовых цветов. Но любил в комнате полевые цветы и зелень. Очень любил весенние запахи. Садовых цветов и особенно с сильным запахом избегал.

Помню, я его заставала за таким занятием—подливал в 1922 г. теплую воду в кувшин, в который мы поставили ветки с набухшими почками (весной дело было).

Оптимист. В Сибири и во Франции он был вообще гораздо нервнее. Страдал страшными бессонницами. Утра у него всегда были плохие, поздно засыпал и плохо спал. В Швейцарии очень помогла размеренность швейцарской жизни, а во Франции мы жили шиворот-навыворот. Поздние разговоры и споры до ночи (в Сибири и заграницей). В Сибири одно время перед концом ссылки страшно волновался, что могут продлить,— был тогда особенно нервный и раздражительный. Даже исхудал.

Меланхолии, апатии не было. Смены настроения всегда вообще имели явную причину и были адекватны. Очень нервировала его склока заграничная, ссоры и споры с Плехановым и с впередовцами.

Вообще очень эмоционален. Все переживания были эмоциональны.

Обычное, преобладающее настроение—напряженная сосредоточенность.

Веселый и шутливый.

Частой смены настроения не было. Вообще все смены всегда были обоснованны.

Очень хорошо владел собой.

Когда говорил, если по тем или иным причинам не надо было сдерживаться, всегда остро ставил вопросы, заострял их, «не взирая на лица».

В беседах с людьми, которых растил, был очень тактичен.

Впечатлителен. Реагировал очень сильно.

В Брюсселе после столкновения с Плехановым немедленно сел писать ядовитые замечания на ядовитые замечания Плеханова, несмотря на уговоры пойти гулять:

«Пойдем собор смотреть».

Бледнел, когда волновался.

Страстность захватывающая речи, она чувствовалась даже, когда говорил внешне спокойно.

Перед всяким выступлением очень волновался: сосредоточен, неразговорчив, уклонялся от разговоров на другие темы, по лицу видно, что волнуется, продумывает. Обязательно писал план речи.

Очень сильно было выражено стремление углубленно, по-исследовательски подходить к вопросам.

В Шуше, например, крестьянин 2 часа рассказывал ему, как он поссорился со своими за то, что те не угостили его на свадьбе. Ильич расспрашивал необычайно внимательно, стараясь познакомиться с бытом и жизнью.

Всегда органическая какая-то связь с жизнью.

Колоссальная сосредоточенность.

Самокритичен, очень строго относился к себе. Но копанье и мучительнейший самоанализ в душе ненавидел.

Когда очень волновался, брал словарь (например, Макарова) и мог часами его читать.

Был боевой человек.

Адоратскому до деталей рассказывал, как будет выглядеть социалистическая революция.

Азарт на охоте—ползанье за утками на четвереньках. Зряшнего риска — ради риска — нет. В воду бросался первый. Ни пугливости, ни боязливости.

Смел и отважен.

Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. М., 1989. С. 464—470

 

Joomla templates by a4joomla