М. Н.ПОКРОВСКИЙ
ЛЕНИН КАК ТИП РЕВОЛЮЦИОННОГО ВОЖДЯ
(Из лекции на курсах секретарей укомов)
Товарищи!..
...Я думаю, что я вам нового ничего не сумею рассказать по этому поводу. Я хочу остановиться на двух вопросах, которых, по-моему, не касались до сих пор ни в статьях, ни в речах, хотя прочесть все статьи, появившиеся о Вл. Ильиче за последнее время,—задача абсолютно неразрешимая. Не исключено, что, может быть, были статьи и на ту тему, о которой я хочу говорить. А затем, хотя тов. Зиновьев очень неодобрительно отозвался о стремлении провести некоторые исторические параллели (тов. Зиновьев сказал в своей речи на съезде Советов, что «буржуазные писаки» подыскивают Ленину параллели в прошлом), по-моему, эти параллели все же интересны, потому что они рельефнее обрисовывают перед нами личность и значение Ильича. Так что и на этих параллелях позвольте остановиться. А говорить вообще о значении Ильича такому собранию, как ваше, совершенно не приходится. Старые партийные товарищи, вы великолепно знаете, какое значение имел Ленин в истории нашей партии.
Первый из вопросов, которых я хотел бы коснуться, звучит так: что именно сделало Ленина вождем? Мы, марксисты, не можем рассматривать личность, как творца истории. Для нас личность есть тот аппарат, через который история действует. Может быть, когда-нибудь эти аппараты будут создаваться искусственно, как мы теперь строим искусственно электрические аккумуляторы. Но пока этого нет. Пока эти аппараты, через которые действует история, эти аккумуляторы общественного процесса рождаются стихийно. И вот какие качества делают человека пригодным для роли вождя? На Ленине и на некоторых параллелях Ленина с другими политическими деятелями это, по-моему, вырисовывается с чрезвычайной яркостью.
Мне кажется, что основным качеством Ильича теперь, когда оглядываешься на прошлое, является его колоссальное политическое мужество. Политическое мужество, это не то что обычная храбрость. Среди революционеров масса храбрых людей, которые не боятся ни виселицы, ни веревки, ни каторги. Но эти люди боятся взять на свою ответственность большие политические решения. Характерная черта Ильича заключалась в том, что он не боялся брать на свою ответственность политические решения какого угодно размера. Он не отступал в этом отношении ни перед каким риском, брал на свою ответственность шаги, от которых зависела участь не только его личности, не только его партии, но всей страны и до некоторой степени мировой революции. Это было до такой степени необыкновенное явление, что Ильич всегда все свои выступления начинал с очень маленькой кучкой, потому что находилось очень немного столь же дерзких людей, которые осмеливались за ним идти. Я вам напомню историю проповеди вооруженного восстания в 1904—1905 годах. Эта картина нам кажется сейчас грандиозной, когда мы знаем дальнейшее, но современным обывателям она казалась смешной. Человек в разорванном пиджаке, сидя в г. Женеве, объявил войну не на жизнь, а на смерть — кому?—российскому самодержавию, управляющему 120-миллионною страною, с сотнями тысяч шпиков и миллионом штыков. Он бросил этот вызов. Я помню, как к этому относилась буржуазная профессура. Там слово «товарищ» произносилось не иначе как с усмешкой. Это явный дурак. Человек, который идет за Лениным,— это один из тех дураков, которые думают, что в России можно устроить вооруженное восстание. Ленин не убоялся этих насмешек и вообще не убоялся грандиозности этой задачи, не убоялся и того, что это значило звать к пролитию крови и что кровь будет пролита. Несмотря на то что первая попытка не удалась, Ильич не пал духом. Много было людей, которые после декабря 1905 года впадали в истерику и говорили, что теперь Ленину ничего не осталось, как пустить себе пулю в лоб,— но он не пустил себе пулю в лоб. Первое не удалось—удастся второе, третье. Февраль 1917 года оправдал эту тактику Ленина, тактику призыва к вооруженному восстанию.
Это одна сторона. Но у него было политическое мужество и в другую сторону. Первая революция не удалась. Начался отлив. Начались споры о том, находимся ли мы перед маленькой паузой революции—точка зрения подавляющего большинства революционеров — или же перед длительным антрактом, когда нужно расположиться по-иному, снять с себя грим, революционные костюмы и перегримироваться по-новому? Ильич не сразу решил в пользу антракта, но после приблизительно годичных размышлений он пришел к заключению—не пауза, а длительный антракт. Надо перестраиваться по-мирному. И вот человек, который призывал к вооруженному восстанию, начинает призывать к чтению газеты «Россия», где печатались стенографические отчеты о заседаниях Государственной думы *. Какой град насмешек вызвало это на Ленина — на этот раз не из буржуазной, а из нашей среды! Кто над ним не издевался, кто не вешал на него собак? Человек размагнитился, в нем ничего от революционера не осталось. Надо отозвать фракцию, ликвидировать думскую фракцию, надо призывать немедленно к вооруженному восстанию. Я не буду называть имен, но я не могу забыть, как один товарищ, теперь с честью работающий в одной из союзных республик, выступал среди парижской эмиграции с речью о немедленном вооруженном восстании. По его мнению, для восстания все элементы налицо. Правда, матушка-революция немного прилегла отдохнуть, но она сейчас же встанет и опять все начнет полыхать, как прежде. Я не стану скрывать, что и я был из тех, которые так думали. Я зашел к Ильичу и имел с ним длительный разговор, часа два,— может быть, самый длительный из всех моих разговоров с ним. Я ему доказывал, что тот курс, который он берет, прямехонько ведет в болото реформизма и ревизионизма, что он толкает русских рабочих от революции к бернштейнианству. Ильич мне ответил, что русская история совершенно гарантировала русского рабочего от такого поворота. У нас, говорил он, классовые противоречия так остры, что можно не беспокоиться о том, что русский рабочий пойдет за реформистами. Он в то же самое время защищал легальную печать и думскую фракцию. Думу мы используем, говорил он. Я с ним не согласился и ушел в группу «Вперед», хотя не разделял взгляда названного мною товарища, что сейчас нужно делать вооруженное восстание,— но я думал, что пройдет 3—4 года, опять наступит революционная ситуация. Я имел в виду тогда уже ясно обрисовывавшуюся в перспективе войну, которая должна была выбить рабочее движение из «мирной колеи». Стоит ли перестраивать всю партию, стоит ли производить, выражаясь словами тов. Бухарина, грандиозную бузу, раскол партии, для того чтобы перестроиться на 3—4 года? Это операция, которая не окупит издержек. Что же оказалось? Фракция была использована именно во время войны чрезвычайно удачно. Легальная печать еще лучше была использована. Вы знаете, что «Правда» из Питера явилась инициатором забастовок в Харькове. Харьковские печатники забастовали после статей «Правды» о забастовке в других производствах в Харьковской губернии. В Харькове на месте они не могли связаться. Всякая организация была задушена. Из Питера «Правда» могла дирижировать, и очень удачно. Таким образом, и думская фракция, и газеты легальные были использованы наилучшим образом и, несомненно, сыграли огромную роль в том пролетарском движении, которое началось после Лены и закончилось, летом 1914 года, чем-то действительно напоминавшим революцию. Если бы не было легальной печати и думской фракции, ничего этого не было бы достигнуто. Подпольные кружки этого добиться не смогли бы. Но он отнюдь не переоценивал «возможностей». В газетах мелькнуло воспоминание о том, как Ильич давал инструкции думской фракции, как он разговаривал с тов. Бадаевым. Бадаев пришел к Ильичу от думской фракции с вопросом, как ему говорить по поводу какого-то довольно сложного кадетского проекта. Ильич расхохотался и сказал (приблизительно): «Чего тебе слушаться, просто выйди на трибуну и обругай буржуев. Затем тебя и послали в Думу, чтобы там был слышен голос рабочего, а это ты предоставь литераторской группе при фракции, она все это разработает, а сам над этим головы не ломай. Это совершенно ненужно». Ильич правильно оценивал роль фракции. Он оценивал ее как известного рода рупор, через который рабочий класс мог говорить. Без этого рупора обойтись было нельзя. Но для того, чтобы сделать этот поворот к «думизму», Ильичу нужно было исключительное политическое мужество. Больше, чем для того, чтобы призвать к вооруженному восстанию. Его меньшевиком в глаза называли. Ему говорили: какая же теперь разница между вами и Мартовым? Разница, однако, как вы знаете, была...
Совершенно та же история повторилась с Брестским миром. Центральный Комитет все время официально вел на революционную войну. Нас в этом направлении воспитывали. В Бресте мне пришлось иметь чрезвычайно трогательный, почти трагический разговор с нашими военнопленными, которые меня спрашивали, скоро ли они смогут вернуться на родину. Я им сказал: «Товарищи, запаситесь терпением,— очень не скоро, потому что немцы ставят невозможные условия. Стать на колени перед немецким империализмом мы не можем. Мы будем воевать». Представьте, эти несчастные люди, которые протомились в плену уже очень долго, были со мною согласны. Они проводили меня возгласами: «Да, да, товарищ, не уступайте! Мы потерпим». Так что совершенно серьезно — не хочется употреблять эсеровского термина,— мы находились в «жертвенном» настроении. Мы знали, что в этой революционной борьбе большая часть из нас погибает. Мы не знали, что Ильич в это время внутри Центрального Комитета уже протестовал против революционной фразы и говорил, что войны вести не с чем и не для чего и что она, кроме разгрома Советской России, ни к чему не приведет . Поэтому для нас было как удар грома из ясного неба, что по инициативе Ильича ЦК принял немецкий ультиматум. Я помню, я был до такой степени возмущен, что у меня не хватило духу подойти к Ильичу в Екатерининском зале Таврического дворца и с ним поздороваться. Мне казалось, что случилось морально ужасное до невероятных пределов. Этим объясняется тот факт, что известная часть откололась в группу левых коммунистов на той почве, что мы, стоя за осуществление лозунга, который мы фактически провозгласили,— потому что мы, подписав и заявив в Бресте, что мы войну прекращаем, но мира не заключаем, фактически пошли уже на революционную войну в случае немецкого нападения,—теперь, когда на нас напали, на это разбойничье нападение должны были отвечать. Мы спрашивали немецких офицеров в Бресте: возможно ли, что немцы пойдут на нас войною? Я помню ответ одного офицера: «Мы не разбойники». На это разбойничье нападение оставалось как будто одно—защищаться. Вдруг Ильич говорит: не защищаться, а сдаваться. Повторяю, для этого нужно было колоссальное политическое мужество, колоссальная уверенность в том, что иного выхода нет.
В Питере было огромное одушевление в то время среди рабочих. Целые заводы приходили записываться в Красную гвардию. Я приехал в Москву, стал выступать здесь перед рабочими собраниями и увидел, что настроение ниже на 50%, что даже московский пролетариат не идет на революционную войну, а о крестьянстве и говорить нечего. Ясно, что воевать не с чем, даже независимо от того, правильна ли была дипломатическая линия Ильича, которую оправдала германская революция. Но, независимо от этого, нельзя было воевать, когда масса не хотела воевать. Ильич был глубочайшим образом в данном случае прав. Но в верхах партии настроение было такое, что нужно было иметь громадное политическое мужество, чтобы взять на себя ответственность, чтобы сказать среди общей атмосферы революционной войны: нет, надо заключить мир во что бы то ни стало.
Вот вам три образчика, которые, по-моему, иллюстрируют эту сторону Ленина. Попробуйте теперь сравнить с вождем большевиков вождей других партий. Возьмите эсеров. Люди, несомненно, храбрые. Мы их судили. Я выступал в качестве прокурора и могу сказать совершенно объективно, что они держались на процессе великолепно, хотя на 90% им угрожал расстрел. Стали они у власти летом 1917 года. На их знамени было написано: «Социализация земли». Что же они сделали из социализации земли? Ничего не сделали. Они топтались перед этой проблемой, ссылаясь на то, что ужо-тка соберется Учредительное собрание, даст землю, но не умели придвинуть само Учредительное собрание ни на вершок и позволяли кадетам его всячески оттягивать. В конце концов перед самым октябрем принялись разгонять крестьянские комитеты, которые сами стали брать землю. Что тут нужно было? Личное мужество? Оно было у эсеров в достаточной степени. Нужно было политическое мужество, и в гораздо меньшей степени, чем во время Брестского мира. Отнять землю у помещиков — это гораздо меньше, чем призыв к вооруженному восстанию в 1905 году. Достаточно было сказать — помещичьи земли конфискуются, переходят к крестьянам. Ничего подобного. Возьмите эсеровский проект Маслова, выпущенный в октябре. Он так средактирован, что помещики могли все свои земли сохранить, потому что на усадьбу оставалось достаточное количество земли, потребное для владельца, для семьи и всех работающих в усадьбе. Что же можно было взять? Ничего не возьмешь. Причем идут всякие оговорки: если хозяйство культурное, если заведены усовершенствования — тоже трогать нельзя. Что же оставалось для крестьян? Крестьянам, оказывается, перейдут земли, находящиеся в крестьянской аренде, то есть то, что предлагали кадеты. Это был проект Маслова, который не осуществился. Даже на этом настоять они не сумели. Вот вам параллель.
Возьмите лидера эсеров — Чернова. Он был циммервальдец, то есть сторонник мира, враг войны. Он стоял у власти, был министром — все время шла война. И он ни разу,— Керенский в своих статьях это ядовито подчеркивал, у нас, говорит, в министерстве было полное согласие,— ни разу Чернов не голосовал против войны, против наступления не голосовал, против смертной казни на фронте не голосовал, а циммервальдец был, и, должно быть, искренно. Я не имею основания думать, что Чернов — человек неискренний, что он обманывал публику, а на самом деле в душе был оборонец. Просто человек политически не мужественный, политически не храбрый и в вожди поэтому не годящийся.
Вот основное качество Ильича как вождя. Но конечно, этого одного мало. Тут приходится говорить о его качествах, дополняющих первое, которые вам известны и на которых мы долго останавливаться не будем. Это, во-первых, его колоссальная проницательность, которая под конец внушила мне некоторое суеверное чувство. Я с ним часто спорил по практическим вопросам, всякий раз садился в калошу, и, после того как эта операция повторилась раз семь, я перестал спорить и подчинялся Ильичу, даже когда логика говорила — не так нужно действовать,— но думал, он лучше понимает, он на три аршина в землю видит. Я не вижу. Эта его изумительная проницательность обнаруживалась неоднократно и рельефнее всего на факте, который вам всем известен,—в споре о первом параграфе Устава. Теперь мы понимаем, что тут шел вопрос о том, по какому направлению пойдет партия, будет ли партия западноевропейского парламентского типа наподобие германской социал-демократии, или же это будет то совершенно своеобразное сочетание сил рабочих и интеллигенции, та совершенно своеобразная группировка, которая называется большевистской партией и которая является, как показал опыт, единственным средством реально провести коммунистическую революцию. Другого средства нет, потому что над проблемой организации такой партии бьется пролетариат всего мира. Теперь это нетрудно понять. А думаете, в 1903 году многие понимали, когда началась волосянка между меньшевиками и большевиками? Не только обыватели, даже мы, «молодые» партийцы, были скандализированы. Из-за чего ругаются — из-за редакции первого параграфа Устава! Обыватель зубоскалил — до чего узколобые люди — из-за трех слов как они поливают грязью друг друга! Какая отвратительная картина! А между тем тут действительно решался вопрос всей судьбы партии. Если бы по рецепту Мартова мы нагнали в партию интеллигенцию, всех профессоров и студентов, о которых мечтал Мартов, то партия превратилась бы в рыхлую, дряблую интеллигентскую организацию, которая никогда бы никакой революции не произвела. Курьезный факт, что Мартов потом это понял. И тот Мартов, который отстаивал свою редакцию первого параграфа Устава тем, что надо вводить профессоров и студентов, усмотрев на лондонском съезде 1907 года в большевистской делегации двух профессоров, напал на них и громко вопил о том, как губят партию эти два профессора (при этом подчинявшиеся вполне партийной дисциплине). Они не погубили партии, но все-таки не могу не сказать: одним из этих профессоров был Рожков, который теперь от нас ушел. Так что прогноз Ленина о значении профессоров оказался в значительной степени правильным.
Вот вам один образчик проницательности Ильича — первый параграф Устава.
Я еще могу вам привести его спор с Богдановым, где он открыл политическое зерно в массе шелухи, не имевшей, казалось бы, тени отношения к политике. Для этого нужна была проницательность. Когда начался спор Ильича с Богдановым по поводу эмпириомонизма, мы руками разводили и решили, что просто за границей от безделья Ленин немножко повихнулся. Момент критический. Революция идет на убыль. Стоит вопрос о какой-то крутой перемене тактики, а в это время Ильич погрузился в Национальную библиотеку, сидит там целыми днями и в результате пишет философскую книгу.
Зубоскальства было без конца. В конце концов Ильич оказался прав. «Рабочая правда» (Имеется в виду нелегальная группа в РКП(б) «Рабочая правда», сложившаяся весной 1921 г. Члены группы критиковали в своих изданиях партию за бюрократизацию и отрыв руководящих верхов от рабочего класса. В декабре 1923 г. активные члены «Рабочей правды» и близкой к ней «Рабочей группы» были исключены из партии решением ЦКК. Ред.) налицо, хотя сам Богданов к ней неприкосновенен, но это не мешает тому, что она вышла из богдановщины. Старая платформа коллективистов написана так, что у них все богдановские идеи, так что и тут Ильич на три аршина видел и нос его чуял далеко, добирался до таких глубин, до которых никогда никому из нас добираться не приходилось.
Затем, во время самой революции, как он говорил о государственном капитализме в 1918 году («О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности»), какой предсказывал нэп еще в своей брошюре «Детская болезнь «левизны» в коммунизме», где есть ряд страниц о том, как из мелкого производства автоматически растет буржуазия и автоматически растет капитализм ,—это все всем вам известно и на этом не стоит останавливаться. Все это более или менее помнят. Это второе качество, которое является неразрывным с первым качеством, потому что способность принимать большие решения она, в сущности говоря, была и у того, кого французские газеты, думая польстить Ильичу, с ним сравнивали,—у Наполеона. 18 брюмера, конечно, большое решение, и Ватерлоо тоже большое решение. У Наполеона эта особенность политического вождя была, но политического чутья у Наполеона не было, благодаря чему он провалился со всей своей системой. Он был великолепным идеальным военным организатором, и в этом смысле он был, вероятно, выше Ильича. Ильич не сумел бы сделать такую штуку, какую сделал Наполеон, когда он в 1815 году с голыми руками высадился во Франции, где не было ни армии, ни боевых запасов, и через три месяца, в тот век, когда не было ни телеграфов, ни железных дорог, стоял на границе с 200 000 штыков, и таких штыков, которые вдребезги разбили великолепную прусскую армию и едва не разбили англичан. Это был шедевр военного искусства. У Наполеона была большая политическая смелость и организаторский талант, но политического чутья не было. Он не понял, что начинает безнадежную игру, что он ее проиграет, и проиграл ее гораздо раньше, чем на это рассчитывал. Таким образом, одного этого качества мало. Нужна еще проницательность.
Товарищи, мне кажется, что этими основными чертами—огромным политическим мужеством, проницательностью и огромным чутьем исчерпываются в основном качества Вл. Ильича как вождя. Я не буду говорить о его громадном теоретическом образовании, потому что это не столько качество самого Вл. Ильича, сколько необходимое качество всякого теперешнего вождя. Теперь нельзя быть вождем, в особенности пролетариата, с той слабой грамотностью, которую проявляли вожди предшествующих поколений. Тем нужен был только практический навык. Сейчас нельзя без теории. Сейчас всякая передовая статья в любой буржуазной газете есть теоретический трактат, и иногда марксистский трактат, хотя автор и не марксист. Об этом говорить не приходится. И вот эти качества выделяют Ильича не только из среды простых смертных, как великого вождя, но они выделяют его даже из среды вождей. Тут я хочу провести параллели, о которых говорил вначале. Параллели возможны только две. Что касается древнего мира, разных Периклов, Гракхов и Цезарей, то с Юлием Цезарем сравнивали Ильича белые. В одной белой газете было сравнение (после первого удара весной 1922 года), что смерть Ленина теперь имела бы то же значение, как смерть Юлия Цезаря в 43 году до Р. Хр. Я не буду делать этого сравнения, потому что древние— это литературные типы, а не живые лица. Мы, в сущности, подлинного о них ничего не знаем, потому что документов почти не сохранилось. Сохранилась история, в научном отношении немного превосходящая нашу «Историю» Карамзина, и на основании этого древнейшего Карамзина мы должны судить. Представьте себе, что у нас для царствования Ивана Грозного был бы только Карамзин. Много бы мы знали? Но есть два вождя нового времени, являющихся для нас подлинной исторической реальностью, это Кромвель и Робеспьер, с которыми Ильича невольно сравниваешь, потому что это были тоже два больших революционных вождя.
Сравнение с Робеспьером очень преувеличенно—для Робеспьера. О Робеспьере вы слыхали, так как курс истории Запада слушали. Робеспьер был, несомненно, большой революционный вождь, обладавший способностью принимать большие решения, обладавший в известной степени предусмотрительностью. Но на чем, собственно, он погиб, на чем сорвался? Вы знаете, конечно, что термидорский заговор не был непосредственно заговором правой буржуазии, в нем участвовали левые якобинцы, например участвовали Бильо Варенн и Колло д'Эрбуа, которые тогда были революционерами, и первый засвидетельствовал свое якобинство достойным образом. Бильо был сослан в Кайенну. Наполеон I его амнистировал. Он гордо это отверг и не согласился стать подданным Наполеона I, чтобы вернуться во Францию. На чем же Робеспьер попался? На том, что он наделал много ошибок, вначале безжалостно истребив крайних левых типа Эбера и Шометта весною 1794 года, а затем окончательно себя добил злосчастным культом верховного существа, культом, который решительно никому не был нужен, кроме самого Робеспьера. После его падения ни один человек во Франции не интересовался этим культом верховного существа. Зато на всех левых якобинцев, учеников энциклопедистов XVIII века, эта религиозная реакция произвела самое отрицательное впечатление. Мы имеем ряд заявлений людей из этой среды, говоривших: «Поглядите, тут культ верховного существа, в Нотрдаме попы начинают служить обедню. Это форменная реакция»; и во главе этой реакции самодовольно идет Робеспьер, введя культ верховного существа, который никогда никому не был нужен. Сравните с Ильичем, который никогда никаких субъективных идей в историю не вколачивал, который всегда чутко прислушивался к тому, куда идет исторический процесс, и всегда, даже с огромным ущербом для личного самолюбия, ставил проблему так, как это нужно для исторического процесса в данный момент. Сравните Ильича во время Брестского мира — многие знают, как он субъективно к этому миру относился,—и сравните Робеспьера, который вколачивал культ верховного существа независимо от того, что никто им не интересовался, что это была его личная идея, которая отталкивала от него союзников. И если решительности у Робеспьера было не меньше, чем у Ильича,—думаю, что и ее было меньше, потому что, если бы ее было побольше, он, несомненно понимавший значение социализма в прежних рудиментарных формах, провел бы тот «аграрный закон», о котором он иногда говорил, и принял бы более решительные меры для защиты бедняков, о чем он также любил распространяться,—то в смысле предусмотрительности Робеспьер был неизмеримо ниже Ильича.
Наиболее популярным является сопоставление с Ильичом Кромвеля. Это сопоставление нашло себе отражение в литературе. Драма Луначарского пропитана этим сравнением. Что Луначарского привлекло? Конечно, то сочетание громадного государственного ума и необычайной внешней простоты, которые одинаково характеризуют как Кромвеля, так и Ильича. Мне приходилось на митингах рассказывать, как глава 120-миллионного государства жил в двух комнатах и водил свой секретариат в разорванных башмаках. Это была изумительная картина. Возьмите секретарей Пуанкаре, Кулиджа,— они, вероятно, даже не подозревают, что на свете есть разорванные башмаки. Это внешнее пуританство характерно чрезвычайно. Но это не существенное и не главное. Это очень симпатичное в Ильиче, но не это делало его вождем и не в этом его историческое значение. Сходство с Кромвелем на этом и кончается — громадный государственный ум и громадная внешняя простота; простой человек, который живет, как все люди, и который в то же время ворочает судьбами миллионов. Надо брать с политической стороны, а с политической стороны что такое Кромвель? Солдат и мистик. В чем его главное дело в английской революции? Главное дело Кромвеля в английской революции сводилось к тому, что он сформировал парламентскую тяжелую кавалерию, знаменитых «железнобоких». Это был главный род оружия той эпохи, все равно что артиллерия теперь, который решал судьбу сражений. В то время как в королевской армии, составленной из дворян, прирожденных рыцарей, этот род оружия был представлен хорошо, парламентская армия, состоявшая из подмастерьев, из рабочих и крестьян, сразу не могла создать такого рода оружия, и громадный организаторский успех Кромвеля заключался в том, что он в армии подмастерьев, крестьян, приказчиков и т. д. создал тяжелую кавалерию, т. е. тот род оружия, который тогда решал судьбу сражений и казался специально дворянским. Это одна сторона. Другая сторона — Кромвель был мистик. Кромвель говорил, что хотя он слабый, ничтожный человек, но господь бог ведет его и т. д. Это вторая сторона, которая больше всего напрашивается на контраст с нашим Ильичей. Ильич был самым прогрессивным мыслителем, какие только есть из пишущих на земном шаре. Вы со мною согласитесь, что марксисты являются самой передовой группой общественной мысли. В середине XVII века, когда жил Кромвель, это был век Галилея, Ньютона, Гоббса. Вот какие люди одновременно с Кромвелем действовали и писали. Поставьте рядом с формулой Ньютона и зрительной трубой Галилея Кромвеля с его рассуждениями, что пуритане — «святые», что бог ведет его и т. п.,— это был один из самых отсталых людей. Английское пуританство было не новым течением, как коммунизм и большевизм,— это был последний всплеск той волны, которая поднялась в начале предыдущего, XVI века. И в сущности, если уже искать родственных черт с Ильичом, то можно найти скорее их не в Кромвеле, а в родоначальнике пуританизма и воинствующего протестантизма — в Кальвине. Кальвин — это догматик начала XVI века. В нем есть кое-что сходное с Ильичем. Правда, не в той плоскости, в какой находил Луначарский сходство с Кромвелем, ибо Кальвин, в сущности, узкий, сухой и жестокий человек, доктринер, типичный богослов-теоретик. Но кое в чем сходство все же есть. Во-первых, он создал для первой половины XVI века боевую доктрину, своего рода протестантский ленинизм, боевую доктрину кальвинизма. Кроме того, любопытно его государственное построение. Оно очень напоминает построение нашего Советского государства. Два типа учреждений. С одной стороны, учреждения гражданские, но они фактически подчинены учреждениям церковным — консистории и высшему церковному собору, которые легально никаких прав не имеют, но на практике руководят всем управлением. Это очень напоминает нашу партийную систему: Политбюро, с одной стороны, и наша советская система — Совнарком и т. д.— с другой. Так что тут кое-какие черты можно найти. Но черты эти объясняются не личностью Кальвина. Кальвин был сухой доктринер, профессор богословия и т. д. Его личность не имела ничего общего с Ильичем, а ситуация, положение, поскольку кальвинизм начал борьбу, поскольку это был зародыш боевой организации протестантизма, постольку тут есть общее с ленинизмом, который является таким же точно зародышем коммунистической революции. Что же касается Кромвеля, то это был человек отсталый. В середине XVI века его идеи отжили, и он, конечно, в этом отношении ни в какое сравнение с Вл. Ильичем не идет.
Если вы сопоставите Ильича с крупнейшими революционными вождями, которых мы до сих пор знали, то придется объективно признать, что из этих трех революционных поколений вождей Ленин — самый большой. Это для меня исторический объективный факт, а вовсе не какая-нибудь некрологическая фраза. Я глубочайшим образом убежден, что когда через 200 лет будут расценивать, то будут расценивать в таком порядке: на первом месте Ленин, на втором Кромвель и на третьем Робеспьер. Мы можем гордиться, что мы были современниками и сотрудниками величайшего революционного вождя нового времени, вообще величайшего вождя, которого мир знает реально, ибо, повторяю, античных, древних вождей мы не знаем и никогда не узнаем.
Под знаменем марксизма. 1924. № 3
Е. А. ПРЕОБРАЖЕНСКИЙ
ЛЕНИН, ПАРТИЯ, РАБОЧИЙ КЛАСС
Теория исторического материализма, в результате ее применения к конкретным историческим исследованиям, прежде всего повлекла за собой ниспровержение мифов о героях, которых Майн Риды историографии, начиная с занятных и кончая бездарными и глупыми типа Иловайского, превратили в демиургов исторического процесса. Начиная анализ всех коренных изменений в общественно-исторической жизни с изучения состояния производительных сил и изменений в экономической структуре общества, марксизм тем самым делает демиургом истории массу, коллектив, миллионы, а не единицы. Но это перемещение центра тяжести на массу не освобождает нас от необходимости изучать роль выдающихся людей в историческом процессе: наоборот, только теория исторического материализма делает возможным заменить здесь простое библиографическое описание научно социологическим анализом, чрезвычайно плодотворным для понимания всего процесса в целом. И чем глубже будет сделан анализ, тем с более ощутительной ясностью предстанет перед нами динамика каждого великого массового процесса исторического значения, тем более бесспорным будет звучать утверждение, что не великие массовые движения зависят в своем развитии и ходе от руководящих ими гениальных людей, а гениальность этих людей зависит от величины и глубины массовых движений. Гениальность вождя масс есть функция массового движения, это есть само массовое движение в одной из его сторон, в одном из его проявлений. Лишь при такой постановке вопроса делается ненужным и скучным занятие по арифметическому вымериванию индивидуальной роли выдающейся личности в истории, смешными кажутся опасения насчет того, что эту роль можно преувеличить за счет массового движения и стихийных процессов.
В этой заметке я хотел бы остановиться на той совершенно исключительной роли, которую играл Ленин в жизни нашей партии, а в последние годы и среди пролетариата и трудящихся масс вообще, как известный организующий и руководящий центр. С этой стороны исследование Ленина, как социологического феномена, представляет глубочайший интерес. Вопрос об отношении Ленина к партии и пролетариату непосредственно переходит в вопрос о внутренней организационной структуре всего инструмента диктатуры пролетариата в нашей стране за шесть лет революции. При этом я понимаю организационную структуру, разумеется, не в техническом, а в широко социологическом смысле слова-
Для нас представляет наибольший интерес социологическая проблема Ленина с 1917 года, т. е. с того времени, когда он быстро начал приобретать функцию не только вождя партии пролетариата, но и вождя трудящихся масс вообще. Однако для освещения этой проблемы надо посмотреть и на то, что было раньше. Это тем более необходимо, что молодые члены нашей партии совершенно неправильно представляют себе роль Ленина в прошлом нашей партии. Им кажется, что Ленин всегда был тем, чем они его знают за последние годы.. Они не знают, как постепенно приобретал Ленин в партии ту исключительную роль, которая характерна для последних 6 лет революции.
Я оставляю в стороне период до II съезда 1903 года, когда Ленин был лишь самым деятельным и самым последовательным из искровцев. Он не имел тогда за собой оформленной фракции, как она стала слагаться, начиная с раскола 1903 года. Наиболее интересным для понимания будущего является из этого периода вышедшая в 1902 году его брошюра «Что делать?», в которой дан набросок организационной структуры большевистской партии, структуры, отвечавшей прежде всего условиям подпольного существования партии, но вместе с тем заключавшей в себе много характерного для большевизма вообще- Лишь после раскола Ленин делается главным лидером фракции большевиков или большевистов, как мы первое время тогда назывались, но отнюдь не лидером такого авторитета и значения, каким мы его видим после. В это время общепризнанным теоретическим вождем всей партии, в том числе и большевистской фракции, считался Плеханов. Лишь очень демногие пз наиболее ответственных большевиков имели дерзость развенчать (не публично, а внутренне, для себя только) Плеханова из вождей и начали практическим вождем партии, в лице нашей фракции, считать Ленина. В этот период вокруг Ленина постепенно начало группироваться ядро большевиков-революционеров, которое начало проводить в России на практической работе ту форму организации партии, которую отстаивал Ленин в «Что делать?», в своих выступлениях против меньшевиков да II съезде партии, в своей брошюре «Шаг вперед, два шага назад», а также в отдельных статьях. Когда к организационным разногласиям с меньшевиками присоединились в конце 1904 года («земская кампания») и в 1905 году тактические разногласия, большевистская фракция оформилась не только организационно, но и идейно. Однако и после того, как Плеханов дискредитировал себя своей оппортунистической оценкой Московского восстания («не надо было браться за оружие»), а также защитой лозунга поддержки ответственного кадетского министерства, руководящая роль Ленина в большевистской фракции весьма усилилась, но не сделалась еще доминирующей, как в последующее время. Достаточно вспомнить в этом отношении те настроения, которые были тогда в наших российских большевистских организациях. В конце 1905 года и в начале 1906-го наметилась очень сильная тяга к объединению с меньшевиками, под влиянием революции и полевения меньшевиков. (Стокгольмский съезд был назван «объединительным» не только потому, что меньшевики не признавали полномочным нашего III съезда в 1905 году; этот дипломатический выход характеризовал общее настроение наших организаций.) В наших большевистских российских организациях авторитет Ленина был велик, но никогда никому в голову не пришло бы рассматривать каждую его статью, каждое предложение, как мнение всей фракции, как нечто такое, о чем нет смысла дискутировать. И это несмотря на то, что борьба с меньшевиками заставляла большевиков всемерно тушить все свои разногласия внутри, чтобы выступать против другой фракции единым фронтом.
Все у нас знают, какое огромное влияние имел всегда Ленин на всех, кто имел возможность лично его слышать, с ним говорить. Из наших российских организаций лишь питерская имела в период первой революции возможность видеть и слышать Ленина *. Все остальные организации знали о нем лишь по его статьям и книжкам и по рассказам лично его видевших. Зато те, кто лично соприкасался с ним, относились к нему как-то совершенно особенно в сравнении с теми, кто его лично не знал. Они видели в нем несравненно больше того, что можно было прочесть в его литературных произведениях. Я знаю одного старого марксиста, члена комитета, который поехал в 1905 году на наш III съезд меньшевистски настроенным, а вернулся убежденным большевиком, к ужасу меньшевистской части организации. Однако и в среде своих близких единомышленников по партии Ленин в тот период был только первым, но не был еще тем одиноким великаном, с совершенно исключительным авторитетом среди масс, каким его сделали две последние революции. Ему приходилось очень часто, очень долго и очень терпеливо убеждать своих ближайших товарищей в своей правоте перед принятием того или иного формального решения. Не раз приходилось ему оставаться в своей собственной фракции не только в меньшинстве, но и — были случаи — в одиночестве, хотя, впрочем, очень ненадолго. Об этом расскажет нам картинно со временем тот историк или те историки нашей партии, появление которых мы так безуспешно ждем целые годы. Если бы Ленину удалось работать в России в 1905—1907 годах в наших главных партийных центрах, если бы он не был отделен от массы большевиков, и прежде всего рабочих-большевиков, полицейскими преградами, он уже в первую революцию установил бы гораздо более тесную внутреннюю связь с рабочими, чем это было на самом деле, когда ему приходилось руководить партией через «посредников». Тем более трагичным было положение этого «капитана большого плавания», когда ему приходилось сколачивать в 1908— 1911 годах разгромленную партию, находясь в эмиграции, вносить бодрость в расстроенные ряды, посылать отдельных работников в Россию, радоваться каждой новой группе партии, возникающей здесь или там, поддерживать переписку даже с отдельными своими сторонниками, инструктировать и т. д. Что знали тогда рабочие массы о своем классовом вожде, что знали они тогда о Ленине?
И когда начался подъем в рабочем движении и в партийной работе 1911—1914 годов, то хотя это движение шло под лозунгами, которые формулировал Ленин, но даже в самой большой и в самой пролетарской организации партии, в питерской организации, в ее массе, имя Ленина не пользовалось и третью того авторитета, какой он завоевал себе впоследствии. Настоящую цену Ленину знала лишь незначительная, руководящая часть партии, в большинстве встречавшаяся с ним лично. Правильность всех его решений и прогнозов за весь период реакции только она одна могла проверить, потому что широкие массы партии, не говоря о пролетариате, переживавшем период политической апатии, были недостаточно в курсе всех партийных проблем, за исключением важнейших, которые стояли перед нашим ЦК за границей. Впрочем, и эта вера в Ильича не помешала многим старым большевикам уйти из партии или отойти от партии в период реакции 1908—1911 годов, с тем чтобы прийти в ее ряды значительно позже, часто лишь после победы пролетариата. Вера рабочих в Ильича была крепче, органичней, как показали события позже.
Лишь после Февральской революции, когда Ленин вернулся в Россию, правильность его лозунгов начала проверяться массами, на опыте их собственной борьбы. С этого времени он делается вождем масс, работа его мозга превращается постепенно в необходимейшую составную часть коллективного разума рабочего класса. Вопрос «А как думает об этом Ленин?» является первым вопросом массовика-рабочего всегда, когда ему приходится определять свое отношение к тем или иным событиям. Этот авторитет Ленина в огромной степени вырос после Бреста, хотя внутри собственной партии Ленину приходилось и в этом вопросе, и в других, более мелких, преодолевать весьма значительное сопротивление.
Отношение к войне, Временному правительству, Октябрьской революции, завоевание земли для крестьян, Брестский мир, гражданская война, отношение к иностранным капиталистическим государствам и т. п.— вот те основные проблемы, на которых гений Ленина был проверен массами и проверка потом подкреплена окончательно победой пролетариата и систематическим улучшением его материального положения.
При таком грузе доверия миллионов к Ленину должно было существенным образом измениться и отношение партии и ее руководящей части ко всем предложениям Ленина в коренных вопросах. Формально, разумеется, ничто не изменилось в функциях ЦК, конференциях и партийных съездах. Но удельный вес слова и мнения Ленина стал другим. В партию стучалась с этими предложениями воля миллионов. Это знала и партия, и сам Ленин. Установление в партии отношений, которые, в свою очередь, опирались на отношения, сложившиеся стихийно и незаметно за стенами партии, зависело уже не только от партии и, пожалуй, еще меньше от него лично. Его авторитет в массах носил какой-то сверхличный характер. Ленин превратился в своеобразный организационный центр, непосредственно связанный с миллионами. Этот центр никогда не был противопоставлен официальным партийным и советским центрам, он действовал через них, но в то же время какими-то путями также наряду с ними. Кроме отношений партии к ЦК, имелось еще отношение партии к Ленину. Кроме отношений беспартийных рабоче-крестьянских масс к партии коммунистов, имелось отношение их к Ленину. Единственный раз, когда Ленин разошелся с большинством ЦК по основному вопросу, по вопросу о немедленном заключении мира с немцами, расхождение не было поставлено на решение партии и рабочего класса тогда же, когда оно возникло. Ленин подчинился решению, с которым был не согласен; проверка произошла позднее. Но если б по какому-либо из коренных вопросов, которые вообще стояли перед партией и революцией, произошло расхождение между, скажем, ЦК и Лениным или партсъездом и Лениным и вопрос был бы поставлен на референдум как партии, так и рабочего класса вообще, то очень мало шансов, чтобы именно Ленин остался в меньшинстве. Это могло коснуться разве тех вопросов, где Ленин оказался бы против каких-либо предрассудков массы или против автоматизма классовой ненависти, затруднявшей маневрирование (например, вопрос о спецах и т. д.). Но если, к счастью для нашей партии и нашей революции, не было еще случая, чтобы рабочая масса решала голосованием спор между Лениным и большинством партии, если Ленин всегда выступал от имени партии и от имени Советской власти, то сами массы не раз проводили борозду между тем и другим. Достаточно вспомнить о крестьянской вере в большевика Ленина, которого деревня противопоставляла коммунистам. Но еще более важным является тот факт, что в наиболее трудные моменты жизни нашей партии, в период голодовки пролетариата, несомненно, среди малосознательных рядовых рабочих Ленин пользовался большим авторитетом, чем коллектив РКП.
Коммунистическая партия есть инструмент для руководства борьбой рабочих масс. Здесь этот инструмент был вздвоен, при чем второй инструмент руководства никогда не противостоял первому.
В результате непрерывного роста авторитета Ленина и в партии и в рабочем классе, увеличивавшегося с каждым правильно принятым под его руководством решением, внутри партии установилась такая система отношений между всеми коммунистами и их вождем, которая напоминала что-то вроде деловой диктатуры, основанной на доверии. Я употребляю этот термин «диктатура» условно, потому что он не определяет полностью и точно те отношения, которые здесь создались. Быть может, нужно было бы придумать какое-либо иное слово, которое верно характеризовало бы существо дела. Важно лишь здесь подчеркнуть, что эта диктатура вытекала не только из отношения Ленина к партии, но и из непосредственных отношений Ленина к рабочему классу.
Именно поэтому было бы доктринерством и педантизмом рассматривать фактическую роль Ленина в партии и государственном аппарате с чисто формальной, конституционной точки зрения, не перенося центр тяжести на классовый смысл ленинского авторитета. Наши политические противники совершенно сознательно и с точки зрения защиты интересов контрреволюции совершенно правильно игнорировали этот последний факт и несколько лет вопили на весь мир о ленинской диктатуре как об узурпации власти народных масс. Здесь принципиальные защитники не только фактической, но и формальной диктатуры Колчаков, Врангелей и Деникиных ничем не отличались от «демократов» меньшевистско-эсеровского толка. В этом отношении характерна передовица в № 2 «Социалистического вестника» за 1924 год, посвященная смерти Ленина. В этой передовице о Ленине мы читаем:
«Его гений состоял в том, что он умел уловить все колебания стихии, ее подземные порывы, как и судороги ее разложения, умел нащупать родственные ей струи и в мировом рабочем движении, отравленном войной, и всем этим умел воспользоваться, чтобы на этом зыбком фундаменте возводить трон своей идее, которая воплощалась в нем самом. Ибо таким вождем такой стихии только и может быть человек, который фанатично верит в свою историческую миссию, в свою историческую предназначенность и потому свою непогрешимость.
Ленин в высочайшей степени обладал всеми этими свойствами вождя секты. Лично он был совершенно лишен тщеславия, бескорыстен, в буквальном смысле слова «горел идеей». Но сквозь все его шатания и колебания... красной нитью проходит за все тридцать лет один незыблемый руководящий принцип: Партия—это я! Рабочий класс—это я! Коммунизм—это я! Государство пролетарской диктатуры—это я!»
Меньшевики, которые обычно кичатся своим умением передразнивать марксистский жаргон и приводить нужные цитаты, потому становятся в этой характеристике роли Ленина на чисто идеалистическую точку зрения или, если хотите, на точку зрения «субъективной социологии» Михайловского, что им невыгодно поставить на обсуждение основной факт, а именно непосредственную поддержку Ленина миллионами рабочих и крестьянских масс, глубоко классовый характер его «личного» авторитета. Этот факт, подтвержденный той совершенно изумительной реакцией, которую мы видели и видим, на смерть Ленина со стороны рабочего класса, еще ярче подчеркивает всю тупость и эмигрантский кретинизм этого «некролога».
Если так называемая «диктатура» Ленина существовала как факт в том смысле, как мы раньше очертили, то она существовала волею рабочего класса, который сам выбрал Ленина из ста пятидесяти миллионов индивидуумов России, сам сделал своим рулевым, сам установил с ним непосредственную связь и сделал организующим центром в процессе своего революционного классового самоопределения. Таким бы «диктатором» в мировом рабочем движении был бы Маркс (каким он был и остается в области теории пролетариата), если бы он жил в эпоху пролетарских революций, если бы ему не было суждено умереть в обстановке приспособления верхов рабочего класса к капитализму, умереть почти не понятым в окружении пошляков и ослов из германской социал-демократии. Но Ленину суждена была лучшая доля. Вместе с рабочим классом, которым он руководил, Ленин перевел на язык реальной классовой борьбы и реальной революции те знаменитые слова «Капитала», где Маркс говорил: капиталистическая оболочка разрывается. «Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют» . Он первый начал рвать эту оболочку, провозгласив перед Октябрем свое бессмертное «момент назрел», и провел через прорыв этой оболочки капитала рабочий класс к победе. С этого момента он стал неразрывной составной частью тела и мозга пролетариата, всеми признанный вождь, за которым с верой и надеждой на лучшие дни плелся, падая от голода и усталости, даже самый последний, отсталый и малосознательный сын рабочего класса в 1918—1923 годах.
А они: «вождь секты», «коммунизм — это я»!
Надо быть жалкими пошляками и тупицами, чтобы на сантиметры своей ограниченности мерить как грандиозный исторический переворот, так и его великого вождя, не понимая внутренней связи этого переворота с гением Ленина.
Уже из сказанного выше видно, что существо той роли, которую играл в нашей партии Ленин, не имело в своей основе ни грани случайности или произвольности. Его так называемая «диктатура» была лишь функцией диктатуры пролетариата в условиях советской действительности. Рабочий класс и партия нащупали тут чисто практически, более стихийно, чем сознательно, такую форму организации и расстановки людей и такое распределение ответственности, которые обеспечивали достижение классовых целей пролетариата с наименьшей тратой сил. Что достижение этих целей было в максимальной мере обеспечено благодаря тому авторитету, каким пользовался в партии Ленин, проверено на опыте.
В централизованной партии, остающейся одновременно массовой партией рабочего класса, выработка наиболее целесообразных решений при сохранении максимального единства и быстроты в действии представляет из себя крайне сложную и трудную проблему. Решение этой проблемы при наличии такого вождя, как Ленин, и без такого вождя не может быть одинаковым. Это две разные ситуации, здесь перед нами, если говорить не о формальной стороне дела, а по существу, два разных варианта в области идейной и практической организации масс. Вариант с вождем исключительного значения, оставляя без изменения форму организации, а может быть, даже усложняя вопрос о формальных моментах, упрощает и облегчает решение проблемы по существу. Вариант без вождя усложняет самый вопрос по существу и требует замены той социальной функции, которую выполнял вождь, соответствующим эквивалентом в отношении партии и ее центров к рабочей массе и в изменении, в связи с этим, методов работы внутри партии.
Тот совершенно изумительный мощный поток в нашу партию беспартийных рабочих от станка, который начался после кончины Ленина, говорит о том, что рабочий класс сам пытается нащупать решение проблемы. Пролетариат сам пытается заместить ту брешь, которая образовалась в системе рабочей диктатуры со смертью Ленина, и восстановить в прежнем объеме связь класса с партией при отсутствии гения Ленина. Этот процесс в рабочем классе, с одной стороны, является логическим развитием той нигде в мире не виданной формы отношений класса к партии, которая наметилась еще во время чистки РКП. Буржуазная демократия знает систему выборов в парламент, т. е. в правительство страны, избирателями представителей политических партий и беспартийных кандидатов, но только при рабочей диктатуре впервые намечается тенденция не только к выбору представителей партии в советы, т. е. в органы власти, но и к контролю, а теперь, во многих случаях, прямо к выборам пролетариатом состава своей правящей рабочей партии. Быть может, здесь вписывается новая страница в теорию и практику Советского государства вообще. С другой стороны, весь этот процесс с совершенно неожиданной стороны и с необычайной убедительностью подтверждает положение о том, что гений Ленина был и продуктом и функцией классового движения пролетариата, был и продуктом и функцией рабочей революции, которая теперь сама массовым порывом пытается залечить на своем теле эту зиятощую рану.
Вот тот исходный пункт для социологического анализа организующей роли ленинского гения в нашей революции, которую я в дальнейшем постараюсь развить в более обстоятельное исследование.
Под знаменем марксизма. 1924. № 5
А. И. РЫКОВ
ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ — ВОЖДЬ МАСС
Сегодня хоронят Владимира Ильича. Хоронит все население России, хоронит весь мир. Сотни миллионов рабочих и крестьян хоронят с клятвой довести до конца дело, начатое Владимиром Ильичем, не отступать ни на шаг от его учения, его заветов. Враги хоронят—одни с надеждой, что смерть Владимира Ильича ослабит силу и четкость мирового революционного движения, которое он возглавлял, другие с боязнью, что смерть Владимира Ильича еще больше сплотит его последователей, сделает его идею в его учение еще более популярными.
Владимир Ильич окончил жизнь как неоспоримый властитель дум всех трудящихся и угнетенных. Его значение в широких народных массах на протяжении многих лет неуклонно возрастало из года в год.
Еще в период нелегального существования нашей партии каждый рабочий, принимавший участие в борьбе, знал тов. Ленина как единственного вождя большевиков. Всех нас, его сторонников, уже тогда называли ленинцами. Влияние Ленина с колоссальной быстротой возрастало каждый раз, когда партия выходила из подполья. Владимир Ильич немедленно вырастал в гигантского вождя народных масс, близкого всем их нуждам, интимно-простого в личных отношениях и неумолимого гиганта в политической борьбе. Так было в 1905 г., так было и после Февральской революции.
Февральская революция дала доведенным почти до отчаяния, истощенным войной и царизмом массам возможность открытой революционной борьбы и массовой организации. И Владимир Ильич в короткое время стал выразителем единственного в мире массового революционного движения и привел рабочих, крестьян и армию к Октябрьской победе.
Нужны были его сердце, его чутье массы, чтобы впитать в себя, чтобы почти физически ощущать те сдвиги, которые происходили в глубинах сознания народа, и нужны были громадное образование, гениальный ум и полное обладание теорией марксизма, чтобы оформить это движение в организованное движение рабочих и крестьян против буржуазного строя, за социализм. Между Владимиром Ильичем и революционными массами установилось настолько близкое единство, что отделить их друг от друга невозможно. В. И. был лабораторией революционной мысли для миллионов восставших рабочих и крестьян, он был гениальной головой, которой были понятны как самые интимные мысли рабочих и крестьян, так и самые высокие вершины научных знаний. Владимир Ильич был особенно велик как вождь восстаний, но не менее он был велик и как организатор нового государства. Вся масса государственных вопросов была у него всегда перед глазами, и он без труда и без ошибок выбирал самое существенное для данного момента и со всей своей невиданной энергией принимался за осуществление очередной задачи. Совершенно исключительное знание и чувство действительности всегда помогало ему избирать те пути, которые были по силам стране и партии, знание людей помогало ему формулировать очередные лозунги в таких выражениях, которые были понятны и доступны всякому. Поэтому он был близким и родным для каждого рабочего и крестьянина. В разрешение каждой очередной задачи В. И. уходил с головой, проверяя каждый шаг на опыте и личными разговорами с отдельными, часто рядовыми работниками. Особенное значение он придавал объяснению каждой меры широким народным массам и тому, как тот или другой закон или распоряжение правительства воспринимается рядовым рабочим и крестьянином.
Я до сих пор помню, как В. И. заставил тов. Цюрупу—тогда народного комиссара по продовольствию— вызвать в Москву нескольких рядовых крестьян — поговорить с ними «по душам» и узнать без прикрас думы и чаяния крестьянской массы.
Владимир Ильич обладал замечательным дарованием строить государство трудящихся из того материала и теми силами, какие есть, и подготовлять их своей бурной и неутомимой работой к разрешению все более и более трудных задач.
Он умер, сплотив рабочую и крестьянскую массу на жгучей ненависти к дворянству и буржуазии и на беззаветной любви к государству трудящихся — Республике Советов.
Он оставил своим последователям богатое наследство. Своей жизнью он показал невиданные примеры революционной активности, гениальности, предвидения и упорной систематической настойчивости в работе.
У великой могилы. М., 1924. С. 221
И.В. СТАЛИН
ПО ПОВОДУ СМЕРТИ ЛЕНИНА
(Речь на II Всесоюзном съезде Советов 26 января 1924 г.)
Товарищи! Мы, коммунисты,— люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы—те, которые составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой армии. Нет ничего выше, как звание члена партии, основателем и руководителем которой является товарищ Ленин. Не всякому дано быть членом такой партии. Не всякому дано выдержать невзгоды и бури, связанные с членством в такой партии. Сыны рабочего класса, сыны нужды и борьбы, сыны неимоверных лишений и героических усилий — вот кто, прежде всего, должны быть членами такой партии. Вот почему партия ленинцев, партия коммунистов, называется вместе с тем партией рабочего класса.
УХОДЯ ОТ НАС, ТОВАРИЩ ЛЕНИН ЗАВЕЩАЛ НАМ ДЕРЖАТЬ ВЫСОКО И ХРАНИТЬ В ЧИСТОТЕ ВЕЛИКОЕ ЗВАНИЕ ЧЛЕНА ПАРТИИ. КЛЯНЕМСЯ ТЕБЕ, ТОВАРИЩ ЛЕНИН, ЧТО МЫ С ЧЕСТЬЮ ВЫПОЛНИМ ЭТУ ТВОЮ ЗАПОВЕДЬ!
25 лет пестовал товарищ Ленин нашу партию и выпестовал ее, как самую крепкую и самую закаленную в мире рабочую партию. Удары царизма и его опричников, бешенство буржуазии и помещиков, вооруженные нападения Колчака и Деникина, вооруженное вмешательство Англии и Франции, ложь и клевета стоустой буржуазной печати,— все эти скорпионы неизменно падали на голову нашей партии на протяжении четверти века. Но наша партия стояла, как утес, отражая бесчисленные удары врагов и ведя рабочий класс вперед, к победе. В жестоких боях выковала наша партия единство и сплоченность своих рядов. Единством и сплоченностью добилась она победы над врагами рабочего класса.
УХОДЯ ОТ НАС, ТОВАРИЩ ЛЕНИН ЗАВЕЩАЛ НАМ ХРАНИТЬ ЕДИНСТВО НАШЕЙ ПАРТИИ, КАК ЗЕНИЦУ ОКА. КЛЯНЕМСЯ ТЕБЕ, ТОВАРИЩ ЛЕНИН, ЧТО МЫ С ЧЕСТЬЮ ВЫПОЛНИМ И ЭТУ ТВОЮ ЗАПОВЕДЬ!
Тяжела и невыносима доля рабочего класса. Мучительны и тягостны страдания трудящихся. Рабы и рабовладельцы, крепостные и крепостники, крестьяне и помещики, рабочие и капиталисты, угнетенные и угнетатели,— так строился мир испокон веков, таким он остается и теперь в громадном большинстве стран. Десятки и сотни раз пытались трудящиеся на протяжении веков сбросить с плеч угнетателей и стать господами своего положения. Но каждый раз, разбитые и опозоренные, вынуждены были они отступить, тая в душе обиду и унижение, злобу и отчаяние и устремляя взоры на неведомое небо, где они надеялись найти избавление. Цели рабства оставались нетронутыми, либо старые цепи сменялись новыми, столь же тягостными и унизительными. Только в нашей стране удалось угнетенным и задавленным массам трудящихся сбросить с плеч господство помещиков и капиталистов и поставить на его место господство рабочих и крестьян. Вы знаете, товарищи, и теперь весь мир признает это, что этой гигантской борьбой руководил товарищ Ленин и его партия. Величие Ленина в том, прежде всего, и состоит, что он, создав Республику Советов, тем самым показал на деле угнетенным массам всего мира, что надежда на избавление не потеряна, что господство помещиков и капиталистов недолговечно, что царство труда можно создать усилиями самих трудящихся, что царство труда нужно создать на земле, а не на небе. Этим он зажег сердца рабочих и крестьян всего мира надеждой на освобождение. Этим и объясняется тот факт, что имя Ленина стало самым любимым именем трудящихся и эксплуатируемых масс.
УХОДЯ ОТ НАС, ТОВАРИЩ ЛЕНИН ЗАВЕЩАЛ НАМ ХРАНИТЬ И УКРЕПЛЯТЬ ДИКТАТУРУ ПРОЛЕТАРИАТА. КЛЯНЕМСЯ ТЕБЕ, ТОВАРИЩ ЛЕНИН, ЧТО МЫ НЕ ПОЩАДИМ СВОИХ СИЛ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ВЫПОЛНИТЬ С ЧЕСТЬЮ И ЭТУ ТВОЮ ЗАПОВЕДЬ!
Диктатура пролетариата создалась в нашей стране на основе союза рабочих и крестьян. Это первая и коренная основа Республики Советов. Рабочие и крестьяне не могли бы победить капиталистов и помещиков без наличия такого союза. Рабочие не могли бы разбить капиталистов без поддержки крестьян. Крестьяне не могли бы разбить помещиков без руководства со стороны рабочих. Об этом говорит вся история гражданской войны в нашей стране. Но борьба за укрепление Республики Советов далеко еще не закончена,— она приняла лишь новую форму. Раньше союз рабочих и крестьян имел форму военного союза, ибо он был направлен против Колчака и Деникина. Теперь союз рабочих и крестьян должен принять форму хозяйственного сотрудничества между городом и деревней, между рабочими и крестьянами, ибо он направлен против купца и кулака, ибо он имеет своей целью взаимное снабжение крестьян и рабочих всем необходимым. Вы знаете, что никто так настойчиво не проводил эту задачу, как товарищ Ленин.
УХОДЯ ОТ НАС, ТОВАРИЩ ЛЕНИН ЗАВЕЩАЛ НАМ УКРЕПЛЯТЬ ВСЕМИ СИЛАМИ СОЮЗ РАБОЧИХ И КРЕСТЬЯН. КЛЯНЕМСЯ ТЕБЕ, ТОВАРИЩ ЛЕНИН, ЧТО МЫ С ЧЕСТЬЮ ВЫПОЛНИМ И ЭТУ ТВОЮ ЗАПОВЕДЬ!
Второй основой Республики Советов является союз трудящихся национальностей нашей страны. Русские и украинцы, башкиры и белорусы, грузины и азербайджанцы, армяне и дагестанцы, татары и киргизы, узбеки и туркмены,— все они одинаково заинтересованы в укреплении диктатуры пролетариата. Не только диктатура пролетариата избавляет эти народы от цепей и угнетения, но и эти народы избавляют нашу Республику Советов от козней и вылазок врагов рабочего класса своей беззаветной преданностью Республике Советов, своей готовностью жертвовать за нее. Вот почему товарищ Ленин неустанно говорил нам о необходимости добровольного союза народов нашей страны, о необходимости братского их сотрудничества в рамках Союза Республик.
УХОДЯ ОТ НАС, ТОВАРИЩ ЛЕНИН ЗАВЕЩАЛ НАМ УКРЕПЛЯТЬ И РАСШИРЯТЬ СОЮЗ РЕСПУБЛИК. КЛЯНЕМСЯ ТЕБЕ, ТОВАРИЩ ЛЕНИН, ЧТО ЛШ ВЫПОЛНИМ С ЧЕСТЬЮ И ЭТУ ТВОЮ ЗАПОВЕДЬ!
Третьей основой диктатуры пролетариата является наша Красная Армия, наш Красный Флот. Ленин не раз говорил нам, что передышка, отвоеванная нами у капиталистических государств, может оказаться кратковременной. Ленин не раз указывал нам, что укрепление Красной Армии и улучшение ее состояния является одной из важнейших задач нашей партии. События, связанные с ультиматумом Керзона и с кризисом в Германии, лишний раз подтвердили, что Ленин был, как и всегда, прав. Поклянемся же, товарищи, что мы не пощадим сил для того, чтобы укрепить нашу Красную Армию, наш Красный Флот!
Громадным утесом стоит наша страна, окруженная океаном буржуазных государств. Волны за волнами катятся на нее, грозя затопить и размыть. А утес все держится непоколебимо. В чем ее сила? Не только в том, что страна наша держится на союзе рабочих и крестьян, что она олицетворяет союз свободных национальностей, что ее защищает могучая рука Красной Армии и Красного Флота. Сила нашей страны, ее крепость, ее прочность состоит в том, что она имеет глубокое сочувствие и нерушимую поддержку в сердцах рабочих и крестьян всего мира. Рабочие и крестьяне всего мира хотят сохранить Республику Советов, как стрелу, пущенную верной рукой товарища Ленина в стан врагов, как опору своих надежд на избавление от гнета и эксплуатации, как верный маяк, указывающий им путь освобождения. Они хотят ее сохранить, и они не дадут ее разрушить помещикам и капиталистам. В этом наша сила. В этом сила трудящихся всех стран. В этом же слабость буржуазии всего мира.
Ленин никогда не смотрел на Республику Советов как на самоцель. Он всегда рассматривал ее как необходимое звено для усиления революционного движения в странах Запада и Востока, как необходимое звено для облегчения победы трудящихся всего мира над капиталом. Ленин знал, что только такое понимание является правильным не только с точки зрения международной, но и с точки зрения сохранения самой Республики Советов. Ленин знал, что только таким путем можно воспламенить сердца трудящихся всего мира к решительным боям за освобождение. Вот почему он, гениальнейший из гениальных вождей пролетариата, на другой же день после пролетарской диктатуры заложил фундамент Интернационала рабочих. Вот почему он не уставал расширять и укреплять союз трудящихся всего мира — Коммунистический Интернационал.
Вы видели за эти дни паломничество к гробу товарища Ленина десятков и сотен тысяч трудящихся. Через некоторое время вы увидите паломничество представителей миллионов трудящихся к могиле товарища Ленина. Можете не сомневаться в том, что за представителями миллионов потянутся потом представители десятков и сотен миллионов со всех концов света для того, чтобы засвидетельствовать, что Ленин был вождем не только русского пролетариата, не только европейских рабочих, не только колониального Востока, но и всего трудящегося мира земного шара.
УХОДЯ ОТ НАС, ТОВАРИЩ ЛЕНИН ЗАВЕЩАЛ НАМ ВЕРНОСТЬ ПРИНЦИПАМ КОММУНИСТИЧЕСКОГО ИНТЕРНАЦИОНАЛА. КЛЯНЕМСЯ ТЕБЕ, ТОВАРИЩ ЛЕНИН, ЧТО МЫ НЕ ПОЩАДИМ СВОЕЙ ЖИЗНИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ УКРЕПЛЯТЬ И РАСШИРЯТЬ СОЮЗ ТРУДЯЩИХСЯ ВСЕГО МИРА—КОММУНИСТИЧЕСКИЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ!
Сталин И. В. Сочинения. Т 6. С. 46—51.
Ю. М. СТЕКЛОВ
ИСТОРИЧЕСКАЯ ФИГУРА
Историческая фигура Ленина настолько колоссальна, что даже буржуазная пресса принуждена признать его одним из величайших деятелей человечества. Оперируя теми мерками, которые находятся в их распоряжении, буржуазные газеты сравнивают Ленина с Кромвелем, Робеспьером и Наполеоном. Эти сравнения можно, разумеется, принять как дань невольного уважения, вырванного даже у противников бесспорным величием нашего усопшего вождя. Но вместе с тем они показывают и всю глубину различия между Лениным и героями старого мира.
Сравнение с Наполеоном наименее удачно. Военная диктатура, установленная счастливым выскочкой-генералом в интересах французской буржуазии, ничего общего не имеет с диктатурой, установленной Лениным и руководимой им Коммунистической партией. Диктатура тщеславного корсиканца основывалась на подавлении всякой общественной инициативы и самодеятельности не только широких трудящихся масс, но и тех социальных групп, в интересах которых эта диктатура осуществлялась. Власть Наполеона пришла на смену выдохшейся и обанкротившейся революции. Она отбросила Францию назад, а не повела ее вперед. Она знаменовала начало многолетней реакции, и понадобилось много десятилетий, чтобы преодолеть пагубные последствия наполеоновского цезаризма, пережитки которого до сих пор отравляют политическую атмосферу Французской Республики.
Более уместным на первый взгляд представляется сравнение Ленина с Кромвелем и Робеспьером. И тот, и другой были вождями революционного движения, направленного против старого самодержавного режима. Но и это сравнение неверно и слабо. За Кромвелем и Робеспьером стояли довольно широкие общественные группы и классы, причем за Робеспьером более демократические, чем за Кромвелем. Но и диктатура этих двух исторических деятелей, вождей буржуазно-демократической революции в Англии и во Франции, отличается от диктатуры пролетариата, осуществленной Лениным, как небо от земли, и притом отличается и по существу, и по форме.
Хотя за обоими революционерами одно время стояло большинство, их власть привела к установлению господства меньшинства, в данном случае буржуазии, над большинством трудящихся масс. Субъективно они, в особенности Робеспьер, могли ставить себе задачу освобождения большинства. Но их программы, их планы общественных преобразований фатально толкали к тому, что результаты их деятельности получились прямо обратные их стремлениям. Кромвель в большей степени, Робеспьер в меньшей оказались провозвестниками буржуазной революции и буржуазного господства.
Вдобавок начатое ими дело не пережило их самих. На смену Кромвелю быстро пришла реставрация монархии, деятельность Робеспьера завершилась установлением бонапартовской диктатуры. В частности, особенно трагична судьба Робеспьера, этого искреннего и решительного революционера, хотя и буржуазного демократа, который лично пал жертвой реакции и в последние минуты своей жизни видел уже призрак неминуемого торжества этой реакции. Ибо за Робеспьером не было организованной и сознательной силы, способной бороться за осуществление его идеалов, способной отстоять достигнутые при нем завоевания и вести их дальше.
В этом отношении Ленин является историческим героем, подобного которому до сих пор мир не видал.
По существу, Ленин отличается от всех до него бывших активных деятелей истории тем, что он поставил себе задачей освобождение трудящихся масс, а значит, и освобождение всего человечества, уничтожение гнета и эксплуатации во всех их формах и разновидностях. Ленин был практическим деятелем той социальной революции, которую возвещал «Коммунистический Манифест», говоря, что эта революция впервые будет революцией большинства в интересах подавляющего большинства. Ленин положил основание социалистическому строю, т. е. строю, в котором уничтожен главный источник порабощения и эксплуатации—частная собственность ничтожной кучки на средства производства, в котором усилия всех направлены ко благу всех. До сих пор о такой революции мечтали только лучшие передовые люди. Ленин начал осуществлять ее на практике. В этом главная характерная черта его деятельности, и вот почему только трудящиеся массы искренно могут плакать о Ленине и желать успеха делу, первый камень которого он положил.
Но и по форме историческая деятельность Ленина радикально отличается от деятельности других знаменитых революционеров, выдвинутых историей человечества. Теоретик и практик в одно и то же время, Ленин прекрасно понимал, что самое великое дело обречено на поражение, если за ним не стоит достаточно организованная, сплоченная и дисциплинированная сила, способная отстоять его от посягательств многочисленных врагов и дать ему нормальное развитие. Все другие революции, даже начатые народными массами, неизбежно кончались поражением и созданием новых цепей, потому что не было истинно народной партии, способной возглавить стихийный порыв масс и верной рукой повести их к победе через рытвины, овраги и ухабы, нагроможденные на их пути. Создание силы, обеспечивающей достижение именно того исторического результата, к которому Ленин вслед за Марксом стремился, создание и воспитание Коммунистической партии, возглавляющей движение пролетариата в процессе его продолжительной борьбы,— вот то великое дело Ленина, которое резко отличает его от предшествовавших исторических героев.
Что бы ни говорили противники коммунизма, но только в обстановке пролетарской диктатуры трудящиеся массы получают возможность проявить действительную активность и самодеятельность. Знаменитое словечко Ленина о том, что последняя кухарка должна быть приучена к управлению государством *, характеризует лучше всего сущность того режима, который создан благодаря усилию руководимой им партии. И эта самодеятельность широких масс, впервые приобщенных к историческому действию, является вернейшим залогом того, что дело, начатое Лениным, не постигнет та роковая судьба, которая постигла все другие народные революции.
Всесторонняя организация пролетариата, которую он всегда предпочитал, организация на почве экономической, политической и государственной, выковала ту мощную силу, о которую разобьются все попытки врагов советского режима, надеющихся повернуть вспять колесо истории.
Наконец, создание Коммунистической партии, группирующей в своих рядах авангард этого пролетариата, опирающегося на сочувствие не только рабочего класса, но и крестьянства, впервые пробужденного к активной политической жизни именно Октябрьской революцией, завоевавшей благодаря гениально умелой тактике Ленина доверие широчайших масс, до тех пор стоявших совершенно в сторона от столбовой дороги истории партии, в которой воплотилось бессмертие Ленина, и которая обеспечивает начатое им дело от ущерба и гибели,— вот что проводит резкую грань между исторической фигурой Ленива и фигурами других, выдвинувшихся в прежние времена революционных вождей.
Те другие—это холмы на исторической равнине, Ленин — это Монблан. С него начинается исторический водораздел, проводящий глубокую борозду между прошлой и будущей историей человечества. Его работа открывает новую историческую полосу— царство свободы или, во всяком случае, преддверие к тому царству свободы, о котором, мечтали лучшие умы, но осуществить на практике сумели только Ленин и выдвинувшая его партия, ведущая за собой рабочий класс.