Раздел 3
ДЕЯТЕЛИ НАУКИ И КУЛЬТУРЫ
М. И. АВЕРБАХ
ВОСПОМИНАНИЯ О В. И. ЛЕНИНЕ
(Речь, произнесенная на общем собрании сотрудников, больных и посетителей городской глазной больницы им. Гельмгольца)
Дорогие товарищи! Наш местный комитет обратился ко мне с просьбой поделиться сегодня с вами моими личными впечатлениями и воспоминаниями о Владимире Ильиче, с которым я в качестве врача встречался несколько раз. Делаю это с особенным удовольствием. Мне чрезвычайно приятно лишний раз побеседовать об этом замечательном человеке. С другой стороны, я знаю, что то, что я могу сообщить вам, вы нигде не слышали и не можете знать. Вы везде слышали, а некоторые из вас, может быть, имеют и личное представление о Владимире Ильиче как о герое, борце, вожде пролетарских масс, как о носителе и воплотителе великой идеи борьбы труда с капиталом. Ничего подобного вы от меня не услышите. Я буду рассказывать вам о том, каким Владимир Ильич был у себя дома, каким бывает человек, когда он после большого трудового дня придет домой, расстегнет свой ворот, снимет тесную обувь и остается в кругу своей семьи и с самим собой, каким бывает человек, когда, охваченный недугом, который, увы, сильнее всякой идеи, сильнее всякой логики вещей, этот человек силой вещей должен оторваться от мировой идеи, чтобы дать место мысли о своем физическом существовании. Вы можете мне сказать: «Зачем нам это знать? Какое нам дело до частной жизни человека, общественная деятельность которого должна оставить вечные следы в жизни народов всего мира?» До известной степени вы правы. Жизненный опыт и изучение биографий великих людей учат, что личной жизнью их большей частью не следовало бы интересоваться. Не часто встречаются люди, которые везде были бы одинаковы — и на трибуне, и у себя дома, у которых общественная и личная жизнь составляла бы одно целое». В громадном большинстве случаев личная жизнь даже замечательных людей оказывается крайне неинтересной или стоит в полном противоречии с той общественной ролью, какую играет этот человек. Поэтому широкой публике, особенно людям узким, мещански настроенным, не умеющим отделять идеи от человека, не умеющим прощать крупным людям обыкновенных общечеловеческих слабостей, действительно не следует интересоваться частной жизнью людей, играющих общественную роль. Но в данном случае, по отношению к Владимиру Ильичу, я смело и, повторяю, с удовольствием стану рассказывать вам о его частной жизни. Я совершенно спокоен, что то, что вы услышите от меня, не только не умалит в ваших глазах его величия, а, наоборот, еще больше возвеличит его в вашем представлении, добавит еще несколько выразительных, красивых черточек в том величественном, прелестном образе, который уже создался в ваших душах.
Итак, в первый раз я встретился с Владимиром Ильичем 1 апреля 1922 года. Это было еще в первом периоде его роковой болезни, когда он еще работал, выступал, но жаловался на головные боли, плохой сон, быструю утомляемость и невозможность работать так, как хочется, и столько, сколько нужно. А сколько нужно работать, по представлению Владимира Ильича, об этом вы, вероятно, и представления не имеете. Это был не 6-часовой день интеллигентного работника и не 8-часовой день рабочего физического труда. Нет, в такие тяжелые эпохи, какие переживаем мы теперь, Владимир Ильич представлял себе только такую работу, чтобы засыпать и просыпаться на работе. Впрочем, такие требования он предъявлял только к себе, другим же рекомендовал больше отдыхать и беречь свое здоровье.
В этот, как и в другие разы, я приглашался для исследования глаз Владимира Ильича не по его личной инициативе (своими глазами он был вполне доволен), а по указаниям лечивших его врачей, которые ожидали от моего исследования одного из двух результатов: либо в глазах случайно окажутся изменения, которые могут давать какой-нибудь повод для головных болей, либо глаза, являющиеся, так сказать, окошечком, через которое до известной степени можно заглянуть в мозг, дадут какой-нибудь ключ для объяснения мозгового процесса, бывшего вначале у Владимира Ильича еще совершенно таинственным.
В установленный по взаимному соглашению час меня проводили в квартиру Ленина, где в первой комнате меня встретили два его беззаветно преданных друга и телохранителя, живущие только им и его идеями и не покидавшие его ни на одну минуту, вплоть до опускания гроба в могилу,—это его жена Надежда Константиновна Ульянова и младшая сестра Мария Ильинична Ульянова. Владимир Ильич в это время уже занимал скромную квартирку в бывшем здании Судебных установлений. Я говорю «уже занимал» потому, что говорят, эта скромная квартирка была тем наилучшим, что он взял себе после жизни в самых примитивных условиях в различных неприспособленных для жилья комнатах... Он удовлетворился квартиркой, в которой было ровно столько комнат, сколько нужно было только для жилья ему и ближайшим членам его семьи, которые тоже несут большую ответственную общественную работу; что же касается обстановки этой квартиры, то стоило только открыть дверь, чтобы сразу почувствовать себя в жилище нетребовательного, но истинно культурного человека,—все просто, чисто, опрятно, все на месте, без блеска, без шика, никаких предметов роскоши, никаких вещей неизвестного назначения, но зато есть все, что нужно много работающей семье, живущей исключительно интеллектуальными интересами. И эта простота, скромность и рациональность обстановки не производили впечатления чего-то искусственного, надуманного, умышленно сделанного напоказ для примера другим. Совсем нет. Выросший в небогатой семье, где пропитание добывалось только личным трудом, променяв затем карьеру, быть может, выдающегося ученого или профессора на деятельность подпольного организатора нового мира, вынужденного почти всю жизнь проводить в нужде и лишениях, Владимир Ильич научился ценить простоту и скромность жизни, слился с ними душой... Одним словом, это не было умышленное воздержание от излишеств, а естественное отсутствие потребности в том, без чего можно обойтись...
Не успел я поздороваться с радушными, предупредительными хозяйками, как из соседней комнаты вышел Владимир Ильич. Я видел его в первый раз. По виду это был человек средних лет, среднего роста, крепкого телосложения, с энергичным лицом, подвижными и вместе с тем сосредоточенными глазами. Глаза определенно светились умом и скрытой глубокой внутренней силой. Хоть я по роду своей профессии привык присматриваться к глазам и интересоваться их выражением, я все же не считаю себя физиономистом и не придаю никакого значения физиономике... После самой короткой беседы чувствовалось, что имеешь дело с человеком выдающегося, оригинального ума и сильной скрытой воли. Мало того, чувствовалось, что этот заостренный ум каким-то незримым оком видит тебя насквозь и читает твои мысли. Об уме Ленина говорили все приходившие с ним в соприкосновение. Такое же мнение составил о нем и профессор Ферстер, имевший возможность хорошо присмотреться за тот долгий период, который он провел у Владимира Ильича... И действительно, недаром ближайшие друзья и сподвижники Владимира Ильича смотрели на него как чуть ли не на прозорливца. Но об уме Ленина мало было бы сказать, что он был велик. В складе его ума, как и в выражении глаз, улавливалось еще нечто другое, что, пожалуй, я назвал бы лукавством, хитростью. В разговоре вы чувствовали, что этот человек хочет и в конце концов, вероятно, заставит вас высказаться, но сам не скажет ни одного лишнего слова. По крайней мере, я, как врач, при наших встречах ясно чувствовал, что ему хочется выведать у меня то, чего, по его мнению, ему недоговорили другие врачи, но выведать так, чтобы я и не подозревал такого желания.
К характеристике Владимира Ильича добавлю еще одну чрезвычайно красивую черту. Врачу трудно обойтись без разных мелких житейских вопросов чисто личного характера. И вот этот человек огромного, живого ума при таких вопросах обнаруживал какую-то чисто детскую наивность, страшную застенчивость и своеобразную неориентированность. Но это не была наивность и растерянность старого немецкого ученого, который витал в эмпиреях и не понимал того, что совершается у него под носом. Ничего подобного у Ленина не было. Это было глубоко философское пренебрежение, невнимание серьезного человека к мелочам жизни и своему физическому «я», и именно только своему личному. Стоило Владимиру Ильичу узнать о каких-нибудь затруднениях у своих близких или товарищей и друзей, как являлась необычайная энергия, внимание, заботливость, большой житейский опыт и, что называется, умение чужую беду руками развести.
Вот каким был в моих глазах Владимир Ильич. Но этот набросок его личности в домашней жизни будет неполон, если я не скажу вам еще несколько слов о манере обращаться с людьми, попавшими случайно в его жилище. Я познакомился с Владимиром Ильичом тогда, когда уже 4 года Коммунистическая партия руководила судьбами самой большой в мире страны... Но ко мне вышел из соседней комнаты не глава правительства, пишущий законы 130-миллионному населению и заставляющий прислушиваться к своему голосу кого с восторгом и упованием, кого с негодованием, но, во всяком случае, весь мир! Нет, предо мной стоял простой, скромно одетый человек, с приветливой, лишенной всякого высокомерия улыбкой на лице, с простой, живой, полной юмора речью, с несколько резкой манерой говорить, с очень легкой, приятной картавостью, с обращением, в котором сквозил только радушный, гостеприимный хозяин, желающий, чтобы гостю не было с ним скучно. Скоро я почувствовал себя совершенно свободно, непринужденно и если немножко все же жутко, то лишь постольку, поскольку всегда ощущается некоторое стеснение, когда чувствуешь явное умственное превосходство своего собеседника. Радушию и любезности не было конца. Когда мы прощались, он не упустил случая соблюсти все галантности, которые даже самый претенциозный гость охотно простил бы всякому хозяину, определенно больному и независимо от его общественного положения. Несмотря на всем вам хорошо известное мое упрямство и настойчивость, я не в состоянии был преодолеть желание хозяина подать мне пальто и проводить меня до самого крайнего пункта длиннейшего коридора.
Теперь перехожу к результатам моего исследования глаз Владимира Ильича. Тех изменений, которых ждали от меня невропатологи, в глазах Ленина не оказалось. С точки зрения неврологии глаза были совершенно нормальны и как не давали никакого ключа для разгадки мозгового процесса, так и сами не служили основанием для головных болей и других нервных расстройств. С чисто же окулистической стороны глаза представляли кое-какие явления, оказавшиеся для Владимира Ильича сюрпризом и доставившие ему, как человеку непосвященному, немало удовольствия. Дело в том, что, когда он был еще ребенком, его возили к одному из лучших русских окулистов, гремевшему тогда на всем Поволжье,—казанскому профессору Адамюку (старшему). Не имея, очевидно, возможности точно исследовать мальчика и видя объективно на дне его левого глаза кое-какие изменения, главным образом врожденного характера (врожденная щель зрительного нерва и задний конус), профессор Адамюк принял этот глаз за плохо видящий от рождения (так называемая врожденная амблиопия).
Действительно, этот глаз очень плохо видел вдаль. Матери ребенка было сказано, что левый глаз никуда не годится от рождения и помочь такому горю нельзя. Таким образом, Владимир Ильич прожил всю жизнь с мыслью, что он левым глазом ничего не видит и существует только одним правым. Только в самые последние годы он замечал маленькую странность, что все его сверстники стали отдалять книжку при чтении, а он, напротив, стал держать книгу ближе обыкновенного, что многие сверстники стали читать в очках, а он в них совершенно не нуждался. Мало интересуясь своим здоровьем вообще, Владимир Ильич не задумывался и над этим фактом и не искал случая его объяснить. Да и в самом деле, зачем серьезному, занятому человеку нужно было это проверять, если зрения хватает на все надобности—и на охоту пойти можно, и читать можно сколько угодно. Каково же было его удивление, когда при моем исследовании оказалось, что левый похороненный глаз просто близорук (в 4—4,5 диоптрии) и на расстоянии 20—25 сантиметров прекрасно видит. Этим глазом Ленин и читал, а правый глаз, хорошо видящий вдаль, оказался ко времени моего исследования уже страдающим старческим зрением и на близком расстоянии ничего не видел. Но стоило к этому глазу приставить соответствующее стекло, какое надевают все хорошо видящие пожилые люди, и глаз этот прекрасно читал. Этот двойной сюрприз очень заинтриговал и развеселил Владимира Ильича, но внимания к своей персоне он проявлял так мало, что к следующему нашему свиданию уже позабыл о тех «фокусах», которые я проделывал с его глазами.
Наше прощание было также очень характерно для Владимира Ильича. Как-то неумело, непривычно и конфузливо стал он мне совать гонорар в руку. Когда я отказался, он стал убеждать меня, что я не обязан никому оказывать частных услуг вне больницы и при нынешних тяжелых условиях жизни не имею права делать это бесплатно ни для кого. Увидев же мою совершенно непреклонную волю, он как-то совсем растерялся, точно незаслуженно обидел меня. Впоследствии я узнал, что мой категорический отказ от гонорара долго не давал ему покоя и он неоднократно интересовался тем, чтобы обо мне позаботились, если я в чем-нибудь нуждаюсь. Не могу не подчеркнуть этого исключительно деликатного и корректного отношения к людям, которые, по его мнению, потратили сколько-нибудь труда или времени на него лично. Я видел в своей жизни немало больных, которые занимали значительно менее ответственное общественное положение, которым я приносил действительно реальную пользу, возвращая им утерянное зрение и работоспособность, которые были менее захвачены общим убийственным недугом и которые считали ниже своего достоинства входить в оценку услуг врача.
Второе наше свидание произошло месяца через полтора-два уже при более тяжелых условиях. Это было в 35—40 километрах от Москвы, в усадьбе, куда перевезли Владимира Ильича для отдыха. Дня за два перед этим случился первый, правда легкий, припадок (мозговой инсульт), и лечащие врачи вновь вызвали меня в надежде на какие-нибудь мозговые симптомы в его глазах. В большой, хорошо обставленной даче Владимир Ильич, конечно, лежал в самой маленькой угловой комнатке. Здесь уединеннее, здесь меньше мешают, здесь меньше обращаешь на себя внимание других. Убедить Ленина перейти, как больного, в большую светлую комнату оказалось для окружающих непосильной задачей. Встретил меня Владимир Ильич уже как старого знакомого. Память у него была хорошая. Владимир Ильич был чрезвычайно ласков, трогательно заботлив, но явно был возбужден и искал все возможности остаться со мной наедине. Предчувствуя какой-нибудь тяжелый для него, волнующий разговор, я всячески избегал быть с ним с глазу на глаз, но такая минута все же выпала. Схватив меня за руку, Владимир Ильич с большим волнением вдруг сказал: «Говорят, вы хороший человек, скажите же правду — ведь это паралич и пойдет дальше? Поймите, для чего и кому я нужен с параличом?» Дальнейший разговор был, к счастью, прерван вошедшей медицинской сестрой. Я уехал с тяжелым чувством, сопровождаемый снова всяческими проявлениями внимания к касающимся меня мелочам со стороны этого большого человека, который, чувствуя начало своего конца, ясно уже ощущал с невыносимой болью невозможность видеть дальнейший рост своего великого дела, выстраданного всей жизнью, проявил огромное величие души, интересуясь тем, напоили ли меня, человека, квторого он едва знает по имени, чаем и тепло ли я одет.
В глазах Владимира Ильича я и в этот раз не нашел ничего интересного для невропатологов. Следующая наша встреча произошла опять в городе через несколько месяцев. Она имела целью лишь проверку глаз. Невропатологи все чего-то ждали. Здесь же оговорюсь, что в глазах Владимира Ильича ничего невропатологического так и не оказалось до самого конца. Невропатологи не твердо были в этом убеждены, так как в последнее время исследовать Ленина было трудно, и невропатологи могли сомневаться в точности получаемых мной результатов. Тем не менее я был прав в своих выводах, и исследование вынутого мозга показало, что, несмотря на огромную область поражения, вся зрительная сфера—центры и пути, так же как и двигательные пути глаз, были невредимы.
И в этот раз Владимир Ильич трогал меня своим радушием, несмотря на то что его состояние было таково, что с его стороны было бы совершенно естественно, если бы он больше думал о своем здоровье, чем о том, чтобы быть внимательным к посторонним людям. Он очень жаловался на то, что ему запрещают работать и что он, к сожалению, должен подчиняться назначенному режиму. «Мне рекомендовали вместо работы час-два легкой беседы с добрыми приятелями. Они не понимают, что от 2 часов беседы с иностранными представителями я меньше устану и получу больше пользы и удовольствия, чем от короткой приятельской беседы».
Еще раз и в таком состоянии выявилась мощная фигура человека, который не представляет себе времяпрепровождения вне дела.
Еще раз мы встретились через несколько месяцев после большого, тяжелого приступа, отнявшего у Владимира Ильича ногу, руку и речь, но не сознание. Он лежал в постели, окруженный съехавшимися со всей Европы знаменитостями. Положение было истинно трагическое. Человек, который своим словом приводил в состояние экстаза массы и убеждал закаленных в дискуссиях борцов и вождей, человек, на слово которого уже так или иначе реагировал весь мир,—этот человек не мог выразить самой простой мысли, но в состоянии был все понять. Это ужасно! На лице его было написано страдание и какой-то стыд, а глаза сияли радостью и благодарностью за каждую мысль, понятую без слов. Этот раздирающий душу благодарный взгляд испытал на себе и я, случайно угадавший одно его желание, которое не поняли окружающие.
После этого я не видел Владимира Ильича много месяцев, до кануна роковой развязки. Его снова увезли за город. Я знал, что в состоянии его наступает медленное улучшение и он понемногу отделывается от тех расстройств, которые причинил последний припадок. Но вместе с тем умозрительно я знал, что параллельно с этими улучшениями идет еще более медленное, но верное ухудшение в корне, в фундаменте непоправимой болезни. Не скрою, мне хотелось видеть Владимира Ильича» но я не нужен был ему, а не зная, будет ли приятно ему мое ненужное посещение, я не решался заявить врачам и окружающим о своем желании.
Поэтому я очень обрадовался, когда в воскресенье, 20 января, мне позвонили в больницу, что просят меня приехать в усадьбу, где жил Ленин. Утром в этот день студенту-медику, ухаживающему за Владимиром Ильичом, показалось, что он пожаловался на глаза. Когда Ленину предложили вызвать меня, он охотно согласился. Это обстоятельство было для всех большой неожиданностью. так как в последнее время Владимир Ильич стал избегать врачей и крайне неохотно подвергал себя исследованиям и всяким манипуляциям. Я думаю, что на меня он легко согласился просто как на наиболее безвредного врача, который не мучает, не лечит, а в худшем случае немного развлечет своими стеклами. По поводу нежелания Владимира Ильича встречаться с врачами, дошедшего в последнее время до чего-то болезненно настойчивого, было много предположений. Я думаю, что наиболее вероятным будет объяснение, намеки на которое давал и сам Владимир Ильич раньше, когда ему легко было ясно выражать свои мысли, и которое так характерно было для этого человека. Он всегда считал, что врачи не должны и не имеют права уделять одному больному слишком много времени, в течение которого можно принести пользу многим. Убедившись же с течением времени в неизлечимости своей болезни, он и совсем стал считать, что время, проводимое у него такими выдающимися врачами, бесплодно и преступно отнимать у других, имеющих возможность испытать больше продуктивности от усилий врачей. Стоило так раз решить, чтобы при той впечатлительности и раздражительности, которые неизбежно должны были явиться при продолжительной нервной болезни, лишающей самостоятельности, чтобы в конце концов наступило что-то вроде неприязни по отношению к лечащим врачам. Отрицательного отношения к науке, даже медицине, я не допускаю у такого великого человека, который, конечно, не мог говорить словами отчаявшегося в жизни Манфреда; «Знание есть скорбь» (Имеются в виду слова героя одноименной драматической поэмы Байрона «Манфрад» (1817). Ред). Владимир Ильич везде и всюду подчеркивал, что древо знания есть древо жизни ( Имеются в виду часто цитируемые Лениным слова Мефистофеля из трагедии И. В. Гёте «Фауст»: «Теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево жизни». Ред.) и наоборот.
Приехал я поздно вечером. Владимир Ильич сейчас же попросил меня к себе. Физически он выглядел очень хорошо. Что касается опасения, как он встретит врача, то сразу стало ясно, что он очень доволен приездом глазного врача. Исследовать было трудно, так как трудно было Владимиру Ильичу словами давать ответы на то, что я у него требовал. Но исследование шло весело, живо и явно к взаимному удовольствию. В глазах Ленина я снова ничего не нашел и высказал предположение, что утренний инцидент был, вероятно, выражением легкого головокружения и прилива к голове. События последующего дня показали справедливость этого предположения. Выйдя от Владимира Ильича, я расположился в другой комнате с его близкими. И теперь Ленин остался верен себе. Он дважды, опираясь на студента, приходил в столовую, где мы сидели, с очевидным намерением проверить, достаточно ли хорошо обо мне позаботились.
Дорогие товарищи! К Владимиру Ильичу как политической фигуре может быть разное отношение... Но все, кто лично с ним соприкасался, независимо от своих политических убеждений признают в нем человека огромного ума, колоссальной энергии и величайшей душевной красоты.
Когда я был гимназистом, мне было задано сочинение на отвлеченную тему: «Кого мы называем истинно хорошим человеком?»... Да, трудно было мне тогда написать хорошее сочинение. Но если бы мне теперь задали такую работу, я исполнил бы ее очень легко и просто. Я только описал бы жизнь Владимира Ильича и набросал несколькими штрихами его интеллектуальную и моральную фигуру.
Я очень счастлив, что на склоне моей жизни, когда уже приходится подписывать последние счета, я встретил такого человека. Эта встреча не может остаться без влияния на мою последующую жизнь.
Воспоминания о В. И. Ленине. В 5 т., М., 1984. Т. 4. С. 381—389
Н. Л.АРОНСОН
ЕДИНСТВЕННАЯ ВСТРЕЧА
В конце 1908 года в Париже была созвана Всероссийская конференция РСДРП. Город в те дни был наводнен русскими революционерами, среди которых я имел немало друзей, нередко навещавших меня. Чаще других в мастерскую (93, rue de Vaugirard) заходил ко мне А. В. Луначарский, живо интересовавшийся всем новым в искусстве. Тогда же А. В. выступал как художественный критик. Вспоминаю, что около того времени А. В. поместил в каком-то парижском журнале статью о большой, законченной в те месяцы скульптурной группе моей «Разочарование». Выставленная в «Парижском салоне», она обратила внимание многих русских товарищей, и в частности А. В., который отозвался о ней восторженно. Фигура, по моему замыслу, должна была изображать Россию после 1905 года, Россию, скованную реакцией, Россию с опущенными руками. «Когда этот гигант встанет, он разорвет мир»,— писал Луначарский.
Думаю, что и В. И. Ленина, впервые приехавшего в те месяцы в Париж на конференцию и имя которого было на устах всей тогдашней русской колонии, эта статуя заставила поинтересоваться моими работами. Иначе ничем не объяснишь того, что в одно ясное утро ранней парижской весны 1909 года ко мне в мастерскую, вместе с А. В. Луначарским, пришел и Ленин.
С первого взгляда меня поразила его «человечность». Ничего «диктаторского» не чувствовалось в этой коренастой фигуре человека, мимо которого пройдешь по улице не останавливаясь. В нем ничего не обращало на себя внимание—единственное исключение составлял череп, определенный мною тогда же как череп Сократа (об этом вспомнил недавно в своих воспоминаниях А. В. Луначарский).
К сожалению, моя память не сохранила мне наших бесед. Помню лишь о своем желании тогда же вылепить бюст В. И. и его обещание заходить ко мне. Но больше я не видел В. И. и поэтому должен был отказаться от мысли лепить его бюст с натуры.
В моей же памяти надолго сохранился его характерный взгляд, резкая подвижность его лица...
В начале 1925 г., освободившись немного от заказов, по собственной инициативе я принялся за лепку бюста Владимира Ильича. Должен предупредить, что меня совершенно не интересовало портретное сходство. Абсолютное сходство—достояние фотографии. Те же бюсты. которые мне пришлось видеть и которые широко распространяются в СССР, изображают почти всегда какого-то сатира, а не Ленина.
Работал я над моим Лениным два года. За это время я сломал до двадцати бюстов—и лишь в последнем бюсте, который был привезен мной в СССР в 1927 году, я сумел, по моему мнению, выявить Ленина как символ силы, как вдохновителя миллионных масс.
Лучшим показателем ценности моей работы были для меня мнения белогвардейцев, видевших этот бюст. Как обрушился на меня Куприн, пришедший ко мне в мастерскую специально посмотреть бюст Ленина! Плодом этого посещения оказался написанный желчью фельетон в каком-то белогвардейском листке, где он обвинял меня во всех смертных грехах. Злоба их ясна: Ленин как вождь миллионных масс, Ленин как организатор Октябрьского восстания слишком памятен им.
Отзывы же побывавших в прошлом году у меня в мастерской в Париже тт. Семашко и Луначарского и видевших последнюю редакцию бюста в окончательный период его создания меня вдохновили до конца. Когда же Н. К. Крупская перед выставленным бюстом моим в Москве сказала: «Это—кусок Ленина», я понял, что цель моя—передать в своей работе вечную динамику В. И., его вечное стремление вперед, его железную силу воли, увлекавшую массы за собой,— мною достигнута.
Ленин в зарисовках и воспоминания» художников. М.; Л.. 1924. С, 88—89
А. БАРБЮС
ИЗ ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИИ ЦИК СССР»
Когда произносится это имя, мне кажется, что одним этим уже сказано слишком много и нельзя осмеливаться высказывать свою оценку о Ленине. Я еще слишком йо власти того остро-тяжелого чувства, которое охватило меня при известии об исчезновении этого великого человека. Ленин является для меня одной из самых широких, одной из самых полных личностей, которые когда-либо существовали. Он в полном смысле этого слова выше всех осуществителей вековых усилий человечества. Я неоднократно испытывал и говорил это: что меня в особенности поражает в его учении, в его интеллекте и воле—это его умение искать и отличать в огромной комедии человечества действительность от слова и фантома. Он дал современной мысли цель, привел на настоящий путь прежние попытки, действовавшие ощупью, дал чувство действительного творчества и позитивизма, красной логики и красной истины. Он показал, что отныне произойдет великая перемена в самом порядке вещей, потому что легенды, идеологии, поэзии, фантасмагории заменятся глубокой жизнью масс и низов. Если эта воистину новая и всемогущая концепция начинает теперь претворяться в жизнь и становится естественной силой, столь же непобедимой, как и непогрешимой, то это потому, что этот человек явился в историю. Никакое прославление недостаточно для того, кто сумел таким образом направить всю силу и мощь масс.
Политики и писатели Запада и Востока о В. И. Ленине. М.. 1924. С. 46
В. БАШ
ИЗ ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ «ИЗВЕСТИИ ЦИК СССР»
Ленин был гением действия. Ленин был нужен России для того, чтобы покончить с царизмом и внедрить идеи социализма, как нужен был в свое время Петр Великий для приобщения России к культуре Запада. Ленин не боялся жестокости, когда она была нужна для дела, в которое он верил. Мы, демократы, не можем принять методов Ленина. Мы не можем принять террора русской революции, как не можем принять террора Французской революции. Я все же восхищаюсь Лениным как единственной крупной личностью, которую дала нам история после всемирной войны.
Политики и писатели Запада и Востока о В. И. Ленине. М, 1924. С. 43
Л. БРАЙАНТ
из книги
«ЗЕРКАЛА МОСКВЫ»
Ленину совершенно несвойственна мстительность. Он способен в споре беспощадно критиковать своего противника, но в то же время он необыкновенно человечен и добр: ему хочется, чтобы все вокруг были счастливы.
В начале революции ему представлялось, что окажется возможным сразу добиться свободы печати, свободы слова, быть либеральным по отношению к своим противникам. Однако необходимость железной дисциплины диктовалась обстановкой, ибо только с ее помощью можно обеспечить успех.
Было время, когда он довольно сурово покарал анархистов, но только потому, что анархисты постоянно угрожали спокойствию в стране.
Ленин всегда относится с уважением к человеческим привязанностям и чувствам. Когда умер Кропоткин, вдова и дочь умершего послали телеграмму Ленину и попросили, чтобы деятели партии анархистов, в то время сидевшие в тюрьме, присутствовали на похоронах. И Ленин под честное слово разрешил отпустить их на три дня без охраны.
Ленин старается привлечь к работе умных людей и всегда жалуется, что эти поиски не столь плодотворны, как бы ему хотелось. Особо ощутим недостаток в знающих, образованных людях на дипломатической службе. Небольшой дипломатический корпус во главе с Чичериным не в состоянии удовлетворить растущую потребность в послах и консулах, которые в самое ближайшее время должны быть направлены во все страны мира.
Советский премьер, без сомнения, скромный человек. Он очень редко дает автографы, а дневник, вести который его просили американские издатели, так никогда и не будет написан. Он говорит, что слишком устает от всей той массы работы, которую нужно сделать днем. Но не менее важной причиной является отсутствие какого бы то ни было тщеславия.
Он ненавидит лесть и изо всех сил отказывается позировать художникам. Он был крайне расстроен, будучи вынужден пообещать позировать Клэр Шеридан, работавшей над его скульптурным бюстом.
В И Ленин а воспоминаниях писателей. М., 1980. С. 368
П. ВАЙЯН-КУТЮРЬЕ
ПОРТРЕТ ЛЕНИНА
Он входит. Не видишь, как вошел. Его едва можно разглядеть.
Он словно в засаде за своим столом.
Выступают только плечи и голова.
Лысый череп с резко выпуклым лбом.
Несомненно, азиат.
Его выдают скулы и глаза.
Маленькие миндалевидные глаза, брови монгола расставлены широко.
Нос более велик, чем предполагаешь, с резкими приплюснутыми ноздрями, крепко припаянными к щекам.
Под ним в бесцветной щетине усов и жидкой бородке то, что называют его улыбкой.
Но Ленин не улыбается. Как и не косит. Мне кажется, он часто прищуривает глаз.
Поистине, только тогда можно быть уверенным, что он улыбнулся, когда он разражается маленьким смехом.
Тридцать различных чувств выражаются в его оскале зубов, который никогда не бывает совершенно одинаков.
Под собирающимся в морщины лбом все в движении. Ленин подлинный—только в кино. Ни один портрет не похож на него.
Глаза словно делают усилия, чтобы открыться вполне, рот легко кривится, расширяет ноздрю над собой» ярко выявляет выступ правой скулы и бросает сквозь насмешливые губы неуловимое слово.
Последовательно сменяют друг друга выражения изумительной молодости и усталости человека, несущего на своих плечах новый мир.
Политики и писатели Запада и Востока о В. И. Ленине. М., 1934. С. 35
Б. С. ВЕЙСБРОД
БОЛЬНОЙ ЛЕНИН
За весь последний период болезни Владимира Ильича, и даже во время лечения его от ранения в 1918 году, его очень тяготила, по его мнению, чрезмерная трата сил на него врачебного персонала.
Он находил, что ему уделяется чересчур много внимания. В самые тяжелые для него минуты он проявлял чрезвычайную чуткость и заботливость об ухаживающем за ним персонале. Он стремился к тому, чтобы доставить окружающим его во время болезни возможно меньше труда и хлопот. Как на особенно характерный пример я укажу на один случай, когда в апреле 1923 года Владимир Ильич был в особенно тяжелом, возбужденном состоянии и, находясь в постели, естественно, не мог лежать вполне спокойно. Я сидел тогда на его постели и всячески старался его несколько успокоить. Это мне почти не удавалось. Тогда, зная особую чуткость, проявляемую тов. Лениным к врачам, я сделал вид, как будто сам от утомления задремал. Моя хитрость удалась, и больной Владимир Ильич, очевидно, еле сдерживая себя, но стараясь все-таки не потревожить мой сон, стал лежать почти спокойно.
Укажу пример яркого проявления своей воли Владимиром Ильичом во время болезни. После его ранения в 1918 году врачи находились у постели больного. Тов. Ленин был на грани между жизнью и смертью; из раненого легкого кровь заполняла плевру, пульса почти не было. У нас, врачей, есть большой опыт с такими больными, и мы хорошо знаем, что в такие моменты мы можем ждать от них выражения только двух желаний приблизительно следующими словами: «оставьте меня в покое» или «спасите меня». Между тем тов. Ленин именно в таком состоянии попросил выйти из комнаты всех, кроме меня, и, оставшись со мной наедине, спросил: «Скоро ли конец? Если скоро, то скажите мне прямо, чтобы кое-какие делишки не оставить». Таким образом, тов. Ленин в такой тяжелый для него момент болезни, борясь между жизнью и смертью, силою своей колоссальной воли сумел подавить в себе инстинкт жизни, толкающий обычно всех больных к выражению совершенно иных, чисто личных желаний.
Первая годовщина 1924 — 21 января — 1925 Ленин, о Ленине, о ленинизме. М, 1925 С 180—181