Раздел 2
ОППОНЕНТЫ
М. АДЛЕР
ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ ЛЕНИН
1
21 января 1924 года в маленьком местечке под Москвой скончался человек, весть о смерти которого потрясла во всем мире всех, как противников, так и приверженцев, впечатлением стихийной катастрофы: Ленин мертв! Ленин—на вершине своей исторически-мировой работы— скончался. Это казалось как бы крушением некой могучей стихии, разрушительной силы которой боялись одни и ей противоборствовали, другие же с восторгом познали в ней силу, которая могла освободить жизнь для новых путей. И эти противоположные ощущения и у могилы великого вождя мирового пролетариата пробудили тот же спор и борьбу мнений и оценок, возникавших еще при жизни Ленина во все решительные моменты его деятельности.
Вокруг его облика неизменно бушевала страстная борьба мировоззрений; неизменно его личность, его речи и писания были подобны знамени, подъятому для безошибочного указания определенного пути, для неустанного преследования одной цели: линии революционной классовой борьбы пролетариата, конечного дела марксизма — победы над классовым обществом.
В этом — не было никогда колебаний ни в его сердце, ни в его сознании—он был живой стрелкой магнита, которая никогда не могла отклониться от своего направления в сторону социализма, ибо его социалистически-революционное мышление, почерпнутое у Маркса и Энгельса, наполняло его и влияло на всю его духовную сущность, подобно тому как земной магнетизм влияет на стрелку компаса. Этого нетеряемого и никогда не покидавшего его ощущения пути к социальной революции одного было бы достаточно для определения исторической роли Ленина как великого народного борца за марксистский социализм, если бы он даже и не был в дальнейшем одним из могущественнейших двигателей пролетарской классовой борьбы, доведенной им до той стадии, в которой, как никогда ранее, он должен был обрести отчетливое ощущение своих социально-революционных устремлений.
Ибо, в противовес современным политическим теориям о развитии классовой борьбы, Ленин впервые выявил политические методы пролетариата в их принципиальных различиях от буржуазно-демократического мышления. При таком значении Ленина, которое неизбежно должно было обострить классовую борьбу, нет ничего удивительного,— напротив, естественно,— что влияние его личности и после смерти заставило вспыхнуть страстные противоречия в его оценке, ибо это было тем же противоречием классов, в борьбе меж которыми Ленин принял такое громадное участие.
Ненависти и озлоблению буржуазии противопоставлялась соответственно любовь, обожание и благодарность другого класса, класса пролетариата. Но вот здесь-то, у гроба этого великого двигателя истории, выявляется ужасающий и одновременно смущающий факт, что критика и оценка Ленина в социалистическом лагере, внутри самого пролетариата, которому Ленин посвятил всю свою горячую жизнь и неустанную работу, которому он отдал свою мысль и труд в условиях лишений, опасностей и жертв с ранней своей молодости,— носит не менее страстный и ожесточенный характер, чем у врагов пролетариата. В то время когда миллионы рабочих и крестьян в России превозносят и прославляют имя Ленина как своего освободителя и совершают паломничество к его могиле как к святому месту, в то время как за пределами России сотни тысяч пролетариев преклоняются перед ним и обожают его как героя и прообраз социального революционера,—другие миллионы о нем почти ничего не знают, кроме того, что он—вождь русского большевизма, которому они не доверяют и которому они должны не доверять тем в большей степени, чем бессмысленнее ослабляющее рабочее движение поведение так называемых коммунистических партий вне России, постоянно ссылающихся на его авторитет. Таким образом, случилось, что для многих, особенно для вновь вступивших в ряды социал-демократии, название «коммунизм» стало почти чуждым, даже враждебным, им не было понятие, что всякий настоящий социал-демократ одновременно является коммунистом и должен быть таковым,—и в силу этого «коммунист» Ленин стал им чем-то чужим, враждебным, вместо того чтобы каждый классово-революционный пролетарий при полном сохранении права идти своими путями и иметь свои личные мнения должен был в деятельности Ленина взволнованно и с увлечением почувствовать прежде всего неслыханное и историческое проявление своего собственного революционного духа.
Как получилось такое расхождение воззрений, такое неестественное противоречие в природе пролетарской классовой борьбы?
Это вопрос, который может прозвучать и в некрологе Ленину, ибо ответ на него может быть дан не только там, где до сих пор одни лишь партийные страсти диктуют оценку; постановкой такого вопроса легче выяснить историческую ограниченность этой пролетарской враждебности к Ленину и одновременно ясно указать пределы его непосредственной исторической деятельности.
2
Ответ ва наш вопрос должен быть следующий: во враждебности к Ленину в пределах пролетарской классовой борьбы не проявляется только простое личное чувство, но выступает нечто иное, именно кризис самого социализма, кризис, возникший с момента развала Интернационала в начале войны или, вернее, превратившийся тогда из давно уже скрытого и ползучего в явный.
Этот кризис в значительной мере является кризисом самой пролетарской духовной жизни и поэтому плохо выражен популярными противопоставлениями реформизма и революции. Это обозначение характеризует, конечно, весьма значительные и явные элементы этого противоречия, но оно слишком чревато недоразумениями, которые привели как с одной, так и с другой стороны к пагубным самообманам, и способно затемнить то настоящее противоречие, которое происходит при кризисе социализма.
Ибо, если радикализм, вследствие своей «принципиальной» борьбы против оппортунизма, чувствует свое превосходство перед «компромиссным» реформизмом и если, с другой стороны, этот последний упрекал первый в доктринерстве и отсутствии понимания практической политики,—пусть правы оба или неправы,—во всяком случае, соревнование это не решало вопроса, на чьей стороне был тот революционный дух, который живым основным настроением должен господствовать над каждым выступлением пролетариата и в духовной своей сущности должен противопоставить себя буржуазному государству и капиталистическому обществу, в оковах которого физически он еще пребывал. Имей это место,— он мог бы беззаветно изменять тактику своей непосредственной политической и экономической борьбы, приноравливая ее к текущим обстоятельствам, как этого требовал «оппортунизм»; не имей он места,—тогда даже самое принципиальное марксистское утверждение обозначало бы не что иное, как лишь простую словесную болтовню. Последняя, однако, является особенностью современного социализма у очень значительной части пролетариата всех стран, который из политических и экономических соображений,— здесь мы их ближе не можем касаться, впрочем, они достаточно часто приводятся,— вместо того, чтобы жить в пролетарской революционной идеологии, направленной к уничтожению существующего положения рабочих, живет типичной мелкобуржуазной идеологией, которая направлена исключительно на улучшение существования рабочего. Но при таком исповедании дух социализма утерян и стал бездушным, без воодушевляющего подъема, а потому и без внешней притягательной силы для молодежи; таков социализм ныне везде, где он продолжает идти по старым путям.
Именно в этом противоречии между бездушным социализмом и социализмом, в котором горит горячая душа «практики переворота» Маркса и Энгельса, душа социальной революции,— именно в нем лежит подлинная причина сегодняшнего раскола и слабости социализма. И вот Ленин, в противовес указанной слабости, являлся гигантским воплощением этой пламенной души социализма, этой неспокойной и всегда бодрствующей «практики переворота». И именно поэтому ему было чуждо это столь обыденное и ничего не выражающее противоречие между доктринерским радикализмом и реально-политическим реформизмом. Ибо не было более крупного и смелого реального политика, чем Ленин, не было более строгого и беспощадного врага пустой революционной фразы, равно как и всякого закостенелого радикализма, и в то же время не было более фанатического приверженца социальной революции. Так, мы читаем у него: «Недостаточно быть революционером и сторонником социализма .или коммунистом вообще. Надо уметь найти в каждый особый момент то особое звено цепи, за которое надо всеми силами ухватиться, чтобы удержать всю цепь и подготовить прочно переход к следующему звену...» В другом месте он пишет: «Проявить свою «революционность» одной только бранью по адресу парламентского оппортунизма, одним только отрицанием участия в парламентах очень легко, но именно потому, что это слишком легко, это—не решение трудной и труднейшей задачи». Ленин никогда не отделывался простой формулой в вопросах парламентаризма и участия в буржуазном правительстве, борьбы с империализмом, в вопросах внешней политики, в вопросах милитаризма и войны. Излюбленная ныне фраза, что современный социализм не может быть таким же, каким он был во времена Маркса, ибо за это время для пролетариата возникло так много новых положений и задач, «о которых Маркс ничего не знал»,— эта фраза не может быть здесь применена там, где речь идет об устремлении реальной политики Ленина, направленной именно к тому, чтобы новыми методами революционной классовой борьбы разрешить эти новые положения и задачи.
Конечно, эта реальная политика была возможна лишь потому, что ее пронизывал пыл революционной воли, и оттуда проистекала захватывающая сила, способная спор в собственной партии превратить в захватывающую убедительность. Для этой основной линии, превращающей простую тактику прежде всего в социально-революционную энергию, Ленин дал, еще в пору своей эмигрантской жизни в Швейцарии, правда, некрасиво звучащее, но чрезвычайно выразительное и внушительное определение—именно «профессионального революционера». Только в пору капитализма, который из каждой профессии сделал «гешефт» и не отделял, в силу этого, одного понятия от другого, и, говоря о выполнении одной профессии, подразумевает только «гешефт»,—только в эту пору высокий и идеалистический смысл этого определения Ленина мог быть не понят или даже получить презрительное толкование. Но ощущение революции как профессии было не чем иным, как возрождением великого марксистского осознания исторической роли пролетариата при созидании нового общества,— было не чем иным, как одухотворенным указанием Лассаля на высокое историческое назначение рабочего класса. Быть профессиональным революционером — это призыв к каждому пролетарию быть во всех своих помыслах, чувствах и деятельности тем, чем назвал его уже «Коммунистический Манифест»,— могильщиком сегодняшнего и пионером будущего общества.
Это означает, что каждый пролетарий, который действительно хочет обрести право на историческое почетное звание социалиста, должен быть проникнут во всякое время и везде,— т. е. не только в больших политических действиях и профессиональной борьбе, но и в своей повседневной мелочной работе, и во всем своем жизненном поведении,— чувством ненависти и презрения ко всей буржуазной организации и воззрениям, как это возможно лишь там, где в пределах буржуазного мира чувствуешь себя не дома и поэтому не хочешь в нем устраиваться прочно. Солдат во вражеской стране постоянно готов «по призванию» к нападению,—таков и профессиональный революционер. Таким профессиональным революционером был Ленин: для него борьба с капитализмом и империализмом против буржуазного классового государства, а равным образом и против обуржуазивания мыслей и чувств в самом пролетариате, была призванием, наполнявшим всю его жизнь и превращавшимся в профессию служения пролетариату и развитию более высоких форм общественной жизни. Поэтому его фигура возвышается над несчастным расколом в пролетариате как пример, который должен быть дорог каждому революционному пролетарию; тем более должна она быть таковой, ибо убеждения Ленина,— как только они станут всеобщими,—содержат вернейшую гарантию возрождения единства пролетариата и его Интернационала.
3
Надо установить, таким образом, раз навсегда настоящее социалистическое значение Ленина именно в деле развития революционного классового духа пролетариата, которое нельзя устранить никаким партийным спором— спором социалистических партий, могуче раздутым Лениным, спором, который неоднократно мог затемнить истинное значение Ленина, ибо он сам поставил очень внушительные пределы его проявлению, так что часто спор этот вредно влиял на развитие социализма вне России. Но и тут это мнение должно понести весьма значительные поправки, если только оно не останется в том плане мышления, которое привело к кризису социализма, но станет на почву социал-революционного классового мышления пролетариата. Тогда не только будет дана справедливая оценка Ленина,— что не имеет такого уже значения, ибо сама история исправит ошибочную оценку,— но тогда придут к собственному лучшему постижению его личности и к пониманию современного социализма.
Несомненно, странным и полным противоречий останется то обстоятельство, что Ленин, который был столь неслыханно верным тактиком в русской революции, заставлявшим поражаться по праву его почти баснословному инстинкту в ощущении необходимости момента, сделал такую чреватую последствиями ошибку в отношении социалистической тактики за пределами России, именно хотел управлять ею из центра, из Москвы, и притом лишь теми методами, которые применялись в России. Это тем более удивительно, что именно Ленин постоянно учил, что тактика социализма не везде носит общий характер и ее нельзя установить навсегда, но что она должна проистекать из существующих условий. Он сам еще до революции поставил для себя требование признать своеобразный характер русской тактики. Так, он заявил однажды (1905г.) на попытку Бебеля примирить большевиков и меньшевиков: «Мы относимся к Бебелю с величайшим уважением, но когда идет вопрос о том, как на нашей родине побороть царизм и буржуазию, то да будет нам позволено иметь на этот счет свое собственное мнение». В силу этого Ленин был далек от того, чтобы не сознавать, что успех большевизма в русской революции был результатом лишь единственных в своем роде обстоятельств, которые имелись только в России. В письме к швейцарским рабочим перед своим отъездом в Россию он говорит: «Мы прекрасно знаем, что пролетариат России менее организован, подготовлен и сознателен, чем рабочие других стран. Не особые качества, а лишь особенно сложившиеся исторические условия сделали пролетариат России на известное, может быть очень короткое, время застрельщиком революционного пролетариата всего мира» . Как же объяснить это, если принять во внимание, что Ленин все-таки повел столь чреватую последствиями политику так называемого Третьего Интернационала?
Если не остаться погруженным в этом вопросе в гуще партийных предрассудков, то необходимо иметь ясный взгляд в двух направлениях. Нельзя «путчизм», в который выродился «коммунизм» за пределами России, отождествлять с Лениным, но нельзя в путчизме видеть только путчизм; для этого нужно прежде всего, чтобы у себя самих в социал-демократической партии не все казалось в розовом свете подлинной революционной жизни. У кого нет глаз и понимания того, что я выше назвал «бездушием» социализма , тот никогда не поймет, что «путчизм» для многих его лучших и идеальных приверженцев,— и это особенно объясняет притягательную силу «коммунизма» у молодежи,— представляет страстную реакцию против этой бездушности. Именно как такую реакцию против революционной атрофии пролетарского социализма следует прежде всего понимать интернациональную деятельность Ленина. Это было гигантское стремление снова пробудить революционный классовый дух, высечь его словно искру из холодного кремня даже ценой организационного единства партии, выявляющей лишь показную величину и силу, которых в действительности нет. Если Ленин написал в начале войны в резолюции партии большевиков: «Было бы вредной иллюзией надеяться на восстановление действительно социалистического Интернационала без полного организационного размежевания с оппортунистами» ,— то эта мысль дает основной тон всей международной тактике Ленина, которая с той поры, именно с поры несчастного развития германской социал-демократии, все более познается правильной и во многом вне Третьего Интернационала. Рассматриваемая в этом свете тактика Ленина в деле раскола старой социал-демократической партии была ошибкой, так как она должна была повести к братоубийственной войне и вообще к разложению пролетарских сил, тогда как цель могла быть достигнута сильной оппозицией в старой партии без такого ее ослабления и путем внутренних преобразований, но это ошибка, которая связана, как всегда у великих людей, с достоинством страстной и стремительной силы новой революционной воли.
Далее, нельзя оставить без внимания, что, несмотря на все различие условий внутри России и вне ее пределов, и даже при том особенно сильном насаждении социал-патриотическими и социал-империалистическими элементами средне- и западноевропейского социализма, надежда на громадную революционную перегруппировку пролетариата, особенно в дни переворотов в Германии, не должна была бы быть лишь иллюзорной. С другой стороны, мы видим только теперь,— когда внутренняя история русской революции стала более ясной, чем это могло быть в бурный период ее первой заграничной пропаганды,— как пролетарская революция, тогда почти задушенная контрреволюционными движениями, созданными Антантой, должна была дожидаться восстания германского пролетариата как освободителя. Если мы теперь можем точно указать те экономические и политические основания, благодаря которым восстание это не произошло и не могло произойти, то едва ли найдется кто-либо, кто бы мог отрицать, что объединенный пролетариат Германии смог создать такую ситуацию, которая, по крайней мере, не дала бы возможности до такой степени развиться современной реакции, превратившей самый сильный пролетариат в мире в беспомощный фактор в государстве и в социалистическом движении. Мы были правы, называя всегда буржуазных критиков Маркса и Энгельса ничего не понимающими, так как они насмехались над тем, что эти оба больших революционера столь часто после 1848 года предвидели новую, более значительную революцию, которую они ожидали всю свою жизнь. Их теоретическое благоразумие рекомендовало им терпение, но их революционный пыл увлекал их снова, ибо они были не только холодные исследователи истории, но были и людьми дела, с необузданной энергией и сокрушительной волей. Поэтому пусть насмехается над Лениным, над тем, что в нем бурное стремление к мировой революции победило обычную холодную тактику, тот, кто никогда не чувствовал сам в себе подобного стремления, тот, кто всегда имеет терпение и может выжидать, ибо он ощущает свою значительность лишь в пределах своей самодовольной действительности.
И вот ответ на вопрос, каким образом такой крупный, быть может, самый значительный до сего времени реалист социал-революционной политики вел такую нереальную политику в отношении социалистического движения вне России: это была прежде всего ошибка в переоценке революционной силы мирового пролетариата, который, благодаря тогдашней слабой осведомленности о мировых событиях, казался ему действительно подготовленным; впрочем, это тогда не он один предполагал вследствие русской пролетарской революции и лихорадочно ускоренного войной возмущения пролетариата во всех других странах. В этом смысле знаменательны его первые слова, после его возвращения из Швейцарии, на родине: «Недалек тот час, когда народы откликнутся на зов нашего товарища Карла Либкнехта и направят свое оружие против экплуататоров, против капиталистов... В Германии уже все находится в брожении. Не сегодня завтра, каждый день может наступить катастрофа всего европейского капитализма». Затем была ужасная внутренняя и внешняя опасность русской революции, которая должна была вызывать все новое и новое гигантское напряжение получить пролетарскую революционную помощь извне, пролетарскую выручку осажденной крепости. Это были тяжелые ошибки Ленина, от которых страдает и по сей день социалиститеское движение; но именно здесь-то Ленин и был тем человеком, который мог бы их преодолеть, если бы ему не помешала длительная болезнь и преждевременная смерть. Ибо что создало его громадную историческую деятельность? Именно то, что он не был человеком формулы, он не был рабом своей тактики, но обладал поистине беспримерной неустрашимостью и беспощадностью к себе и к своим приверженцам, если дело касалось изменения тактики. Это он доказал в тяжелые дни поворота революции в вопросе заключения мира с германским империализмом, в отказе от социализации недвижимых имуществ и, под конец, в переходе к нэпу,— он любил все это называть добродетелью отступления. Лишь поэтому большевики, так говорил он однажды радикалам, имели успех, что они беспощадно изгнали всех революционеров пустой фразы, которые не понимали, что может стать необходимым начать отступление и что нужно уметь начать это отступление. В другом месте он верно дал свою собственную характеристику как политика большого масштаба, говоря: «Умен не тот, кто не делает ошибок. Таких людей нет и быть не может. Умен тот, кто делает ошибки не очень существенные и кто умеет легко и быстро исправлять их». Смерть не дала Ленину времени, которое вообще было слишком коротким, преодолеть эти ошибки,— ведь пяти лет для практического осуществления этой задачи слишком мало, ибо чем были тем более эти пять лет, как не дикими судорогами и борьбой за существование вырабатывающейся новой исторической роли пролетариата. Здесь большая задача выпала в виде наследства наследникам Ленина. Да будет она им под силу!
4
В противовес к методам Ленина можно было бы, конечно, гораздо менее резким путем достигнуть единодушия между социалистическим центром и большевизмом. Это имело бы для объединения вновь всего пролетариата совершенно неисчислимые последствия, если бы вполне понятное отрицание путчизма с их стороны не проистекало из совершенно немарксистского, чтобы не сказать «лояльного», образа мыслей многих марксистов и притом проводилось ими в жизнь и укрепляло сознание исключительно в пределах легального демократического развития социализма. Это, во всяком случае, не в духе пролетарского классового сознания в понимании Маркса и Энгельса,— и теоретическая заслуга Ленина, несомненно, в том, что он снова с решительностью обратил на это внимание. Он словно снова открыл учение Маркса о классовой борьбе и напомнил о смысле марксистского понимания государства как об организации господства классов,—понимания, превратившегося в пустую фразу; он восполнил это понимание живыми и непосредственными историческими задачами, в которых доказывал, что это определение применимо не только к буржуазному, но и к пролетарскому государству. Понятия «демократия» и «диктатура» получили совершенно новое освещение только благодаря толкованию, что завоевание политической власти пролетариатом в каждом случае—проводится ли оно демократическим путем или путем захвата — неминуемо должно вести к диктатуре, ибо только благодаря ей может быть осуществлена классовая воля пролетариата в отношении буржуазии.
Выяснилось, что демократия, пока существует классовое государство, является и будет являться противоречивой формой, ибо самое демократическое государственное устройство предполагает, что или буржуазные, или пролетарские партии имеют большинство, равновесие их постоянно бывает лишь временным, ибо в непримиримости их экономических тенденций лежит повод к уничтожению этого равновесия при первом удобном случае. Поэтому и демократия означает собою, что большинство господствует над меньшинством, и, когда его положение становится критическим, оно прибегает к диктатуре, к чрезвычайному положению, к военному суду и пр. В демократическом буржуазном государстве и сейчас (и прежде) господствует буржуазная диктатура, точно так же как в пролетарском государстве будет господствовать диктатура пролетарская. Демократия и диктатура, таким образом, в классовом государстве не являются противоположными понятиями, и речь может идти только о том, чтобы найти предпосылки к диктатуре пролетариата. Будет ли она притом проведена в «демократической» или другой форме, является вопросом несущественным и от воли нашей не зависящим. При таком освещении исчезает ряд проблем, которые до сих пор разъединяют пролетариат.
«Демократия» более — не принципиальный вопрос, парламентаризм — не место ловли для политической работы, конечно, при всем этом для западно- и центрально-европейского рабочего класса эти понятия не теряют совершенно исключительного практического значения. Не кто иной, как Ленин, подчеркнул это с особенной резкостью. Он называл долгом «разрушить буржуазно-демократические и парламентские предрассудки» масс, но не для того, чтобы отстраняться от парламента, а, напротив, работать в этом осознании. Ленин никогда не играл в демагогию, говоря рабочим: «Вся власть Советам» или «Необходимо в одну ночь заменить парламентскую систему советской». Надо только прочесть, как он в своей книге «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» осуждает эту тактику германских и австрийских «коммунистов», но отрицание этой демагогии не может отвергать духа политической критики демократии и происходящей благодаря ей легализованности движения, для которого еще Энгельс нашел жестокие слова. Борьба с путчизмом у одних не должна выродиться в трусость собственного политического мышления, что приведет к могиле всякое понимание марксистского государственного устройства и пролетарской классовой борьбы. Кто продумает эти оба понятия со всеми условиями классового принципа,— этим мы обязаны точке зрения Маркса,— тот найдет основание, почему Ленина, который впервые осуществил эти особенности понимания, назовут за раскрепощение политической мысли от массы предрассудков и мнимых задач не в меньшей степени духовным освободителем, чем социалистом. Если кто-нибудь пугается тоги террора, одевающей его фигуру, то пусть тот поучится именно у него, равно как и демократические, ибо они были классовыми движениями, и что если необходимо быть террору, то красный террор все-таки оставляет больше надежды, чем белый, безотносительно от того, что он никогда не бывает столь кровав, как белый.
5
Значение Ленина для России и ее освобождения — ныне исторический и незыблемый факт, не подвергающийся спорам партий и классовых воззрений. Если историческим смыслом каждой революции является дать свободу и простор, уничтожая и отбрасывая пережитые и тормозящие законоположения и формы жизни для дальнейшего развития общества, то не было более радикальной революции, чем русская, не было более беспощадного уничтожения старого мира, чем через большевизм. Это целиком дело Ленина, который взял в руки могучую инициативу в октябре 1917 года, в тот момент, когда даже его друзья еще колебались; его стихийная смелость, в соединении с упорной и неотступной силой и поразительным дипломатическим искусством, преодолела все опасности революции. Это грандиозное дело имеет значение не только для России: это — часть дела освобождения всего мира. Никогда не забудется современниками и останется в сердцах пролетариев то громадное впечатление, как в октябре 1917 года, когда еще культурный мир находился в кровавых оковах войны, когда всякая надежда на прекращение бедствия была утрачена — особенно после того, как даже героический поступок Фридриха Адлера остался без последствий,— как из Петербурга в это время раздался зажигательный клич: «Ко всем», что русский пролетариат признал войну законченной и пригласил народы к мирным переговорам *. И как этот исторический акт являлся действительным духовным освобождением из величайшей безнадежности и отчаяния, так разрушение старой России означало физическое освобождение совершенно неожиданным способом всего мира, с которого, наконец, был сброшен гнет царизма, равно и империализма русской буржуазии, который еще при Милюкове и Керенском мог запятнать русскую революцию новым наступлением в угасающей мировой войне. Конечно, не по вине Ленина не была осуществлена власть пролетариата, и союз советских республик — не пролетарское государство в том смысле, что пролетариат является лишь одним господствующим классом. Власть здесь только господствует, давая подавляющему большинству населения — крестьянам — известные уступки, дает концессии и допускает теперь даже, в силу новой экономической политики, в известном смысле и буржуазию. Если противники русского большевизма, который надо резко отграничить от внерусского, хотят в этом видеть его банкротство и даже над этим насмехаются, то они вовсе не имеют понятия о различии в строении государства, рожденного из революции и стремящегося к тому, чтобы только сохранить, по возможности свое первоначальное направление, от государства, в котором вовсе не может быть такого устремления, так как такое государство насквозь контрреволюционно. Пролетариат всего мира поэтому никогда не переставал с верным революционным чутьем смотреть на российские советские республики как на драгоценнейшее и славнейшее достояния пролетарского движения на пути к социализму, как на великий форпост в борьбе против буржуазного капиталистического мира. Цепи, разорванные в России Лениным, были цепями, приготовленными и для нас, и надежды и горячее сочувствие мирового пролетариата в том, чтобы дело его было сохранено и мощно развивалось. Поэтому печаль, навеянная его смертью, была велика в пролетариате и соединялась со страхом, ибо одновременно к этому присоединялась боязнь за будущность русской революции. В этом смысле в чувстве каждого пролетария слились воедино Ленин и дело пролетарской революции.
6
И человек, носивший в себе такое громадное историческое значение,—это должно войти в надгробную речь,— оставался простым, скромным, почти по-мужицки живущим пролетарием, жил ли он в бедной лачуге или в царском дворце в Кремле. Он и здесь оставался символом революции: могуче распрямляясь в разрушительной и созидательной своей силе, царственно пренебрегая всей мелочностью и узостью жизни, без претензий к роскоши и оставаясь постоянно скромным в своей жизни. Под этим впечатлением Горький сказал о нем: «Его частная жизнь такова, что в религиозное время из него сотворили бы святого». Человек, который мог бы сделаться русским царем, если бы им руководили личное властолюбие и жажда славы, а не идея социальной революции, умер в комнате прислуги в загородном дворце, из многих комнат которого он хотел жить только в этой. Это не было эффектной игрой, это не была демагогия, наверняка уже чуждая смертельно больному человеку,—это был инстинкт человека, который иначе не мог поступать, ибо существу большой пролетарской идеологии, которую он исповедовал, для которой он жил, мог соответствовать только пролетарский образ жизни. Таким был Ленин — великое единство мысли, поступков и чувств. Дух целого класса, дух пролетариата проносил и образовывал это единство, чтобы благодаря ему сделаться богаче и полным духовной силы. Поэтому Ленин останется жив не только в памяти пролетариата, но и тем более пребудет живым, чем больше пролетариат поймет и выполнит свою историческую задачу, которую Ленин оставил на примере своей жизни.
Красная новь. 1924 М 3
Л.И. АКСЕЛЬРОД
ИЗ ПРОШЛОГО
В октябре 1901 года мною была получена телеграмма из Цюриха (я жила в Берне), которой меня приглашали немедленно приехать в Цюрих. Телеграмма была подписана Г. В Плехановым. Мне было известно, для какой цели меня вызывают в таком срочном порядке в Цюрих. Дело в том, что подготовлялся съезд революционных социал-демократов с «Союзом», т. е. с так называемыми «экономистами». Перспектива быть на съезде меня очень обрадовала, несмотря на то что были некоторые основания для неприятного чувства. Трения и разногласия в среде социал-демократии, приводившие в конце концов к неизбежному расколу, вызывали всегда и во всех нас тяжелые переживания. Тем не менее я, как сказано, обрадовалась чрезвычайно возможности присутствовать на этом съезде. Я знала, что на съезд должны приехать Н. Ленин, Л. Мартов и А. Потресов, а приезд этих трех известных выдающихся людей знаменовал собою из ряда вон выходящее событие в нашей эмигрантской революционной жизни. Надобно сказать, что большинство приезжавших из России за границу социал-демократов, эмигранты и неэмигранты, коль скоро они хоть сколько-нибудь выделялись из общей среды, немедленно вступали в оппозицию к группе «Освобождение труда». Помимо некоторых глубоких причин этого явления, которых касаться здесь не место, это объяснялось еще, по-видимому, эмигрантским положением членов группы «Освобождение труда». Почти каждый из более или менее видных работников в России воображал, что он имеет большие основания и большие права на практическое и даже в некоторых пределах и на теоретическое руководство революционным рабочим движением, нежели группа «Освобождение труда», находившаяся за границей. Как бы там ни было, оппозиционное настроение всяких «молодых» являлось как бы фатальным и непреодолимым препятствием к тесному объединению социал-демократических элементов. Совершенно естественно, что все эти оппозиции оставляли весьма неприятный осадок у тех, кто к ним не примыкал.
Из всех «молодых» Н. Ленин, Л. Мартов и А. Потресов составляли исключение и в этом смысле. О деятельности каждого из них мне пришлось в течение нескольких лет слышать весьма восторженные оценки. Строго сохраняя конспирацию в отношении действовавших в России товарищей, члены группы «Освобождение труда», с которыми я встречалась часто, никогда не говорили определенно и обстоятельно об этих выдающихся товарищах. Тем не менее не помню, когда и от кого именно я все же слышала, что Ленин возглавлял группу революционных социал-демократов, так называемых «стариков», что он яркий, смелый и энергичный революционный социал-демократ, что Потресов издал книгу Бельтова (Плеханова) и имеет другие заслуги перед русским революционным движением и что младший из них, Цедербаум-Мартов,— необычайно яркий, преданный, ортодоксальный социал-демократ и талантливый публицист, подающий огромные надежды. Все это мне было известно задолго до организации «Искры» и «Зари». Статьи же их в блестящей, зажигательной «Искре» и не менее блестящей и научно солидной «Заре» являлись убедительным подтверждением всему мною слышанному до сих пор. В частности, о Ленине у меня создалось представление сильной личности с большим революционным темпераментом и выдающейся действенной энергией. Мне были, конечно, хорошо известны его произведения, поставившие его сразу в первом ряду борцов за революционно-марксистскую мысль.
А. Н. Потресова я имела случай видеть еще в 1892 году, в Женеве, в доме Плехановых, но видела его мельком и почти что ни о чем не говорила с ним. От этой мимолетной встречи у меня запечатлелся в памяти образ благородного, вдумчивого молодого человека, значительно отличавшегося по всему своему облику от других окружавших нас молодых социал-демократов.
С Мартовым я также познакомилась в Женеве, и также в доме Г. В. Плеханова, в июне 1901 года. Он приехал в качестве делегата от «Искры» на совещание заграничных социал-демократических организаций, созванное по инициативе группы «Борьба» (организованной, как известно, Д. Б. Рязановым, Э. Л. Смирновым и Ю. М. Стендовым) для выработки соглашения.
Л. Мартов производил, прежде всего, сильное впечатление своей необыкновенной одухотворенностью. Его тонкое, нервное, с правильными чертами лицо явно свидетельствовало о нескольких поколениях предков, живших активно духовной жизнью. Несмотря на мое глубокое желание ближе познакомиться с этим товарищем, беседа с ним у меня не вязалась. Между нами не было настоящего контакта. Это объяснялось, я думаю, тем, что Мартов ушел весь без остатка в практическое революционное рабочее движение. Там, в нем, в этом движении, работал его тонкий теоретический ум, обобщая и анализируя формы и элементы пролетарской борьбы. Прямо поражало в Мартове полное знание всех подробностей как истории развития, так и актуального состояния положения рабочего класса в России, а также на Западе. Мартов знал состав всех комитетов в России, всех работников, живых и умерших, работавших на свободе и заключенных в тюрьмах, он знал историю их деятельности, короче, он знал все мелочи движения, которые, однако, не расплывались в отдельные, несвязные составные части, но находили в его деятельном уме тонкие обобщения, выражавшиеся в весьма оригинальной, литературной форме. В другой среде, вне движения, Мартова себе представить было решительно невозможно. У меня же превалировали философско-марксистские интересы. Меня занимала и все более и более увлекала, главным образом, теоретическая борьба с философской «ревизией» того времени. В беседе с ним я уходила в сторону философии. Его также интересовала эта борьба, но борьба, заключенная в определенные рамки; этой борьбе он придавал большое значение, но говорил он о ней с точки зрения непосредственной ее важности для злободневных практических целей движения.
С Н. Лениным я еще лично не встречалась. Получив телеграмму, помнится, вечером, я на следующий день выехала в Цюрих. Остановившись у одной студентки, члена Цюрихской социал-демократической группы, я в тот же день вечером отправилась к хорошо знакомой мне семье Павла Борисовича Аксельрода. Там я застала Г. В. Плеханова и Веру Ивановну Засулич. «Молодых», т. е. Н. Ленина и Л. Мартова, не было, хотя они уже приехали (Потресов на съезд не приехал). Члены группы «О. т.»—П. Б. Аксельрод, В. И. Засулич и Г. В Плеханов—были настроены по-праздничному. Георгий Валентинович и Вера Ивановна весело острили, каждый по-своему. Изредка вставляла остроумные замечания покойная Н. И. Аксельрод (жена Павла Борисовича), также отличавшаяся спокойным, добродушным и милым юмором. Павел Борисович, очень любивший остроумие, был в полном восторге и поощрял своим искренним смехом товарищей. О программе предстоявшего съезда говорилось, но как-то не специально, не систематически, а урывками. Объяснялось это принципиальной солидарностью членов группы «О. т.», с одной стороны, а с другой — тем, что на следующий день утром должно было состояться совещание, совместное с Лениным и Мартовым.
Заседание было назначено, насколько мне помнится, на 10 часов утра, в одном небольшом и незаметном кафе. Заседание должно было происходить, однако, не в самом кафе, а в небольшом садике, выходившем на двор. Выбор этого угла Цюриха объяснялся условиями конспирации. Когда я пришла в 10 часов, я застала там Веру Ивановну, Георгия Валентиновича и Павла Борисовича. Несколько минут мы ожидали Ленина и Мартова (На этом заседании присутствовало нас шестеро: члены группы «О. т.», Ленин, Мартов и я) и в ожидании их как-то не говорили или говорили о пустяках. Вскоре явились Ленин и Мартов, которые сразу производили впечатление как бы неразлучных друзей. Ленина я видела в первый раз. Ему можно было дать 30 лет, не больше и не меньше. Чуть-чуть ниже среднего роста, крепкого сложения, с уверенными, спокойными, определенными движениями, он производил впечатление законченного, сильного характера. В его лице привлекательными были острый, проницательный, но не отчуждающий взгляд и хитровато-добрая, симпатичная улыбка, которая появлялась часто в беседе и служила ему украшением. Держался он с естественным достоинством, просто и скромно. Речь—отчетливая, взвешенная, без лишних слов, но и без лаконизма, обычно отталкивающего своей скукой и сухостью. В его отношении к членам группы «О. т.» был заметен некоторый пиэтет, а, в частности, в отношении к Плеханову явно сквозило большое уважение ученика к учителю, но ученика, имеющего самостоятельную мысль и независимую волю, т. е. истинного ученика.
Беседа происходила без председателя и без секретаря, по-товарищески, без всяких формальностей.
Дело шло о программе съезда, о той позиции, которую мы, революционные социал-демократы, должны были занять на предстоявшем съезде. Ленин стоял на точке зрения окончательного разрыва с «экономистами». По его твердому убеждению, «экономисты» вступили на путь ревизионизма, и совместная работа с ними представлялась ему совершенно невозможной. Он доказывал свои положения, опираясь на руководящие статьи «Рабочего дела». «Рабочедельческий» оппортунизм получил в настоящее время теоретическое оформление, а потому является настоятельная необходимость вести с ним решительную борьбу. Позицию Ленина разделяли П. Б. Аксельрод и В. И. Засулич. Противоположную точку зрения развивал Георгий Валентинович. Он стоял за объединение с «экономистами», указывая на необходимость такого объединения для борьбы против угрожающей опасности со стороны возрождающегося народничества. Исходя из этих соображений, он советовал идти на уступки, конечно, не принципиального характера. Плеханова поддерживали Мартов и я. Эти разногласия не вызывали, однако, никакого раздражения в спорящих участниках совещания. Вся эта беседа происходила чрезвычайно мирно, и, насколько я помню, окончательного решения на совещании не было принято.
Был далее поставлен вопрос, кому совещание поручает выступить на съезде с критикой «экономизма». Как-то само собой разумелось, что эта задача должна быть возложена на Плеханова, и все присутствовавшие высказали это в один голос. Но Плеханов отказался, мотивируя свой отказ тем, что будет гораздо целесообразнее, если против оппортунизма выступит кто-нибудь другой, ибо отношение его, Плеханова, к ревизионизму в достаточной степени известно. Заканчивая свою мотивировку, Г. В. настойчиво предлагал Ленина. Кроме всего, Г. В. с видимым удовольствием уступил эту роль талантливому молодому ученику. Ленин немного смутился, вначале было стал отказываться: он, видимо, чувствовал некоторую неловкость заменить такого классического оратора и блестящего диалектика, каким был Плеханов. Но Г. В. настаивал, и мы, присутствовавшие, не возражали. Согласившись, Ленин тотчас же обратился с вопросом к Павлу Борисовичу, есть ли у него налицо весь нужный материал и когда его можно получить. После последовавшего ответа встал и немедленно удалился. Видно было, что он уже занят мыслью о завтрашнем выступлении.
Тут же считаю необходимым отметить, что отсутствовавший Потресов очень часто упоминался Лениным и Мартовым, которые в течение собеседования неоднократно ссылались на его мнения. Чувствовалось, что, несмотря на доверие, на уважение и пиэтет к группе «О. т.», несмотря на принципиальную, в общем, солидарность с нею, Ленин, Мартов и Потресов все же имеют какую-то свою линию.
На следующий день утром (4 октября) открылся съезд. Слово было предоставлено Ленину. Доклад Ленина был тщательно и хорошо продуман; логически следовали положения одно из другого; были подобраны материал и факты, метко бившие противника. Говорил он с большим темпераментом, свободно, но сдержанно, убежденно и деловито, изредка повторяя и подчеркивая некоторые значительные слова. Он явно действовал на аудиторию, заражая ее и владея ею всецело. Противники чем дальше, тем больше злились. Это было заметно по выражению лиц их вождей. Сторонники, наоборот, слушали с полным удовлетворением и с восторгом. Особенно же восторгались «старики»: Аксельрод, Засулич, Плеханов.
Отвечал Ленину один из редакторов «Рабочего дела», теоретик этого направления, известный эмигрант Б. Н. Кричевский. Кричевский был, вообще говоря, недурным оратором, он говорил отчетливо, энергично и настойчиво, имея в своем распоряжении должное количество фактов. Но явный большой успех Ленина сбил с толку его мысль и разорвал приготовленную им речь. Кричевский говорил то вяло, то с чрезмерным, неестественным пафосом, доводя в конце концов ревизионистскую позицию до крайних пределов. Он, что называется, провалился. Успех, с одной стороны, и неуспех—с другой, еще больше содействовал раздражению «союзников». Атмосфера создалась уже на этом заседании до чрезвычайности напряженная; заметно назревал неизбежный раскол. Дальнейшие заседания дела не исправили, скорее, наоборот, еще более усилили антагонизм двух направлений. Из последовавших после речи Ленина выступлений выделилась только одна горячо сказанная речь Мартова. Г. В. Плеханов и П. Б. Аксельрод ограничились лишь мелкими замечаниями, воздерживаясь от речей из тех соображений, что целесообразнее предоставить борьбу с «экономистами» товарищам, недавно приехавшим из России, так как «экономисты» беспрестанно обвиняли группу «О. т.» в догматизме, объясняя этот ее «догматизм» оторванностью от русской действительности. Съезд, как известно, закончился расколом. Вместе с тем солидарность между представителями революционной социал-демократии укрепилась благодаря яркому выявлению оппортунистических стремлений «союзников». Поэтому указанное выше расхождение между Лениным, Засулич и Аксельродом, стоявшими с самого начала на точке зрения раскола, с одной стороны, и Плехановым, Мартовым и мною, признававшими желательным объединение хотя бы путем некоторых организационного характера уступок,—с другой, совершенно сгладилось, не оставив после себя никакого следа. На нашем общем заключительном заседании, на котором обсуждался вопрос о плане действий в связи с расколом, господствовало полное принципиальное товарищеское единство.
Предстояло вести борьбу на две стороны: против социалистов-революционеров, с одной стороны, и против «союзников»—с другой. Все русские колонии за границей играли в то время весьма значительную революционную роль. В частности, большую поддержку революционным организациям оказывала Бернская колония. Там в то время было довольно значительное количество сочувствовавшей нам социал-демократической молодежи и энергично работала «искровская» группа содействия. Во-первых, велась пропаганда, которая содействовала выработке социал-демократов, работавших впоследствии в России. Во-вторых, собирались сравнительно порядочные денежные суммы для поддержки «Искры» и «Зари». В-третьих, отправлялась с уезжавшими в Россию нелегальная литература. Совершенно ясно было стремление всех направлений приобретать и сохранять влияние на русскую колонию.
В связи с этой работой в русской колонии у меня возникла переписка с Лениным (По литературной части я переписывалась с Георгием Валентиновичем.). Но, быть может, у читателя явится вопрос, почему именно с Лениным. Дело в том, что с первого же разговора у меня с Лениным установились непринужденные товарищеские и в то же время очень корректные, чуждые обычной кружковой фамильярности отношения. С Лениным чувствовалось легко и свободно. Мне кажется, что каждый истинный художник, а также крупный политический деятель должен питать особый интерес к людям и знать их. Ленин обладал этими свойствами в весьма высокой степени. Очень возможно, и даже весьма вероятно, что, как организатор, он смотрел на окружающих людей как на средство для достижения определенных, поставленных им идейных целей, но в его отношениях к людям это не чувствовалось Ленину можно было сказать все, поставить на вид те или другие его ошибки, и он выслушивал с полным вдумчивым спокойствием, соглашаясь или нет, но отвечая на то и другое совершенно спокойно и без всякого раздражения. В то же время отчетливо выявлялась его чрезвычайная настойчивость. Он принадлежал к тем исключительно волевым натурам, у которых даже колебания не ослабляют воли к действию, а, наоборот, еще больше усиливают упорство.
В продолжение нескольких дней съезда мне пришлось несколько раз урывками беседовать с Лениным. Занимаясь тогда подготовительной работой к критике Струве, я излагала ему мои основные мысли, увлекаясь, конечно, в сторону философии. Ленин слушал с активным интересом, явно придавал огромное значение борьбе с философским ревизионизмом и теоретическому развитию марксистской философской мысли как таковой. Вообще надо сказать, что Ленина влекло и к теоретической научной работе. Эту важную черту неоднократно подчеркивал Георгий Валентинович, который рассказывал мне, как Ленин, будучи в Лондоне, пользовался каждым свободным часом для посещения Британского музея. Мое намерение продолжать свои занятия в области марксистской философии встретило в нем видимое живое сочувствие.
Сохранилось 12 писем Ленина ко мне за этот период. Первые два письма связаны непосредственно со съездом. Дело в том, что все документы съезда были переданы мне для составления чего-то вроде отчета. Но так как на съезде стенограмма не велась и речи были записаны, насколько я помню, неточно и расплывчато, то составление стройного и точного отчета оказалось, с моей точки зрения, невозможным. В первом письме Ленин просит прислать отчет *. Когда в ответ я изложила свои соображения о невозможности составления такового, он во втором письме выражает солидарность со мною и просит прислать главные документы, как он выражается, связав их парою слов. Это было мною сделано.
Далее, преследуя цели влияния на колонию, наша группа поручала мне неоднократно приглашать редакторов «Искры» и «Зари» для чтения докладов. В первую голову приглашался Георгий Валентинович, после него следовал Ленин, который уже успел получить известность влиятельного оратора. От имени Бернской группы я написала Вл. И., приглашая его приехать в Берн и выступить на юбилее Плеханова, который Бернская группа собиралась устроить по случаю 25-летия со времени знаменитого выступления на Казанской площади. В это время приезжавшие в Берн члены «Союза» и их сторонники в колонии вели деятельную агитацию против подготовляющегося торжества. Я поэтому думала, что предполагавшееся мое выступление не сможет оказать должного влияния ввиду создавшегося неблагоприятного настроения. Об этом я сообщила в пригласительном письме Ленину. На мое мотивированное приглашение и последовал его ответ в письме № 3 **.
На юбилей Вл. И. не приехал. Но тут же замечу кстати, что торжество прошло с громадным подъемом. И удивительнее всего, что пропагандировавшие против юбилея «союзники» явились на юбилей и приняли горячее участие в празднестве. Лишнее доказательство той бесспорной истины, что самая противоречивая вещь на белом свете—это человеческая голова.
В 1902 году приехал, наконец, Ленин в Берн и читал доклад о программе социалистов-революционеров. Успех был полный, и Ленин стал желательным оратором. В 1903 году весной группа организовала нечто вроде народного университета. Были приглашены в качестве лекторов Плеханов, Ленин и я. Каждый из нас должен был прочесть курс в количестве 7—8 лекций. Каждый курс должен был продолжаться недели две. Плеханов читал об искусстве, Ленин по аграрному вопросу*** и я о философии Канта.
Первым читал Ленин. Приехав в Берн, он поселился в нескольких шагах ходьбы от меня. Видались мы почти ежедневно. Часов до пяти он работал, а после пяти обычно приходил ко мне, и ко мне же часто приходили товарищи из группы и сочувствовавшие «Искре» русские рабочие-эмигранты, находившиеся в Берне, работавшие на местных заводах и образовавшие свое собственное рабочее общество. Происходили беседы, задавались вопросы, касавшиеся большей частью волновавшего тогда проекта программы «Искры» и преимущественно аграрной части программы. На вопросы Ленин отвечал обстоятельно, аргументируя фактами, а возражения выслушивал спокойно, вдумчиво, отражая их без всякого раздражения.
Намеченный курс лекций был прочитан с громадным успехом. На последней лекции было не меньше слушателей, чем на первой,—самый верный, объективный признак власти лектора над своими слушателями.
На следующий день после последней лекции Владимир Ильич уехал. На вокзале он напомнил мне о моем намерении взяться за критику эмпириокритиков.
Далее я встречалась с Лениным после II съезда и при особых обстоятельствах. Но об этих встречах в другой раз.
Записки Института Ленина. 1. М, 1927, С. 97-104
И. ВАЛЕНТИНОВ
ИЗ КНИГИ «ВСТРЕЧИ С ЛЕНИНЫМ»
Через несколько минут мы были у Ленина. Я увидел крепко сложенного человека, небольшого роста, лысого, с редкой темно-рыжей бородкой и такими же усами. Самым внимательным образом вглядываясь в фотографии Ленина, появившиеся после 1917 г., с трудом поверил бы, что это тот самый человек, которого впервые увидел 5 января 1904 г. Подавляющая часть этих фотографий просто лжива. Особенно же фальшива одна распространенная, канонизированная, на которой Ленин представлен в виде какого-то гордого, красивого брюнета. Приходилось позднее много раз слышать и читать о ярко выраженном монгольско-татарском обличье Ленина. Это неоспоримо, однако при первой встрече, да и всех последующих, я на «антропологию» Ленина не обратил и не обращал никакого внимания. Его лицо казалось совершенно таким же, как у множества других русских, особенно в районе средней и нижней Волги...
Не могу окончить эту главу воспоминаний, не дав дополнительных, более подробных сведений о двух особых психологических состояниях Ленина, столь бросившихся мне в глаза во время прогулок с ним, когда он писал «Шаги» (Имеется в виду книга Ленина «Шаг вперед, два шага назад»). Это состояние ража, бешенства, неистовства, крайнего нервного напряжения и следующее за ним состояние изнеможения, упадка сил, явного увядания и депрессии. Все, что позднее, после смерти Ленина, удалось узнать и собрать о нем, с полной неоспоримостью показывает, что именно эти перемежающиеся состояния были характерными чертами его психологической структуры.
В «нормальном» состоянии Ленин тяготел к размеренной, упорядоченной жизни без всяких эксцессов. Он хотел, чтобы она была регулярной, с точно установленными часами пищи, сна, работы, отдыха. Он не курил, не выносил алкоголя, заботился о своем здоровье, для этого ежедневно занимался гимнастикой. Он—воплощение порядка и аккуратности. Каждое утро, перед тем как начать читать газеты, писать, работать, Ленин, с тряпкой в руках, наводил порядок на своем письменном столе, среди своих книг. Плохо держащуюся пуговицу пиджака или брюк укреплял собственноручно, не обращаясь к Крупской. Пятно на костюме старался вывести немедленно бензином. Свой велосипед держал в такой чистоте, словно это был хирургический инструмент. В этом «нормальном» состоянии Ленин представляется наблюдателю трезвейшим, уравновешенным, «благонравным», без каких-либо страстей человеком, которому претит беспорядочная жизнь, особенно жизнь богемы. В такие моменты ему нравится покойная жизнь, напоминающая Симбирск. «Я уже привык,— писал он родным в 1913 г.,— к обиходу краковской жизни, узкой, тихой, сонной. Как ни глух здешний город, а я все же больше доволен здесь, чем в Париже».
Это равновесие, это «нормальное» состояние бывало только полосами, иногда очень кратковременными. Он всегда уходил из него, бросаясь в целиком его захватывающие «увлечения». Они окрашены совершенно особым аффектом. В них всегда элемент неистовства, потери меры, азарта. Крупская крайне метко назвала их ражем (как она говорила, «ражью»).
Валентинов И Встречи с Лениным. Нью-Йорк, 1953 С 35. 209—110
В. С. ВОЙТИНСКИИ
из книги
«ГОДЫ ПОБЕД И ПОРАЖЕНИЙ»
В конце января 1906 г. вопрос о Государственной думе еще представлялся отвлеченным, академическим — почти в такой же мере, как вопрос о будущем «Временном правительстве»: неизвестно было, когда соберется Дума, да и вообще соберется ли она. Но 12 февраля появился манифест, назначавший на 27 апреля созыв народных представителей. Теперь нужно было без всякого промедления решить вопрос о выборах.
Впрочем, у большевиков было уже готовое решение этого вопроса.
Дело в том, что еще в декабре 1905 года был созван общепартийный съезд РСДРП. Он не состоялся вследствие вспыхнувшего восстания. Но часть делегатов большевиков все же успела собраться и составила фракционную конференцию (Имеется в виду Первая конференция РСДРП в Таммерфорсе, состоявшаяся 12—17 (25—30) декабря 1905 г. Ред.), которая вынесла ряд резолюций, в том числе и по вопросу об отношении к Государственной думе.
Эти резолюции были приняты в момент, когда многим казалось, что вооруженная борьба народа против царизма лишь начинается и будет в дальнейшем непрерывно развиваться, принимая все более решительный характер. В феврале положение было уже не то. Но декабрьская резолюция о Государственной думе (предлагавшая бойкот выборов) являлась для большевиков исходной точкой рассуждения. Не требовалось рассматривать вопрос в целом заново, достаточно было выяснить, должна ли быть сохранена в силе эта резолюция, без всяких оговорок, или в нее следует внести те или иные изменения?
Этому вопросу был посвящен доклад, прочитанный партийным работникам-большевикам Лениным.
Доклад состоялся в середине февраля в одной из классных комнат Тенишевского училища. Слушателей было человек 100—120—наполовину рабочие, наполовину партийцы-интеллигенты. Были приняты всевозможные предосторожности для ограждения собрания от внезапного набега полиции.
Мне приходилось и раньше встречаться с Лениным, но здесь я впервые мог оценить его как докладчика по вопросу о революционной тактике.
Говорил он, с внешней стороны, не блестяще—без образов, без пафоса, без длинных периодов, без эффектных цитат. По нескольку раз повторял одну и ту же мысль, одними и теми же словами, будто повторными ударами молота забивал гвозди в головы слушателей. Порой долго останавливался на положении, которое было само по себе очевидно. И все же его речь ни на миг не казалась скучной. Основной особенностью ее была непоколебимая уверенность оратора в том, что он знает, каким путем идти, и что иного пути нет и быть не может. Ленин почти не снисходил до возражений противникам. Он приводил их аргументы лишь для того, чтобы заметить: «Да ведь это смешно, товарищи! Они и сами знают, что это смешно. Это для малых детей ясно». О меньшевиках он отзывался с открытым презрением, называл их «либеральными дурачками».
Ленин отстаивал безусловный бойкот Государственной думы. Положение рисовалось ему в виде дилеммы: или конституционное строительство—или революция; или Дума—или восстание. Принять один путь—значит отказаться от другого пути. Кто за революцию, тот должен быть против Думы; кто за Думу, тот против революции. Свою мысль он формулировал еще и так: все дело в том, в каком году мы живем,— в 47-м или в 49-м? Если мы живем в 49-м году, нужно идти к избирательным урнам; если у нас 47-й год—то никаких выборов, ничего, что отклоняло бы народ с единственно прямого, единственно правильного пути восстания! И далее сыпались соображения о том, что 48-й год еще впереди: объективные задачи революции не разрешены; классы, составляющие силу революции, не удовлетворены; революционная борьба продолжается — в партизанской форме,— и подавить ее правительство бессильно.
Но это были скорее иллюстрации, подтверждавшие мысль докладчика, нежели доказательства. Вообще Ленин избегал доказательств. Он не рассуждал, а приказывал.
Выставив определенное положение, он делал из него выводы, потом делал выводы из этих выводов, и так дальше. Все—в порядке строгой дедукции, все—с непререкаемой уверенностью, со снисходительным смешком и презрительным замечанием по адресу противника.
От этой манеры веяло огромной силой.
Много раз впоследствии слышал я Ленина, но ни разу особенности его речи не представлялись мне в столь отчетливом виде, как на этом его докладе в защиту бойкота Государственной думы.
И не на меня одного, на всех слушателей его доклад произвел неотразимое впечатление. Казалось, что и вопроса не могло быть о пересмотре тактики по отношению к Государственной думе.
Разумеется, нужно оставить в силе резолюцию декабрьской конференции!
Разумеется, бойкот!
После доклада Ленина были прения, но прения особого рода: «оппоненты» во всем соглашались с докладчиком и лишь приводили новые соображения в пользу его выводов. Говорили о Московском восстании, о безработице, о настроениях в деревне. Докладчик принимал все эти замечания, подчеркивая их значительность.
Мы расходились не только уверенные в спасительности бойкота предстоящих выборов, но и полные надежды, что эта тактика вернет нас к золотым Октябрьским дням...
В большевистском центре царил безраздельно Ленин. Его непререкаемый авторитет основывался не только на его талантах и исключительной работоспособности, но, главным образом, на необычайной уверенности, с которой он решал все вопросы. Это не была самоуверенность доктринера, а нечто иное.
Никогда не замечал я у Ленина признаков «генеральства». Наоборот, в обращении с товарищами (особенно с рабочими) он был внимателен и прост. При появлении новых людей терпеливо слушал их, как бы ни были скучны их рассказы.
Слушал он по-особому: склонив голову набок, наставив ухо, лукаво прищурившись, с выражением напряженной работы мысли. Это выражение не сходило с его лица и тогда, когда его собеседник нес околесицу и не мог выбраться из леса: «так сказать», «ежели который», «с моей точки зрения, по существу, к порядку». Казалось, что Ленин с особенной жадностью вслушивается в подобные нескладные, корявые речи и улавливает в них что-то значительное и нужное ему, чего не замечают другие...
Это была характерная манера Ленина. Он действительно верил в то, что у массовиков революционер должен искать ответа на все встающие перед ним вопросы.
Никто не умел так, как Ленин, угадать настроения рабочей массы и выразить их сжато, выпукло, хлестко. Склонность к абстрактному, дедуктивному, доктринерскому мышлению странным образом уживалась в нем с гениальной чуткостью по отношению к рабочей стихии.
Порой на вопрос о его мнении по тому или иному делу он отвечал:
— Не знаю... Как товарищи рабочие решат, им виднее...
Но при этом глаза его хитро улыбались. И собеседник чувствовал, что «Ильич» про себя уже решил вопрос.
Несколько позже того периода, о котором я говорю, в 1907 году, среди петербургских рабочих-большевиков обнаружилось неудовольствие против комитетов и комитетчиков, а также против партийной прессы. Ленин предложил, чтобы на конференциях каждый высказывал с полной откровенностью, что у него накопилось. Посыпались упреки и обвинения, порой в довольно резкой и обидной форме:
— Вы — комитетчики, вы — генералы, о жизни заводов вы ни черта не знаете...
Ленин все это выслушивал, все принимал, со всем соглашался,—и в результате каждого такого объяснения его авторитет в глазах рабочих возрастал еще выше.
Ленин был окружен атмосферой безусловного подчинения. Не только Зиновьев, но и Богданов, и Гольденберг, не говоря уже о таких работниках, как Землячка, Красиков и рядовые профессионалы, на все вопросы смотрели глазами «Ильича». Только Рожков сохранял некоторую долю самостоятельности, да еще я порой бунтовал против фракционной дисциплины,— но так как ни у Рожкова, ни у меня своей особой «линии» не было, то наши покушения на самостоятельность большого значения не имели и на ходе дел не отражались.
Для лучшего уяснения того, каково было отношение к Ленину в примыкавшем к нему кружке, приведу лишь один пример.
В 1907 году А. Богданов выпустил книгу под названием «Красная Звезда». Это была занимательно и талантливо написанная утопия, изображавшая социалистический строй на Марсе. В основу рассказа было положено переселение на Марс обитателя Земли, которого марсиане взяли к себе с научной целью, желая проследить, как преломятся в его сознании их порядки и нравы. Объяснив довольно вразумительно, почему марсиане выбрали для своего опыта русского человека, и притом социал-демократа и именно большевика, автор на этом не останавливался. Он предвидел вопрос:
— Раз им, на Марсе, большевик понадобился, почему они Ильича не забрали?
И чтобы предупредить всякие недоразумения, Богданов влагает в уста марсианина, организующего эту экспедицию, замечание:
— Ленина я не решился взять, так как отсутствие его было бы слишком чувствительно на Земле.
Как-то, беседуя об этой книге с Богдановым, я сказал ему, что, может быть, не было необходимости мотивировать, почему это на Марс угодил не Ленин, а рядовой большевик. Богданов пресерьезно возразил:
— Так правдоподобнее. Я ставил себя в положение моего марсианина. Решив взять с Земли большевика, он должен был взять Владимира Ильича. Но тогда в дальнейшем рассказе я был бы связан характером. Нужно было мотивировать...
Вообще, отношение к Ленину его ближайших сотрудников было таково, что он мог сказать про себя: «Большевизм—это я».
Он крепко держал фракцию в своих руках и управлял ею, как неограниченный монарх,—но при том, как монарх, «обожаемый верными подданными».
По отношению к новым людям, появлявшимся в большевистской организации, Ленин держался, как умелый ловец душ: он искал новых людей, зорко приглядывался к ним, давал им возможность выдвинуться и умел связать их с организацией. Излюбленным его приемом было приглашение новых, подающих надежды работников в
— Цитирую на память. В «Красной Звезде» Ленин обозначен псевдонимом «Старик». Так называли его товарищи, работавшие с ним еще в 90-х годах. «профессионалы». «Нельзя делить силы между революционной работой и заботами о заработке,—говорил он.— Бросайте ваше место, на жизнь будете получать, сколько нужно из нашей кассы». Для него «профессионализм» в партии был не горькой необходимостью, а нормальным порядком, в наилучшей степени обеспечивающим правильное функционирование партийного аппарата. Он и Рожкова, и меня уговаривал брать деньги из кассы и был недоволен нашим отказом .
Влияние Ленина на входившую в соприкосновение с ним молодежь было огромное. С первого взгляда, он не посягал ни на чью независимость и был весьма терпим к мелким нарушениям партийной дисциплины. Но, в действительности, он систематически, последовательно вырабатывал из своих учеников и сотрудников армию покорных и фанатически преданных ему исполнителей.
В частых беседах с молодыми товарищами, даже у себя в Куоккала, за чайным столом, Ленин ни на миг не переставал быть агитатором-организатором. Чувствуя на себе взгляд его прищуренных насмешливых глаз, собеседник не мог отделаться от ощущения, что «Ильич» читает его мысли.
Любимой темой «агитации» в тесном товарищеском кругу была для Ленина борьба с предрассудками, остатками «либеральных благоглупостей», которые он подозревал у новичков. Это была неуклонная, чрезвычайно ловкая, талантливая проповедь революционного нигилизма.
— Это смешно! Если на эту точку зрения становиться, то мы должны все бежать в полицию и заявить: мы, мол, такие то, и такие то, арестуйте нас, дайте нам пострадать за народное дело!..
— Революция дело тяжелое. В беленьких перчаточках, чистенькими ручками ее не сделаешь...
Войтинский Вл Годы побед и поражений. Кн 2. Берлин. 1924 С. 21-24, 99—102