Содержание материала

 

Н. ОСИНСКИЙ

РИСУНОК ПЕРОМ

До 1917 года я знал и чувствовал Ленина только на расстоянии: в эмиграции или в высылке, за границей не был и всю дофевральскую партийную жизнь провел в России, и притом не в Питере, где живал нелегально Ленин.

Признаюсь, в естественной, по молодости лет и по исконной глупости человеческой, иллюзии, представление о его внешности было у меня окрашено в романтический и героический тон. Ленин представлялся мне человеком высокого роста, «отлично сложенным», с быстрыми движениями, с ясными глазами, «пронзающими насквозь»,— словом, с «сильной и блестящей внешностью», такое впечатление внушали тогда в первую очередь его статьи и стенограммы его речей.

Когда я в первый раз увидел Ленина в 1917 году, летом в Питере, не на собрании, не в «ходе действия» его внешней личности, то, хотя уже имел более точные сведения об его наружном виде, все же, по старой памяти, испытал некоторое разочарование. Поразила меня только его манера, что-нибудь читая, как будто всовывать голову в вороха бумаг, точно нюхая поверхность бумажного моря, и одновременно прямо-таки рассыпать искры из блестящих глаз по бумаге, он точно парил низко над этим материалом, сразу видя все его концы и готовый сразу, ястребом, низвергнуться в замеченную точку.

Тут уже я заметил в его внешнем облике нечто соответствующее внутреннему представлению о нем, и притом существенным, а не поверхностным чертам этого представления. Впоследствии я убедился, что внешняя оболочка Ленина в высшей степени характерным образом отражает его духовную сущность.

Разговаривая с Лениным с глазу на глаз, вы видите перед собой невысокого человека, который производит впечатление замечательного крепыша (каковым он в действительности и является и благодаря чему только он смог, неся в своем теле пули Фанни Каплан и истекая кровью, сам дойти до автомобиля, доехать домой и подняться по лестнице на третий этаж). Голова его гладкая, словно полированная, сидит на крепком туловище, одетом в темный, непритязательный гладкий костюм. Рыжеватые, отнюдь не гладкие усы и борода, лицо с резкими чертами и блещущие от времени до времени небольшие глаза создают какое-то противоречие к остальному, и невольно навертывается сравнение—отполированный, блестящий стальной снаряд, начиненный взрывчатым веществом колоссальной силы. С одной стороны, человек настолько «будничной» и «нормальной» внешности, что почему бы ему и в самом деле не встретиться с Ллойд-Джорджем и мирно потолковать об устроении дел Европы. А с другой стороны, как бы в результате не взлетели в воздух и Ллойд-Джордж, и вся Генуэзская конференция. Ибо он, с одной стороны, Ульянов, с другой стороны, он—Ленин.

Ленин изгнал из обихода коммунистической партии всякий элемент фразы и позы. Вот почему мне несколько совестно рисовать этот его портрет; быть может, все-таки я что-нибудь делаю слишком «картинным» и «красочным». Но, изгнав из себя и из других этот элемент, Ленин не изгнал из себя (не собирался и не мог изгнать из других) элемента беззаветной, сжатой и прямо-таки яростной революционной энергии. Пусть только она не расходуется на красивые романтические слова, направляющие по ложному пути. Пусть она выражается только в действиях и в словах, точно определяющих задачи и объем действия, и притом словах самых простых.

Читатели помнят, вероятно, статью «О значении золота, при социализме и теперь» (Имеется в виду статья «О значении золота теперь и после полной победы социализма»), помещенную года полтора назад в «Правде». Она характерна как сравнительно редкий образчик случая, когда эта «яростная» революционная энергия Ленина проступает на поверхность в словах. Этих случаев больше было до 1917 года. В частности, мне вспоминается превосходная статья «Памяти графа Гейдена» (видного октябриста), написанная весной 1907 года. Тогда еще так можно и должно было писать. Но когда рабочие взяли власть в свои руки—направляйте всю вашу энергию в дело, и только в дело.

Разговаривая с Лениным с глазу на глаз, вы получаете иногда другое странное впечатление. Ничего «особенного», «замечательного», «глубокого» он вам не скажет. Скажет не только вещи простые, но, пожалуй, и слишком обыкновенные. Но вы скоро можете заметить, что дело тут в двух обстоятельствах: во-первых, он, так сказать, бережет свой порох для разговора, предназначающегося «всем, всем, всем», а, во-вторых, простота в массе случаев определяется тем, что мысль рассчитана на очень большой масштаб распространения и приложения. Ведь не один раз Ленин подчеркивал, что в настоящее время только такие мысли и предложения могут иметь вес, которые двинут в ход миллионы людей и будут проверены опытом этих миллионов.

Из этого ясно, что во весь рост вы увидите Ленина только на большом собрании. Здесь (особенно если Ленин в ударе и особенно так было до ранения, когда жест Ленина был совершенно свободным) вы увидите и услышите вещи, глубоко западающие в память.

На трибуну быстро выходит небольшой крепкий человек, и, в то же время как по залу несется ураган аплодисментов и криков, стихающий только для того, чтобы разразиться снова, он обеими руками приглаживает свой череп, точно до сих пор не снял парика, который носил в сентябре 1917 года, разбирает листки записей, всовывает в них голову, поворачивая ее туда и сюда,— словом, старается как-нибудь укрыться от неизбежного, но отнимающего время звукового дождя, который на него сыплется. Вот наконец он стих, и Ленин начинает голосом отчетливым и размеренным, хотя с некоторым ударением в нос и как будто пришептыванием, особенном в тех местах, где речь доставляет удовольствие ему самому: этот последний оттенок берется, вероятно, от обильного чтения и частых разговоров на самых различных языках.

Пока Ленин находится в начале речи, обе руки его бездействуют и иногда спрятаны в карманах. Но вот появляется на поверхность правая рука, и ее энергичный жест начинает ставить точки, запятые, тире в речи, начинает подчеркивать слова и фразы. Дальше уже и левая рука не может утерпеть, и обе вместе начинают иллюстрировать усложняющийся ход мысли. Они находятся в быстром движении, и вся речь развивается быстро, и все быстрее яснеет в умах слушателей, и все больше растет в них наслаждение от того, что сознание проясняется в основном вопросе, что «решающий пункт» всплывает с полной отчетливостью, что «основное звено цепи ухвачено», что теперь и они, и миллионы людей за стенами сумеют «вытащить всю цепь». Тут уже и для Ленина речь достигает апогея. Уже сделали руки свое дело. Откинувшись назад туловищем, он закладывает обе руки большими пальцами в прорезы жилета, распахнув пиджак, точно при этом руки и захватили как раз те главные звенья, которые надо тащить. И почти неподвижный, незаметно, с невероятной энергией жестикулируя уже только одним корпусом, Ленин ведет людей к выводам простым и точным, бросая те слова, точно определяющие задачи и объем действия, о которых мы говорили раньше.

Конечно, внешнее действие речи Ленина—только аккомпанемент, сопровождение к действию логическому. Огромная сила этого последнего состоит в том прояснении сознания по решающему пункту, о котором сказано раньше. Слушатели испытывают великое наслаждение, великую радость от того, что этот человек ухватывает жизнь так, как она есть, в той ее простоте, которую однако, так трудно раскрыть и, раскрыв, обнажив до конца ее простые движущие силы, указывать простые—как сама жизнь—решения, именно те, которые могут и должны двинуть миллионы. Оценки Ленина и его практические предложения так же гениально просты, как, скажем, описания Толстого, а литературный стиль Ленина целиком можно сопоставить со стилем Толстого, хотя, конечно, эти два человека во всех остальных отношениях представляют громаднейшие различия.

Каковы же эти простые движущие силы и почему раскрытие их производит такой колоссальный подъем и такое огромное организующее действие. Это—классовые интересы масс и это те ближайшие классовые задачи, которые сама масса уже искала инстинктивно, даже уже нашла, но которые надо суметь выделить в самом ядре, отбросив в сторону всякую шелуху, и сделать совершенной очевидностью. Если в чем может сказываться деятельность гениального общественного мыслителя и вождя, то именно в этом. И в этом — огромная сила Ленина.

Характернейшая черта Ленина: за время с начала революции он безвыездно пребывает сперва в Питере, затем в Москве. Он никогда не выезжал на места. Все прочие политические и советские работники большевизма, поскольку они год просидят безвыездно в Москве, теряют «связь с местами» и «контакт с жизнью». Не терял этого лишь один Ленин, непрерывно пребывая в центре и отсюда гораздо лучше и дальше видя кругом, чем люди, которым для этого надо поближе подходить к наблюдаемым предметам.

Да ведь если бы Ленину начать «объезжать места», ему надо было бы объехать весь мир. Ибо его слова и действия рассчитаны всегда не только на миллионы рабочих и крестьян, живущих и борющихся в России, но и на большее число таких миллионов, рассыпанных по всем частям света. И вот две характернейшие черты Ленина: первая — способность каким-то чутьем по письменным знакам и устным сообщениям понимать, что делается на огромном пространстве в массовом масштабе, в целом, и вторая — в таком же массовом масштабе и на такое же пространство давать действенный отклик—«всем, всем, всем».

Ленин, бесспорно, грандиозная фигура в мировом рабочем и революционном движении и поэтому почти невозможно нарисовать его личный портрет или нужно рисовать его какими-то новыми способами. Но то, что могла сложиться и развиться такая фигура, обладающая как раз двумя последними, только что отмеченными чертами, что это означает? Это означает, что размеры рабочего революционного движения приняли мировую величину и что вождь такого движения должен быть как бы командиром мощной радиостанции, принимающей волны со всех концов света и всюду посылающей ответные волны.

Есть ли отдаленное подобие такого вождя в стане наших врагов? А ведь в их руках все еще не только самые мощные радиостанции в материальном смысле слова, в их руках все орудия современной техники и все сокровища умственной культуры. Нет таких вождей у них. И это в эпоху самого тяжкого кризиса капитализма, когда только тесной классовой спайкой и решительным классовым действием можно было бы вернуть жизнь к старому равновесию и закрепить рычаги в своих руках. И если таких вождей у них нет, значит, их уже не в состоянии породить та среда, из которой они могли бы выйти. Значит, после тяжелых новых боев—их будет еще так много—конечная победа все же будет нашей и «на нашей улице будет праздник».

Единственный неповторяемый. Екатеринбург, 1924 С. 1-8—22

Я.Э. РУДЗУТАК

ОТРЫВКИ ИЗ ВОСПОМИНАНИИ

Я хочу здесь поделиться некоторыми отрывками из воспоминаний о встречах с Ильичем в редкие для него часы отдыха.

Ни тени суровости и требовательности, проявляемых Ильичем, когда речь шла о работе; необыкновенная простота и товарищеская забота, полное пренебрежение к своим личным удобствам.

Иногда, в субботу вечером, сговаривались с ним поехать в праздник на охоту. Часа в четыре утра Ильич будил уже по телефону. В валенках, в черной жеребковой куртке, с охотничьим снаряжением, с неизменным свертком с парой бутербродов, жестяной коробочкой с мелко наколотыми кусочками сахару и щепоткой чаю, Ильич всегда поспевал к моему подъезду, пока я вставал.

Как-то зимой 1920 года после неудачной охоты возвращались уже в темноте домой. Верстах в 60 от Москвы у нас испортились автосани. Решили отправиться пешком до находящейся в двух верстах железнодорожной станции Подсолнечное, а оттуда поездом в Москву. Взвалили на плечи свою амуницию и поплелись по сугробам. Зашли в освещенное здание местного Совета в надежде переговорить с Москвой по телефону. В Совете, видимо, узнали Ильича, но, желая подтвердить свои догадки, потребовали от нас документы. Я предъявил свое удостоверение члена ВЦИК и заявил, что остальные товарищи едут со мной и за благонадежность их ручаюсь. Все же после нашего выхода на улице кто-то из Совета нас нагнал и обратился к Ильичу уже с прямым вопросом: не Ленин ли он? После утвердительного ответа товарищ отрекомендовался бывшим красноармейцем и взялся проводить нас до железнодорожной станции. На станции Ильич сам взялся за переговоры о способах нашего дальнейшего путешествия. В НКПС предложили прислать немедленно паровоз с вагоном. Ильич от такой «роскоши» категорически отказался и, узнав, что минут через 40 должен прибыть товарный поезд, просил устроить нам место там.

Поместили нас в теплушке для сопровождающих маршрут с медикаментами. Кстати, сопровождающие маршрут сейчас же обратились к Ильичу за заступничеством: из двадцати с лишним вагонов осталось всего около десяти—остальные по дороге были в разных местах отцеплены из-за горения букс или по разным другим причинам.

Не успели отогреться у стоящей посредине теплушки жестяной печки, как на следующей остановке теплушка наполнилась рабочими-железнодорожниками, которые, несмотря на поздний час (было около 12 часов ночи), пришли посмотреть «своего Ильича». Застенчиво улыбаясь, Ильич пожимает измазанные маслом и копотью руки. После приветствий начинается разговор на тему, зачем нужны продотряды и что запрещение провоза продовольствия ухудшает положение железнодорожников. Ильич обстоятельно объясняет, что, если будет разрешено провозить продовольствие железнодорожникам, этим воспользуются спекулянты, и положение всех рабочих станет еще хуже. Некоторые рабочие до того увлеклись беседой, что упустили отход поезда и поехали вместе с Ильичем до следующей остановки.

* * *

Раз, после утомительной ходьбы по глубокому снегу, уселись на пнях отдохнуть. Начались шутки и «охотничьи рассказы». Один из охотников, явно увлекшись, заявил, что убил в Крыму орла весом в два пуда. Я, придравшись к случаю позубоскалить, начал расспрашивать: не чугунный ли это был орел с ворот какой-нибудь княжеской виллы. Видно было, что Ильич так сконфузился за товарища, как будто его самого уличили в чем-либо неблаговидном, и немедленно перевел разговор на другую тему.

* * *

Выскочил из загона заяц, которого Ильич уложил метким выстрелом. Ильич, не дождавшись окончания загона, заторопился к убитому зайцу. В это время совсем рядом выскочил другой заяц и благополучно скрылся в кустах. Я не выдержал; «Эх, вы, за убитым погнались, а живого упустили». Ильич сконфузился:

— Да, действительно, нехорошо я сделал.

И прибавил примирительно:

— В следующий раз не буду.

* * *

Зимний вечер. Привал в крестьянской избе. Ильич упорно отказывается от стакана чаю, пока все присутствующие еще не получили своей порций. Его жестяная коробочка с сахаром переходит из рук в руки. Заботливо осведомляется, не озяб ли кто, не промочил ли ноги. Заведет беседу с хозяином избы об их житье-бытье, чем плохо, чем обижают органы и отдельные агенты власти, что нужно, по мнению крестьян, делать, чтобы устранить недостатки. Он умел не только учить, но и учиться. И часто, несмотря на зимнюю стужу, слушая беседы этого великого и в то же время такого простого и близкого человека, казалось, что сквозь бревенчатые стены избы, сквозь вековую тьму пробился сноп весеннего солнца и от человека к человеку потекли журчащие, бодрящие, весенние ручейки.

Воспоминания о В. И. Ленине В 5 т., М, 1984. Т. 4 С. 176—278

Н. А. СЕМАШКО

ОБ ИЗУЧЕНИИ ЛЕНИНА

Владимир Ильич—такая великая историческая фигура, что нас, его современников, должен неотступно преследовать вопрос: все ли мы сделали, чтобы дать потомству все имеющиеся у нас сведения об этом великом человеке? Каждый из нас должен ясно осознать свою ответственность перед историей.

Задача изучения Владимира Ильича как революционера и вождя—наиболее важная, но в то же время и наиболее ясная задача. Владимир Ильич оставил громадное литературное наследство, в котором взгляды его отчеканены с не оставляющей желать ничего лучшего ясностью. Наша задача сводится: 1) к популяризированию идей ленинизма и 2) к уменью проводить их в новых условиях. Задача ясная, но беспредельно важная, которой хватит не на одно поколение.

Значительно сложнее и ответственнее для нас, современников, другая задача—дать образ В. И. как человека, вождя и товарища. Личность В. И. настолько сложна и многогранна, что эту обязанность перед историей мы можем выполнить лишь коллективными усилиями.

Мы сделали, кажется, все, чтобы произвести посмертное обследование тела В. И. Антропологическое изучение его сделал проф. Бунак, ближайший помощник умершего недавно известного антрополога проф. Анучина. Мозг Владимира Ильича изучен антропометрически и патологоанатомически, в настоящее время изучается микроскопически. Патологические изменения мозга уже описаны в газетах. С антропометрической точки зрения микроскопически мозг характеризуется средним абсолютным весом (1340 граммов или, если внести поправку на сморщивание пораженных частей, то около 1500 граммов); вес мозга, однако, делается значительнее, если взять его в отношении к весу тела и росту В. И.; но антропологическая ценность мозга определяется не столько его весом (мозг гиганта Тургенева весил около 2000 граммов), сколько его строением и прежде всего извилинами серого вещества мозга. Антрополог проф. Бунак характеризует с этой стороны мозг В. И. как удивительно красиво развитой, с резкими, глубокими разветвленными рельефными извилинами. Мощь интеллекта В. И. указывает и его умственная работа за последнее время жизни, несмотря на глубокое и распространенное анатомическое поражение мозга.

Проф. Бунак, как антрополог, отмечает еще одну интересную антропометрическую особенность В. И.: «Мимические особенности характеризуются низким положением внутренних концов бровей (мускул размышления), средней величины поперечными складками на лбу (мускул внимания) и на переносье, при отсутствии вертикальных складок в этой области. Концы губ приподняты, придавая лицу выражение иронической улыбки; губы сжаты плотно, носогубная складка развита средне, подбородочная также. Все это характеризует преобладание активных мыслительных и волевых процессов в психике В. И., при сравнительной меньшей интенсивности различных эмотивных движений».

Разве это наблюдение ученого-антрополога не совпадает с нашим представлением о В. И., вся политическая деятельность которого подтверждает, что «размышление» вместе с «вниманием» и «волей» у него действительно управляли «эмотивными движениями»!

Вот эти-то факты, характеризующие личность В. И., нам надо тщательно собрать. С В. И. сталкивались все: рабочие и крестьяне, партийные товарищи и обыватели, ученые и литераторы. Не фальшиво-официальными фразами обменивался с посетителями глава советского правительства. У каждого он умел находить, «что у него болит», и каждый уходил от него, получив нечто от В. И.

Он полежал всего несколько часов, после операции извлечения пули, в Московской Солдатенковской больнице; и он уже сумел выведать от окружавших его больничных служащих их нужды и уже принимает меры к их удовлетворению. У него сидит посетитель-крестьянин и говорит о своих агрономических опытах; В. И., между делом, узнает его личные нужды и опять спешит удовлетворить их. Услыхав стороной, мельком, что у такого-то случилось несчастье—сейчас же его бисерный почерк запечатлел его распоряжение, и т. д. и т. д. без конца.

Это был на редкость отзывчивый человек ко всем нуждам и страданиям своих товарищей и отдельных граждан. Эту черту В. И. должны осветить мы, современники, для потомства и истории.

Но в то же время это был твердый, неутомимый борец с врагами. Мне выпало на счастье работать с В. И. и в такие моменты, когда он оставался почти один, когда даже в большевистских рядах его линию находили «слишком жесткой» и непримиримой. Он не боялся остаться один, раз был убежден в правоте своей точки зрения. И история постоянно доказывала, что за «почти одним» Ильичом всегда понемногу стягивалось все, что было революционного в рабочем движении.

И эти моменты должны описать мы, его современники. И пусть не думают, что это надо делать лишь тем, кто долгое время был ближайшим соратником В. И. У него личной жизни не было. И описание каждого соприкосновения с ним непременно прольет свет не только на него как человека, но и на него как вождя, ибо личную жизнь и личные симпатии он никогда не отделял от политической работы.

Каждый рабочий, каждый крестьянин, который обращался к нему и получал от него указания, прольет свет на руководителя всей нашей работы.

Пусть все эти сообщения будут отдельными, иногда очень маленькими лоскутками характеристик. Только из таких лоскутков мы и можем создать целостный облик этого гиганта.

Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. 1914. № 3

Л. Д. ТРОЦКИЙ

ЛЕНИН*

Ленин (Ульянов Владимир Ильич) (1870—1924)—теоретик и политик марксизма, вождь партии большевиков, организатор Октябрьской революции в России, основатель и руководитель Советских Республик и Коммунистического Интернационала—родился 10/22 апреля 1870 г. в городе Симбирске (ныне переименованном в Ульяновск).

Отец Л. (Илья Николаевич) —педагог. Мать, Мария Александровна, по рождению Берг (Бланк. Ред.),—дочь врача. Старший брат Л. (род. в 1866 г.) примкнул к движению народовольцев, принимал участие в неудавшемся покушении на жизнь Александра III, был казнен на 22-м году жизни.

Л., третий из шести детей семьи, окончил симбирскую гимназию в 1887 г. с золотой медалью. Казнь брата навсегда вошла в его сознание и содействовала определению его дальнейшей судьбы.

Летом 1887 г. Л. поступает на юридический факультет Казанского университета, но в декабре того же года исключен за участие в студенческой сходке и выслан в деревню. Его повторные ходатайства (1888—1889 гг.) о приеме вновь в Казанский университет, как и о выезде за границу для продолжения образования, встречают отказ. Осенью Л. разрешено вернуться в Казань, где он и начинает систематическое изучение Маркса и завязывает первые связи с членами местного марксистского кружка.

В течение 1891 г. Л. успешно сдает экзамены при юридическом факультете Петербургского университета.

В 1892 г. зачисляется в Самаре помощником присяжного поверенного. К этому и следующему году относится несколько судебных выступлений Л. в качестве защитника. Однако главное содержание его жизни уже составляет изучение марксизма и применение его к исследованию путей хозяйственного и политического развития России, а затем и всего мира.

Переехав в 1894 г. в Петербург (В августе 1893 г. Ред.), Л. завязывает связи среди рабочих и начинает пропагандистскую работу. К этому периоду относятся первые боевые теоретические работы Л., направленные против народников, учивших, что Россия не будет знать ни капитализма, ни пролетариата. Статьи переходили из рук в руки в рукописном виде. Вскоре Л. открывает теоретическую борьбу против фальсификаторов марксизма в легальной печати. В апреле 1895 г. Л. выезжает впервые за границу, имея главной целью установить связь с эмигрантской марксистской группой «Освобождение труда» (Плеханов, Засулич, Аксельрод). По возвращении в Петербург он организует нелегальный «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», который быстро превращается в значительную организацию, развивает пропагандистскую и агитационную работу среди рабочих и завязывает связи с провинцией. В декабре 1895 г. Л. и его ближайшие сотрудники подвергаются аресту. 1896 г. Л. проводит в тюрьме, где работает над изучением путей экономического развития России. В феврале 1897 г. его отправляют в трехлетнюю ссылку в Восточную Сибирь, в Енисейскую губернию. К этому времени (1898г.) относится брак Л. с Н. К. Крупской, его товарищем по работе в СПБ «Союзе» и верной его сподвижницей в течение дальнейших 26 лет жизни и революционной борьбы. За время ссылки Л. заканчивает свой важнейший экономический труд «Развитие капитализма в России», основанный на широком охвате и методической проработке огромного статистического материала (Петербург, 1899г.).

В 1900 г. Л. выезжает в Швейцарию с целью организовать за границей, совместно с группой «Освобождение труда», издание революционной газеты, предназначенной для России. К концу года в Мюнхене уже выходит № 1 газеты «Искра» с эпиграфом: «Из искры возгорится пламя». Целью газеты является марксистское освещение задач революции, выдвижение политических лозунгов борьбы и организация на этой основе централизованной подпольной революционной партии социал-демократов, которая во главе пролетариата открыла бы борьбу с царизмом, вовлекая в нее угнетенные народные массы и, прежде всего, многомиллионное крестьянство. Идея централизованного партийного руководства борьбой пролетариата во всех ее формах и проявлениях—одна из центральных идей ленинизма — тесно связывается с идеей гегемонии рабочего класса в демократическом движении страны. Становясь стержнем ленинской политической концепции и практической борьбы, идея гегемонии непосредственно переходит в программу диктатуры пролетариата, когда развитие революционного движения подготовляет условия для Октябрьского переворота.

Созванный в июле—августе 1903 г. 2-й съезд РСДРП (Брюссель—Лондон) принимает выработанную Плехановым и Лениным программу, но заканчивается историческим расколом партии на большевиков и меньшевиков. Отныне Л. начинает свой самостоятельный путь как вождь фракции, а затем партии большевиков. Начавшись с вопросов организации партии, разногласия постепенно захватывают основные вопросы тактики, а затем и программы. Меньшевики стремятся согласовать политику русского пролетариата с либеральной буржуазией. Л. видит ближайшего союзника пролетариата в крестьянстве. Эпизодические сближения с меньшевиками не приостанавливают все большего и большего расхождения двух линий: революционной и оппортунистической, пролетарской и мелкобуржуазной. В борьбе с меньшевизмом выковывается политика, приведшая впоследствии к разрыву со Вторым Интернационалом (1914), к Октябрьской революции (1917) и к замене скомпрометированного социал-демократического имени партии коммунистическим (1918).

Поражение армии и флота в русско-японской войне, расстрел рабочих 9 (22) января 1905 г., аграрные волнения и политические забастовки создают революционную ситуацию в стране. Программа Л.: подготовка вооруженного восстания масс против царизма, создание временного революционного правительства, которое должно организовать революционно-демократическую диктатуру рабочих и крестьян для радикальной очистки страны от царизма, крепостничества и всякого вообще средневекового хлама. В соответствии с этим на 3-м съезде партии, состоявшем из одних большевиков (май 1905 г.), принимается новая аграрная программа конфискации помещичьих и царских земель.

В октябре 1905 г. начинается всероссийская забастовка. 17 октября царь издает «конституционный» манифест. В начале ноября Л. возвращается из Женевы в Россию и в первой же статье призывает большевиков, в связи с новой обстановкой, расширить организацию, привлекая в партию широкие круги рабочих, но сохраняя нелегальный аппарат, в предвидении неизбежного удара контрреволюции. В декабре царизм переходит в контрнаступление. Восстание в Москве в конце декабря, без поддержки армии, без одновременного восстания в других городах и без достаточного отклика деревни, вскоре подавляется.

В событиях 1905 г. Л. выдвигает три момента: 1) временный захват народом действительной, т. е. не ограниченной классовыми врагами, политической свободы, помимо и вопреки всех наличных законов и учреждений; 2) создание новых, пока еще потенциальных органов революционной власти в виде Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов; 3) применение народом насилия по отношению к насильникам над народом *. Эти выводы 1905 г. станут руководящими принципами политики Л. в 1917 г. и приведут к диктатуре пролетариата в форме Советского государства.

Разгром Декабрьского восстания в Москве отодвигает массы на второй план. Авансцену занимает либеральная буржуазия. Начинается эпоха первых двух дум. Л. формулирует в этот период принципы революционного использования парламентаризма в непосредственной связи с борьбой масс и в целях подготовки их к новому периоду наступления.

В декабре 1907 г. Л. выезжает из пределов России, чтобы вернуться в нее лишь в 1917 г. Открывается эпоха победоносной контрреволюции, преследований, ссылок, казней, эмиграции. Л. ведет политическую и организационную борьбу против всех течений упадочничества в революционной среде: против меньшевиков, проповедовавших ликвидацию (отсюда «ликвидаторы») подпольной партии и переход к чисто легальной деятельности в рамках псевдоконституционного строя; против «примиренцев», не понимавших противоположности большевизма и меньшевизма и пытавшихся занять среднюю позицию; против авантюризма социалистов-революционеров, пытавшихся личным террором заменить недостаточную активность масс; наконец, против сектантства части большевиков, так называемых «отзовистов», требовавших отозвания с.-д. депутатов из Думы во имя непосредственно революционных действий, для которых обстановка не открывала возможностей. В эту глухую эпоху Л. ярче всего обнаружил сочетание двух основных своих качеств: непримиримой революционности основной линии и безошибочного реализма в выборе методов и средств.

Одновременно Л. ведет развернутым фронтом борьбу против попыток ревизии теоретических основ марксизма, на которые опирается вся его политика. В 1908 г. он пишет капитальное исследование, посвященное основным вопросам познания и направленное против идеалистической, по существу, философии Маха и Авенариуса и их русских последователей, пытавшихся соединить эмпириокритицизм с марксизмом. Опираясь на огромную проделанную им научную работу, Л. доказывает, что методы диалектического материализма, как они формулированы Марксом и Энгельсом, полностью подтверждаются развитием научной мысли вообще, естествознания в особенности. Так, революционная борьба, не упускавшая из виду самых мелких практических вопросов, шла у Л. всегда рука об руку с теоретической борьбой, поднимавшейся до самых высоких достижений обобщающей мысли.

1912—1914 гг. характеризуются новым подъемом рабочего движения в России. В режиме контрреволюции обнаруживаются трещины. В начале 1912 г. Л. созывает в Праге тайную конференцию русских организаций большевиков. «Ликвидаторы» объявляются вне партии. Разрыв с меньшевизмом принимает окончательный и бесповоротный характер. Избирается новый ЦК. Л. организует из-за границы издание в Петербурге легальной газеты «Правда», которая в постоянной борьбе с цензурой и полицией оказывает руководящее влияние на передовых рабочих.

В июле 1912 г. (В июне. Ред.) Л. с ближайшими своими сотрудниками переезжает из Парижа в Краков с целью облегчить свои сношения с Россией. Революционный подъем в России нарастает, обеспечивая тем самым перевес большевизма. Л. в оживленных сношениях с Россией почти ежедневно посылает статьи под различными псевдонимами для легальных большевистских газет, досказывая необходимые выводы в нелегальной печати. В этот период, как и раньше, как и позже, Н. К. Крупская, как ближайшая помощница Л., стоит в центре всей организационной работы, принимает приезжающих из России товарищей, дает инструкции отъезжающим, устанавливает нелегальные связи, пишет конспиративные письма, зашифровывает и расшифровывает. В местечке Поронин под Краковом настигает его объявление войны. Австрийская полиция, заподозрив в Л. русского шпиона, подвергает его аресту, но через две недели освобождает и высылает в Швейцарию.

Начинается новая широкая полоса в работе Л., сразу получающая интернациональный размах. Манифест, опубликованный Л. 1 ноября от имени партии, определяет империалистический характер войны и виновность в ней всех великих держав, издавна подготовлявших кровавую борьбу за расширение рынков и за разорение конкурентов. Патриотическая агитация буржуазии обоих лагерей, со сваливанием вины друг на друга, объявляется маневром для одурачения рабочих масс. Манифест констатирует переход большинства европейских с.-д. вождей на позицию защиты отечественной буржуазии, срыв ими решений международных социалистических конгрессов и крах Второго Интернационала. С точки зрения русских с.-д., заявляет манифест, поражение царизма было бы наиболее выгодным из исходов войны. Поражение «своих» правительств должно быть лозунгом с.-д. всех стран. Л. подвергает беспощадной критике не только социал-патриотизм, но и разных оттенков пацифизм, который, мечтая о мире, капитулирует перед войной и, занимаясь платоническими протестами, отказывается от революционной борьбы с империализмом. Борьба с пацифизмом развертывается в широкую борьбу с центристами, т. е. с теми элементами рабочего движения, которые занимают промежуточную позицию между социал-демократами и коммунистами, фактически поддерживая первых (например,I.L.P. в Великобритании).

Теоретики и политики Второго Интернационала усугубили с начала войны старые обвинения Л. в анархизме. На самом деле через всю теоретическую и практическую работу Л., и до и после 1914 г., проходит борьба не только с реформизмом, который с началом войны превратился в опору империалистской политики имущих классов, но и с анархизмом, и со всеми вообще разновидностями революционного авантюризма.

1 ноября 1914 г. Л. выдвигает программу создания нового Интернационала, которому «предстоит задача организации сил пролетариата для революционного натиска на капиталистические правительства, для гражданской войны против буржуазии всех стран за политическую власть, за победу социализма» .

В сентябре 1915 г. (5—8) в Циммервальде (Швейцария) собирается первая конференция европейских социалистов, стоящих в оппозиции к империалистской войне (всего 31 человек). Левое крыло Циммервальдской, а затем Кинтальской конференций, воспринявшее лозунг Л. о превращении империалистской войны в гражданскую, явилось основным ядром будущего Коммунистического Интернационала, программа, тактика и организация которого вырабатывались под руководством Л. Им непосредственно вдохновлялись решения первых четырех конгрессов Коминтерна.

К своей борьбе в международном масштабе Л. был подготовлен не только своим общим глубоким образованием на марксистской основе, не только опытом революционной борьбы и партийного строительства в России, но и детальным знакомством с мировым рабочим движением. Он непосредственно следил в течение долгого ряда лет за внутренней жизнью важнейших капиталистических государств. Хорошо владея английским, немецким и французским языками, Л. читал также по-итальянски, шведски, по-польски. Реалистическое воображение и политическая интуиция позволяли ему нередко по отдельным явлениям восстанавливать картину целого. Всегда и неизменно Л. был против механического перенесения методов одной страны на другую, рассматривая и разрешая вопросы революционного движения не только в их международной взаимозависимости, но и в их национальной особенности.

Февральская революция 1917 г. застает Л. в Швейцарии. Его попытки проехать в Россию наталкиваются на решительное сопротивление британского правительства. Л. решает использовать антагонизм воюющих стран и проехать в Россию через Германию. Удача этого плана дает врагам повод для неистовой кампании клеветы, которая, однако, уже бессильна помешать Л. встать во главе партии, а вскоре и во главе революции.

В ночь на 4 апреля, тотчас по выходе из вагона, Л. выступает на Финляндском вокзале с речью, основные мысли которой он повторяет и развивает в ближайшие дни. Низвержение царизма, говорит Л., явилось лишь первым этапом революции. Буржуазная революция уже не может удовлетворить массы. Задача пролетариата— вооружаться, усиливать значение Советов, пробуждать деревню и готовиться к завоеванию власти во имя социалистического переустройства общества.

Далеко идущая программа Л. не только оказывается неприемлемой для деятелей патриотического социализма, но и вызывает возражения в среде самих большевиков. Плеханов называет программу Л. «бредовой». Но Л. строит свою политику не на настроениях временных вождей революции, а на взаимоотношениях классов и логике движения масс. Он предвидит, что рост недоверия к буржуазии и к Временному правительству будет с каждым днем увеличиваться, что партия большевиков достигнет большинства в Советах и что к ним должна будет перейти власть. Маленькая ежедневная газета «Правда» становится отныне в его руках могущественным орудием низвержения буржуазного общества.

Политика коалиции с буржуазией, проводившаяся социалистами-патриотами, и вынужденное союзниками безнадежное наступление русской армии на фронте возбуждают массы и приводят в Петрограде к вооруженным демонстрациям в первые дни июля. Борьба против большевизма достигает крайней остроты. 5 июля опубликованы грубо сфабрикованные контрразведкой «документы», долженствующие свидетельствовать, что Л. действует по поручению германского генерального штаба. К вечеру прибыли вызванные Керенским с фронта «надежные» части и юнкера из окрестностей Петрограда, которые заняли город. Движение было подавлено. Травля против Л. достигла апогея. Он перешел на нелегальное положение, скрываясь сперва под Петроградом, в семье рабочего, затем в Финляндии и сохраняя постоянную связь с руководящими элементами партии.

Июльские дни и последовавшая расправа вызывают резкий подъем в массах. Предвидение Л. оправдывается по всей линии. Большевики получают большинство в Советах Петрограда и Москвы. Л. требует решительных действий для захвата власти, открывая, с своей стороны, непримиримую борьбу против колебаний на верхах партии. Он пишет статьи, брошюры, официальные и частные письма, подвергая вопрос о захвате власти освещению со всех сторон, опровергая возражения, рассеивая опасения. Он рисует неизбежное превращение России в иностранную колонию при продолжении политики Милюкова — Керенского и предсказывает сознательную сдачу ими Петрограда немцам с целью разгрома пролетариата. «Теперь или никогда!»—повторяет он в страстных статьях, письмах и беседах.

Восстание против временного правительства совпало с моментом открытия II съезда Советов 25 октября. В этот день (Вечером 24 октября (6 ноября). Ред.) Л. впервые после 3 1/2-месячного пребывания в подполье появляется в Смольном, откуда непосредственно руководит борьбой. В ночь на 27-е (26 октября (8 ноября). Ред.) он выступает на заседании съезда Советов с проектом Декрета о мире (принят единогласно) и Декрета о земле (принят всеми против одного при восьми воздержавшихся). Большевистским большинством съезда, при поддержке группы левых эсеров, объявляется переход власти к Советам. Назначается Совет Народных Комиссаров во главе с Л. Из лесного шалаша, где Л. скрывался от преследований, он непосредственно переходит на вершину власти.

Пролетарский переворот быстро распространяется по стране. Завладевая помещичьей землей, крестьяне порывают с эсерами и поддерживают большевиков. Советы становятся господами положения в городе и деревне. При этих обстоятельствах Учредительное собрание, выбранное в ноябре и собравшееся 5 января, оказывается явным анахронизмом. Конфликт между двумя этапами революции налицо. Л. не колеблется ни на минуту. В ночь на 7 января ВЦИК, по докладу Л,, принял декрет о роспуске Учредительного собрания. Диктатура пролетариата, учит Л., обозначает максимум действительного, а не формального демократизма для трудящегося большинства, ибо обеспечивает ему реальную возможность воспользоваться свободами, передавая в руки трудящихся все те материальные блага (здания для собраний, типографии и пр.), без которых «свобода» остается пустым звуком и иллюзией. Диктатура пролетариата, по Л., есть необходимая ступень к уничтожению классового общества.

Вопрос о войне и мире вызвал новый кризис партии и власти. Значительная часть партии звала к «революционной войне» против Гогенцоллерна, не считаясь ни с хозяйственным положением страны, ни с настроением крестьянства. Л., считавший необходимым затягивать переговоры с немцами в агитационных целях как можно дольше, требовал, однако, чтобы в случае ультиматума с их стороны был подписан мир хотя бы ценой территориальных уступок и контрибуции: уступить в пространстве, чтобы выиграть во времени,—развивающаяся на Западе революция раньше или позже аннулирует тяжелые условия мира. Политический реализм Л. обнаружился в этом вопросе во всей своей силе. Большинство Центрального Комитета—против Ленина—делает еще попытку, объявив состояние войны прекращенным, отказаться в то же время от подписания империалистского мира. Это приводит к возобновлению немецкого наступления. После ожесточенных прений в ЦК на заседании 18 февраля Л. завоевывает большинство за свое предложение немедленно возобновить переговоры и подписать немецкие условия, еще более отягченные.

Советское правительство по инициативе Л. переселяется в Москву. Добившись мира, Л. выдвигает перед партией и страной вопросы хозяйственного и культурного строительства во весь рост.

Но тягчайшие испытания еще впереди. Контрреволюционное движение надвигается с окраин. К концу лета 1918 г. Центральная Россия оказывается окруженной огненным кольцом. Рука об руку с отечественной контрреволюцией идет на Волге восстание чехословаков, на севере и юге—интервенция англичан (2/VIII—Архангельск, 14/VIII—Баку). Прекращается подвоз продовольствия. В этих беспримерных по трудности условиях, когда казалось, что выхода нет, Л. не отходит от руля партии и государства ни на час. Он дает оценку каждой новой опасности, указывает пути спасения, агитирует на собраниях и в печати, извлекает из рабочей массы все новые и новые силы, организует поход рабочих в деревню за хлебом, руководит созданием первых военных отрядов, следит по карте за движениями врага, сносится по прямому проводу с молодыми отрядами Красной Армии, заботится в центре об их вооружении и снабжении, следит за международным положением, ориентируясь на противоречия в лагере империалистов, и в то же время находит время для внимательных бесед и с первыми иностранными революционерами, прибывающими на советскую почву, и с советскими инженерами по поводу планов электрификации, новых методов использования торфа, развития сети радиостанций и пр. и пр.

30 августа эсерка Каплан подстерегает Л. у входа в помещение рабочего митинга и производит в него два выстрела. Это покушение ожесточает гражданскую войну. Крепкий организм Л. быстро справляется с ранениями. В дни выздоровления он пишет брошюру «Пролетарская революция и ренегат Каутский», направленную против виднейшего теоретика Второго Интернационала. 22 октября он уже выступает с речью.

Война на внутренних фронтах остается по-прежнему главным содержанием его работы. Хозяйственные и административные проблемы занимают по необходимости служебное место. Питаемая извне гражданская война в полном разгаре. Только благодаря титанической энергии Л., его зоркости и неколебимой воле борьба заканчивается (в начале 1921 г.) полным подавлением контрреволюции. Государственная организация крепнет. Основным орудием борьбы, как и дальнейшего строительства, была и остается созданная Лениным и испытанная в подполье партия. Суровая школа гражданской войны закалила основные кадры организаторов.

Октябрьская революция рассматривалась Л. всегда в перспективе европейской и мировой революции. То обстоятельство, что война не привела непосредственно к пролетарскому перевороту в Европе, чрезвычайно усугубило трудности социалистического строительства, коренящиеся во взаимоотношениях города и деревни, и побудило Л. в начале 1921 г. по-новому поставить вопросы внутреннего хозяйственного режима. Социалистическое строительство невозможно без соглашения между пролетариатом и крестьянством. Необходимо радикально перестроить вызванный гражданской войной режим «военного коммунизма», заменить изъятие «излишков» у крестьянина правильно поставленным налогом и допустить частный товарообмен. Эти мероприятия, проведенные Л. при полном сочувствии всей партии, открыли собой новую полосу в развитии Октябрьской революции под именем «новой экономической политики». Л. разъяснил в дальнейшем, что такая политика—со всеми необходимыми изменениями—явится неизбежной фазой в социалистическом строительстве каждой страны.

В своей политике внутри Советского Союза Л. с величайшим вниманием относится к положению национальностей, угнетавшихся царизмом, и всеми мерами стремится создать для них условия свободного национального развития. Л. ведет беспощадную борьбу против всякого проявления великодержавных тенденций в государственном аппарате, тем более внутри партии, идейную чистоту которой он охранял непримиримо; обвинения в национальном гнете, выдвигавшиеся против Л. и его партии со ссылками на Грузию и пр., порождались на самом деле не национальной борьбой, а острым столкновением классов внутри наций.

Принцип национального самоопределения, который в западноевропейском рабочем движении распространялся исключительно на национальные меньшинства так называемых культурных стран, да и то половинчато, Л. распространяет со всей решительностью на колониальные народы, выступая в защиту их права на полное отделение от метрополий. Западноевропейский пролетариат должен, по учению Л., отказаться от декларативных выражений сочувствия угнетенным нациям и перейти к совместной с ним борьбе против империализма.

На VIII съезде Советов (1920 г.) Л. докладывает о произведенной по его инициативе работе по составлению плана электрификации страны. Постепенный подъем на высшую ступень техники есть залог успешного перехода от мелкого крестьянского товарного хозяйства с его разобщенностью к крупному социалистическому производству, охваченному единым планом. «Коммунизм—это есть Советская власть плюс электрификация всей страны.».

Переутомление, вызванное непомерной напряженностью работы в течение многих лет, подорвало здоровье Л. Склероз поражает кровеносные сосуды головного мозга. В начале 1922 г. врачи запрещают ему повседневную работу. В июне—августе болезнь Л. резко развивается; впервые обнаруживается, хотя и мимолетно, утеря речи (Первый приступ болезни произошел 25—27 мая. Ред.). В начале октября здоровье улучшается настолько, что Л. вновь возвращается к работе, но уже ненадолго. Последнее свое публичное выступление Л. заканчивает выражением уверенности в том, что «из России нэповской будет Россия социалистическая»...

16 декабря наступает паралич правой руки и ноги. Однако в январе—феврале Л. диктует еще ряд статей, имеющих большую важность для политики партии: о борьбе с бюрократизмом в советском и партийном аппарате, о значении кооперации для постепенного вовлечения крестьян в социалистическое хозяйство, о борьбе с безграмотностью и, наконец, о политике в отношении национальностей, которые угнетались царизмом.

Болезнь прогрессировала. Наступила полная потеря речи. Работа для партии прекратилась, а вскоре прекратилась и жизнь. Л. скончался 21 января 1924г. в 6 ч. 30 м. вечера (В 18 часов 50 минут. Ред) в Горках, близ Москвы. Похороны его явились беспримерной манифестацией любви и скорби миллионов.

Центральным делом жизни Ленина явилось создание партии, способной осуществить Октябрьскую революцию и руководить социалистическим строительством. Теория пролетарской революции, ее методов и путей составляет ядро ленинизма как международной системы, представляющей собой завершение марксизма.

Единство цели Л. пронес через всю свою жизнь, начиная со школьной скамьи. Он не знал колебаний в борьбе с теми, кого считал врагами рабочего класса. В его страстной борьбе никогда не было ничего личного. Он выполнял осознанные им требования неотвратимого исторического процесса. Материалистическую диалектику, как метод научной ориентировки в общественном развитии, Л. сочетал с величайшей интуицией вождя.

Внешность Л. отличалась простотой и крепостью при среднем росте или слегка ниже среднего, при плебейских чертах славянского лица, которое освещалось насквозь видящими глазами и которому могучий лоб, переходивший в купол еще более могучего черепа, придавал из ряда вон выходящую значительность. Неутомимость Л. в работе была беспримерна. Его мысль была одинаково напряжена в сибирской ссылке, в Британском музее или на заседании Совета Народных Комиссаров. С предельной добросовестностью он читал лекции в маленьком рабочем кружке в Цюрихе и строил первое в мире социалистическое государство. Науку, искусство, культуру он ценил и любил во всем их объеме, но никогда не забывал, что они пока еще составляют достояние небольшого меньшинства. В простоте его литературного и ораторского стиля выражалась величайшая сосредоточенность духовных сил, устремленных к единой цели. В личном общении Л. был ровен, приветлив, внимателен, особенно к угнетенным, к слабым, к детям. Его образ жизни в Кремле мало отличался от его образа жизни в эмиграции. Простота обихода, воздержанность в отношении пищи, питья, одежды и всех вообще «благ» жизни вытекали у него не из каких-либо моралистических принципов, а из того, что умственная работа и напряженная борьба не только поглощали его интересы и страсти, но и давали ему то высшее удовлетворение, которое не оставляет места для суррогатов наслаждения. Его мысль работала над делом освобождения трудящихся до того мига, как окончательно потухла.

Каторга и ссылка. Историко-революционный вестник. IS27. № 4

* Настоящая биография Ленина написана Троцким для Британской энциклопедии. Ред.

ЛЕНИН НА ТРИБУНЕ

После Октября фотографы снимали Ленина не раз, точно так же и кинематографщики. Голос его запечатлен на пластинках фонографа. Речи застенографированы и напечатаны. Таким образом, все элементы Владимира Ильича налицо. Но только элементы. А живая личность — в их неповторном и всегда динамическом сочетании.

Когда я мысленно пытаюсь свежим глазом и свежим ухом, как бы в первый раз, увидеть и услышать Ленина на трибуне, я вижу крепкую и внутренне эластическую фигуру невысокого роста и слышу ровный, плавный, очень быстрый, чуть картавый, непрерывный, почти без пауз и на первых порах без особой интонации голос.

Первые фразы обычно общи, тон нащупывающий, вся фигура как бы не нашла еще своего равновесия, жест неоформлен, взгляд ушел в себя, в лице скорее угрюмость и как бы даже досада—мысль ищет подхода к аудитории. Этот вступительный период длится то больше, то меньше, смотря по аудитории, по теме, по настроению оратора. Но вот он попал на зарубку. Тема начинает вырисовываться. Оратор наклоняет верхнюю часть туловища вперед, заложив большие пальцы рук за вырезы жилета. И от этого двойного движения сразу выступают вперед голова и руки. Голова сама по себе не кажется большой на этом невысоком, но крепком, ладно сколоченном, ритмическом теле. Но огромными кажутся на голове лоб и голые выпуклины черепа. Руки очень подвижны, однако без суетливости или нервозности. Кисть широкая, короткопалая, «плебейская», крепкая. В ней, в этой кисти, есть те же черты надежности и мужественного добродушия, что и во всей фигуре. Чтоб разглядеть это, нужно, однако, оратору осветиться изнутри, разгадав хитрость противника или самому с успехом заманив его в ловушку. Тогда из-под могучего лобно-черепного навеса выступают ленинские глаза, которые чуть-чуть переданы на одной счастливой фотографии 1919 г. Даже безразличный слушатель, поймав впервые этот взор, настораживался и ждал, что будет дальше. Угловатые скулы освещались и смягчались в такие моменты крепко-умной снисходительностью, за которой чувствовалось большое знание людей, отношений, обстановки—до самой что ни на есть глубокой подоплеки. Нижняя часть лица, с рыжевато-сероватой растительностью, как бы оставалась в тени. Голос смягчался, получал большую гибкость и моментами лукавую вкрадчивость.

Но вот оратор приводит предполагаемое возражение от лица противника или злобную цитату из статьи врага. Прежде чем он успел разобрать враждебную мысль, он дает вам понять, что возражение неосновательно, поверхностно или фальшиво. Он высвобождает пальцы из жилетных вырезов, откидывает корпус слегка назад, отступает мелкими шагами, как бы для того, чтобы освободить себе место для разгона, и—то иронически, то с видом отчаяния—пожимает крутыми плечами и разводит руками, выразительно отставив большие пальцы. Осуждение противника, осмеяние или опозорение его—смотря по противнику и по случаю—всегда предшествует у него опровержению. Слушатель как бы предуведомляется заранее, какого рода доказательств ему надо ждать и на какой тон настроить свою мысль. После этого открывается логическое наступление. Левая рука попадает либо снова за жилетный вырез, либо, чаще, в карман брюк. Правая следует логике мысли и отмечает ее ритм. В нужные моменты левая приходит на помощь. Оратор устремляется к аудитории, доходит до края эстрады, склоняется вперед и округлыми движениями рук работает над собственным словесным материалом. Это значит, что дело дошло до центральной мысли, до главнейшего пункта всей речи.

Если в аудитории есть противники, навстречу оратору поднимаются время от времени критические или враждебные восклицания. В 9 случаях из 10 они остаются без ответа. Оратор скажет то, что ему нужно, для кого нужно, и так, как он считает нужным. Отклоняться в сторону для случайных возражений он не любит. Беглая находчивость несвойственна его сосредоточенности. Только голос его, после враждебных восклицаний, становится жестче, речь компактнее и напористее, мысль острее, жесты резче. Он подхватывает враждебный возглас с места только в том случае, если это отвечает общему ходу его мысли и может помочь ему скорее добраться до нужного вывода. Тут его ответы бывают совершенно неожиданны—своей убийственной простотой. Он начисто обнажает ситуацию там, где, согласно ожиданиям, он должен был бы маскировать ее. Это испытывали на себе не раз меньшевики в первый период революции, когда обвинения в нарушениях демократии сохраняли еще всю свою свежесть. «Наши газеты закрыты!»—Конечно, но, к сожалению, не все еще! Скоро будут закрыты все. (Бурные аплодисмены.) Диктатура пролетариата уничтожит в корне эту позорную продажу буржуазного опиума. (Бурные аплодисменты.) Оратор выпрямился. Обе руки в карманах. Тут нет и намека на позу, и в голосе нет ораторских модуляций, зато есть во всей фигуре, и в посадке головы, и в сжатых губах, и в скулах, и в чуть-чуть сиплом тембре несокрушимая уверенность в своей правоте и в своей правде. «Если хотите драться, то давайте драться, как следует быть».

Когда оратор бьет не по врагу, а по своим, то это чувствуется и в жесте и в тоне. Самая неистовая атака сохраняет в таком случае характер «урезонивания». Иногда голос оратора срывается на высокой ноте: это когда он стремительно обличает кого-нибудь из своих, устыжает, доказывает, что оппонент ровнешенько ничего в вопросе не смыслит и в обоснование своих возражений ничего, ну так-таки ничегошеньки не привел. Вот на этих «ровнешенько» и «ничегошеньки» голос иногда доходит до фальцета и срыва, и от этого сердитейшая тирада принимает неожиданно оттенок добродушия.

Оратор продумал заранее свою мысль до конца, до последнего практического вывода,— мысль, но не изложение, не форму, за исключением разве наиболее сжатых, метких, сочных выражений и словечек, которые входят затем в политическую жизнь партии и страны звонкой монетой обращения. Конструкция фраз обычно громоздкая, одно предложение напластовывается на другое или, наоборот, забирается внутрь его. Для стенографов такая конструкция—тяжкое испытание, а вслед за ними—и для редакторов. Но через эти громоздкие фразы напряженная и властная мысль прокладывает себе крепкую, надежную дорогу.

Верно ли, однако, что это говорит глубочайше образованный марксист, теоретик-экономист, человек с огромной эрудицией? Ведь вот кажется, по крайней мере моментами, что выступает какой-то необыкновенный самоучка, который дошел до всего этого своим умом, как следует быть все это обмозговал, по-своему, без научного аппарата, без научной терминологии, и по-своему же все это излагает. Откуда это? Оттуда, что оратор продумал вопрос не только за себя, но и за массу, провел свою мысль через ее опыт, начисто освобождая изложение от теоретических лесов, которыми сам пользовался при первом подходе к вопросу.

Иногда, впрочем, оратор слишком стремительно взбегает по лестнице своих мыслей, перепрыгивая через две-три ступени сразу: это когда вывод ему слишком ясен и практически слишком неотложен и нужно как можно скорее подвести к нему слушателей. Но вот он почувствовал, что аудитория не поспевает за ним, что связь со слушателями разомкнулась. Тогда он сразу берет себя в руки, спускается одним прыжком вниз и начинает свое восхождение заново, но уже более спокойным и соразмерным шагом. Самый голос его становится иным, освобождается от излишней напряженности, получает обволакивающую убедительность. Конструкция речи от этого возврата вспять, конечно, страдает. Но разве речь существует для конструкции? Разве в речи ценна какая-либо другая логика, кроме логики, понуждающей к действию?

И когда оратор вторично добирается до вывода, приведя на этот раз к нему своих слушателей, не растеряв в пути никого, в зале физически ощущается та благодарная радость, в которую разрешается удовлетворенное напряжение коллективной мысли. Теперь остается пристукнуть еще раза два-три по выводу, для крепости дать ему простое, яркое и образное выражение, для памяти, а затем можно позволить и себе и другим передышку, пошутить и посмеяться, чтобы коллективная мысль получше всосала в себя тем временем новое завоевание.

Ораторский юмор Ленина так же прост, как и все прочие его приемы, если здесь можно говорить о приемах. Ни самодовлеющего остроумия, ни тем более острословия в речах Ленина нет, а есть шутка, сочная, доступная массе, в подлинном смысле народная. Если в политической обстановке нет ничего слишком тревожного, если аудитория в большинстве своем «своя», то оратор не прочь мимоходом «побалагурить». Аудитория благодарно воспринимает лукаво-простецкую прибаутку, добродушно-безжалостную характеристику, чувствуя, что и это не так себе, не для одного лишь красного словца, а все для той же цели.

Когда оратор прибегает к шутке, тогда больше выступает нижняя часть лица, особенно рот, умеющий заразительно смеяться. Черты лба и черепа как бы смягчаются, глаз, переставая сверлить, весело светится, усиливается картавость, напряженность мужественной мысли смягчается жизнерадостностью и человечностью.

В речах Ленина, как и во всей его работе, главной чертой остается целеустремленность. Оратор не речь строит, а ведет к определенному действенному выводу. Он подходит к своим слушателям по-разному: и разъясняет, и убеждает, и срамит, и шутит, и снова убеждает, и снова разъясняет. То, что объединяет его речь, это не формальный план, а ясная, строго для сегодняшнего дня намеченная практическая цель, которая должна занозой войти в сознание аудитории. Ей подчинен и его юмор. Шутка его утилитарна. Яркое словечко имеет свое практическое назначение: подстегнуть одних, попридержать других. Тут и «хвостизм», и «передышка», и «смычка», и «драчка», и «комчванство», и десятки других не столь увековеченных. Прежде чем добраться до такого словечка, оратор описывает несколько кругов, как бы отыскивая нужную точку. Найдя, наставляет гвоздь и, примерив, как следует быть, глазом, наносит с размаху удар молотком по шляпке, и раз, и другой, и третий, и десятый,— пока гвоздь не войдет как следует быть, так что его очень трудно бывает выдернуть, когда уже минует в нем надобность. Тогда Ленину же придется, с прибауткой, постукать по этому гвоздю справа и слева, чтобы расшатать его, и выдернув, бросить в архивную ломь,— к великому огорчению тех, которые к гвоздю привыкли.

Но вот речь клонится к концу. Итоги подведены, выводы закреплены. Оратор имеет вид работника, который умаялся, но дело свое выполнил. По голому черепу, на котором выступили крупинки пота, он проводит время от времени рукой. Голос звучит без напряжения, как догорает костер. Можно кончать. Но не надо ждать того венчающего речь подъемного финала, без которого, казалось бы, нельзя сойти с трибуны. Другим нельзя, а Ленину можно. У него нет ораторского завершения речи: он кончает работу и ставит точку. «Если поймем, если сделаем, тогда победим наверняка»—такова нередкая заключительная фраза. Или: «Вот к чему нужно стремиться—не на словах, а на деле». А иногда и того проще: «Вот все, что я хотел вам сказать»,— и только. И такой конец, полностью отвечающий природе ленинского красноречия и природе самого Ленина, нисколько не расхолаживает аудиторию. Наоборот, как раз после такого «неэффектного», «серого» заключения она как бы заново, одной вспышкой сознания, охватывает все, что Ленин дал ей в своей речи, и разражается бурными, благодарными, восторженными аплодисментами.

Но уже, подхватив кое-как свои бумажки, быстро покидает кафедру Ленин, чтобы избегнуть неизбежного. Голова его слегка втянута в плечи, подбородком вниз, глаза скрылись под брови, усы топорщатся почти сердито на недовольно приподнятой верхней губе. Рокот рукоплесканий растет, кидая волну на волну. Да здра... Ленин... вождь... Ильич... Вот мелькает в свете электрических ламп неповторимое человеческое темя, со всех сторон захлестываемое необузданными волнами. И когда, казалось, вихрь восторга достиг уже высшего неистовства—вдруг через рев, и гул, и плеск чей-то молодой, напряженный, счастливый и страстный голос, как сирена, прорезывающий бурю: Да здравствует Ильич! И откуда-то из самых глубоких и трепетных глубин солидарности, любви, энтузиазма поднимается в ответ уже грозным циклоном общий, безраздельный, потрясающий своды вопль-клич: Да здравствует Ленин!

У великой могилы. М., 1924. С. 480—481

ФИЛИСТЕР О РЕВОЛЮЦИОНЕРЕ

В одном из многих сборников, посвященных Ленину я наткнулся на статью английского писателя Уэллса под заглавием «Кремлевский мечтатель». Редакция сборника отмечает в примечании, что «даже такие передовые люди, как Уэллс, не поняли смысла происходящей в России пролетарской революции». Казалось бы, это еще недостаточная причина для помещения статьи Уэллса в сборнике, посвященном вождю этой революции. Но не стоит, пожалуй, к этому так уж придираться: по крайней мере, я лично прочитал несколько страничек Уэллса не без интереса, в чем, однако, автор их, как видно будет из дальнейшего, совершенно неповинен.

Живо представляется тот момент, когда Уэллс посетил Москву. Это была голодная и холодная зима 1920/21 г. В атмосфере—тревожное предчувствие весенних осложнений. Голодная Москва в сугробах. Хозяйственная политика накануне крутого перелома. Помню очень хорошо то впечатление, которое вынес Владимир Ильич из беседы с Уэллсом *. «Ну и мещанин! Ну и филистер!»—повторял он, приподымая над столом обе руки, смеясь и вздыхая тем смехом и тем вздохом, какие у него характеризовали некоторый внутренний стыд за другого человека. «Ах, какой филистер»,— повторял он, заново переживая свою беседу. Этот наш разговор происходил пред открытием заседания Политбюро и ограничился, в сущности, повторением только что приведенной краткой характеристики Уэллса. Но и этого было за глаза достаточно. Я, правда, мало читал Уэллса и совсем не встречал его. Но английский салонный социалист, фабианец, беллетрист на фантастические и утопические темы, приехавший взглянуть на коммунистические эксперименты,—этот образ я себе достаточно ясно представлял. А восклицания Ленина и особенно тон этого восклицания без труда доделали остальное. И вот теперь статья Уэллса, неисповедимыми путями попавшая в ленинский сборник, не только оживила в моей памяти ленинское восклицание, но и наполнила его живым содержанием. Ибо если Ленина в статье Уэллса о Ленине нет почти и следа, зато сам Уэллс в ней—как на ладони.

Начнем хотя бы со вступительной жалобы Уэллса: ему пришлось, видите ли, долго хлопотать, чтобы добиться свидания с Лениным, что его (Уэллса) «чрезвычайно раздражало». Почему, собственно? Разве Ленин вызывал Уэллса? Обязывался принять его? Или разве у Ленина был такой избыток времени? Наоборот, в те архитяжелые дни каждая минута его времени была заполнена; ему очень нелегко было выкроить час на прием Уэллса. Понять это нетрудно было бы и иностранцу. Но вся беда в том, что г-н Уэллс, в качестве знатного иностранца и при всем своем «социализме» консервативнейшего англичанина империалистской складки, насквозь проникнут убеждением, что оказывает, в сущности, своим посещением великую честь этой варварской стране и ее вождю. Вся статья Уэллса, от первой строки до последней, воняет этим немотивированным самомнением.

Характеристика Ленина начинается, как и следовало ждать, с откровения. Ленин, видите ли, «вовсе не писатель». Кому же, в самом деле, решить этот вопрос, как не профессиональному писателю Уэллсу? «Короткие резкие памфлеты, выходящие в Москве за его (Ленина) подписью (!), полные неправильных представлений о психологии западных рабочих, очень мало выражают истинную сущность мышления Ленина». Почтенному джентльмену, конечно, неведомо, что у Ленина есть ряд капитальнейших работ по аграрному вопросу, теоретической экономии, социологии, философии. Уэллс знает одни «короткие, резкие памфлеты», да и то отмечает, что они лишь выходят «за подписью Ленина», т. е. намекает на то, что пишут их другие. Истинная же «сущность мышления Ленина» раскрывается не в десятках написанных им томов, а в той часовой беседе, к которой так великодушно снизошел просвещеннейший гость из Великобритании.

От Уэллса можно бы ждать, по крайней мере, интересной зарисовки внешнего облика Ленина, и ради одной хорошо подмеченной черточки мы готовы были бы простить ему все его фабианские пошлости. Но в статье нет и этого. «У Ленина приятное смуглое (!) лицо с постоянно меняющимся выражением и живая улыбка...» «Ленин очень мало похож на свои фотографии...» «Он немного жестикулировал во время разговора...» Дальше этих банальностей набившего руку зауряд-репортера капиталистической газеты г-н Уэллс не пошел. Впрочем, он еще открыл, что лоб Ленина напоминает удлиненный и слегка несимметричный череп г-на Артура Бальфура и что Ленин в целом «маленький человечек: когда он "сидит на краю стула, его ноги едва касаются пола». Что касается черепа г-на Артура Бальфура, то мы ничего об этом почтенном предмете сказать не можем и охотно верим, что он удлинен. Но во всем остальном — какая неприличная неряшливость! Ленин был рыжеватым блондином,— назвать его смуглым никак нельзя. Роста он был среднего, может быть, даже слегка ниже среднего; но что он производил впечатление «маленького человечка» и что он еле достигал ногами пола—это могло показаться только г-ну Уэллсу, который приехал с самочувствием цивилизованного Гулливера в страну северных коммунистических лилипутов. Еще г-н Уэллс заметил, что Ленин при паузах в разговоре имеет привычку приподымать пальцем веко. «Может быть, эта привычка,— догадывается проницательный писатель,— происходит от какого-нибудь дефекта зрения». Мы знаем этот жест. Он наблюдался тогда, когда Ленин имел перед собою чужого и чуждого ему человека и быстро вскидывал на него взор промежду пальцев руки, прислоненной козырьком ко лбу. «Дефект» ленинского зрения состоял в том, что он видел при этом собеседника насквозь, видел его напыщенное самодовольство, его ограниченность, его цивилизованное чванство и его цивилизованное невежество и, вобрав в свое сознание этот образ, долго затем покачивал головой и приговаривал: «Какой филистер! Какой чудовищный мещанин!»

При беседе присутствовал тов. Ротштейн, и Уэллс делает мимоходом открытие, что «присутствие его характерно для современного положения дел в России»: Ротштейн, видите ли, контролирует Ленина от лица Наркоминдела, ввиду чрезвычайной искренности Ленина и его мечтательской неосторожности. Что сказать по поводу этого неоценимого наблюдения? Входя в Кремль, Уэллс принес в своем сознании весь мусор международной буржуазной информации и своим проницательным глазом— о, разумеется, без всякого «дефекта»! — открыл в кабинете Ленина то, что выудил заранее из «Times» или из другого резервуара благочестивых и прилизанных сплетен.

Но в чем же все-таки состоял разговор? На этот счет мы узнаем от г-на Уэллса довольно-таки безнадежные общие места, которые показывают, как бедно и жалко ленинская мысль преломляется через иные черепа, в симметричности которых мы не видим, впрочем, основания сомневаться.

Уэллс пришел с мыслью, что «ему придется спорить с убежденным доктринером-марксистом, но ничего подобного на самом деле не оказалось». Это нас удивить не может. Мы уже знаем, что «сущность мышления Ленина» раскрылась не в его более чем тридцатилетней политической и писательской деятельности, а в его беседе с английским обывателем. «Мне говорили,— продолжает Уэллс,—что Ленин любит поучать, но со мною он этого не делал». Где же, в самом деле, поучать джентльмена, столь преисполненного высокой самооценки? Что Ленин любил поучать—вообще неверно. Верно то, что Ленин умел говорить очень поучительно. Но он это делал только тогда, когда считал, что его собеседник способен чему-либо научиться. В таких случаях он поистине не щадил ни времени, ни усилий. Но насчет великолепного Гулливера, попавшего милостью судьбы в кабинет «маленького человечка», у Ленина должно было уже после 2—3 минут беседы сложиться несокрушимое убеждение примерно в духе надписи над входом в дантовский ад: «Оставь надежду навсегда».

Разговор зашел о больших городах. Уэллсу в России впервые, как он заявляет, пришла в голову мысль, что внешность города определяется торговлею в магазинах и на рынках. Он поделился этим открытием со своим собеседником. Ленин «признал», что города при коммунизме значительно уменьшатся в своих размерах. Уэллс «указал» Ленину, что обновление городов потребует гигантской работы и что многие огромные здания Петербурга сохранят лишь значение исторических памятников. Ленин согласился и с этим несравненным общим местом г-на Уэллса. «Мне кажется,— прибавляет последний,— ему приятно было говорить с человеком, понимающим те неизбежные последствия коллективизма, которые ускользают от понимания многих из его собственных последователей». Вот вам готовый масштаб для измерения уровня г-на Уэллса! Он считает плодом величайшей своей проницательности то открытие, что при коммунизме нынешние концентрированные городские нагромождения исчезнут и что многие из нынешних капиталистических архитектурных чудовищ сохранят лишь значение исторических памятников (если не заслужат чести быть разрушенными). Где же, конечно, бедным коммунистам («утомительным фанатикам классовой борьбы», как их именует Уэллс) додуматься до таких открытий, давно, впрочем, разъясненных в популярном комментарии к старой программе германской социал-демократии. Мы уж не говорим, что обо всем этом знали утописты-классики.

Теперь вам, надеюсь, понятно, почему г-н Уэллс «вовсе не заметил» во время разговора того ленинского смеха, о котором ему так много говорили: Ленину было не до смеха. Я опасаюсь даже, что челюсти его сводило рефлексом, прямо противоположным смеху. Но здесь Ильичу сослужила необходимую службу его подвижная и умная рука, которая всегда умела вовремя скрыть от слишком занятого собою собеседника рефлекс неучтивой зевоты.

Как мы уже слышали, Ленин Уэллса не поучал—по причинам, которые мы считаем вполне уважительными. Зато Уэллс тем настойчивее поучал Ленина. Он внушал ему ту совершенно новую мысль, что для успеха социализма «нужно перестраивать не одну только материальную сторону жизни, а и психологию всего народа». Он указал Ленину, что «русские по природе своей индивидуалисты и торговцы». Он разъяснял ему, что коммунизм «чересчур спешит» и разрушает прежде, чем может что-либо выстроить, и прочее в том же духе. «Это привело нас,—рассказывает Уэллс,—к основному пункту расхождения между нами, к различию между эволюционным коллективизмом и марксизмом». Под эволюционным коллективизмом надо понимать фабианское варево из либерализма, филантропии, экономного социального законодательства и воскресных размышлений о лучшем будущем. Сам Уэллс существо своего эволюционного коллективизма формулирует так: «Я верю в то, что путем планомерной системы воспитания общества существующий капиталистический строй может цивилизоваться и превратиться в коллективистический». Сам Уэллс, не поясняет, кто, собственно, и над кем будет проводить «планомерную систему воспитания»: лорды ли с удлиненными черепами над английским пролетариатом, или же, наоборот, пролетариат пройдется по черепам лордов? О нет, все что угодно, только не это последнее. Для чего же существуют на свете просвещенные фабианцы, люди мысли, бескорыстного воображения, джентльмены и леди, мистер Уэллс и мистрисс Сноуден, как не для того, чтобы путем планомерного и длительного извержения того, что скрывается под их собственными черепами, цивилизовать капиталистическое общество и превратить его в коллективистическое с такой разумной и счастливой постепенностью, что даже великобританская королевская династия совершенно не заметит этого перехода?

Все это Уэллс излагал Ленину, и все это Ленин выслушивал. «Для меня,—милостиво замечает Уэллс,— было прямо отдыхом (!) поговорить с этим необыкновенным маленьким человеком». А для Ленина? О многотерпеливый Ильич! Про себя он, вероятно, произносил некоторые очень выразительные и сочные русские слова. Он не переводил их вслух на английский язык не только потому, что столь далеко не простирался, вероятно, его английский словарь, но и по соображениям вежливости. Ильич был очень вежлив. Но он не мог ограничиться и вежливым молчанием. «Он был принужден,—рассказывает Уэллс,—возражать мне, говоря, что современный капитализм неизлечимо жаден и расточителен и что научить его ничему нельзя». Ленин сослался на ряд фактов, заключающихся, между прочим, в новой книге Моней: капитализм разрушил английские национальные верфи, не позволил разумно эксплуатировать угольные копи и пр. Ильич знал язык фактов и цифр.

«Признаюсь,— неожиданно заключает г. Уэллс,— мне было очень трудно с ним спорить». Что это значит? Не начало ли капитуляции эволюционного коллективизма перед логикой марксизма? Нет, нет, «оставь надежду навсегда». Эта неожиданная на первый взгляд фраза отнюдь не случайна, она входит в систему, она имеет строго выдержанный фабианский, эволюционный, педагогический характер. Она рассчитана на английских капиталистов, банкиров, лордов и их министров. Уэллс говорит им: «Видите, вы поступаете так дурно, так разрушительно, так своекорыстно, что мне в спорах с кремлевским мечтателем трудно бывает защитить принципы моего эволюционного коллективизма. Образумьтесь, совершайте еженедельные фабианские омовения, цивилизуйтесь, шествуйте по пути прогресса». Таким образом, унылое признание Уэллса не есть начало самокритики, а лишь продолжение воспитательной работы над тем самым капиталистическим обществом, которое столь усовершенствованным, морализированным и фабианизированным вышло из империалистической войны и версальского мира.

Не без покровительственного сочувствия Уэллс замечает о Ленине: «Его вера в свое дело неограниченна». Против этого спорить не приходится. Запас веры в свое дело у Ленина был достаточен. Что верно, то верно. Этот запас веры давал ему, между прочим, терпение беседовать в те глухие месяцы блокады с каждым иностранцем, который способен был служить хотя бы и кривой связью России с Западом. Такова беседа Ленина с Уэллсом. Совсем, совсем иначе говорил он с английскими рабочими, приходившими к нему. С ними у него было живое общение. Он и учился и учил. А с Уэллсом беседа, по существу, имела полувынужденный дипломатический характер. «Наш разговор кончился неопределенно»,— заключает автор. Другими словами, партия между эволюционным коллективизмом и марксизмом закончилась на этот раз вничью. Уэллс уехал в Великобританию, а Ленин остался в Кремле. Уэллс написал для буржуазной публики фатоватую корреспонденцию, а Ленин, покачивая головой, повторял: «Вот мещанин! Ай-я-яй, какой филистер!»

Пожалуй, могут спросить, почему и зачем, собственно, я остановился теперь, почти четыре года спустя, на столь незначительной статье Уэллса. То обстоятельство, что статья его воспроизведена в одном из сборников, посвященных смерти Ленина, конечно, не основание. Недостаточным оправданием служит и то, что эти строки писались мною в Сухуми, во время лечения. Но у меня есть более серьезные причины. Сейчас ведь в Англии у власти стоит партия Уэллса, руководимая просвещенными представителями эволюционного коллективизма. И мне показалось—думаю, не вполне безосновательно,—что посвященные Ленину строки Уэллса, может быть, лучше, чем многое другое, раскрывают нам душу руководящего слоя английской рабочей партии: в конце концов Уэллс не худший среди них. Как эти люди убийственно отстали, нагруженные тяжелым свинцом буржуазных предрассудков! Их высокомерие—запоздалый рефлекс великой исторической роли английской буржуазии—не позволяет им вдуматься как следует быть в жизнь других народов, в новые идейные явления, в исторический процесс, который перекатывается через их головы. Ограниченные рутинеры эмпирики в шорах буржуазного общественного мнения, эти господа развозят по всему миру себя и свои предрассудки и умудряются вокруг себя ничего не замечать, кроме самих себя. Ленин жил во всех странах Европы, овладевал чужими языками, читал, изучал, выслушивал, вникал, сравнивал, обобщал. Став во главе великой революционной страны, он не упускал случая добросовестно и внимательно поучиться, расспросить, узнать. Он не уставал следить за жизнью всего мира. Он свободно читал и говорил по-немецки, французски, английски, читал по-итальянски. В последние годы своей жизни, заваленный работой, он на заседаниях Политбюро потихоньку штудировал чешскую грамматику, чтобы получить непосредственный доступ к рабочему движению Чехословакии; мы его на этом иногда «ловили», и он не без смущения смеялся и оправдывался... А лицом к лицу с ним—г-н Уэллс, воплощающий ту породу мнимообразованных ограниченных мещан, которые смотрят, чтобы не видеть, и считают, что им нечему учиться, ибо они обеспечены своим наследственным запасом предрассудков. А г-н Макдональд, представляющий более солидную и мрачную пуританскую разновидность того же типа, успокаивает буржуазное общественное мнение: мы боролись с Москвой, и мы победили Москву. Они победили Москву? Вот уж поистине бедные «маленькие человечки», хотя бы и высокого роста! Они и сейчас, после всего, что было, ничего не знают о своем собственном завтрашнем дне. Либеральные и консервативные дельцы без труда помыкают «эволюционными» социалистическими педантами, находящимися у власти, компрометируют их и сознательно подготовляют их падение, не только министерское, но и политическое. Вместе с тем, однако, они подготовляют, но уже гораздо менее сознательно, приход к власти английских марксистов. Да, да, марксистов, «утомительных фанатиков классовой борьбы». Ибо и английская социальная революция совершится по законам, установленным Марксом.

Г. Уэллс со свойственным ему тяжеловатым, как пудинг, остроумием грозил некогда взять ножницы и остричь Марксу его «доктринерскую» шевелюру и бороду, энглизировать Маркса, респектабилизировать и фабианизировать его. Но из этой затеи ничего не вышло и не выйдет. Маркс так и останется Марксом, как Ленин остался Лениным после того, как Уэллс подвергал его в течение часа мучительному воздействию тупой бритвы. И мы берем на себя смелость предсказать, что не в столь уж отдаленном будущем в Лондоне, например на Трафальгар-сквере, воздвигнуты будут рядом две фигуры: Карла Маркса и Владимира Ленина. Английские пролетарии будут говорить своим детям: «Как хорошо, что маленьким человечкам из лаборпарти не удалось ни постричь, ни побрить этих двух гигантов!»

В ожидании этого дня, до которого я постараюсь, дожить, я закрываю на мгновенье глаза и отчетливо вижу фигуру Ленина на кресле, на том самом, на котором его видел Уэллс, и слышу—на другой день после свидания с Уэллсом, а может быть, и в тот же день — слова, произносимые с задушевным кряхтением: «Ну и мещанин! Ну и филистер!»

У великой могилы. М., 1924. С. 52555O

 

Joomla templates by a4joomla