Глава первая

ПЕРВЫЕ В ЖИЗНИ ШАГИ

РАННЕЕ ДЕТСТВО

Отродился весной 1906 года в железнодорожной сторожке на разъезде Князевка, в нескольких верстах от Саратова. Матери в то время шел сорок седьмой год. Качая люльку, она пролила немало горьких слез. Единственный мой брат Игнатий, старше меня на 27 лет, сидел в то время в саратовской тюрьме как один из организаторов забастовки железнодорожников, и мать беспокоилась за его судьбу. Кончилось дело тем, что брата выслали в уездный город Аткарск, отца же прогнали со службы на транспорте. Наша семья вынуждена была переехать в Саратов.

Мне шел третий год, когда нянчившая меня сестра Варя готовилась к поступлению в школу. Старшая сестра Александра взялась обучать ее начальной грамоте. Трудно, читая по слогам, одолевала Варя азбуку. Во время этих уроков я неизменно торчал тут же, залезая с ногами на табуретку, и, навалившись животом на стол, сопел, шмыгал носом и никак не мог примириться с «няниной» непонятливостью.

Довольно быстро я запомнил буквы, усвоил, как из них образуются знакомые, а порой и незнакомые слова. И получилось так, что, пока Варя еще привыкала к произношению слогов, я успел выучиться довольно бегло читать. А поскольку мне приходилось наблюдать за обучением сестры, лежа на столе напротив либо где-то сбоку, для меня оказалось безразличным, в каком положении я смотрел на книгу: прямо, сбоку или даже верх ногами, — все равно прочитывал. Позднее озорства ради выучился читать на свет, когда слова видны, как бы отраженные в зеркале.

Мать искренне недоумевала, в кого ее сынишка такой уродился. Сама она всю жизнь была неграмотной. Отец, родившийся во времена крепостного права, тоже не получил никакого образования, да и когда было учиться? Одиннадцати лет он ушел из родной Жуковки на заработки, чтобы выбиться из беспросветной нищеты, да так и прожил всю жизнь бедняком. Выучился кое-как разбирать печатные буквы. Трудился, зарабатывая пятьдесят копеек в день на семью в пять человек.

Видя мою страстную любовь к чтению, отец купил мне на Верхнем базаре первую книжку — сытинское издание популярного букваря с картинками, отпечатанного на шершавой газетной бумаге, но зато украшенного блестящей красочной обложкой. Это был торжественный день в моей жизни. Я не расставался с драгоценной книжкой целыми днями и даже укладывался с ней спать: мать тихонько вытягивала ее из моих рук и клала на стол, чтобы я не помял книжку во сне.

Гуляя с сестрой Варей по Немецкой улице1, где было сосредоточено больше всего магазинов, я невольно обращал на себя внимание прохожих.

— Ты не пропускал ни одной вывески, — рассказывала моя «няня». — Все их тебе нужно было прочитывать, и обязательно громко. Люди останавливаются, с удивлением спрашивают:

«Это твой братишка? Сколько же ему лет?»

«Четыре года, пятый», — говорю.

Окружат, вынут газету, суют:

«Ну-ка, прочти».

Ты без запинки читаешь.

И начинаются ахи-охи, удивления да расспросы; я тащу тебя: «Пойдем, Гора!» А ты: «Постой, вот это я еще не прочитал!» За нами народ — хвостом. Как же, любопытно!

Не раз пугали мою мать словоохотливые и всезнающие соседки:

«Смотри, украдут парнишку да продадут. Тогда и поминай как звали».

Но удержать меня дома было почти невозможно. Саратов я знал очень хорошо и заблудиться не боялся. То я увязывался за сестрой в Сретенскую школу, находившуюся неподалеку, то, спрятавшись на задней площадке трамвая за спинами взрослых пассажиров, «зайцем» отправлялся на берег Волги, где жила старшая сестра Шура.

Мне нравилось пропадать целыми днями на пристанях, наблюдая за сновавшими по мосткам крючниками и галахами, как называли рабочих на погрузке и разгрузке пароходов. А какое удовольствие было залезть в июльскую жару в воду, не снимая одежды, и, держась за протянутый с пристани на берег канат, подставлять грудь навстречу высокой волне, поднятой колесами белоснежного красавца парохода!

Однажды меня привел за руку домой знакомый полицейский, предупредив мать, чтобы получше смотрела за мной. Мне была отпущена заслуженная порция шлепков, но я убегал снова.

— Разве уследишь, бывало, за тобой? — рассказывала мать. — Стирала господское белье, ты на пороге с книжечкой сидел. Хватилась, а тебя и след простыл. Я туда-сюда спрашивать всех. Люди говорят: видели, мол, какого-то мальчика с книжкой, босиком, в одной рубашонке до пупка, где-то возле Московской улицы, за оврагом. Побежала на Московскую, гляжу — сидишь на тумбочке, на краю тротуара, у трамвайной остановки. Без штанов, все внимание обращают. Увидал меня и смеешься. И букварь под мышкой.

«Что это ты тут делаешь?» — говорю.

«Трамвая дожидаюсь».

«И куда же ты собрался ехать?»

«Я в гимназию хотел, к дяде Семе...»

Это чуть не к вокзалу, на конец города. Ну, я обрадовалась, что тебя нашла, взяла за ручку и повела домой. Даже побить забыла.

Дядя Сема — мой двоюродный брат, служил швейцаром в мужской гимназии, что напротив городской тюрьмы. Я уже не раз бывал в классах и даже в учительской. Меня неудержимо влекло туда: я мечтал стать гимназистом, носить такую же серую форму, лакированный пояс с пряжкой и фуражку с золотой кокардой.

БОРОДАТЫЕ ДРУЗЬЯ

В 1910 году отец нанялся дворником к новому хозяину, богатому немцу-мукомолу Шмидту, а, чтобы подработать, ночами караулил торговые лавки на Митрофаниевской площади2.

Поселились мы в длинном подвале на Константиновской улице. Пол в нашем новом жилье был почему-то не деревянным, а асфальтовым. Единственное окошко, выходившее во двор на уровне земли, тускло освещало комнату. Солнечные лучи никогда не заглядывали в наше жилище.

К этому времени я успел усвоить еще и церковно-славянский язык и по вечерам читал дома вслух малопонятные мне тексты из Евангелия или Нового Завета. Живший в нашем дворе студент-еврей, должно быть из любопытства, принялся знакомить меня с трудной еврейской грамотой. Об этом узнал знакомый доктор. Он с возмущением сказал матери:

— Если вы не хотите, чтобы мальчик сошел с ума, сейчас же отберите у него все книжки. Нельзя давать ему так рано развиваться, это опасно!

Напуганная мать запретила мне заниматься еврейским языком, что не так уж и огорчило меня тогда. Но отучить меня от чтения было невозможно. По-русски я читал уже хорошо. Что же касается церковнославянского языка, то сама же мать любила послушать «божественные» книги. И родители махнули рукой: это, мол, полезное, душеспасительное.

Тем временем у меня появились необычные друзья. Неподалеку от нас, на углу Камышинской улицы, находилась стоянка легковых извозчиков, или «биржа», как ее обычно называли. Здесь собирался простой безграмотный крестьянский народ, ушедший от бедности да безземелья в город на заработки и занимавшийся извозом на хозяйских лошадях, по найму у какого-нибудь купца. Молодой, бойкий и расторопный мужик Михайла был у них вроде старосты.

Знакомство с ними произошло как-то случайно и естественно и быстро переросло в своеобразную дружбу. Относились ко мне бородатые отцы семейств даже чуточку почтительно из-за моей грамотности, с той грубоватой лаской, которая так свойственна простым людям. Я навещал их каждый день.

Завидев меня еще издали, кто-нибудь из них уже спешил достать из-под козел распространенную саратовскую газету «Копейка»:

— А ну-ка, Гора, поди почитай нам, что там на свете делается!

Я проворно забирался на подушки сиденья одного из фаэтонов, с чувством достоинства брал в руки газетку. Окруженный жадными до новостей и неприхотливыми слушателями, принимался читать все подряд: международные события, местную хронику. Особенно любили происшествия: про пожары, убийства, отравления. Мои слушатели ахали, удивлялись, просили снова перечитать интересные места. Затем долго деловито и оживленно толковали, обсуждая прочитанные новости.

Встречавшиеся иногда в тексте иностранные слова, напечатанные латинским шрифтом, не смущали меня: я произносил латинские буквы в зависимости от их сходства с русскими. В результате получались какие-то новые слова, непонятные как моим слушателям, так и мне.

— Это что же за слово такое будет? — спрашивали меня недоумевающие бородачи.

— А это не по-нашему написано, — пояснял я, не задумываясь, и продолжал читать дальше.

Не проходило дня, чтобы мои бородатые друзья не одарили меня «за труды» несколькими копейками из своей выручки, не говоря уже о том, что доставляли мне не раз удовольствие прокатить, как «барина», в экипаже. Частенько меня приглашали с собой в пивную, расположенную поблизости, либо в чайную, где мне также приходилось развлекать посетителей чтением газет или какой-нибудь книжки. И в то время как извозчики степенно угощались пивом из остроконечных бутылок, я с наслаждением, болтая под столом ногами, грыз соленые сухарики, подававшиеся к пиву, или жевал тонко нарезанные ломтики сухой воблы.

...Шли дни за днями. Словоохотливые извозчики рассказывали своим седокам-пассажирам про маленького сынишку дворника, читающего книги и газеты не хуже большого, и слухи о нем распространялись по всему Саратову.

ЧЕЛОВЕК С ФОТОАППАРАТОМ

Наступила весна 1911 года. Ничто существенно не изменилось в нашем подвале. Так же неустанно трудился днем и ночью отец; по-прежнему, помимо повседневных домашних забот, часами гнула спину над корытом мать, стирая и крахмаля господское белье. Как и прежде, каждый день навещал я своих бородатых друзей, принося домой заработанные чтением монетки, которые запихивал в щелку в спине гипсовой кошечки, служившей мне копилкой.

Вместе с сестрой я учил ее школьные уроки, «помогал» готовить домашние задания. За плохое чтение, бывало, я награждал ее не раз тумаками по спине. Между прочим, будучи от рождения левшой, я научился писать не правой, а левой рукой, но в семье как-то не обратили на это внимания.

В один из солнечных майских дней наш маленький подвальный мирок был потревожен приходом незнакомого человека.

Появление его объяснялось довольно простой причиной. Извозчик Михайла, разговорившись по своему обыкновению с одним молодым барином, рассказал про знакомого мальчугана. Седок, симпатичный блондин лет тридцати, с живыми улыбающимися глазами и остроконечной бородкой, заинтересовался болтовней словоохотливого возницы, выспросил и записал адрес дворника Якова Лозгачева.

Василий Иванович Девятков — так звали этого седока—был сотрудником газеты «Саратовский листок».

Как я узнал впоследствии (в 20-х годах), он принадлежал к кругам революционно мыслящей интеллигенции, состоял в социал-демократической партии, принимал активное участие в организации вечерних воскресных рабочих школ, в революционном движении 1905— 1907 годов; средства к жизни добывал литературным трудом, работая в редакциях газет.

Василий Иванович решил воспользоваться рассказом извозчика для небольшого газетного очерка.

Не откладывая своего намерения в долгий ящик, он прихватил с собой громоздкий фотоаппарат с треногой и отправился на Константиновскую улицу по адресу, указанному Михайлой. Спустившись по лестнице в подвал, он застал всю нашу семью в сборе. День уже клонился к вечеру.

Войдя в квартиру и познакомившись с ее обитателями, Василий Иванович объяснил цель своего посещения. Держался он просто, весело и непринужденно, так что неловкость и некоторая настороженность, охватившие было родителей при неожиданном появлении незнакомого барина, быстро рассеялись.

Сняв шляпу и усевшись на подвинутый матерью табурет, Василий Иванович поманил меня к себе. Я смело подошел к нему, и он попросил меня показать, действительно ли я умею читать. У меня было несколько книжек; выложив всю свою нехитрую библиотеку на колени гостю, я быстро принялся читать вслух одну из знакомых сказок. Послушав немного, Василий Иванович остановил меня и, хитро рассмеявшись, воскликнул:

— Э-э! Ты, поди, эту сказку уж наизусть выучил. Это что! На-ка вот это почитай, тогда поверю! — И, вытянув из бокового кармана сложенную газету, он ткнул пальцем в одну из статей.

Я без запинки принялся читать непонятную мне по содержанию газетную статью, почти не останавливаясь на знаках препинания, значение которых, за исключением точек, для меня было еще не вполне ясно.

— Вот это молодец! Ладно, будет! —- одобрил гость, забирая у меня газету и пряча ее в карман. Откинувшись назад, вынул из жилетного кармашка пятачок и подал мне. Потом он встал и, показывая на принесенный с собой фотоаппарат, сказал родителям, что хотел бы написать обо мне в газету и поместить мою фотографию. Мать неожиданно запротестовала и обхватила меня обеими руками.

Отец, всегда довольно смирный по характеру и обычно во всех жизненных вопросах подчинявшийся матери, не выдержал и проворчал:

— Ну что ты, мать, чего испугалась? Уж и в слезы скорей. Не слышала, что ли, барин хочет его только на карточку снять!

Василий Иванович, не ожидавший такой реакции со стороны матери, что-то быстро сообразил и весело воскликнул:

— Ну, конечно, что же тут особенного! Впрочем, давайте я всех сниму, все семейство! — И, чтобы не дать опомниться смущенной матери, заторопил отца: — Пошли все наверх, пока еще солнышко, и прихватите скамейку с собой.

Взяв аппарат и треногу, гость двинулся к выходу. Отец вынес во двор скамейку. Василий Иванович рассадил всех так, что мне не хватило места, и он поставил меня сбоку, почти отдельно от родных. Наведя объектив, Василий Иванович накинул на аппарат большой черный платок, которым накрывался перед тем, и предупредил:

— Смотрите все сюда и не шевелитесь! А ты, Гора, не щурься так и не моргай глазами. Вот так. Ну, спокойненько. Снимаю! — И, быстро сняв с объектива кожаный колпачок, надел его обратно. — Готово! Можно вставать!

Несколько дней спустя мы все с интересом рассматривали помещенную в приложении к «Саратовскому листку» небольшую статью «Маленький грамотей» и фото, где я был изображен во весь рост. Мать ахала:

— Вот поди-ка ты, обманул все-таки! Взял да одного Горку и снял!

А отец, вооружившись очками и усевшись к окну, медленно, по складам принялся читать заметку про сына. Время от времени он шумно шмыгал носом и громко крякал, что было у него признаком волнения.

Василий Иванович писал в заметке о нашей семье и о том, каких успехов добился я к пяти годам. Заканчивал он свою статью словами:

«Судьба этого даровитого мальчика невольно возбуждает к нему интерес по аналогии с другими такими же самоучками, также выходцами из народа, приобщившимися впоследствии к литературным кружкам. Из таких самоучек назовем писателя-поэта И. Г. Воронина, мальчиком торговавшего калачами на Пешем базаре; писателя-самоучку, саратовского мещанина С. А. Макашина, талантливо изображавшего в своих обличительных статьях недостатки местного мещанства и купечества; Я. П. Буткова (из крестьян Саратовской губернии), усердного сотрудника «Отечественных записок» при А. А. Краевском в 40-х годах, остроумного, колкого (как аттестовал его знаменный Белинский) автора многих повестей и рассказов, изданных в двух книгах под общим заглавием «Петербургские вершины»; А. У. Порецкого, сына петровского мещанина-мельника, тайком от отца научившегося читать и писать, впоследствии основателя первого в России дешевого журнала для народа «Воскресный досуг» и автора многих стихотворений (в числе их любимой до сих пор детской песенки «Ах, попалась, птичка, стой!»).

Но сколько погибло талантов только потому, что вовремя некому было протянуть руку помощи!»

Подпись под статьей была непонятной: «В. Ю-в»; но фотография на фоне облупленной стенки нашего подвала не вызывала сомнений.

В первых числах июня почтальон принес адресованный на имя Якова Ивановича Лозгачева номер журнала «Огонек». В нем тоже была помещена заметка в два столбца о «мальчике-феномене», окаймленная зубчатой рамочкой, а посредине опять красовалась моя фотография.

Знакомство с Василием Ивановичем Девятковым на этом не прекратилось: он иногда приглашал меня в гости, познакомил со своими детьми Юрой и Клавдией, показывал свою библиотеку. Помню, как, сидя на широком мягком диване, я держал на коленях толстый том Некрасова и звонко читал понравившийся мне отрывок:

У дядюшки у Якова

Про баб товару всякого,

Ситцу хорошего —

Нарядно, дешево!..

Бывшие в тот вечер у Василия Ивановича гости — трое незнакомых мне людей — шумно восхищались моим отчетливым чтением, а одна из них, молодая женщина в полосатой кофточке и черной юбке, стянутой широким шелковым поясом из тесьмы, заявила:

— Замечательно! Василий Иванович, обязательно надо будет показать мальчика у нас! Он произведет очень приятное впечатление на слушателей, не правда ли, товарищи?

И в один прекрасный день Василий Иванович привел меня в воскресную вечернюю рабочую  школу, где за партами сидели усатые и бородатые ученики. В молоденькой учительнице я с удивлением и радостью узнал гостью Василия Ивановича.

Меня усадили за учительский стол, предусмотрительно подложив на стул несколько толстых книг, чтобывсем было видно чтеца. Полтора десятка простых, добрых, улыбающихся лиц следили за этими приготовлениями. И, ободренный их улыбками, я громко и смело начал некрасовское:

Стонет он по полям, по дорогам,

Стонет он по тюрьмам, по острогам,

В рудниках на железной цепи...

ВСТРЕЧА, РЕШИВШАЯ СУДЬБУ

Вскоре после появления заметки в «Огоньке» на имя отца стали приходить письма из Петербурга, Харькова, Варшавы и других городов России, содержащие заманчивые предложения. Общий смысл их сводился к тому, что некие весьма обеспеченные, но бездетные люди хотели бы взять на воспитание или усыновить маленького Гору из бедной семьи и впоследствии сделать его своим наследником.

По словам матери, они с отцом ни на одно из писем, сулящих материальные блага, не ответили.

...Угасал один из обычных июньских дней, унося с собой летний палящий зной и неподвижную духоту. Медленно надвигались серые сумерки. Все мы, как обычно, находились дома, занимаясь каждый своим делом. На лестнице, ведущей в наш подвал, внезапно послышались тяжелые шаги. Дверь распахнулась, и чей-то густой бас произнес:

— Скажите, здесь живет мальчик Гора?

И, не дожидаясь ответа, загородив своей массивной фигурой дверной проем, в квартиру протиснулся грузный широкоплечий мужчина в золотых очках, оседлавших большой мясистый нос. Посетитель был одет в просторное светло-серое летнее пальто; на голове — соломенная шляпа. Следом за ним вошла, придерживая подол длинного платья и близоруко щурясь, темноволосая дама среднего роста, в легкой шляпе с большими полями, приколотой огромной, по тогдашней моде, булавкой. Войдя, она тотчас же поднесла к глазам висевший на груди черепаховый лорнет, чтобы осмотреться в полумраке, царившем в нашем жилье.

Мать, возившаяся в это время у русской печи, быстро вытерла руки о фартук и обернулась к вошедшим. Я с увлечением разукрашивал газетный лист цветными карандашами. Отец, приводивший в порядок мои стоптанные башмаки, поднялся было с табуретки, чтобы встретить неожиданных гостей, но мать опередила его:

— Здесь, барин, здесь! Горушка, — окликнула она меня, — тебя спрашивают, подойди, поздоровайся! Присаживайтесь, пожалуйста, — прибавила мать, пододвигая табуреты.

Опустившись на сиденье, грузный мужчина снял шляпу, вытер влажный лоб носовым платком и назвал себя Елизаровым Марком Тимофеевичем. Потом сказал, что он и его супруга, Анна Ильинична, проживают в близком соседстве, на Угодниковской улице3, читали в газете и в «Огоньке» заметки о Горе и решили зайти, чтобы лично познакомиться с мальчуганом.

Объяснив цель своего посещения, Марк Тимофеевич обратился ко мне так, как будто давно был знаком со мной:

— Ну, здравствуй, Горок-бугорок! — И протянул мне свою большую мягкую руку. Я засмеялся, а он,»держа за руку, повернул меня к жене. Анна Ильинична наклонилась и ласково поцеловала меня в лоб.

— Да! — воскликнул Марк Тимофеевич, будто что-то вспомнив. — Чуть не забыл! Сейчас мы заходили в лавку, купили конверт за копейку да марку семикопеечную. Я дал лавочнику двугривенный, а сдачу не посчитал и положил в карман. Ну-ка, Гора, скажи, сколько мне положено сдачи получить с моего двугривенного, давай проверим!

Я чуть подумал и уверенно ответил:

— Двенадцать копеек.

— Верно! — подтвердил Марк Тимофеевич, переглянувшись с женой. Достав две новенькие монетки по десять копеек, он произнес: — Вот тебе на гостинцы за то, что молодцом, моментально сосчитал. Зови свою сестричку, как ее зовут? Варя? Ну вот, поделись с Варей, купите себе чего хочется, а мы тут пока побеседуем с папой и мамой.

Через минуту я уже разыскал свою «няню», игравшую во дворе, и мы выбежали за ворота, зажав в руке каждый свою монетку. Когда мы возвратились, полакомившись на углу мороженым, гости собрались уже уходить.

— Так приводите к нам Гору, Игнатьевна, — говорила на прощанье Анна Ильинична матери, — пусть и Варенька с ним бывает у нас. Познакомимся поближе, да и он узнает нас, попривыкнет. Ну, а там видно будет, мы с вами пока ничего ведь не решаем. Значит, помните? Угодниковская, дом двадцать шесть, наверху, там спросите. Приходите завтра, мы с мамочкой дома будем, а скоро, вероятно, и сестра Маруся приедет.

Елизаровы ушли, провожаемые всей семьей до ворот. Когда они скрылись за углом, мать как-то особенно крепко прижала меня к себе и громко вздохнула, а отец, шмыгнув носом и значительно крякнув, промолвил:

— М-да-а, вот оно, значит, какое дело-то, мать!

Я с любопытством посмотрел на них обоих, ничего не понимая...

Примечания:

1 Ныне проспект Кирова

2 Ныне площадь Кирова.

3 Ныне Ульяновская улица.

Joomla templates by a4joomla