Глава вторая
УЛЬЯНОВЫ В САРАТОВЕ
ТРУДНОЕ РЕШЕНИЕ
Для меня оставалось секретом то, о чем в июньский вечер 1911 года беседовали супруги Елизаровы с моими родителями. Я продолжал жить, как и положено мальчишке в пять лет, по-прежнему с удовольствием исполнял нравившиеся мне обязанности маленького грамотея, нимало не подозревая, что где-то рядом решается моя судьба.
Лишь спустя долгие годы, приезжая изредка в гости к родным, услышал я подробные рассказы матери о том, как перешел в новую семью.
Именно тогда, со всей прямотой, на которую был способен Марк Тимофеевич Елизаров, и был поставлен вопрос о моей дальнейшей судьбе.
— Рассудите сами, — говорил Марк Тимофеевич,— разве по силам вам, при такой нужде, поднять мальчика, дать ему правильное воспитание, хорошее образование? При теперешних обстоятельствах что может быть? Ну — весь Саратов его знает, ну — избегается, избалуется, а дальше что? Станет ли он человеком полезным, умным, образованным? Разные люди из разных мест предлагают вам всякие соблазнительные вещи для Горы — наследство там и прочее, а как знать, что лучше, и будет ли это в самом деле?
Сознавая в душе справедливость доводов гостя, отец с матерью выглядели совсем испуганными и растерявшимися. Мать пыталась не очень решительно возразить:
— Боязно отдавать не знай кому; не отдадим, наверно, никуда. Пускай уж при нас живет, даром что в бедности. И из бедности в люди выходят.
...Почувствовав сопротивление матери, чуткая и осторожная Анна Ильинична вмешалась в разговор и мягко сказала:
— Нет, нет, Игнатьевна, я верю вам. Вы вполне правы. Конечно, вам тяжело не только вдруг расстаться со своим ребенком, но даже и слышать об этом. И потом, такие вещи сразу не решаются; это не так просто, да и не надо забывать, что мы должны считаться и с самим мальчиком, который ничего еще не подозревает и нас-то в первый раз в жизни увидел. Мы с Марком будем делать все, чтобы Гора постепенно привык и полюбил нас. Ведь все мы желаем ему одинаково добра — и мы, и вы, не правда ли? Придет время, тогда и спросим его самого.
Спокойные и разумные доводы Анны Ильиничны как бы обезоружили моих родителей...
После этого я стал частым гостем в квартирке на Угодниковской улице, встречая там самое ласковое и внимательное отношение к себе и быстро свыкаясь с новой обстановкой.
Супруги Елизаровы никогда не имели своих детей. Очевидно, поэтому Анна Ильинична решила взять на воспитание чужого ребенка. Старшая в семье Ульяновых, она по опыту своей матери Марии Александровны прекрасно сознавала, сколько сил придется ей потратить на меня. С первых же дней Анна Ильинична решительно занялась «перестройкой» всего моего маленького существа, характера и привычек.
МАМОЧКА И МАНЕЧКА
...Самое почетное место в этой прекрасном семье, бесспорно, занимала Мария Александровна. В 1911 году ей шел уже семьдесят шестой год. Даже и теперь, много лет спустя, когда мне давно известна вся жизнь этой великой — с большой буквы!—Матери, вынесшей за свой долгий жизненный путь столько горя и невзгод, но никогда не опускавшей головы, трудно подобрать такую палитру красок, чтобы нарисовать похожий на нее образ. Маленькая, с белыми как снег волосами, прикрытыми черной кружевной наколкой, с добрыми карими глазами, светившимися умом и молодостью, она была красива внутренней, одухотворенной красотой. Несмотря на свой преклонный возраст, Мария Александровна была всегда живой, деятельной и подвижной. Годы ничуть не согнули ее.
Говорить о силе ее любви к своим детям — значило бы написать целую книгу о ней. В семье всегда царила атмосфера взаимного внимания, неустанной заботы друг о друге.
Встретив меня ласково и дружелюбно, Мария Александровна приняла во мне живое участие. Меня интересовало буквально все, и она, удовлетворяя мою любознательность, впервые научила меня правильно узнавать время по часам, терпеливо разъяснив разницу между часовой и минутной стрелками; с ее помощью я узнал название и назначение каждой фигуры в шахматах.
Наблюдая с любопытством, как она играет на фортепьяно, поставив перед собой раскрытую тетрадь, усеянную странными значками с хвостиками, я однажды спросил, что это за тетрадь.
— Я читаю по этим значкам так же, как ты читаешь книжку, — разъясняла мне Мария Александровна. — В книжке из отдельных букв составляются слова, а здесь каждый значок означает какой-то звук. Из отдельных значков-звуков получается мотив, музыка, песня. Вот я играю песенку, ты сразу узнаёшь знакомый мотив и поёшь под музыку, значит, и тебе становится понятно что-то.
Но мне этого было мало: я хотел обязательно научиться читать по нотам. И добрая Мария Александровна, не жалея времени, знакомила меня с нотной азбукой, рассказывала о нотной линейке, ключе и соответствии нотных знаков с их местом на клавишах фортепьяно. Конечно, при таком общем знакомстве с тайнами музыки я играть не выучился, но постепенно привык сопоставлять нотные начертания с музыкальными звуками и аккордами, так что через несколько лет, когда я начал брать уроки музыки, ноты для меня уже не были китайской грамотой.
Осенью 1911 года из Москвы возвратилась Мария Ильинична, с которой я тоже быстро подружился.
Совсем еще молодая, в расцвете сил, с задорными ямочками на щеках, она привлекала к себе своей жизнерадостностью. В ее присутствии всегда становилось сразу шумно и весело.
Когда я, в порыве усердия, желая помочь ей, хватался за что-нибудь мне не по силам, Мария Ильинична весело заливалась смехом и поддразнивала: «Ты еще мал, не удал, дров не таскал, печку не топил, каши не варил, куда уж тебе!»
Всегда охотно, не заставляя себя упрашивать, садилась за «мамочкино» фортепьяно, как его называли, и разучивала со мной и сестренкой веселые детские песенки.
Я не ошибусь, если скажу, что Мария Ильинична была всеобщей любимицей в семье и имела не одно, а целый ряд ласкательных имен: мать называла ее Маней и Марусенькой, Анна Ильинична — Марусей и Манечкой, Владимир Ильич — исключительно Маняшей.
КАК МЕНЯ ВОСПИТЫВАЛИ
Нечего и говорить — благовоспитанность моя была никудышная. И вот Анна Ильинична принялась с присущей ей настойчивостью приучать меня к правилам поведения, к умению держать себя за столом и орудовать такими инструментами, как вилка и нож, к вежливому обращению со старшими и прочему необходимому для всякого мало-мальски культурного человека. Все это было для меня новым и страшно непривычным: живя в простой семье, с неграмотной матерью и малограмотным отцом, я, конечно, не был обучен всему этому. Много терпения и усилий пришлось потратить Анне Ильиничне, чтобы изжить укоренившиеся скверные привычки, воспитать во мне и упрочить положительные черты характера.
Анна Ильинична обладала богатой памятью. Она знала массу русских народных поговорок и пословиц-г- чуть ли не на все случаи жизни — и не уставала приводить их в подходящие моменты для примера. Приучая меня к терпению и трудолюбию, она напоминала мне такие пословицы, как: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда», «Терпение и труд все перетрут», «Труд кормит, а лень портит», — либо декламировала басню Крылова «Крестьянин и Медведь».
Стремясь развить необходимую бойкость речи, Анна Ильинична заставляла меня упражняться в быстром произнесении забавных скороговорок, вроде «Брала вралья из ларя, а враль клал в ларь» или «Раз дрова, два дрова, три дрова!» Это было очень смешно: у меня обязательно сразу же заплетался язык.
Прежде чем посадить меня за стол, Анна Ильинична обычно спрашивала:
— Горушка, а у тебя ручки чистые?
Я отвечал, протягивая свои розовые ладоши: — Чистые!
— А поверни-ка, посмотрим с другой стороны. Ой- ой-ой, а ты говоришь, чистые! Да они же совсем немытые с этой стороны!
Я краснел от смущения, но быстро находился и объявлял, что наше мыло (то есть дома) с-этой стороны не моет. А на самом деле я действительно, умываясь, тер мылом одни ладони, как и многие малыши. То же было и с лицом: я умывал лоб, нос и щеки, оставляя грязные полосы на шее и за ушами. Анна Ильинична брала меня без разговоров под мышку и под дружный смех сидевших за столом тащила к умывальнику, где и доказывала ошибочность моей «теории» об однобоких свойствах мыла.
За столом опять новое дело: локти на стол не класть, ногами под столом не болтать, носом не шмыгать и — боже упаси! — не вытирать нос рукавом. То и дело говорить «спасибо» и непривычное «пожалуйста», пользоваться вилкой и не лазить в тарелку руками, а ложку держать не левой, а правой рукой, хотя я левша от рождения. Да мало ли всяких тонкостей и правил свалилось на мою голову!
Я никак не мог понять, например, к чему это старшие срезают корочку с сыра либо снимают с колбасы шкурку, прежде чем есть. Я привык есть все целиком: просто жалко было выбрасывать красивую ярко-красную сырную корочку! Но Анна Ильинична останавливала меня и говорила: «Нельзя!» Недоумевая, почему это «нельзя», я с наивным и вполне искренним убеждением возражал:
А почему тогда сыр продают вместе с корочкой?!
Раньше мне вообще-то редко приходилось есть сыр. Отец только в получку иногда покупал по дешевке у лавочника полузасохшие колбасные и сырные обрезки, которые наполовину состояли как раз из одних шкурок да корок!
А каково было видеть, как безжалостно очищает ножом Марк Тимофеевич любимые им груши дюшес! Он изо всех плодов и фруктов, кажется, только и признавал эти груши да арбузы.
На сладкое к столу подавались незнакомые мне блюда вроде крема, желе, мусса. Готовила их чаще всего сама Анна Ильинична. Она была большой и искусной мастерицей по части замысловатых блюд и печений. Чего, например, стоили одни медовые пряники! А я до этого был знаком только с киселем да с мороженым. Нельзя сказать, что я не любил сладкого, но, в отличие от многих лакомок, не проявлял к нему жадности. Наоборот, я старался есть сладкое крохотными кусочками, чтобы продлить удовольствие. Нередко можно было наблюдать такую картину: все взрослые давно уже покончили с обедом и поднялись из-за стола, и только я один продолжаю сидеть и блаженствовать. Явно иронизируя над моей медлительностью, Анна Ильинична с улыбкой нагибается ко мне:
— Горушка, тебе, может быть, не очень нравится крем, что ты так медленно кушаешь его?
— Нет, очень-очень нравится! — с жаром возражаю я. — Только он такой вкусный, что мне хочется его до-олго-долго есть!
— Ну, хочешь, я положу тебе еще? Ты бы мог попросить!
Но я деликатно и великодушно отказываюсь от второй порции... Впоследствии в семье уже настолько привыкли к моему чудачеству, что не тревожили меня, когда я засиживался наедине с любимым сладким блюдом.
Узнав о моей привычке всегда и всем добросовестно делиться с сестренкой, Анна Ильинична заметила с одобрением:
— Это хорошо, что ты по-христиански делишься с Варенькой.
— А как это так — по-христиански делиться? — не понял я.
— Да так вот, как ты делаешь.
Как и большинство детей моего возраста, я был очень подвижен и нетерпелив. Анна Ильинична окрестила меня Горишкой-торопыжкой. Вообще говоря, на имена и прозвища для меня не скупились. Сестра Варя избрала для меня уменьшительное имя Гера, родители звали Горой, Анна Ильинична — Горуша или Горишка, Марк Тимофеевич — Горок-бугорок, а Мария Александровна— Горя. В последнем случае Анна Ильинична снова не удержалась, чтобы не срифмовать: «Горя, Горя, не было бы мне с тобой горя!»
Вернусь, однако, к тому, как меня к терпению приучали. Заметив, что я, снедаемый любопытством, моментально развертываю принесенные покупки, не заботясь о целости упаковки, то есть просто стаскиваю и срываю бечевку, Анна Ильинична стала заставлять меня тщательно развязывать — никоим образом не рвать и не разрезать! — все до одного узелки и только после этого, сняв бечевку, аккуратно развертывать пакет, или «сюрприз», как было принято называть подарки. И приучила, да еще как! На всю жизнь! Я и сейчас не могу спокойно видеть, если кто рвет, режет или сдирает бечевку, поленившись развязать ее.
Был у Анны Ильиничны еще один забавный способ воспитывать выдержку и терпение. Первой испытала его на себе Варя. К своему дню рождения она получила от изобретательной Анны Ильиничны большой круглый бумажный сверток величиной с футбольный мяч, заботливо и кропотливо перевитый и увязанный узкой розовой тесемочкой.
Варя, бывшая почти на пять лет старше меня, уже усвоила, как полагается распаковывать подарки. Она вежливо поблагодарила Анну Ильиничну, после чего принялась узелок за узелком развязывать тесьму и освобождать сверток от бумаги. Все стояли вокруг, наблюдая за усилиями девочки, — взрослые, зная секрет, были в «заговоре», а я, не посвященный в это дело, смотрел с любопытством и недоумением.
Под первой бумагой оказалась другая, под ней — третья, затем — пятая, десятая!.. Окружающие все шире и шире улыбались, прикрывая рты, чтобы не рассмеяться, а у сестры понемногу начала обиженно вытягиваться физиономия. Бедная Варя решила, что над ней просто задумали посмеяться, и было видно, что она вот-вот заплачет. Тогда Мария Ильинична, подбадривая ее, сказала:
— Развертывай дальше, Варенька, развертывай до конца!
Ворох бумаги уже лежал на полу у ног «новорожденной», а она все снимала и сбрасывала новые бумажки.
Сверток быстро худел, и, наконец, в руках у сестры остался маленький бумажный комочек. Развернув его, она увидела золотые сережки с голубыми бирюзовыми глазками. Вот это был «сюрприз»!
Варя оглядела всех удивленными глазами и бросилась на шею Анне Ильиничне, горячо целуя; та не выдержала и прослезилась сама, проговорив растроганным голосом:
— Тебе нравятся сережки? Хорошенькие? Носи их на здоровье, голубушка!
ИСТОРИЯ ШАХМАТНОГО СТОЛИКА
Семейство Елизаровых — Ульяновых занимало квартиру из пяти комнат на втором этаже дома № 26 по Угодниковской улице. Слева, при входе в квартиру, помещалась кухня, а за ней — столовая и спальня Марии Александровны, выходившие окнами во двор; направо по коридору — гостиная и спальни. В гостиной, где по вечерам обычно собирались все члены семьи, вдоль левой стены стояло «мамочкино» черное фортепьяно с медными фигурными канделябрами (подсвечниками) и вырезанным из дерева барельефом Бетховена на передней крышке. Фортепьяно было накрыто изящной вязаной дорожкой — произведением рукодельницы Марии Ильиничны. Справа, между белоснежной изразцовой печью и дверями в спальню, приютился старинный ломберный столик для игры в преферанс, у окна расположился квадратный шахматный столик с массивной круглой подставкой на трех ножках. В четырех выдвижных ящичках хранились четыре комплекта шахмат: черные, белые, красные и синие — для одновременной игры вчетвером. На крышке столика было выложено не шестьдесят четыре квадрата, как обычно, а целых сто. Я так никогда и не смог понять, как это можно играть в шахматы сразу вчетвером: мне не пришлось ни разу наблюдать подобного шахматного сеанса.
А сам столик... скромно таил заключенный в нею секрет. Только после революции Анна Ильинична раскрыла тайну столика, изготовленного мастером по специальному заказу. Его квадратная крышка в случае необходимости легко отодвигалась в сторону, как крышка школьного пенала, открывая при этом выдолбленное в дереве просторное углубление. Туда надежно прятались драгоценные номера ленинской газеты «Искра», запретная революционная литература, рукописи и партийная переписка, скрытые от посторонних глаз шахматной доской — крышкой.
В мае 1927 года Анна Ильинична передала столик в Музей революции1. Одновременно музей получил от Анны Ильиничны и его «биографию».
«Первоначальная идея столика, — писала Анна Ильинична, принадлежала Владимиру Ильичу, который со времени своего переезда в Петербург осенью 1893 года и начала нелегальной работы развивал мысль о необходимости каждому иметь у себя какое-нибудь потайное хранилище для нелегальщины. «Например, — говорил он, — круглый столик с выдолбленной ножкой».
В 1894—95 г. он осуществил этот план, заказав в Петербурге через товарищей рабочих, участвовавших в организации, такой столик. ...Столик выдержал свой первый экзамен в ночь ареста В. И. 9 декабря 1895 года. Полиция не проникла в его тайну и ничего нелегального поэтому у Вл. Ильича взято не было»2.
Позднее столик, по словам Анны Ильиничны, перешел к Надежде Константиновне Крупской. После ареста Надежды Константиновны 9 августа 1896 года ее мать Елизавета Васильевна передала столик Анне Ильиничне вместе с его тайным содержимым, так и не обнаруженным при обыске. Это была часть объяснений к программе социал-демократической партии, написанная в тюрьме Владимиром Ильичем молоком между строк какой-то книги. Анне Ильиничне предстояло проявить, расшифровать и переписать работу Владимира Ильича, а также передать ее по назначению. Опасаясь налета полиции с обыском, Анна Ильинична на ночь аккуратно прятала драгоценные листки в выдолбленную ножку столика.
Далее Анна Ильинична писала:
«...Большим неудобством хранилища этой конструкции было, что для вкладывания в него рукописей приходилось всякий раз переворачивать столик ножкой кверху. И вот мой муж надумал другую конструкцию, которая была осуществлена в шахматном столике. Тут приходилось вынимать только один ящичек, и дело шло так быстро, что иногда мы вкладывали кое-что уже после ночного звонка, возвещавшего прибытие «гостей»».
Верный столик надежно хранил в своих недрах революционные листовки, номера заграничной газеты «Социал-демократ», письма из эмиграции Владимира Ильича к сестре и партийным товарищам, в Центральный и Петроградский комитеты, черновики ответных писем.
— Не было случая, — рассказывала мне впоследствии, уже в начале 20-х годов, Анна Ильинична, чтобы хоть раз во время многочисленных обысков полиция или жандармы охранного отделения раскрыли этот, созданный Марком, тайник. Тебе приходилось самому много раз быть свидетелем таких обысков в Вологде и Петрограде, но ты не знал тайны столика, доставая разноцветные шахматы из его ящиков и расставляя их на доске. До поры до времени никому нельзя было об этом рассказывать...
Позднее узнал я, почему и у настольного туалетного зеркала оказалась выдолбленной рамка-доска, к которой шурупами со стеклянными головками прикреплялось само зеркало, и почему от одной английской книги, названия которой уже не помню, оставался и долго хранился Анной Ильиничной только переплет. Крышки его были двойными и служили для пересылки из-за границы писем и нелегальной литературы вроде большевистской газеты «Искра», отпечатанной на тончайшей бумаге.
СЕМЕЙНЫЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ
По вечерам Марк Тимофеевич с Анной Ильиничной и Мария Александровна с Марией Ильиничной иногда усаживались за игру в преферанс. Впрочем, чаще играли втроем, без Марии Ильиничны, которая предпочитала заниматься чтением или рукоделием.
Я ровным счетом ничего не понимал в этой игре и откровенно скучал, слушая монотонные реплики: «Раз... два... три... семь... пик... пас», которыми перебрасывались игроки. Сидел рядом, забавлялся освобождающимися картами и путал игрокам взятки.
Куда интереснее были общие, увлекательные игры, в которых принимали участие все члены семьи, независимо от возраста. Отгадывание оригинальных шарад, например. Анна Ильинична была мастерица придумывать их, да еще излагать в стихотворной форме. К примеру, бралось слово «виноград». Первая и вторая части слова представляют самостоятельные понятия: «вино» и «град». Анна Ильинична загадывала довольно хитроумно:
Первое — из целого родится,
А целое — последнего боится.
Расшифровывалось так: вино (первое) делается из винограда (целое). В то же время целое (виноград) действительно боится града (последнее). Отгадавшему засчитывался фант.
Очень нравилась нам всем игра в пословицы. Помнится, досталось однажды мне быть отгадчиком. Я вышел за дверь. Оставшиеся загадали пословицу «Век живи, век учись». Слова пословицы распределились между игравшими так. Марии Александровне досталось слово «век», Марии Ильиничне — «живи», Марку Тимофеевичу — опять «век», а его племяннице Наде Голубятниковой, гостившей в доме, — «учись». После этого позвали меня. Отгадчику говорили обычно, с кого начинать. Он мог задавать любой вопрос игравшим. Участник заговора мог тоже отвечать что угодно, но обязательно вставить в свой ответ заданное ему слово. При неловком ответе отгадчик узнавал слово, а затем и всю пословицу.
Итак, я вошел и задал вопрос Марии Александровне: «Как вы себя чувствуете?» Мария Александровна сразу же с лукавой улыбкой отвечала: «Что же тебе, Гора, ответить? Сам знаешь, век мой уже не молодой, бывает и нездоровится. Смотря какая погода!»
Я переходил к Марии Ильиничне: «Как по-вашему, погода сегодня хорошая или плохая?» Мария Ильинична, немного подумав, отвечала: «Она каждый день разная: вчера такая, завтра — другая. По мне уж лучше так: живи сегодняшним днем и не задумывайся о завтрашнем».
Пока в ответах не было ничего, что могло бы навести на раскрытие секрета. Наконец, наступила очередь Марка Тимофеевича. Я спросил его: «А мы не покатаемся опять по Волге в санях, как в прошлое воскресенье?»
Марк Тимофеевич растерялся. Попробуй в ответ вставить ни к селу ни к городу словечко «век». Навострив, что называется, уши, я сразу поймал нескладное словцо и раскрыл пословицу. Наде даже не пришлось отвечать, провалившийся Марк Тимофеевич шумно был удален за дверь, а я с торжествующим видом уселся на его место.
Всегда весело в доме Ульяновых проходила игра с разыскиванием спрятанного предмета.
Кто-нибудь поочередно удалялся из комнаты, в его отсутствие прятали платок, брошку, кольцо и т. п., после чего ушедший возвращался и должен был отыскать предмет, прислушиваясь к музыке.
Мария Александровна садилась за фортепьяно и начинала играть какой-нибудь несложный мотив — тихо, если водивший находился далеко от спрятанного предмета, и все громче и сильнее, когда ищущий приближался к нему, пока, наконец, не обнаруживал его под гром аккомпанемента.
Иногда вместо музыки спрятанное искали под возгласы: «Холодно, снег пошел, мороз», если искавший удалялся от предмета, или: «Тепло, теплее, жарко, огонь!», когда запрятанная вещичка попадала в руки водившего.
В этих вечерах нередко принимали участие друзья семьи Ульяновых: Алексей Павлович и Софья Матвеевна Скляренки с дочерью Мусей, Егор Васильевич и Александра Всеволодовна Барамзины с детьми — Митей и Ниной, Андрей Матвеевич и Людмила Степановна Лежава со своими двумя, совершенно непохожими друг на друга девочками — полной и светловолосой хохотун кой Ниной и темненькой, с длинными косами, стройной
Лелей. Разница в возрасте между всеми нами была незначительной: самыми младшими были я и черноглазая Ниночка Барамзина.
Вместе со мной иногда приходила и моя «няня», сестра Варя, старавшаяся всегда держаться серьезно, по-взрослому.
В числе развлечений, между прочим, было увлекательное соревнование в составлении многих слов из одних и тех же букв избранного большого слова. Брали какое-нибудь слово, к примеру «Петербург». Все рассаживались вокруг стола, вооружившись карандашом и бумагой, и, заметив время по часам, быстро принимались писать. Не показывая друг другу, каждый старался построить и выписать на бумагу как можно большее количество новых слов из букв, входящих в задуманное слово «Петербург». Через определенное время (10— 15 минут) начиналась читка, и выигравшим считался тот, кто успевал за это время выписать наибольшее число оригинальных слов.
Как-то, развлекаясь этой игрой, мы задумали большое слово: «Екатеринослав». Много словечек напридумывали из него, а тут время кончилось, клади карандаш на стол! Потом разошлись спать, а наутро Марк Тимофеевич удивил всех за завтраком. Оказывается, он до того увлекся, что ухитрился просидеть почти всю ночь, да еще со словарем, продолжая придумывать новые слова. И с торжеством объявил, что сумел составить что-то около четырехсот слов!
Анна Ильинична и ее матушка долго потом потешались над азартом Марка Тимофеевича, рассказывая об этом друзьям и знакомым.
Музыка в семье Ульяновых была в большом почете: любили ее все члены семьи, и, кроме Марка Тимофеевича, все прекрасно играли на фортепьяно. Любимыми композиторами были Чайковский, Григ, Шопен, Вагнер, Мендельсон. Любимыми произведениями — классические мотивы и мелодии, богато насыщенные внутренним содержанием и яркими музыкальными образами, которые, казалось, можно было видеть, закрыв глаза.
Мария Александровна была отличной пианисткой. Когда она садилась за инструмент и начинала играть, лицо ее преображалось, делалось серьезным и сосредоточенным. Возможно, в ее годы и трудновато было исполнять быстрые, бойкие пьески. Она больше любила лирического звучания мелодии, наполненные минорными нотками и исполняемые в умеренном темпе. Одной из любимейших ее вещей была «Вечерняя звезда» из оперы «Тангейзер» Вагнера.
Мария Ильинична, порывистая по натуре, предпочитала более живую, бурную музыку и технически более трудную. Она легко играла весьма сложные пьесы, сонаты Бетховена, но любила и своеобразные по красоте сочинения Грига, часто исполняла отрывки из «Пер Гюнта».
Мария Ильинична знала наизусть чуть ли не все сонаты, ноктюрны и мазурки Шопена, переплетенные в двух нотных книгах с ее инициалами «М. У.».
Помню, что мне доставляло удовольствие любоваться ее лицом, когда она играла какую-либо трудную пьесу. Мария Ильинична словно переставала- замечать все окружающее, всем существом уходя в музыку, в звуки. Глаза, устремленные в ноты, начинали блестеть. Играя, она как-то по-особенному, в трубочку, складывала губы; чуть втянутые щеки покрывались пятнами румянца, и на них появлялись милые ямочки. Анна Ильинична почему- то не могла равнодушно смотреть на них и обязательно делала комплимент младшей сестре.
Кончив играть, Мария Ильинична превращалась снова в веселую Марусю, Манечку, как ее постоянно звали родные, и, нагнувшись ко мне (я обычно стоял тут же и, затаив дыхание, слушал музыку), весело опрашивала:
— Ну как, нравится?
— Очень нравится! — восхищенно отвечал я.
— Очень-очень-очень? — шутила Мария Ильинична, смеясь своими ямочками.
Я упрашивал ее играть еще и еще...
Очень часто сестры играли с Марией Александровной в четыре руки, причем справа, ведя основной мотив, обычно усаживалась мать. У меня сложилось убеждение, что музыка в семье Ульяновых не была просто развлечением. Она своим содержанием порождала глубокие чувства и переживания, и исполняемые вещи соответствовали не только музыкальному вкусу и воспитанию матери и сестер, но и их душевному состоянию и настроению.
Мария Александровна и Мария Ильинична имели замечательный слух и приятный голос; что касается Анны Ильиничны, она никак не могла петь и обязательно фальшивила.
Для нас с сестрой был специально куплен музыкальный сборник детских и народных песенок под названием «Гусельки». Песенки эти мы очень быстро выучили наизусть; некоторые из них я помню и теперь, хотя с тех пор прошло более пятидесяти лет! Аккомпанировала нам Мария Александровна либо Мария Ильинична, а мы с Варей распевали в два голоса. При разучивании новых песен нам подтягивала Мария Ильинична, поправляя, если кто-нибудь из нас путал мотив. В нашем «репертуаре» были и задорная народная песня про журавля, повадившегося «на зелену конопель», и «Вот лягушка по дорожке скачет, вытянувши ножки», и многие другие.
Особенно любила Мария Александровна тихую и протяжно-печальную песню «Легенда».
В ней говорилось, что юный Христос вырастил в своем саду прекрасные розы и мечтал сплести из них себе венок, но вместо этого раздарил все розы детям, себе же оставил лишь шипы — символ страдания.
И из шипов тогда сплели
Венок колючий для него,
И капли крови, вместо роз,
Чело украсили его.
Так заканчивалась «Легенда».
Позднее, когда я узнал от Анны Ильиничны о трагической судьбе старшего брата, Александра Ильича3, я понял, почему так любила Мария Александровна эту грустную песенку, трогательно исполняемую детскими голосами. В сердце сильной духом матери вечно жил незабываемый образ ее сына, юного Александра, посвятившего свою жизнь борьбе за народ и погибшего на царской виселице, когда ему только что исполнился двадцать один год.
ПЕРВАЯ ЕЛКА
Устройство рождественской елки в нашей семье было слишком дорогим удовольствием. Мы с сестрой довольствовались тем, что, подобрав на улице несколько еловых веток, оброненных неведомыми «счастливцами», втыкали их в горлышко бутылки и по-своему, примитивно и любовно, украшали импровизированную елку лентами, бумажными звездочками, кусочками ваты, сажали рядом кукол и наслаждались своим скромным праздником. Еловые ветки заменяли нам настоящую, большую, сверкающую зеленую красавицу, которой мы иногда любовались через чье-нибудь чужое окно, прижимаясь к морозному стеклу с улицы. Иногда, впрочем, нас приглашали на часок к господским детям, где мы чувствовали себя стесненными и чужими.
Поэтому елка, купленная Марком Тимофеевичем в канун 1912 года, была для нас верхом мечты и торжества: ведь это была первая наша елка! Марк Тимофеевич, как всегда, не признавал ничего мелкого, любил все большое, крупное. Так и с елкой: когда дворник втащил ее с трудом в гостиную, она оказалась на добрых полметра выше потолка. Анна Ильинична добродушно пожурила мужа:
— Ну, Марк, ты просто неисправим: все по своей фигуре стараешься подбирать! Если арбуз, так обязательно в обхват размером, елку — так чуть не двухэтажную. Может, наискосок ее поставим для оригинальности и нырять под нее будем?
— Не велика беда, Аня, — улыбнулся Марк Тимофеевич,— можно и укоротить снизу, это недолго. — Принес из кухни садовую пилу, снял сюртук, чтобы не запачкаться смолой, и, грузно опустившись на колени, отпилил кусок ствола с нижним ярусом веток.
— Ну, вот и готово, можно игрушки развешивать!
В семье Ульяновых издавна существовала традиция украшать елку изделиями своих рук. Мария Александровна, Мария и Анна Ильиничны достигли в этом деле настоящего мастерства. Помогали им готовиться к празднику и мы с Варей.
По вечерам мы рассаживались в уютной гостиной вокруг стола, вооружались ножницами и резали, кроили, сгибали и склеивали из картона, золотой, серебряной и разноцветной глянцевой и папиросной бумаги цепочки, гирлянды, фигурки, коробочки, бонбоньерки. И в таком изобилии, что на украшенной лесной красавице только сверкающая золотыми гранями звезда на верхушке, водруженная Марком Тимофеевичем, стреляющие хлопушки да свечи с подсвечниками были покупными. И еще — бенгальские огни, горевшие ослепительно-белым светом и рассыпавшие тысячи холодных колючих искр, которые можно было без боязни ловить руками!
А под елкой, рядом с большим дедом-морозом, искусно сделанным руками Анны Ильиничны, лежали заботливо перевязанные цветными ленточками пакеты с подарками для нас и прислуги Маши.
Нечего и говорить, с каким воодушевлением и искренностью пропели мы слова известной песенки «В лесу родилась елочка»:
И много-много радости
Детишкам принесла!
Так оно и было на самом деле. Шумно выстрелив хлопушками, снятыми с елки, мы с Варей извлекли из них маскарадные шапочки и облачились в них. А Мария Ильинична, веселая затейница и жизнерадостная хохотушка, организовала даже настоящий маскарад.
В самом разгаре елочного веселья в гостиной неожиданно появились три необычно костюмированные фигуры в масках. Мария Александровна, ожидавшая их появления, сидя за пианино, ударила по клавишам, и таинственные маски молча закружились в веселом вальсе.
Одна из них, в черном платье и черной вуали, вся усыпанная множеством блестящих золотых бумажных звезд и звездочек, с серебряным полумесяцем в волосах, без сомнения, изображала «ночь». В другой, пестро одетой и со смешным тюрбаном на голове, можно было угадать «турчанку», но костюм третьей был довольно непонятен по замыслу, хотя, как после выяснилось, должен был изображать «елку».
Я не мог успокоиться до тех пор, пока пугавшие меня своей таинственностью маски не были, наконец, сняты, и тогда все узнали в «царице ночи» раскрасневшуюся Марию Ильиничну, а в «турчанке» — юную светловолосую Надю Голубятникову, племянницу Марка Тимофеевича. Под третьей маской скрывалась прислуга Маша. В заключение семейной самодеятельности было объявлено выступление Марка Тимофеевича. Он встал в «позу» возле фортепьяно и под аккомпанемент Анны Ильиничны запел мощным басом бурную арию, чуть ли не из «Ивана Сусанина», но на первой же высокой ноте поперхнулся, закашлялся и на этом окончил свое «концертное выступление», сойдя с воображаемой сцены под дружный хохот и аплодисменты всей «публики». Чтобы восполнить неудачу, он успешно продемонстрировал со мной акробатический трюк, который мне страшно нравился: я встал перед ним, нагнувшись и далеко вытянув обе руки между ног, а Марк Тимофеевич, взяв за кисти, быстро и сильно поднял меня высоко вверх; при этом я сделал в воздухе полный оборот, сердчишко на секунду замерло, и он осторожно опустил меня на пол.
Анна Ильинична ахнула:
— Марк! Так же можно руки ему вывихнуть!
Но я, вне себя от удовольствия, упросил его повторить еще и еще приятное и захватывающее дух сальто, пока бедный Марк Тимофеевич не запыхался.
Счастливые, нагруженные подарками и гостинцами, возвращались мы с Варей домой поздним вечером...
О ЧЕМ Я НЕ МОГ ЗНАТЬ
Ни мои родители, ни я сам сначала не имели никакого представления о том, что члены семьи Елизаровых — Ульяновых были профессиональными революционерами, посвятившими себя с юных лет борьбе с царизмом.
Эти милые, добрые, внимательные люди — мягкая и казавшаяся чуточку чопорной и старомодной Анна Ильинична, живая, бойкая и веселая Мария Ильинична, большой и добродушный Марк Тимофеевич — стояли во главе Саратовской большевистской организации, недавно разгромленной и вновь восстановленной благодаря их усилиям и энергии. Над ними постоянно висела опасность быть арестованными, заключенными в тюрьму либо оказаться сосланными в отдаленные края.
Эту сторону их жизни я узнал позднее, когда уже жил в новой семье.
В ночь на 8 мая 1912 года за активную подпольную деятельность в Саратовском комитете социал-демократической партии большевиков были арестованы одновременно Анна Ильинична и Мария Ильинична и заключены в саратовскую тюрьму. В ту же ночь были арестованы также Станислав Кржижановский и рабочие-большевики Ларионов, Скворцов, Нефедов и другие. Находившийся в служебной командировке Марк Тимофеевич случайно избежал ареста.
77-летняя мать мужественно встретила этот, уже не первый в ее жизни, удар. Снова она оказалась в одиночестве, как это произошло восемь лет назад в Киеве. Тогда, в новогоднюю ночь 1904 года, были арестованы не только Анна и Мария Ильиничны, но и Дмитрий Ильич с женой Антониной Ивановной.
Зная, что и Марку Тимофеевичу угрожает также арест и, возможно, тюрьма, Мария Александровна поспешила написать его брату в Сызрань, чтобы он во что бы то ни стало предупредил Марка об опасности и удержал от возвращения в Саратов. Одновременно было послано письмо о происшедшем в Париж Владимиру Ильичу.
Разумеется, мне ничего об этих событиях не было сказано, тем более что через 15 дней после ареста, 23 мая, Анна Ильинична была освобождена «за недостатком улик» и возвратилась домой, так что я ни о чем не догадывался. Но затянувшееся отсутствие Марии Ильиничны меня удивляло, и я приставал с вопросами: «Куда она девалась?» Чтобы меня успокоить, Анна Ильинична придумала объяснение, что Манечка уехала из Саратова по делам и просила, чтобы я обязательно ей писал.
И я писал ей свои наивные детские письма, не подозревая, что они отправляются в саратовскую тюрьму и там прочитываются и проверяются тюремной администрацией. В каждом письме настойчиво я повторял: «Мария Ильинична, приезжайте скорее!» Она аккуратно отвечала мне в письмах, адресованных сестре или матери.
Не думал я, что через сорок с лишним лет я снова увижу эти письма. Читая с волнением пожелтевшие от времени листки, написанные хорошо знакомым круглым торопливым почерком, со следами химической проверки полицейской цензуры, я уносился мысленно в далекие детские годы...4
В письме Марии Ильиничны к матери от 29 сентября 1912 года я нашел следующие строки:
«Горке скажи, что я его благодарю за письмо, он его недурно написал, только почему-то «ходилли» с двумя «л». Скажи ему, что я приеду, когда он уже совсем хорошо будет писать, и чернилами, а не карандашом, а также когда будет знать много-много стихов, и больших, а не таких коротких, как в прошлом году».
Вскоре после освобождения из тюрьмы, в июне, Анна Ильинична вместе с матерью совершила двухнедельную поездку на пароходе по Волге, побывав в Самаре, Казани и Ижевске, где они встречались со своими родственниками. Освеженные прогулкой и отдохнувшие после недавних волнений, обе они в начале июля вернулись в Саратов.
Через некоторое время Марк Тимофеевич переменил службу, приняв должность главного инспектора Российского транспортного страхового общества. Новая работа устраивала его во всех отношениях, кроме одного: он по-прежнему вынужден был жить «на колесах», подолгу не встречаясь с близкими. Марк Тимофеевич арендовал небольшой кирпичный особняк5, куда в августе и переселилась вся семья, оставив прежнюю квартиру, связанную с неприятными воспоминаниями. Перед этим уволилась и прислуга Маша, жаловавшаяся, что в последнее время ей не дают прохода и постоянно угрожают агенты полиции, шпионившие по-прежнему за квартирой Ульяновых.
В октябре 1912 года окончилось заключение Марии Ильиничны, затянувшееся на полгода. О своей жизни и занятиях в тюрьме Мария Ильинична постоянно сообщала в письмах. Мария Александровна и Анна Ильинична согласно правилам тюремной переписки писали по очереди, т. е. одну субботу — мать, другую — дочь, держа Манечку в курсе всех семейных событий.
С трудом скрывала мать тоску по любимой младшей дочери. 15 августа Мария Александровна писала: «По вечерам играем иногда в шахматы с Аней, играю понемногу на пианино, музыка хорошо действует на меня; жалею очень, что не слышу твоей игры, вероятно, и ты соскучилась по музыке...»
Передачи в тюрьму Мария Александровна подготавливала сама, при участии Анны Ильиничны и новой 22-летней прислуги Даши6. Вместе с Дашей они отправлялись на извозчике к тюрьме в отведенные для этого дни. Молодая женщина, сама испытавшая нужду, сумела завоевать в семье Ульяновых не только симпатию, но и полное доверие.
Мария Александровна знала, что дочери не миновать ссылки, и готовилась отправиться вместе с ней. В письме от 29 июля, полном любви и заботы, Мария Александровна писала:
«...Теперь шестой час, и я представляю себе, что ты гуляешь теперь, голубушка моя, переношусь мыслью к тебе... очень рада была узнать, что ты бодра и чувствуешь себя хорошо, дай бог, чтобы так было и дальше.
Надеюсь, что скоро будешь свободна, а может быть, мы отправимся вместе, куда судьба велит...»
«Судьба» повелела Марии Ильиничне отправиться на три года в ссылку в Вологодскую губернию вместе с группой саратовских большевиков, арестованных одновременно с ней. Родным удалось добиться особого позволения на отправку Марии Ильиничны к месту ссылки не в арестантском вагоне под вооруженным конвоем, а за свой счет. Это позволило Марии Ильиничне провести некоторое время в семейной обстановке. 17 ноября в сопровождении зятя Марка Тимофеевича, у которого нашлись дела в Петербурге, они отправились в путь.
С поразительной для ее возраста энергией Мария Александровна продолжала заботиться об уехавшей в ссылку дочери. С момента отъезда ее в Вологду до нового, 1913 года мать отправила Марии Ильиничне 17 писем: рассказывала о жизни в Саратове, пересылала полученные от сыновей письма, часто сообщала обо мне и прислуге Даше наравне с прочими членами семьи.
3 декабря 1912 года: «Были вчера ребята. Аня купила им обновки к празднику: бумазеи на костюм, а я Варе к именинам синюю шапочку, чему она очень рада, т. к. у ней не было шапки...»
6 декабря: «Погода прекрасная, легкий мороз без ветра, гуляю каждый день, вчера ездили с Аней в ряды, она купила Даше к празднику шерстяного, синего на платье, а я бумазеи на кофточку, чтобы сшила обновку».
В этом же письме Мария Александровна, решительно проектировавшая поездку к дочери в Вологду, с огорчением пишет, что родные и доктор советуют отложить поездку до весны. Пересылая полученные из-за границы письма Владимира Ильича и Надежды Константиновны, Мария Александровна добавляет 29 декабря 1912 года: «...знаю, что это будет приятно тебе, хотя ты, может быть, тоже получила от них? Жаль, что ты не хотела, чтобы они всегда писали тебе через меня, а, право, было б лучше».
Марк Тимофеевич помог устроиться Марии Ильиничне в Вологде и заехал в Петербург по своим служебным делам. Возвратившись, он недолго пробыл в Саратове, проведя, однако, новогодние праздники в кругу семьи.
Конечно, и на этот раз он притащил с базара большую елку. Снова, как и год назад, проводили мы вечера за столом, занятые вырезыванием и склеиванием елочных украшений. Не было лишь с нами Марии Ильиничны.
Елку разукрасили на славу. Правда, маскарад без Марии Ильиничны не состоялся, зато в программе вечера появились новые номера — басни Крылова, представленные в лицах, хотя и без костюмов. Анной Ильиничной вместе со мной были разыграны «Мартышка и очки» и «Ворона и Лисица». Анна Ильинична искусно исполняла роль льстивой и хитрой кумушки, а я читал роль вороны и текст от автора, причем мне больше всего нравился конец, когда я грозным голосом возглашал:
Вор-рона каррркнула во все вор-ронье горло,
Сыр выпал — с ним была плутовка такова!
Тут я не выдерживал и принимался хохотать, выходя из роли, потому что при этом «лисица» — Анна Ильинична, хищно изогнувшись, делала прыжок и хватающий жест, как бы ловя падающий с дерева сыр, после чего, виляя рукой сзади, как хвостом, «лисьей» походкой выбегала за дверь. Представление заканчивалось при единодушном одобрении немногочисленных зрителей.
Поздравляя дочь с Новым годом в день 1 января 1913 года, Мария Александровна сообщала ей в Вологду:
«Мы провели вчерашний вечер, конечно, дома, втроем (то есть она и Анна Ильинична с мужем. — Г. Л.-Е.). Пришли Варя и Гора. Аня обещала зажечь им во второй раз елку, что их занимало, говорили стихи, пели песни и те, что ты списала. Поиграли в фанты, все это и нас заняло, проводили их домой, потом поиграли в шахматы, в карты и в начале двенадцатого разошлись по своим углам...»
ОСТАЛИСЬ ВТРОЕМ
С отъездом Марка Тимофеевича в особнячке на Царевской улице остались лишь Анна Ильинична с матерью да новая прислуга Даша. Она была совсем неграмотной и поэтому искренне обрадовалась, когда Мария Александровна взялась обучить ее начальной грамоте и письму. Сколько было радости и слез благодарности, когда «ученица» впервые вывела на бумаге свою подпись — Дарья Шабанова. В честь этого события Анна Ильинична приобрела для нас и Даши билеты на театральное представление, которое для Даши было еще невиданным зрелищем. И, конечно, Мария Александровна не забыла написать своей любимой дочери в Вологду:
«Аня... идет .нынче на утренний спектакль с ребятами, выбрали «Мальчик с пальчик», и дети в восторге: пускали и Дашу в театр вчера, она была очень рада».
Тихо стало в просторных комнатах особняка: не слышно было заразительного смеха Марии Ильиничны, гудящего добродушного баса Марка Тимофеевича и его необыкновенно оглушительного чихания, к которому Анна Ильинична всю жизнь не могла привыкнуть. Марк Тимофеевич из-за этого даже в театр боялся ходить. Он шутил: уж если чихнет, так дамы с испуга взвизгивают, а артисты на сцене с роли сбиваются. «И людям неприятность, и самому хоть сквозь землю провались. Лучше уже от греха в театр не показываться совсем!»
Приближались торжества по случаю 300-летия царствования дома Романовых. Шли слухи о предстоящей, чуть ли не всеобщей, амнистии, в том числе и политическим «преступникам». Мария Александровна была убеждена, что дочь в ближайшее время вернется из ссылки. В письме к ней 17 февраля 1913 года заранее предлагала ей «ехать прямо к Мите, там хорошо теперь, полная весна, а мы, окончив здесь все сборы, поспешим туда же».
Амнистия коснулась Марии Ильиничны лишь частично: срок ссылки был сокращен на одну треть.
Я, конечно, не догадывался о том, что семья Ульяновых вскоре покинет Саратов, не знал, что в том же письме к дочери 21 февраля Мария Александровна сообщала:
«Аня публиковала о продаже движимости нашей — конечно, не скоро удастся продать все, а там надо будет укладываться, помогу во всем Ане...»
Однажды Анна Ильинична, побывав на концерте в Саратовской консерватории, познакомилась и пригласила в гости пианистку, студентку-выпускницу. Мария Александровна, чьи возраст и здоровье не позволяли посещать концертные залы, была в восторге от домашнего концерта и, конечно, не преминула поделиться радостью со ссыльной дочерью:
«Симпатичная девица, она была у нас на днях, играла очень много и все на память, большие вещи. Играет очень хорошо, особенно мне понравилось, как она исполняла «Бурю на Волге»; играла с нею и в 4 руки из наших пьес...»
По-прежнему приходил я в особняк на Царевской, по-прежнему мне уделялись внимание и ласка.
Анна Ильинична все больше и больше привязывалась ко мне. Я отвечал ей не меньшей привязанностью.
Марк Тимофеевич писал обоим нам часто, чуть ли не ежедневно. Для разнообразия он посылал для меня, на домашний адрес, красочные открытки в русском стиле, добавляя ради шутки, как взрослому: «Господину Георгию Яковлевичу Лозгачеву». Мне, конечно, льстило, что я самостоятельно получаю письма, и от этого я даже немного важничал. Письма приходили с почтовыми штампами разных сибирских городов. Прочитав их вместе с Анной Ильиничной, мы неизменно занимались «географией», подолгу разыскивая на «Карте Российских железных дорог» многочисленные города и станции, откуда слал письма далекий путешественник. Я быстро и легко научился разбираться в карте, не думая, что в скором времени мне это очень пригодится.
«Дорогой Марк, — писала мужу в те дни Анна Ильинична,— получила твое письмо из Сретенска и открытку из Нерчинска. Очень рада, что дальше железной дороги нет и ты двинулся назад!.. Были как раз ребята, и Горка сам разорвал конверт и достал твою карточку. Был очень доволен ею. Получила и телеграмму из Верхнеудинска, которую на телеграфе пометили: из Верхнеуральска. Но мы с Горкой рассмотрели на карте и доподлинно установили, что из Верхнеудинска».
Перечитав письма и «проехавшись» вместе со мной по карте бескрайней Сибири, Анна Ильинична, бывало, усаживалась в кресло-качалку, я проворно примащивался к ней на колени, и мы отправлялись в воображаемое путешествие по сибирским просторам, в далекие сибирские города. Раскачиваясь в удобной качалке, она мерно импровизировала на былинный лад:
Едем, едем вдвоем
Мы с Горишкой туда,
В незнакому Сибирь.
Там один, далеко,
Тимофеевич Марк.
Он уехал давно,
Ожидает он нас
И скучает без нас.
Мы приедем к нему...
Мы оба любили воображать себя едущими в «незнакому Сибирь». Мне нравились подобные «путешествия» в предвечерних сумерках, а разостланная у наших ног огромная медвежья шкура с оскаленной пастью — подарок Марка Тимофеевича — как бы оживляла наши вечерние фантазии.
Иногда мы, усаживаясь вместе за стол, принимались отвечать на письма, причем я писал свои самостоятельное иногда даже посылал их в отдельном конверте. Нелегким делом было заново научить меня писать правой рукой, а не левой, как я уже привык. Но благодаря настойчивости Анны Ильиничны эту трудность удалось преодолеть.
Анна Ильинична знала наизусть множество стихов российских и иностранных поэтов — французских, немецких, английских, итальянских — и частенько любила декламировать их. Декламировала она всегда с выражением и большим чувством. Я был внимательным и благодарным слушателем, и Анна Ильинична с удовольствием декламировала для меня замечательные стихи Пушкина, Лермонтова, Надсона, Кольцова, прочитывала на память стихотворения и поэмы Некрасова.
С помощью Анны Ильиничны я довольно быстро запомнил несколько отрывков из поэмы «Кому на Руси жить хорошо» и всего «Генерала Топтыгина», а также добрую половину басен Крылова. Некоторые из них, для большей выразительности, она представляла передо мною в лицах. Я просто покатывался от смеха, когда Анна Ильинична изображала мартышку, вертящуюся перед зеркалом. Кривляясь и сопровождая чуть не каждое слово забавными жестами и ужимками, она декламировала:
Смотри-ка, — говорит, — кум милый мой!
Что это там за рожа?
Какие у нее ужимки и прыжки!
Я удавилась бы с тоски,
Когда бы на нее хоть чуть была похожа!
И потом голосом медведя, грубым басом, смешно выпятив губы:
Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?
Так коротали мы дни и вечера. Анна Ильинична продолжала по-матерински заботиться обо мне, покупала обновки, пополняя мой нехитрый гардероб, придумывала новые развлечения и занятия. Время от времени, предупредив родных, оставляла меня ночевать, постелив на просторном сундуке. Раздев и уложив меня, Анна Ильинична присаживалась на край сундука и говорила:
— А хочешь совсем у нас остаться жить? Будешь наш сын, поедем к Марку Тимофеевичу, ты же читал — зовет к себе в Омск. Хочешь стать нашим сыном, а? Папа и мама с Варей останутся тут, в Саратове, а мы с тобой уедем, согласен?
Так незаметно, с присущим ей педагогическим тактом, готовила меня Анна Ильинична к переходу в свою семью.
Я не подозревал тогда, что вопрос об усыновлении был уже почти решен между Елизаровыми и моими родителями. Родители до поры до времени не заговаривали на эту тему со мной, словно подчинившись судьбе, но я замечал, что мать частенько задумывалась, о чем-то грустила. Нет-нет да и всплакнет, обнимая меня вдруг ни с того ни с сего.
Откровенно и охотно соглашался я поехать с Елизаровыми куда угодно и даже стать их сыном, но в то же время в моей детской голове никак не укладывалась мысль, что придется оставить навсегда родных — мать, отца, сестренку, и я предлагал забрать их тоже с собой в Сибирь, куда так усиленно приглашал нас Марк Тимофеевич.
НЕМЫЕ СВИДЕТЕЛИ ДАВНИХ ЛЕТ
Анна Ильинична, уговаривая меня стать их сыном, в то же время очень беспокоилась: не окажусь ли я помехой в дальних и утомительных переездах, тем более вместе с Марией Александровной, которая в ее преклонных летах и при ее слабом здоровье нуждалась в уходе и надзоре не меньше, чем я.
Пугали ее и предстоящие перспективы жизни в Петербурге с мальчишкой на руках, потому что ей, профессиональной революционерке, состоявшей под неусыпным надзором полиции, постоянно грозила опасность быть арестованной.
Мария Александровна, понимая все это, говорила дочери о сложности и ответственности такого шага, как усыновление чужого ребенка, и пыталась даже на первых порах отговорить Анну Ильиничну...
До наших дней не сохранилась полностью вся семейная переписка Ульяновых того времени, но и из тех разрозненных писем, что уцелели, можно себе хорошо представить, сколько трудностей, внутренней борьбы и сомнений пришлось преодолеть Анне Ильиничне!
Эти беспристрастные свидетели давних лет раскрывают правдивую картину создавшейся в 1913 году семейной обстановки, с предельной выразительностью рисуют внутренние переживания Анны Ильиничны и дают яркое представление о ее душевном благородстве.
«Мамочка сначала поставила вопрос о поездке в Крым с ним (то есть со мной. — Г. Л.-Е.) очень решительно против, — сообщала она 8 февраля мужу в Омск. — Я не стала особенно возражать и замолчала. Тогда она дня через два сама заявила, что не хочет, чтобы я ради нее что-нибудь делала против своего желания...
Я так и знала, что так будет. Ее характер не изменился, а все тот же, что и был. Вместе с этим она и к Горе стала относиться точно лучше. Так что внешние препятствия падают, а внутренние точно нарастают, т. е. чем дальше, тем больше мне кажется, что не след мне этого делать, что для ребенка важно, чтобы помочь ему учиться, а взять к себе, отнять его от семьи, — это я сделаю уж для себя. И не могу быть уверена, что ему это во всех отношениях будет лучше... Больно уж неопределенно, как сложится моя жизнь, насколько сильно возьмет меня и мое время другое...»
Под этим «другим» подразумевалось то главное, чему посвятила навсегда свою жизнь Анна Ильинична, — ее революционная деятельность.
Желая взвесить все доводы за и против, Анна Ильинична пыталась посоветоваться в отношении меня также и с сестрой, написав ей о своих планах (письмо это не сохранилось), но получила от Марии Ильиничны из Вологды настолько неопределенный ответ, что он нисколько не облегчил задачу Анны Ильиничны:
«Дорогая Анечка! Большое спасибо за письмо. Очень была рада ему, и очень меня тронуло, что ты ко мне обратилась за советом относительно Горы. Но вопрос о том, брать его или нет, настолько трудный, что я боюсь что-нибудь советовать. Не знаю, как будет лучше и для него и для тебя... Трудно все предусмотреть. С одной стороны, мне кажется, что присутствие такого малыша много может дать, а с другой — страшно, что слишком уж много он сил и времени будет отбирать. Попробуй, правда, взять его сначала, во всяком случае на время только (если вообще решишь его взять), к Мите7 или ко мне (ты ведь приедешь ко мне-то?). Не стал бы он тебя утомлять целыми-то днями? Жаль-то его, конечно, жаль, но, повторяю, я боюсь и не берусь советовать. Жаль, конечно, что и Марк не вместе будет жить, тогда бы совсем другое дело. А ведь мамочку-то я стремлюсь сюда забрать! Ей-богу, голубушка моя, не знаю, что. советовать. Может быть, на днях напишу еще тебе об этом, а сегодня ограничусь этим».
7 марта Мария Александровна с удовлетворением сообщала дочери в Вологду о готовящемся отъезде из Саратова:
«Я останусь у тебя до конца ссылки твоей, Аня же поедет в Петербург к приезду Марка туда и поселится, вероятно, там».
В письме к супругу от 11 марта Анна Ильинична делилась с ним соображениями о сроках и маршруте поездки, все еще не решив, как поступить со мной.
«О планах своих скажу следующее: в конце этого месяца, значит, если успеем, едем к Мите. Там пробудем 1— 1 1/2 месяца и потом к Мане... В Вологде хотела бы пробыть 2—3 недели с Маней, прежде чем ехать в Петербург. Вот с этим и соображайся!
Относительно Горы стала опять подумывать, не взять ли его, вследствие не совсем благоприятных слухов о его домашней обстановке. Но как быть с ним в Петербурге? А потом Варя утверждала вчера, что совсем не отдадут, а так только привыкнешь больше. Потом будет зависеть от того, как мама будет себя чувствовать».
Дальнейшие несколько писем были посвящены главным образом описанию хлопот и возни с продажей обстановки, подготовки к отъезду из Саратова. Анна Ильинична, измотанная свалившимися на нее заботами, все-таки не оставляла мысли захватить меня с собой.
«Аня шлет тебе поцелуй, — извещала Мария Александровна в письме к дочери 26 марта. — Сейчас ее дома нет, ушла куда-то с Горей, и пропали... Мечтает взять его с собой в Феодосию и дальше к тебе, боюсь, переутомится слишком и свяжет он ее, а ей необходим полный отдых! Она завертелась, утомляется слишком...»
А через два дня я, недоумевающий и расстроенный, провожал их в Крым. Меня не мог утешить даже трехколесный велосипед — моя давнишняя мечта, — подаренный мне Анной Ильиничной на прощание.
Я так надеялся уехать вместе с ними! Почему меня все-таки не взяли, когда в последнее время только об этом и велся разговор? Я уже решил за себя все: оставить родителей, сестру, Саратов — и вот... И Марк Тимофеевич давно готовил меня к тому, что я перейду в их семью, и сам, казалось, считал этот вопрос решенным. Еще 7 января, сразу после своего отъезда, он спрашивал меня в коротенькой открыточке: «Хочешь жить в Петербурге? Ты у нас, а отца можно устроить на постройке железной дороги». И совсем недавно писал он мне из Читы, напоминая о скорой встрече:
«Теперь буду ехать все назад. Надеюсь, что вы с А. И. (Анной Ильиничной.—Г. Л.-Е.) встретите меня в Петербурге, а оттуда уже все вместе на Алтай!»
Перед самым отъездом из Саратова Анна Ильинична телеграфировала мужу о том, что все-таки не могла решиться взять меня с собой. Мне стало ясно это из открытки, посланной им из Уфы в день моего рождения, 30 марта.
«Сегодня, милый Гора, день твоего рождения, и я вспоминаю тебя. От души желаю тебе расти здоровым и счастливым. Очень жалею, что Анна Ильинична не могла тебя взять. Но, может быть, скоро обстоятельства изменятся, и она сможет тебя взять. Учись, не ленись. В Саратов мне скоро попасть не придется, но, может быть, увидимся. Пиши мне по адресу...»
Я остро переживал случившееся. Никто ничего мне не сказал, не объяснил, и я не знал, что думать! «Может быть, обстоятельства скоро изменятся...» Эти слова обнадеживали как будто. Но почему тогда Марк Тимофеевич закончил письмо такими странными словами: «Ну, прощай! Твой Марк Елизаров» — вместо приветливого «до свидания»? Словно навсегда прощался со мной.
Мать нисколько не выглядела разочарованной всем происшедшим, ласково утешала меня.
Отец был немного смущен, но старался казаться безразличным. Зато Варя открыто злорадствовала над моей неудачей и не упустила случая подразнить меня: «Что, что? Уехал? „Я в Крым с Анной Ильиничной поеду, на море!“ — передразнивала сестренка. — Я правду тебе говорила, что они тебя не возьмут. Вот и вышло по-моему!»
Рассерженный, я бросался с кулаками на свою «няню», но та ловко увертывалась и .убегала на лестницу. На мгновение высунув из-за двери язык, кричала: «Моряк с печки бряк!» — и исчезала, боясь отместки.
Только много лет спустя те же «немые свидетели» — письма Анны Ильиничны и ее матери — рассказали мне о том, чего я не мог ни от кого узнать в те дни.
Благополучно добравшись с дочерью до Феодосии 1 апреля 1913 года, Мария Александровна уже через два дня сообщала в Вологду о своем приезде и о том, что я остался в Саратове:
«Аня думала было взять с собой Гору, но раздумала потом — я повторяла ей несколько раз, чтобы она поступала, как желает, что меня он беспокоить не будет... Я думаю, что он скучал бы здесь и чувствовал бы себя неловко, и о своих скучал бы. На дворе не мог бы постоянно оставаться, а в комнатах стеснялся бы я не находил бы дела себе...»
Через два дня в очередном письме она открывала настоящую причину, побудившую Анну Ильиничну пойти на то, чтобы расстаться со мной:
«Когда я писала тебе про Горю, забыла прибавить, что последние дни Аня жаловалась на сильнейшие головные боли даже по ночам, что мешало ей спать, я думаю, от переутомления, она боялась, что и дорогой от тряски они могут продолжаться, эти мысли заставили ее колебаться, брать ли его, а теперь она жалеет, что не взяла его...»
Действительно, после отъезда из Саратова Анна Ильинична, несмотря ни на что, не могла отделаться от чувства какого-то внутреннего противоречия. Это чувство не оставляло ее всю дорогу. И через три дня после прибытия в Феодосию она не выдержала и разразилась большой исповедью в письме к мужу, подробно описав все переживания, связанные со своей нерешительностью.
«Дорогой Марк! — начиналось ее письмо. — Вот я уже несколько дней здесь и лишь в первый раз пишу тебе. Причина этого знаешь какая? Чувствовала себя все время выбитой из своей тарелки из-за того, что не взяла с собой Горки; и, кроме того, считаю, что тебе это неприятно, что не писалось... Знаю, что будешь говорить, что всегда-то я задним умом действую и т. п., во...
Все это было чересчур сложно, а главное, я так устала за последнее время в Саратове, что перестала совсем полагаться на свои силы и боялась новой обузы и хотя ему по-прежнему бывала рада, но и он меня утомлял...
Но малыш собирался со мной самым решительным образом. Отец говорил: он заявляет — «как же я не поеду, когда Марк Тимофеевич зовет меня!»
Как большой, мол, рассуждает: надо же мне с ним повидаться! Я говорила ему последние дни: «Ведь Марк Тимофеевич еще на пасху будет в Петербурге, и мы не увидим его», но он заявлял: «Нет!» (т. е. неправда.— Г. JI.-E.). Говорил дома: «Да не соскучусь же, ей-богу!»
Когда я спрашивала, будет ли он мне писать, усмехался и заявлял: «Нет, я с вами поеду». Дня за два до моего отъезда расплакался дома и побил Варю за то, что она говорила: «Ведь не возьмет тебя Анна Ильинична!»
При этих условиях я считала, что не взять его невозможно (я бы никогда не решилась оставить его плачущим, огорченным, как предполагал ты), и накануне отъезда считала это решенным, но в день отъезда, проснувшись рано утром (я плохо спала последние дни), ощутила новый прилив малодушия и возымела несчастную мысль попробовать, не откажется ли он от этой мысли, если я предложу взамен игрушку. Предложила ему большой мяч. Но он сказал: мяч не хочется, а вот мне давно хочется велосипед. На трех колесах. Я не хотела покупать сначала такой дорогой игрушки, но он пришел в магазине в такой восторг и только повторял: купите! Это желание у него, очевидно, было такое же сильное, как зимой салазки.
«А что лучше: взять тебя с собой или велосипед?» — «А вы возьмете?» — переспрашивал он. «Ну, возьму, что лучше?» —«Не знаю». — «Ну, что лучше?» — «Велосипед»,— сказал тихонько глупышка.
Если бы он сказал: лучше ехать, я бы взяла, но тут, раз уж я заварила эту кашу, выходит, что я возьму его против его желания, — не тащить же с собой еще велосипед... Конечно, это глупости: можно бы обещать купить ему потом, но настроение уж я этим попортила. Купила велосипед, и он тотчас уселся на него, ехал всю дорогу и был вполне поглощен игрушкой.,
Вечером пришел еще с матерью и Варей проводить меня и раза два подбегал возбужденный и ласковый, прося: «Пришлите адрес». Должно быть, мать посылала. Потом, когда садилась на извозчика, сказал: «Мне хочется ехать с вами». — «Куда?» — спросила я. «На вокзал, проводить вас». Но я отговорила уже его, думая, куда он поедет ночью. А теперь жалею: если бы он был на вокзале, взяла бы его, может быть.
Вот тебе описание того, как мы расстались, как ты желал, а кстати, и моей ошибки: чего ради дернуло подкупать ребенка...
А кроме того, тема для рассуждения о недостатках моего характера.
Дорогой было временами у нас с мамой нервно и утомительно, но в общем хорошо. А здесь для меня, оказывается, есть отдельная комната и даже кровать для него, и мне было досадно, и я строила более или менее безумные планы получить его сюда... Теперь, кажется, начинаю приходить в рассудок.
А все же не проехать ли тебе на обратном пути из Питера в Саратов, взять его и с ним до Царицына пароходом, а я выеду в Царицын навстречу?
Да, относительно Горки скажу еще, что мама последнее время стала заметно примиряться и говорила: как хочешь, так и делай, мне он не помешает. И вот, когда я борьбой добилась этого, то взяла и спасовала...»
В течение всего апреля Анна Ильинична строила, забраковывала одни и продолжала намечать другие планы и способы, как доставить меня в Феодосию, вплоть до малейших мелочей, всячески торопя мужа.
«Все Горкино белье и платье связать в узелок,— наказывала она в последнем письме от 23 апреля, — если что не стирано, отдадим здесь. Можно и велосипед его, пожалуй, в багаж сдать. Ну, это на твое усмотрение! Мама пишет карточку Горке... Очень желаю, чтобы письмо застало тебя!»
У НОТАРИУСА. ОТЪЕЗД В КРЫМ
Марк Тимофеевич и сам был в душе убежден, что Анна Ильинична сделала ошибку, уехав с матерью из Саратова, не доведя дело до конца. Приехав в Саратов, чтобы распорядиться оставленным имуществом, он быстро и решительно построил свой план и тут же приступил к его осуществлению. Прекрасно понимая из переписки с женой ее душевное неравновесие, он предложил моим родителям оформить через нотариуса мое усыновление, на что и получил их согласие.
И вот отец, мать и я вместе с Марком Тимофеевичем стоим перед столом нотариуса. Мать тихонько плачет, что вполне естественно в такой момент; отец, косясь на нее подозрительно покрасневшими глазами, тоже шмыгает носом.
Нотариус в несколько торжественной форме обращается прежде всего к ним: добровольно ли отдают они сына своего Георгия на воспитание супругам Елизаровым? Отец дрогнувшим от волнения голосом отвечает утвердительно и тут же растерянно разводит руками, оглядывается на мать, словно оправдываясь в чем-то.
А мать... Да какой же другой она может быть, в бедности вскормившая и любящая своего ребенка? Разве легко вытолкнуть из груди коротенькое «да»? И она соглашается, молча кивая головой, чувствуя себя в то же время настоящей преступницей, отрекающейся от родного сына.
Подойдя ко мне, нотариус нагибается, заложив руки за спину, и, глядя на меня сверху вниз, мягко спрашивает:
— Ну-с, а ты, молодой человек, согласен, чтобы твоими новыми родителями стали господа Елизаровы (он назвал их имена) и перейти к ним жить от своих родных отца и матери? Теперь твоими папой и мамой будут уже вот они. — И он сделал рукой жест в сторону улыбающегося Марка Тимофеевича.
Говоря по справедливости, я в тот момент не испытывал ни малейшего смущения и держался очень смело. Это не раз подчеркивала мать, рассказывая мне впоследствии про эту сцену у нотариуса.
Почти два года непрерывной и тесной связи с Елизаровыми очень приблизили меня к ним, и я успел полюбить их, тем более что обладал доверчивым характером, очень чутким на ласку. Я настолько уже свыкся с разговорами о моем переходе в другую семью, равно как и с мыслью о том, что должен буду уехать от родителей, что в вопросе нотариуса для меня не было ничего нового и пугающего. Отъезд Анны Ильиничны без меня показался мне чуть ли не вероломным поступком.
Не берусь точно воспроизвести свои слова в ответ на заданный мне нотариусом вопрос, но, по рассказам матери, я выразился примерно в таком духе:
— Я поеду и буду жить у Марка Тимофеевича и Анны Ильиничны; только я не могу называть их тоже папой и мамой, раз мои папа и мама живы. И я обязательно буду приезжать к ним в гости. И как же я буду Елизаров, когда моя фамилия — Лозгачев?
Так совершилось, по всем правилам закона, мое вступление в новую семью. Фамилию мою решили не трогать. Позднее двойная фамилия возникла сама собой, утвердившись навсегда в моем комсомольском, а затем и партийном билетах.
30 апреля 1913 года Марк Тимофеевич, вручив матери билеты на поезд и деньги на дорогу, вместе с отцом и сестрой проводил нас в Крым. Он признался откровенно, что полагается не столько на мать, которая была неграмотной, сколько на своего новообретенного сына. Снабдив меня железнодорожным путеводителем и хорошо уже знакомой мне «Картой Российских железных дорог», Марк Тимофеевич обстоятельно рассказал мне о пунктах пересадок и поездах, в которых мы должны будем ехать. Для верности он дал и записочку — «шпаргалку», где все это было подробно перечислено, вплоть до того, где и сколько придется ожидать нужный поезд.
Дорога нам предстояла сложная, с тремя пересадками: в Ртищеве, Харькове и в самом Крыму — на станции Джанкой.
И вышло на деле, что не мать меня, а я ее повез в Крым, ориентируясь по путеводителю, карте и заданному маршруту. Поездка прошла благополучно, безо всяких приключений.
Несколько дней спустя, поздним южным вечером, растроганная и взволнованная до слез Анна Ильинична приняла меня в свои объятия со ступенек вагона на усыпанном ракушками перроне феодосийского вокзала.
Сзади нее стоял улыбающийся черноглазый Дмитрий Ильич...
Примечания:
1 Ныне его можно видеть в одном из залов Центрального музея В. И. Ленина в Москве.
2 Архив НМЛ, ф. 13, ед. хр. 355.
3 Александр Ильич Ульянов родился 31 марта 1866 года. 1 марта 1887 года был арестован в Петербурге по обвинению в покушении на царя Александра III и приговорен к смертной казни. Несмотря на просьбы убитой горем матери, он отказался просить помилования и был казнен 8 мая 1887 года.
4 Некоторая часть писем уцелела и хранится в письменном фонде семьи Ульяновых в Институте марксизма-ленинизма. Большинство писем в данной книге взято автором оттуда.
5 Дом этот на Царевской ул., № 36 (ныне Пугачевская ул., № 78), сохранился так же, как и на Ульяновской ул., № 26. На фасадах этих домов установлены мемориальные доски.
6 Дарья Ильинична Шабанова живет и поныне в Саратове.
7 К Дмитрию Ильичу, жившему в то время в Крыму