Глава восьмая
ТРЕВОЖНЫЕ ВРЕМЕНА
ИЮЛЬСКИЙ ПОГРОМ
Буржуазная и контрреволюционная печать вела непрекращающуюся ни на один день антибольшевистскую пропаганду.
Продолжалась война. Русские войска терпели поражение. Солдаты отказывались идти в наступление, и Временное правительство жестоко расправлялось с ними.
Действия Временного правительства вызывали негодование всех трудящихся Петрограда.
Я по-прежнему с интересом и любопытством прислушивался ко всему происходящему.
Как-то я обратился к приемной матери с вопросом:
— Откуда взялся этот Керенский? Тоже мне — называет себя социалистом-революционером. А какой это революционер, когда у него в правительстве целых десять капиталистов министрами сидят? Сейчас видел, по Большому проспекту рабочие толпой идут с демонстрацией, несут лозунги: «Долой десять министров-капиталистов!»
Анна Ильинична, улыбаясь тому, с каким жаром я выражаю свое возмущение, сказала, что ближайшее будущее покажет, кто прав, кто не прав в политике.
— А что касается Керенского, то, по-моему, ты его сам хорошо знаешь.
— Откуда я его могу знать?
— А помнишь, мы в прошлом году на пароходе по Волге плавали? Помнишь, ты с одним таким длинноногим дядей подружился, он за тобой по палубе бегал, в прятки с ним играли?
— Помню, а что?
— А то, что это как раз и был Керенский, про которого ты спрашиваешь.
— Здорово! — вырвалось у меня. — А кем он был тогда?
— Да никем особенным. Год назад, вероятно, ему и во сне не снилось, что он окажется во главе правительства. Просто адвокатом служил где-то.
— Да, Анна Ильинична, — вдруг вспомнил я, — на похвальных листах была подпись директора Симбирской гимназии — тоже Керенского. Они что — родня с этим или однофамильцы?
— Они близкие родственники, ближе некуда, — засмеялась Анна Ильинична. — Директор Симбирской гимназии Федор Михайлович Керенский, подписывавший когда-то похвальные листы нашего Володи и вручавший ему золотую медаль, был родным отцом Александра Федоровича, сегодняшнего премьер-министра.
— Во-он оно что! Так они давно, наверное, знакомы— Владимир Ильич и Керенский? Может быть, даже товарищами были, играли когда-нибудь вместе, а теперь? Теперь Керенский против Ленина. Как это все странно! — заметил я.
— Да, Горочка, — мягко подтвердила Анна Ильинична,— немало в жизни странного. У тебя еще жизнь впереди, успеешь, разберешься!
— Нет, неправда, я уже разбираюсь, — горячо запротестовал я. — Лучше всех большевики: они против царя, за бедный народ, вы же сами рассказывали! Поэтому и Владимир Ильич, и вы все — большевики. Вот, а вы говорите, что я не понимаю!
— Ну, конечно, — смеялась Анна Ильинична, — поэтому они лучше всех, что и Володя, и Манечка, и мы с Марком — большевики?
— Я в самом деле говорю, а вы подсмеиваетесь надо мной!
— Ну и я — «в самом деле», — шутила Анна Ильинична,— глупышка, да я же не спорю, шучу просто...
Видя в Ленине серьезного противника, пользующегося любовью и безграничным доверием рабочего класса, и в первую голову петроградского пролетариата, Временное правительство хотело расправиться с Лениным.
3 июля был учинен расстрел народной демонстрации на углу Невского проспекта и Садовой улицы. В ночь на 5 июля было разгромлено помещение редакции «Правды».
В этот день, утром 5 июля, Владимир Ильич ушел ё сопровождении Якова Михайловича Свердлова и больше не вернулся. Марк Тимофеевич рассказал мне о сложившейся угрожающей обстановке и об их с Анной Ильиничной решении увезти меня на некоторое время из Петрограда.
Зайдя утром ко мне в комнату, Марк Тимофеевич сказал просто и откровенно, как взрослому:
— Знаешь, Гора, скажу тебе прямо: время сейчас опасное. Ты и сам читаешь газеты, видишь, какую травлю подняли против Владимира Ильича. Ему, по-видимому, придется скрыться на время, потому что его думают арестовать. Я не знаю, что и как с нами будет, и тебе придется поэтому пожить немного у Чеботаревых в Поповке1. Я сам отвезу тебя и обо всем договорюсь с Иваном Николаевичем. Надеюсь, что все это тревожное время протянется недолго, тогда я за тобой приеду и возьму домой.
Я не по-детски серьезно отнесся к объяснению Марка Тимофеевича, понимая, что он на ветер слов не бросает. Я достаточно слышал и видел, и понимал, какое неспокойное время в Петрограде.
ОБЫСК НА ШИРОКОЙ
На деревянном перроне небольшого дачного разъезда Марк Тимофеевич поцеловал меня на прощание, дал на всякий случай немного денег — это были почтовые марки с надпечаткой на обороте: «Имеют хождение наравне с серебряной и медной монетой», сел в поезд и уехал в Петроград.
Чеботаревы жили в собственной даче, большой и просторной, с мезонином наверху. Семья их была невелика: сам Иван Николаевич, его жена Ольга Петровна, ее сестра Маргарита и единственный сын, белобрысый Юрка, мой сверстник, с которым мы и коротали время, с любопытством исследуя окрестности.
В Поповке жил в те дни довольно популярный скульптор-оригинал Иннокентий Жуков. Лепил он из глины. У Жукова излюбленными персонажами были птицы: птичьи головки с большими глазами и наполовину скрытым туловищем. С неподражаемым мастерством скульптор придавал им человеческое выражение.
Мне особенно запомнилась скульптура под названием «Птицы-сплетницы». Этакие две птичьи фигурки, выступающие вполроста из глиняной массы, с накинутыми на плечи шалями: одна, поджавши клюв, глубокомысленно закатила глаза вверх, упоенная свежей интересной сплетней; другая, хитро прищурив один глаз, с увлечением нашептывает ей на ухо. Ну точь-в-точь две базарные кумушки!
Некоторые из своих работ Иннокентий Жуков раскрашивал акварельными красками. Он легко и охотно раздаривал свои произведения. Одну из работ он по- дарил мне, видя, как мы с другом целыми часами с восхищением наблюдаем за его работой в маленькой мастерской.
...Спустя несколько дней после того как Владимир Ильич, предупрежденный Свердловым, скрылся и непосредственная угроза миновала, Марк Тимофеевич приехал в Поповку.
Меня интересовало, что происходило в Петрограде и дома, пока меня не было. Оказывается, через день после моего отъезда, в ночь на 7 июля, к подъезду нашего дома подкатил большой грузовик, наполненный солдатами и юнкерами. Мария Ильинична заметила их из окна. Повсюду были установлены посты и засады, и начался повальный обыск с целью найти и арестовать Ленина.
Обыск проводился чуть ли не во всех квартирах, но наиболее грандиозные размеры он принял, конечно, у нас. Было перерыто все: шкафы, постели, сундуки, даже столы и корзины, содержимое которых «исследовалось» штыками.
Не обошлось и без курьезов. Офицер, проводивший обыск, дошел в своем усердии до того, что внимательно осмотрел внутренность большой стеклянной чернильницы на письменном столе Марка Тимофеевича.
— Неужели вы всерьез думаете, что Ленин способен спрятаться в чернильнице?—съязвил Марк Тимофеевич.
Обозленный неудачей, офицер грубо чертыхнулся в ответ и продолжал шарить по всем углам.
Во время обыска на кухне, где Владимира Ильича думали обнаружить под кроватью прислуги, бойкая Аннушка тоже не вытерпела:
— Вы вон еще в духовку слазайте, посмотрите, нет ли там кого!
Владимир Ильич тем временем уже находился в надежном месте. Раздосадованные контрразведчики покинули квартиру, забрав с собой Надежду Константиновну, надеясь от нее узнать о местопребывании мужа, строптивую Аннушку и Марка Тимофеевича, в котором кто-то ухитрился найти сходство с Лениным. Все они к утру благополучно возвратились домой.
Буквально через несколько дней обыск повторился и так же, как и первый, не принес никаких результатов. Надежды поймать Ленина не оправдались: он оказался опытнее своих преследователей.
Возвратившись домой, я не застал уже и Надежды Константиновны, которая устроилась где-то на Выборгской стороне, чтобы держать связь с Владимиром Ильи- чем и одновременно не ставить под удар остальных членов семьи. На мои настойчивые расспросы о местопребывании ее и Владимира Ильича Анна Ильинична уклончиво отвечала:
— Володя с Надей живут на Выборгской стороне, и к ним пока нельзя, сам понимаешь. Когда будет можно, они сами придут, тогда и увидишь их.
Не любившая лгать Анна Ильинична не могла сказать и всей правды. Если даже она и знала, нельзя же было мне сообщать адрес Аллилуевых, где первое время скрывался Ленин. Чего доброго, я мог попытаться разыскать его!
ОШИБКА КОНТРРАЗВЕДКИ. ПОЯВЛЕНИЕ ИЛЬИЧА
Квартиру пришлось переменить. Жители дома № 48 по Широкой улице, потревоженные июльским погромом, подняли форменный бунт и требовали нашего
выселения. Марк Тимофеевич признал за лучшее уступить и снял квартиру на Малом проспекте, на Петроградской же стороне, в доме № 256, на третьем этаже. Как раз в этом месте улица делает небольшой зигзаг, пересекая Большую Гребецкую, знакомую мне по первому классу школы. Квартира принадлежала некоему Бахтиарову, выехавшему временно из Петрограда; часть его вещей была сложена в небольшой комнате, запертой на ключ.
Мария Ильинична жила по-прежнему вместе с нами, но о Владимире Ильиче мне ничего не было известно.
В эту осень я начал пятый год учебы в пятой по счету школе — на этот раз в гимназии Лентовской, на Большом проспекте Петроградской стороны. В классе помимо меня оказалось немало новичков. Это не помешало быстрому возникновению дружбы и общих интересов.
За последний год, насыщенный впечатлениями и переживаниями, я словно на несколько лет вырос. Живой и наглядный пример старших — моих приемных родителей, особенно Анны Ильиничны, сравнительно недавно перенесшей тюремное заключение и вторичный арест, Марии Ильиничны, отбывшей двухлетнюю ссылку, Владимира Ильича, едва вернувшегося из изгнания и вновь преследуемого,— все это в сочетании с революционными событиями, происходившими на моих глазах, не могло не отразиться на моем мировоззрении.
Я пришел в школу, искренне считая себя уже убежденным большевиком, и оказался не в одиночестве. Анна Ильинична знала это раньше меня: попавший вместе со мной в один класс Тарас Полетаев был сыном старого большевика Николая Полетаева2, давно знакомого с Лениным и семьей Ульяновых; сыновьями рабочих- большевиков были и одноклассники Кибардин, Лев Балашов и Андрей Омельченко.
Поднятый революцией политический вихрь задел также и учащуюся молодежь. Революционные веяния быстро отразились на ее настроениях. Вполне естественно, что по крайней мере половина учеников старших классов открыто заявляла о своей принадлежности к той или иной политической группировке (чаще всего — по примеру родителей).
Между тем слежка за нашей новой квартирой не прекращалась: видимо, агенты не теряли еще надежды поймать бесследно исчезнувшего Ленина. С этой целью ими была завербована поступившая к нам недавно прислуга.
Как-то осенью, вскоре после нашего переезда на Малый проспект, нас навестил племянник приемного отца Петр Павлович Елизаров. Чуть рыжеватый шатен, с подстриженными усами, он причесывался на пробор и носил золотые очки. В нем не было даже отдаленного сходства с Владимиром Ильичем. И все-таки неугомонные ищейки ухитрились заподозрить в нашем госте переодетого и загримированного Ленина, потому что вскоре же после его прихода раздался стук и в парадную, и в кухонную, так называемую черную, дверь.
Я открыл дверь парадного входа и вынужден был отступить, потому что через порог шагнул вооруженный человек; за ним стояли еще двое с винтовками. Со стороны кухни тоже вошли вооруженные люди.
Между ними и нашей прислугой произошел быстрый и короткий диалог, невольно подслушанный мной:
— Этот?
Получив в ответ легкий утвердительный кивок прислуги, контрразведчики направились прямо к нашему гостю и потребовали от него документы. Их постигло разочарование: они сразу же убедились, что попали впросак, приняв Петра Павловича за безуспешно разыскиваемого ими Ленина.
Произведя поверхностный обыск, непрошеные гости удалились, перекинувшись на прощание несколькими словами с прислугой. Для ограждения себя от подобных странных случайностей мы сочли за лучшее на другой же день расстаться с ней. На ее место пришла молодая женщина маленького роста по имени Поля, прослужившая в нашей семье до 1919 года и переехавшая вместе с нами в Москву.
В один из пасмурных октябрьских вечеров, когда вся семья находилась дома, кто-то постучал в дверь. Я подбежал, спрашиваю: «Кто там?» После описанного недоразумения с племянником Марка Тимофеевича приходилось соблюдать осторожность.
— Открой, Гора, это —я!— послышался знакомый голос.
Я открыл. Передо мной стоял Владимир Ильич в пальто с поднятым воротником и низко надвинутой на лоб кепке. Он быстро вошел и, прикрыв за собой дверь, негромко осведомился, нет ли у нас кого-либо в гостях, и только после этого приветливо поздоровался со мной. Я был обрадован его появлением, но по серьезному и сосредоточенному виду Владимира Ильича понял, что ему не до меня.
Владимир Ильич разделся и едва успел переброситься несколькими словами привета и обняться с домашними, как один за другим, предварительно постучав, в квартиру вошли поодиночке, с небольшими интервалами, незнакомые мне до того товарищи. Всего было человек пять-шесть, и по всему видно, что их ожидали.
Все прошли в столовую, где был организован чай с закусками, неведомо кем и когда принесенными.
Товарищи расположились за обеденным столом, вперемежку с членами семьи, завязав оживленный общий разговор, перебрасываясь замечаниями и новостями о событиях в Петрограде.
Я сидел в конце стола, напротив Владимира Ильича, и не сводил с него глаз, не слыша и не слушая, что говорилось за столом. Возбужденный и обрадованный его появлением, я никого не замечал. Это, пожалуй, послужило причиной того, что, несмотря на прекрасную память, особенно зрительную, я не запомнил ни одного из тех, кто сидел в тот вечер с нами за столом.
После чая все члены семьи покинули столовую. За столом остались Владимир Ильич и несколько прибывших товарищей, для того чтобы провести небольшое совещание. Тема и содержание его для меня остались неизвестными до сих пор; не сохранилось до нашего времени никакого документа, свидетельствующего о нем3.
По окончании совещания Владимир Ильич и его спутники радушно попрощались и так же, соблюдая небольшие интервалы, поодиночке ушли.
ОКТЯБРЬСКИЙ БОЙ У СТЕН НАШЕГО ДОМА
Двадцать пятое октября 1917 года, навеки связанное с историческим выстрелом «Авроры» и взятием Зимнего дворца, вошло в историю как дата свершения Великой Октябрьской социалистической революции.
Позорно и бесславно бежал Керенский, сидели под арестом и министры недолговечного Временного правительства, но в Петрограде не сразу было сломлено сопротивление врагов пролетарской диктатуры. Временами слышалась отдаленная стрельба, которая уже перестала удивлять; беспокойная жизнь становилась привычной, слухи ходили противоречивые, никто ничего толком не знал.
Жить стало голодновато: кому могло хватить крохотного дневного пайка черного хлеба и крошечных доз крупы, добываемых в длинных, по ночам выстоянных очередях? Анна Ильинична, когда-то искусная мастерица по части бисквитов и замысловатых сладких блюд, замешивала на остатках муки картофельную шелуху и прочие отходы пищи, пытаясь хоть чем-то пополнить голодное меню. Зажмурившись от внушаемой издавна брезгливости, проглотил я полученную в школьном буфете котлету из конины и... нашел, что она — ничего.
Несмотря на трудности с продовольствием, я не видел на лицах старших ни тени упадка духа, угрюмости. Похудели все, особенно грузный Марк Тимофеевич, но все ходили с веселым и бодрым видом: Октябрь принес нам весну.
29 октября в семь часов утра мы были внезапно разбужены близкой ружейно-пулеметной стрельбой, происходившей где-то под окнами. Выглянув в окно, выходившее на балкон (и тут наша квартира была угловая), я увидел на дворе, расположенном напротив и заваленном старыми телегами без колес, людей в штатском, вооруженных винтовками и пулеметами, которые вели огонь по окнам Владимирского военного училища на Гребецкой улице. Там засели юнкера, продолжавшие сражаться на стороне уже не существующего Временного правительства.
По-своему разобравшись в обстановке, я сообщил, что это наши ведут бой с юнкерами. Встревоженная Анна Ильинична уговаривала меня отойти от окна, но я упирался и продолжал наблюдать. Через несколько минут двое красногвардейцев были ранены, один — убит. Встречный огонь юнкеров не позволил приблизиться ни на шаг к училищу, хотя до него было не более 60 метров. К тому же юнкера били на выбор по видимой цели, а сами были защищены кирпичными стенами.
Наша маленькая Поля, увидев первые жертвы среди красногвардейцев, заливалась слезами.
В помощь сражающимся подкатили орудие и установили у подъезда нашего дома, направив ствол в сторону училища. Раздался оглушительный выстрел. От сотрясения воздуха вдребезги разлетелись четыре больших оконных стекла. Я присел от неожиданности, но тут же в порыве непонятного восторга или возбуждения вскочил и увидел, что впереди все заволокло красноватой кирпичной пылью.
Меня безжалостно оттащили от балконного окна, откуда так хорошо было наблюдать, и увели в кухню. Вскоре грохнул еще один пушечный выстрел, вылетело еще несколько оконных стекол, и в квартиру ворвался холодный осенний ветер. Потом все внезапно стихло, как по команде.
Никем больше не удерживаемый, я снова бросился к окну и увидел, что красные поднялись из-за телег, за которыми укрывались, и, держа винтовки наперевес, устремились через двор к юнкерскому училищу. Анна Ильинична разрешила Поле спуститься вниз, на улицу, узнать, что слышно.
Вернувшись через несколько минут, Поля радостно сообщила, смешно взмахивая руками, что «ненкера» сдались. Никак не удавалось ей выговорить незнакомое слово «юнкера».
Напряжение прошло, и мы бросились затыкать и загораживать чем попало разбитые окна; стекла были вставлены только, на другой день по распоряжению Советской власти.
Напутствуемый предостережениями Анны Ильиничны, я оделся и вышел на улицу. Отовсюду выползали и толпились у ворот любопытные и возбужденные жильцы: страх миновал, все улыбались, оживленно делились впечатлениями. Кто-то рассказывал, что юнкера вывесили было простыню с нарисованным красным крестом, прося перемирия для перевязки и эвакуации раненых, но простыню будто бы ветром свернуло, и получился белый флаг — знак сдачи. Красные, мол, бросились у зданию, пользуясь тем, что осажденные приостановили стрельбу, и сумели овладеть училищем.
Здание, зиявшее выбитыми окнами, было сильно изуродовано пулями и снарядами; внутри царила тишина, и многочисленные прохожие с молчаливым любопытством толпились перед ним. Было ясно, что осажденные и обстреливаемые с трех сторон юнкера могли спасти свою жизнь, только сдавшись, что они и сделали.
НОВЫЕ ВЕЯНИЯ В ШКОЛЕ
Под влиянием октябрьских событий у школьной молодежи начало определяться стремление к организации, к объединению своих сил и интересов.
Несмотря на декрет Советского правительства об отделении церкви от государства, преподавание закона божия в нашей гимназии продолжалось. Заявить официальный протест или просто взбунтоваться мы еще не осмеливались и принялись действовать тихой сапой.
Началось с того, что я стал с невинным видом задавать законоучителю каверзные и дерзкие вопросы по поводу обряда причастия, назвав его кровожадным и диким обрядом. Вместо ответа я был немедленно выгнан за дверь, провожаемый сочувственными улыбками доброй половины класса.
Перед пасхой мы с закадычным другом Володей Введенским провели антирелигиозный опыт: не побывав на исповеди у попа, как было строго наказано в школе, мы ухитрились причаститься в четырех церквах подряд. Бог не покарал нас за подобное святотатство, зато из нашего сознания окончательно улетучились последние остатки религиозного верования.
Рассказав о нашем пасхальном подвиге в классе, мы посеяли основательное брожение в умах колеблющихся и сомневающихся.
Борьба с отдельными учителями старого закала, сохранившими реакционные взгляды, была куда труднее. К подобным «зубрам» принадлежал наш классный наставник и учитель географии Н. Н. Золотавин, высокий и чернобородый, носивший золотое пенсне и ходивший в долгополом форменном вицмундире. Революция, особенно пролетарская, для него была чуждым событием, и он всячески стремился тормозить проведение в жизнь всех мероприятий новой власти, касающихся школ и системы обучения.
Была изобретена своеобразная форма забастовки против неугодного учителя. На задней парте сидел ученик Георгий Рациборский, увлекавшийся электротехникой. Он ухитрился провести к себе в парту провод от электрического звонка. Рациборский нажимал кнопку, раздавался звонок, все срывались с мест и выбегали из класса. Виновник переполоха так и не был ни разу обнаружен.
У кого-то возникла мысль издавать собственный журнал, помещая в нем стихи, рассказы, иллюстрации. Эта мысль была подхвачена. Инициаторы образовали редколлегию, в которую вошли Володя Введенский, Боря Фрейдков, классный художник Алеша Корзов и я. Тут же решили присвоить нашему журналу название «Заря».
Помогая иногда дома Марии Ильиничне, я успел довольно бойко научиться печатать на машинке. По этой причине «типография», с согласия и одобрения Анны Ильиничны, обосновалась у нас на квартире, а меня назначили редактором. С помощью родителей, которых мы обложили некоторой данью, и воспользовавшись практическими советами и указаниями Марии Ильиничны, имевшей опыт в таких делах, мы приобрели бумагу и гектограф для размножения нашего журнала. Печатание текста через химическую ленту я принял на себя; рисунки тушью к статьям и стихам выполнял Алеша Корзов, единственный «беспартийный» член редколлегии. В материале недостатка не ощущалось.
Несмотря на то что пришлось установить некую цену для покрытия расходов, журнал был разобран по рукам в первый же день. Выяснилось, что «Заря» пользуется спросом и в старших классах; многие учителя выразили желание приобрести наш журнал. Пришлось увеличить тираж, и так незаметно наше детище превратилось в общешкольное издание.
Мне, как редактору, была беда с материалами, в которых нападали на большевиков. Мой друг Фрейдков написал сатирический фельетон «Сон», в котором высмеивались большевики за то, что, мол, при новой власти французскую булку только во сне можно увидеть. Я было заартачился против помещения в журнале контрреволюционного произведения, но большинство редколлегии, обсудив это дело, решило, что если не поместить, то это будет прямым нарушением свободы слова, печати и так далее. Пришлось скрепя сердце самому же своими руками печатать этот злосчастный фельетон рядом со своим стихотворением о свободе.
Воспользовавшись присутствием Владимира Ильича (во время одного из немногих его визитов к нам в послеоктябрьский период), я пожаловался как-то Анне Ильиничне:
- Ну как же я могу мириться? Ведь я все равно что большевик, а должен сам же печатать написанное против большевиков! Не могу я так, неправильно это!
— А ты тоже пиши против них, да покрепче, посильнее, раз большевик, — весело советовал, забавляясь моей горячностью, улыбающийся Владимир Ильич, — надо приучаться и словом бороться! Мало ли везде против большевиков пишут! Ты же не можешь один издавать журнал, вместе приходится, ну, и работай вместе, а веди свою линию!
Слова Владимира Ильича успокоили сердце волнующегося редактора «Зари»... Было грустно оттого, что все реже приходилось видеться с Ильичем после Октябрьской революции. Ни он, ни Надежда Константиновна не жили больше вместе с нами; находясь почти безвыездно в Смольном, Владимир Ильич жил и работал там,
Марк Тимофеевич, назначенный первым наркомом путей сообщения, несколько раз по моей просьбе брал меня с собой в Смольный, даже кормил меня скудным обедом в тамошней столовой. Путаясь в длинных и полутемных сводчатых коридорах Смольного, кипевшего, как улей, своей новой, шумной и стремительной жизнью, навещал я Владимира Ильича, то оживленного, то озабоченного, вечно окруженного людьми. Мне было немного грустно от сознания, что ему некогда, как прежде, уделить мне частицу себя: он не принадлежал даже самому себе, он принадлежал всем!
Как коротка была радость этих мимолетных свиданий!
В марте 1918 года было принято решение о переезде Советского правительства; столицей России стала древняя Москва.
Примечания:
1 Поповка — пригородная дачная местность под Ленинградом. Иван Николаевич Чеботарев был знаком с семьей Ульяновых еще с 80-х годов; товарищ Александра Ильича Ульянова и Марка Тимофеевича Елизарова по Петербургскому университету, в 1886 году входил вместе с ними в группу студентов Симбирского землячества.
2 Н. Г. Полетаев вместе с В. А. Шелгуновым и М. И. Калининым познакомились с Владимиром Ильичем в Петербурге еще в 1893 году.
3 1 В связи с попытками отдельных товарищей опровергать факт, что упомянутое совещание имело место, напоминаю, что мои воспоминания были впервые опубликованы еще в 1924 году издательством «Работник просвещения» в сборнике «Час Ленина в школе» после предварительного ознакомления с рукописью М. И. Ульяновой и Н. К. Крупской, которые под сомнение этот факт не ставили.