Глава пятая

ПЕТЕРБУРГСКИЕ СКИТАНИЯ

НОВЫЙ ГОРОД

Еще из окна вагона с любопытством всматривался я в серые громады домов в пять-семь этажей. Мне не приходилось раньше видеть такие здания. Поезд долго вилял, пробиваясь сквозь паутину скрещивавшихся и разветвлявшихся путей, то отбивая звонкую чечетку в тесном коридоре из застывших товарных вагонов, то выныривая снова на простор, обмахиваясь клубами пара. Наконец он осторожно подкрался к перрону вокзала и замер, лязгнув всеми буферами.

Мы вышли из вагона, и я с изумлением обнаружил, что дальше уже нельзя было бы ехать: паровоз стоял под закопченным до черноты стеклянным навесом. Чумазые фигурки деловито суетились у огромных красных колес с ключами и длинноносыми масленками в руках.

— Вот мы и в Петербурге, Гора, — немного торжественно обратилась ко мне Анна Ильинична. Но я не видел еще никакого Петербурга: все загораживали мрачные стены вокзала.

— Ну конечно, — согласилась она, — это пока еще Николаевский вокзал, а вот сейчас мы выйдем из него на площадь и будем уже в городе, увидишь Невский проспект. Носильщик, вынесите наш багаж к трамваю,— подозвала она человека в белом фартуке с медной бляхой на нагруднике.

Когда мы вышли из здания вокзала, перед нами открылась широкая площадь с памятником Александру

Третьему. Царь сидел на огромном коне-битюге, стоящем задом к вокзалу. Перед ним, возле черно-белой полосатой будки, размеренно прохаживался рослый бородатый солдат-часовой в высокой мохнатой медвежьей шапке. Неуклюжим казался и постамент памятника — огромный гранитный кирпич, и громада коня, растопырившего свои чугунные ноги, и грузная туша всадника в круглой полицейской шапке. Впоследствии мне пришлось слышать едкую и остроумную эпиграмму, сочиненную про этот памятник: «Стоит комод, на комоде — бегемот, а на бегемоте — идиот».

Не успели мы перейти через площадь, как справа из-под закопченной арки дома вынырнул, отчаянно звоня колоколом, странный поезд: невиданной, какой-то кубической формы паровозик с куцей трубой тащил за собой несколько маленьких вагончиков, наполненных людьми, причем пассажиры сидели не только внутри, но и наверху, на открытых скамьях на крыше вагончиков. Некоторые из них спускались по витой лесенке вниз на площадку, готовясь сойти. Я так был удивлен при виде этого оригинального транспорта, катящего прямо по городской улице, что даже остановился.

— Смотрите, что это? Поезд из двора выехал и прямо по улице идет!

Анна Ильинична засмеялась и потянула меня за руку:

— Горушка, ты уж не останавливайся, не то носильщика своего потеряем! Это называется паровичок, на нем здесь ездят, как на трамвае; мы еще как-нибудь на нем покатаемся с тобой. Здесь, у вокзала, его конечная остановка, а выехал он не из двора, как тебе показалось, а с другой улицы под аркой, устроенной под домом. Тут, в Петербурге, нам встретятся и старинные конки — такие же вагончики, как у паровичка, но запряженные парой лошадей.

С легкими вещичками (остальные были сданы в багаж еще в Вологде) мы сели в трамвай с большими зеркальными окнами и проехали несколько остановок по широкому Невскому проспекту. Прямой, как стрела1, он заканчивался далеко впереди острой золоченой иглой Адмиралтейства.

По обеим сторонам тянулись ряды многоэтажных домов.

Выйдя из трамвая, Анна Ильинична указала мне на вывеску гостиницы и пояснила: «Вот тут мы пока и остановимся с тобой!» Не успела она и глазом моргнуть, как я помчался бегом через дорогу, увертываясь от снующих- извозчичьих фаэтонов и летящих богатых рысаков. Анна Ильинична вскрикнула, пытаясь остановить меня, но я ничего не слышал и через несколько секунд уже ожидал ее на краю тротуара.

— Да ты с ума сошел, Горка! Разве можно так бегать? Моментально задавят, что тогда делать? — отчитывала запыхавшаяся и взволнованная Анна Ильинична, подходя ко мне.

— Ну, я же не попал под лошадь, пробежал, успел,— храбро оправдывался я, хотя, по совести, сам был испуган.

— Не попал! А вдруг споткнулся бы и — под колеса, поминай тогда как звали! — не успокаивалась Анна Ильинична. — Обещай мне, что в другой раз будешь осторожнее.

Я охотно обещал, и мы вошли в вестибюль гостиницы. Гостиница, как видно, была из дорогих. Номер, отведенный нам, был обставлен мягкой мебелью, на окнах висели красные плюшевые портьеры. Как-то боязно было дотрагиваться до всего.

— Это мы тут и будем жить? — обернулся я с вопросом, когда мы остались одни.

— Ну нет! — засмеялась Анна Ильинична. — Это не по карману. Мы только здесь побудем денек с дороги, пока я где-нибудь комнатку найму, и переедем туда с тобой.

Начиная со второго дня пребывания в столице, Анне Ильиничне приходилось вместе со мной вести поистине скитальческий образ жизни. После того как моя приемная мать впервые наняла маленькую захудалую комнатку на Гончарной улице, близ вокзала, мы переменили уйму комнат, в изобилии сдававшихся внаем частными хозяевами в районе так называемых Песков. В этом районе чуть ли не все улицы назывались Рождественскими, отличаясь друг от друга порядковым номером — первая, вторая и т. д., и все они соединялись между собой длинным Суворовским проспектом. Почти на каждой мы успели пожить понемногу.

И происходило это вовсе не потому, что Анна Ильинична не уживалась с хозяевами в силу какой-то черты характера или что я их беспокоил. Не в этом была причина, вынуждавшая нас то и дело менять место жительства, не успев как следует привыкнуть к нему...

НОВЫЕ ЛЮДИ

Анна Ильинична немедленно с жаром окунулась в привычную для нее подпольную работу. Она быстро установила связь со многими партийными товарищами, вела обширную переписку, о содержании и значении которой я тогда, конечно, не имел никакого понятия. Ей необходимо было видеться с теми или другими людьми, но, находясь сама под надзором полиции, Анна Ильинична избегала устраивать встречи у себя на квартире.

Мне посчастливилось быть свидетелем многих встреч Анны Ильиничны с ее товарищами и соратниками по партийной работе, с которыми она была связана долгие годы.

Первой я узнал Прасковью Францевну Куделли (с русским именем, немецким отчеством и не то немецкой, не то итальянской фамилией), жившую тогда где-то на Старо-Невском проспекте. Это была уже пожилая, крупного телосложения женщина с суровыми чертами лица и грубоватым голосом, носившая старомодное пенсне с дужкой на переносице. Она отличалась острым умом и резкой прямотой в суждениях.

Когда Анна Ильинична впервые, по приезде в Петербург, пришла вместе со мной к ней в гости, Прасковья Францевна, знакомясь, осмотрела меня немного насмешливо, как мне показалось, и, обратив внимание на мое сильно веснушчатое лицо, сразу же наделила меня прозвищем «воробьиное яичко», что мне не особенно понравилось. Вначале я стеснялся и даже немного побаивался ее суровой внешности, но в дальнейшем убедился, что Прасковья Францевна была очень добрым человеком. Анна Ильинична была дружна с ней в течение многих лет1.

Хорошо запомнилась мне Клавдия Ивановна Николаева2 с ее обликом простой русской женщины-работницы; тогда еще молодая, худощавая, с гладкой прической над высоким умным лбом. У нее был маленький сынишка Юра, родившийся в ссылке. Клавдия Ивановна приносила его с собой, и мы с ним развлекались чем-нибудь вдвоем, сидя в уголке, стараясь не мешать своим присутствием.

На встречах и совещаниях присутствовала всегда и Конкордия Николаевна Самойлова3, приходившая нередко в сопровождении мужа Аркадия Александровича. Над ним дружески подшучивали, рассказывая, что он настолько беспомощен в домашних делах, что если попросить его поставить самовар, то он способен вместо угля наполнить трубу водой и при этом удивляться, отчего вдруг самовар протекает.

Особенно тесной и многолетней дружбой Анна Ильинична была связана с Ольминским4 — большевиком-правдистом. Когда я увидел Михаила Степановича в первый раз, он мне показался глубоким стариком. У него была буйная седая шевелюра, закрывающие рот пожелтевшие усы (он много и часто курил) и седая спутанная борода. Обращали на себя внимание его серо-голубые глаза, умные, ласковые и слегка улыбающиеся. Говорил Михаил Степанович тихим, глуховатым голосом, всегда спокойно и размеренно.

Когда мы вернулись домой после первого свидания с Михаилом Степановичем у него на квартире, я задал Анне Ильиничне курьезный вопрос:

— Это Карл Маркс?

— Где Карл Маркс? — не поняла Анна Ильинична.

— Ну, тот дедушка, у которого мы были сегодня, это —Карл Маркс?

Анна Ильинична весело расхохоталась, а потом разъяснила:

— Да нет же, Горушка, Карл Маркс давно умер. А это был Михаил Степанович, мой старинный хороший друг и знакомый. Ты помнишь в Саратове Нину и Лелю Лежава, к которым я тебя в гости водила? Леля — с длинными косами, а Нина — такая хохотушка. Маму их, Людмилу Степановну, не забыл? Ну вот, так Михаил Степанович ее родной брат и дядя твоих подружек. Так неужели ты его нашел похожим на Карла Маркса?

— Здорово похож! — решительно подтвердил я.

— Обязательно расскажу ему, это забавно будет,— пообещала, смеясь, Анна Ильинична.

У Анны Ильиничны имелся портрет Маркса, который я видел много раз, но я не знал о нем ничего, кроме имени и фамилии, и помню, что мне очень нравилась его величавая голова. Особенного сходства с Марксом у Ольминского, конечно, не было, но по первому впечатлению они почему-то показались похожими.

Вскоре у меня появился первый друг, вернее — подруга, чему я был чрезвычайно рад, потому что общество взрослых было не слишком занимательным.

Неподалеку от нас, на Херсонской улице, жила семья Бонч-Бруевича, с которым Анна Ильинична и Владимир Ильич были знакомы еще с девяностых годов. С именем Веры Михайловны, супруги Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича5, у меня связаны самые теплые воспоминания.

Сырой петербургский климат, видимо, вредно влиял на меня: я систематически болел ангиной, всегда сопровождавшейся высокой температурой и нередко даже бредом. Видя, как я мучаюсь по ночам, Анна Ильинична одевалась и бежала за доктором, но тот нередко отказывался идти среди ночи к больному. И только Вера Михайловна, врач по профессии, невзирая на поздний час, приходила ко мне. Я так привык к ней, что даже от одного ее присутствия мне становилось легче.

Я подружился с дочерью Бонч-Бруевичей Лелей и охотно проводил с ней время. Возвращаясь однажды от Бонч-Бруевичей, я простудился, и снова Вере Михайловне пришлось лечить меня. Анна Ильинична жаловалась в письме Марку Тимофеевичу в Новониколаевск6 в ноябре 1913 года:

«Пришлось еще и с Горишкой повозиться. Сегодня с утра у него было 38°, и я попросила Веру Михайловну зайти. Сегодня выдержу, конечно, в постели, а потом, вероятно, еще дня два дома. Немного и Вера Михайловна виновата: пустила я к ним Горку в четверг, а они прислали его домой поздно и, главное, разгоряченного, сразу после того, как набегались дети».

Несколько позднее возобновились встречи с семействами В. В. Воровского и И. Е. Любимова, отбывших свою вологодскую ссылку, а также А. П. Скляренко и Е. В. Барамзина — товарища В. И. Ленина по енисейской ссылке, — переселившихся в Петербург из Саратова, как и мы. С детьми Барамзиных— Митей и Ниной — нас связывала многолетняя дружба, продолжавшаяся до зрелого возраста.

Эти встречи и связи, возобновленные Анной Ильиничной в Петербурге, наряду с ее активной подпольной деятельностью, дали властям повод к усилению надзора. Участились ночные визиты полиции. Анна Ильинична, достаточно опытный конспиратор, была очень осторожна, прятала или своевременно уничтожала бумаги, которые при обыске могли бы быть уликой против нее.

Непрошеные визиты как раз и были причиной того, что мы постоянно меняли свое местожительство. Наших хозяев вряд ли могли удовлетворить квартиранты, из-за которых приходилось не спать по ночам и открывать двери в самое неподходящее время «представителям закона».

— Мадам, — вкрадчивым тоном начинала хозяйка,— мы очень довольны вами, мы ничего не имеем против вас и вашего мальчика, но посудите сами, такие неприятности по ночам… Я ничего плохого не хочу сказать...

Одним словом, Анне Ильиничне становилось все понятным: назревала необходимость снова искать пристанище.

ПЕРВАЯ ШКОЛА

Устроить меня в школу оказалось вовсе не таким уж простым делом. Мне было всего семь лет, да и ростам я был невелик, однако в младший приготовительный класс мне было бесполезно идти по своей грамотности, в старший же меня не принимали по возрасту.

Кто-то порекомендовал Анне Ильиничне обратиться за содействием к некоей вдове сенатора, имевшей влияние в известных кругах. Взяв меня с собой, Анна Ильинична отправилась к этой даме. Прибыв по указанному адресу, мы вошли в квартиру, где нас приняла благообразная седая старуха довольно чопорного вида. Выслушав рассказ обо мне и ознакомившись с моими способностями, она согласилась помочь и вручила Анне Ильиничне рекомендательное письмо, оказавшее нужное воздействие.

Я был принят во второй класс Фребелевского начального училища, находившегося неподалеку, в районе Песков, где мы проживали.

Наступил первый школьный день. По пути в школу Анна Ильинична долго наставляла меня, как я себя должен держать и как вести; я слушал ее рассеянно, потому что мысли мои были всецело поглощены предстоящим торжественным событием. Приведя в школу, Анна Ильинична препоручила меня классной наставнице и, поцеловав на прощание, ушла, чтобы не смущать своим присутствием.

Вокруг меня стоял веселый шумный гомон множества детских голосов. Я стоял один посреди небольшого зала, смущенный и растерянный. Раздался звонок. Шум на мгновение усилился, и дети бросились врассыпную, сталкиваясь друг с другом, в знакомые классы, занимая свои места за партами. Подхваченный общим порывом, я тоже вбежал в класс и остановился, не зная, где же мое место. Окончательно смутившись и не отдавая себе отчета в происходящем, я уселся на первый попавшийся стул.

Вошедшая классная наставница улыбнулась: ей было хорошо понятно состояние новичка... Ласково погладив по голове, она подвела меня к первой парте и усадила рядом с бледной миловидной девочкой по имени Таня.

Только тогда я успокоился и даже осмелел: теперь я имел свое место в классе, стал равноправным членом школьной семьи.

К сожалению, даже и второй класс, куда я был принят, давал мне очень мало: я давно уже знал все то, что слышал на уроках, все было для меня слишком легким. Тем не менее я очень полюбил школьную обстановку и охотно бежал утром в школу. Анна Ильинична была несколько разочарована тем, что я так мало получаю в школе, и в то же время тревожилась моим болезненным состоянием. В письме к мужу она сообщала:

«Горке-то и вообще хорошо, пожалуй, посидеть дома. Не ладится у него в школе, и не дает она ему точно ничего... Дня два был лучше, а в пятницу опять куролесил. Я думаю, что главная причина в том, что нет интересующего его выхода энергии... Одним словом, очевидно, что не в платной школе не получишь, чего хочешь.

...Не переутомляются ли у него нервы? Говорит, что иногда болит голова на уроках. Совсем бы оставила его до рождества дома, да скучать будет и рваться в школу».

Анна Ильинична была совершенно права, но менять школу было уже поздно, и пришлось это дело отложить до осени.

СЕВЕРНАЯ ПОЭЗИЯ

К лету 1914 года наш путешественник, Марк Тимофеевич, получил отпуск и приехал за нами в Петербург. На семейном совете было решено провести летний отдых недалеко от Вологды, что особенно устраивало Марию Ильиничну с матерью: покидать место ссылки до окончания срока она не имела права. Со свойственной ему энергией и решительностью Марк Тимофеевич организовал выезд всей семьей «на дачу». Собственно говоря, никакой дачи не было, а просто поблизости от Вологды, в районе железнодорожного разъезда Молочная, в деревне Раскопино сняли на некоторый срок крестьянскую избу.

Раскопино — типичная деревня русского Севера, с ее массивными бревенчатыми, почерневшими от времени избами, построенными в два этажа: верхний предназначался для жилья, а низ отводился для хозяйственных нужд. Нам охотно уступили внаем одну из таких просторных изб, где мы прекрасно расположились, нисколько не стесняя друг друга, а наш стол обогатился свежим молоком, ароматным ярко-желтым вологодским маслом и душистым ржаным крестьянским хлебом.

Целые дни мы наслаждались прогулками по окрестностям деревни, по полям и лесам, возвращаясь с нагруженными брусникой берестовыми туесками и огромными букетами полевых цветов. Даже Мария Александровна и та позволяла себе сравнительно далекие прогулки почти на целый день в нашей компании. Оберегая ее здоровье и силы, мы организовывали где-нибудь привал на опушке леса, где она вволю отдыхала, в то время как мы неподалеку собирали ягоды.

По вечерам под стенами нашей избы неторопливо рассаживались пришедшие «на посиделки» девушки- кружевницы, каждая со своими пяльцами — мягкими круглыми валиками на козлах, утыканными множеством булавок с разноцветными стеклянными головками. Они плели свои изумительные по красоте рисунка прославленные вологодские кружева, быстро и ловко перебрасывая и переплетая коклюшки — нечто вроде небольших веретен с намотанными на них суровыми льняными нитками.

До глубокой темноты звучали красивые тягучие северные песни под окнами нашей дачи. Северное наречие отличалось заметно от привычного российского не только своим напевным говором: в нем часто попадались совершенно незнакомые слова, а в ряде слов буква «я» почему-то подменялась буквой «е». Например, слово «гулять» выговаривалось по-местному— «гулеть», а распространенное «возлюбленный» здесь мягко и нежно звучало: «дроля».

Я подсаживался к сидевшей поодаль на траве миловидной крестьянской парочке и спрашивал молодого парня о его возлюбленной:

— Это твоя дроля? Она красивая, правда? , (!

На что парень отвечал, лукаво поглядывая на девушку:

— Я вот эту дролю возьму да в боготу (то есть в болото) закопаю!—И с шутливой угрозой встряхивал кудрями. Дроля с легкой улыбкой вспыхивала и опускала глаза, а я недоумевал, за что он так немилостив к  этой красавице с глазами синими, как цветущие васильки.

Наша деревенская жизнь было грубо и внезапно нарушена посещением вологодской жандармерии, нагрянувшей в ночь на 26 июня с обыском; Мария Ильинична была подвергнута даже кратковременному аресту. Оказывается (это я узнал значительно позже из архивных документов), она не заручилась по установленной форме разрешением на временный выезд из Вологды. Из-за какой-то пустяшной формальности мы вынуждены были прервать отдых, покинув с сожалением гостеприимное Раскопино с его милыми обитателями.

Марк Тимофеевич лелеял мечту приобрести по случаю участок земли на побережье Черного моря и даже построить там дачку, чтобы раз и навсегда решить вопрос о летнем отдыхе. Он скопил нужную сумму, пополнившуюся за счет длительных служебных командировок за последние два года. Развертывая имевшийся у него план приморского участка, Марк Тимофеевич рисовал заманчивые перспективы на будущее. Я, конечно, присутствовал при этом, поощряя его своими бесконечными расспросами.

С такими-то целями — познакомиться с местоположением будущей дачи и кстати продолжить прерванный отдых — отправились вместе Марк Тимофеевич, Анна Ильинична и я в увлекательнейшую и первую в моей жизни поездку по Волге на пароходе «Бородино».

По пути Анна Ильинична подробно и интересно рассказывала о местах, связанных с детством и юностью, легенды о Жигулях и Степане Разине. Сама история проплывала медленно мимо нас: Молодецкий курган, утес Стеньки Разина, Царев курган... Я был в восхищении от множества впечатлений.

Приближался Саратов. Предупрежденные письмом Марка Тимофеевича, на пристани встречали нас отец и мать, сестра Варя. Было решено оставить меня ненадолго в Саратове, погостить у родных, не видавших меня более года.

Марк Тимофеевич с Анной Ильиничной, не сходя с парохода, отправились дальше до Царицына и оттуда поддам к Черному морю, договорившись, что захватят меня на обратном пути.

Разразившаяся мировая война расстроила все намеченные планы, и я застрял у родных значительно дольше, чем предполагалось. Минуя Саратов, Анна Ильинична выехала прямым путем в Вологду к матери и сестре; Марк Тимофеевич был срочно отозван по службе в Петербург, переименованный отныне в Петроград.

«Теперь у нас война, — писала мне Анна Ильинична в Аткарск, где я гостил в семье старшего брата Игнатия,— большая беда, и неизвестно, где кто будет».

Я возвратился в Петроград один, не помню уже точно, каким именно путем, перед началом учебного года.

ЗНАКОМСТВО С «ПРАВДОЙ»

Анна Ильинична, встретив меня в Петрограде, наняла новую комнату, не помню уж, которую по. счету, и снова потекла наша скитальческая жизнь на Песках. До начала занятий в школе было еще далеко, и Анна Ильинична, чтобы не бросать меня одного на целый день, брала с собой то в типографию на Пантелеймоновской7 улице, где печаталась в то время «Работница», то в редакцию «Правды», помещавшуюся на Ивановской8 улице.

Однажды Анна Ильинична все же оставила меня дома, сказав, что съездит лишь в типографию и скоро вернется. Время шло, она долго не возвращалась, и я заскучал. Недолго думая, я взял свой кошелечек с мелочью, сел в трамвай и приехал на Пантелеймоновскую. Там, в глубине двора, я быстро разыскал типографию и вошел смело туда. На мое счастье, Анна Ильинична была еще там и очень удивилась, вдруг увидев меня.

— Батюшки, Горка, как ты сюда попал?

— Просто: сел на трамвай и приехал за вами.

— Но ведь мы договорились, чтобы ты остался дома и подождал меня! И потом, как ты нашел дорогу? Ведь так можно заблудиться, потеряться, где я потом искала бы тебя?

Я состроил жалобную физиономию, прижался к ее платью.

— Да нет, я дорогу хорошо запомнил. А одному мне так скучно без вас стало, и я поехал. Не сердитесь! — попросил я.

Анна Ильинична смягчилась. С тех пор она почти никогда не оставляла меня одного.

Каждое утро, позавтракав, мы вместе отправлялись на Ивановскую улицу. Придя в редакцию, Анна Ильинична садилась за стол, заваленный бумагами, и принималась за работу — читала письма, правила корректуры, беседовала с посетителями. Отдельного рабочего кабинета у нее не было.

В мое распоряжение поступала редакционная корзина для бумаг, всегда наполненная множеством конвертов. Я по-прежнему увлекался коллекционированием почтовых марок: сдирал с конвертов марки, радуясь, если попадались новые или заграничные, каких в моем альбоме еще не было.

— Горушка, — обратилась ко мне как-то Анна Ильинична,— хочешь, я тебя познакомлю с человеком, который умеет басни сочинять?

Я заинтересовался, и она подвела меня к столику у окна, за которым сидел улыбающийся крупный, круглолицый человек с трубкой в зубах.

— Вот, Ефим Алексеевич, — сказала ему Анна Ильинична,— не хотите ли подружиться с моим сыном Горкой? Покажите ему свои басни, он интересуется. Гора! Вот это тот самый дядя, который басни пишет, а зовут его Демьян Бедный!

— Демьян Бедный — мужик вредный! А еще: «солдат Яшка — медная пряжка»9, — представился баснописец.— А я и не знал, Анна Ильинична, что у вас сын есть!

— Ну, не настоящий сын, приемный! Сразу большого и уже грамотного приобрела, — засмеялась Анна Ильинична,— да вот беда, мучаюсь с ним: бросать одного жалко, скучает, просится со мной...

— А я уже вас знаю! — весело заявил я, когда Анна Ильинична оставила нас и вернулась к своему столу. — Только не видел еще, какой вы, а басни читал в газете... Еще там в одной про хитрого купца, как он  в бурю на Волге богу молился, обещал ему, что «я свечу вот с эту мачту закачу!»

— Ну и как, понравилось? — поинтересовался Демьян. — У кого лучше: у Крылова или у меня?

— Н-не знаю, — замялся я, — у Крылова всегда про зверей, не как у вас.

Да-а, это как сказать, всяко бывает. Когда и звери лучше людей, а когда и люди хуже зверей.

Я не совсем понял намек и решил промолчать.

— Подарить тебе книжечки с моими баснями, раз они тебе понравились?

Я утвердительно кивнул головой, и Демьян Бедный, достав из ящика стола две тоненькие книжки с красивыми -красочными обложками, размашистым почерком сделал на каждой из них памятную надпись и подал мне. Я поблагодарил и хотел было вернуться к Анне Ильиничне, но баснописец остановил меня:

— А ты видел, как нашу «Правду» печатают? Нет? Хочешь, пойдем посмотрим? Это близко. — И, видя, что у меня от удовольствия заблестели глаза, крикнул: — Анна Ильинична! Мы пошли в типографию, посмотрим, как и из чего газету делают, вы не возражаете?

— Да нет, конечно, но мне совестно, стоит ли затруднять вас. Я могла бы и сама с ним прогуляться, да право же, до смерти некогда! Присмотрите только, пожалуйста, там, чтобы он не лазил никуда, а то ему до всего дело!

Типография «Правды» помещалась почти напротив, на другой стороне улицы. Мы побывали в наборном отделении, где мне вручили на память тут же набранную строчку со словами «Георгий Лозгачев», и в стереотипной, где дышали горячим теплом свежеотлитые блестящие, изогнутые формы с выпуклым текстом набора, и среди размеренно работающих печатных машин, выбрасывающих готовые номера газет, остро пахнущие керосином и типографской краской. Показывая и объясняя мне весь процесс производства газеты и в то же время памятуя наказ Анны Ильиничны, Демьян Бедный держал меня за руку, не отпуская ни на шаг. И, несмотря на это, я все-таки ухитрился где-то измазаться в краске, Возвратился я из типографии сияющий и довольный.

Анна Ильинична постоянно приносила с собой: корректурные оттиски: при наборе нередко, попадались пропуски, грамматические и другие ошибки, и она подолгу сидела вечерами над их правкой. Мне показалось, что это не так уж трудно: я частенько наблюдал за тем, как управляется Анна Ильинична с отпечатанными полосами, ставя условные значки в местах ошибок.

— Давайте я буду помогать вам! Я смогу тоже ошибки находить и исправлять, — вызвался я как-то в один из вечеров,— вот увидите, сумею!

В том, что я способен распознавать грамматические ошибки в тексте, Анна Ильинична почти не сомневалась.

Как ни мала была моя помощь, в какой-то степени она уменьшала работу Анны Ильиничны. Я же в свою очередь страшно гордился тем, что помогаю ей.

Да и себе нашел занятие.

— Ах ты, помощник мой! — улыбалась Анна Ильинична, видя, что уже поздно и я начинаю позевывать. — Давай-ка я тебя уложу спать, довольно на сегодня!

КОНЕЦ СКИТАНИЯМ

Последние месяцы 1914 года ознаменовались несколькими заметными событиями в нашей жизни. Во-первых, кончились наконец скитания по комнатам. Мы переселились в квартиру на Греческом проспекте, нанятую для нас Марком Тимофеевичем в том же районе Песков; Мария Александровна также поселилась с нами, переехав из Вологды. Во-вторых, закончился срок ссылки Марии Ильиничны; проводив мать в Петроград, она перебралась на жительство в Москву. И, в-третьих, я начал свой новый учебный год в новой школе — в старшем приготовительном классе коммерческого училища на Мытной площади — на той самой площади, где происходила когда-то церемония гражданской казни Николая Гавриловича Чернышевского.

К нашему огорчению, не произошло еще одного желанного события, а именно — не присоединился к нам Марк Тимофеевич, глава семьи, которому все еще не удавалось покончить со своей «летучей» службой. Помимо скромного литературного заработка Анны Ильиничны и вдовьей пенсии матери, именно его служба давала главным образом средства для существования всей семьи.

Мария Ильинична поселилась в Москве на частной квартире и писала нам то из Сыромятников, то из Кожевников— так именовались тогда многие московские улицы. Перебивалась кое-как на средства, зарабатываемые частными уроками на дому; как бы ей трудно ни приходилось, она никогда не жаловалась.

Мария Александровна посылала ей письма через день, а порой и ежедневно. Они были полны беспокойства за любимую дочь, тревогой за ее жизнь и здоровье, ибо каждый неосторожный шаг мог снова угрожать арестом, тюрьмой, новой ссылкой...

«Родная моя, будь осторожна, главное, береги здоровье, и во всем прочем чтобы не вышло какой беды, а то страшно огорчишь меня...»

Марии Ильиничне, как профессиональному революционеру, хорошо было понятно, что подразумевала мать под коротким выражением «во всем прочем»: опыт научил ее быть достаточно осторожной.

Догадываясь, что Маруся, как любила называть ее мать, вряд ли с успехом может существовать на весьма скромный и вдобавок непостоянный заработок от случайных уроков, Мария Александровна неоднократно предлагала дочери помочь деньгами из своей пенсии, но та в мягких выражениях отказывалась, убеждая, что вовсе не нуждается. Из скромности, да и от случайных любопытных глаз, говоря об этом, мать всегда писала по-французски:

«Если нуждаешься в деньгах, пиши: что мое, то — твое!»

Почти в каждом письме Мария Александровна сообщала о повседневных семейных событиях, но умалчивала о себе, о своем здоровье, которое было основательно подорвано. Да это и неудивительно: ей шел 81-й год.

Бодрость духа старой матери в немалой степени поддерживалась письмами из далекой Швейцарии от Владимира Ильича, всегда полными энергии, жизнерадостности и сыновней любви. Не суждено, однако, было больше увидеть ей сына и прижать к своему сердцу...

Зимой 1915 года в нашей квартире на Греческом проспекте появился необычный гость. Он был слепой и пришел в сопровождении подростка, водившего era по улицам. Анна Ильинична и ее мать радушно приняли гостя, напоили его чаем, и между ними завязалась оживленная беседа о петербургских делах и жизни, о многих общих знакомых. Это был старый рабочий-большевик Василий Андреевич Шелгунов, близко знавший В. И. Ленина еще в девяностых годах, один из первых участников марксистских кружков. Потеряв зрение в 1905 году, Василий Андреевич продолжал свою неутомимую революционную деятельность в течение многих лет (он умер в 1939 году).

К своей слепоте Василий Андреевич, как видно, относился с привычным спокойствием и всегда был оживленным, веселым и улыбающимся. Темно-русые, свободно зачесанные назад волосы, буйные усы и борода, почти закрывающие рот; держался он так, что если бы не темно-синие очки, прикрывающие глазные впадины, его трудно было бы принять за незрячего.

Анна Ильинична познакомила Василия Андреевича со мной.

При последующих встречах он иногда подолгу засиживался у нас и любил, когда я что-нибудь читал ему вслух. В знак благодарности Василий Андреевич гладил меня по голове и целовал в лоб, щекоча усами. У него была привычка курить папиросу за папиросой; зажигая спички, он нащупывал огонь пальцем, чтобы правильно прикурить. От этого пальцы его всегда были желто-коричневого цвета, закопченные.

Я не боялся Василия Андреевича, как обычно дети боятся слепых, наоборот, очень быстро привык к его посещениям и полюбил его.

 

Новая школа, куда меня устроили, намного отличалась от прошлогодней, Фребелевской. Училище было смешанного типа, и в классе мальчики сидели обязательно с девочками. Моей соседкой по парте оказалась тихая девочка, светловолосая Люба. По установившейся традиции, она была моей постоянной парой, или, так сказать, «дамой» на уроках танцев, которые входили в программу училища с самых младших классов. «Утвержденная» дружба мальчиков и девочек почти исключала проявления мальчишества и грубого озорства, так распространенные в школах. Училищные правила предписывали строгое соблюдение вежливости и известного этикета как при взаимном обращении, так и особенно по отношению к старшим. При встрече с учителями, например, мальчики уступали дорогу и обязательно раскланивались, а девочки делали грациозный реверанс, взявшись пальчиками за передник.

Анна Ильинична весьма одобряла такие правила. Она и до этого стремилась приучить меня именно так держаться со старшими, с которыми приходилось встречаться дома либо в гостях, но я по-мальчишески упрямился. Теперь же, раз это было принято в школе, я безоговорочно подчинялся этим правилам и в домашней обстановке.

Нужно сказать, что такой воспитательный стиль, утвердившийся в стенах школы, положительно влиял и на успеваемость.

На рождественские каникулы у нас был поставлен спектакль-сказка «Ожившая обезьяна». Мне досталась главная роль куклы-обезьяны, ожившей по волшебству девочки Дуки. Я был одет в коленкоровый коричневый костюм-комбинезон с хвостом, на лице обезьянья маска. Вспоминая наши с Анной Ильиничной домашние представления в Саратове, я старался как можно больше походить на обезьяну: проделывал разные ужимки и кривляния, для пущего эффекта ковырял пальцем в носу и искал блох, отчего зрители покатывались со смеху. Я и сам едва удерживался от хохота под своей маской, рискуя сорваться с роли, которую, впрочем, выучил безукоризненно.

В заключительной сцене я благодарил волшебницу Дуку:

Повелительнице Дуке

Я целую нежно руки:

В плюш была зашита я,

Оживила ты меня!

По окончании спектакля зрители ворвались на сцену (сцена была условной, отделенной от зала одним занавесом) и в восхищении едва не оторвали мне хвост и чуть не выкололи глаза, суя пальцы в отверстия маски.

МЕЖДУ ДВУМЯ СТОЛИЦАМИ

Война изменила географию России и пока нечего было думать о даче на Черноморском берегу. Между тем подходила пора отдыха.

К июню Марк Тимофеевич нанял удобную дачку с мезонином на разъезде Лыкошино, километрах в тридцати от Бологого.

К превеликой радости Марии Александровны приехала погостить на дачу из Москвы Мария Ильинична. На несколько дней заезжал, уже в августе, и Дмитрий Ильич, бывший в Москве по делам службы.

Марку Тимофеевичу удалось провести с нами лишь несколько дней. Анна Ильинична решила пригласить на летние каникулы в Лыкошино и мою сестру Варю, и мы втроем совершали ежедневные экскурсии по окрестным лесам и лугам. Здесь все было усеяно грибами и ягодами— земляникой и черникой. Марк Тимофеевич почему-то терпеть не мог черники, я же поедал ее целыми горстями и ходил черноротый, с синими зубами и языком. В таком виде лез к нему целоваться, и он с притворным ужасом отмахивался от меня. После шутя писал откуда-то в письме: «Целую тебя, если только ты не ел чернику!»

Мария Александровна постепенно слабела здоровьем, хотя по-прежнему старалась бодриться и не показывать виду. С какой охотой пошла бы она с нами в лес, с каким бы наслаждением пособирала грибы, ягоды! Но это становилось теперь ей не под силу, и она ограничивалась недалекими прогулками.

«Гуляем каждый день, — писала она дочери 9 августа 1915 года, — нынче Аня с Горей после кофе ходили в лес за грибами, а я побродила возле дома; грибов принесли много хороших, собираемся сушить их».

Ранним утром будил нас рожок. Пастух садился неподалеку на пригорке и начинал выдувать на своей самодельной дудке, сделанной из коровьего рога, какую-то довольно дикую мелодию, всегда одну и ту же. Заслышав знакомые звуки, со всех сторон к нему неторопливо сбредались коровы, жмурясь под резкими горизонтальными лучами утреннего солнца. Пастух вставал, прятал дудку за голенище и, закинув через плечо длинный кнут, отправлялся в луга. Стадо послушно следовало за ним.

В лесу протекала невзрачная речонка, всего в несколько метров шириной. С сестрой Варей в этой речке чуть было не произошло несчастье. В один из жарких дней, набрав грибов и ягод, Анна Ильинична с Варей решили искупаться. Я тогда плавать еще не умел и сидел на травяном бережку, а они барахтались в прозрачной прохладной воде. Накупавшись, Анна Ильинична стояла у самого берега, отжимая намокшие волосы и ожидая Варю, которая все еще не хотела расставаться с речкой. Наконец сестра подплыла к берегу и попыталась встать на ноги, но дна не было. Небольшой кустик, за который она инстинктивно схватилась, не выдержал, обломился. Она испуганно вскрикнула, и ее понесло по течению.

Анна Ильинична находилась от Вари в каких-нибудь пяти-шести метрах и в первое мгновение стала подбадривать тонувшую криками: «Плыви, Варенька, старайся плыть!» — оглядываясь в то же время, что бы такое протянуть девочке на помощь. На счастье, ей удалось поймать плывший по течению длинный прут, который она и протянула Варе. Та ухватилась за конец, и Анна Ильинична потихоньку подтащила ее к себе.

Все это произошло так быстро, что я не успел даже догадаться об опасности, грозившей сестре. Спустя минуту, когда они обе уже были на берегу, Анна Ильинична горячо упрекнула меня:

— Ну как же ты не догадался бросить мне хоть свою палочку? Ведь Варенька могла бы утонуть!

— Да разве она тонула? Вы же вылезли из речки обе вместе! — недоумевал я.

Я еще долго не мог поверить, что сестре действительно грозила опасность, пока она сама не убедила меня в этом.

Живя в Лыкошине, мы подружились с детьми одного инженера, носившего оригинальную фамилию Жук. Сын инженера Сережа Жук страстно увлекался паровозами; я быстро заразился от него этой страстью. В скором времени все мои тетради и альбомы оказались изрисованными паровозами разных систем и целыми пассажирскими поездами.

Тогда только еще появились новые паровозы — высокие, поджарые, остроносые красавцы серии «С» (сормовские), водившие скорые поезда. Заслышав мелодичный гудок приближавшегося поезда, я мчался во весь дух к железнодорожной насыпи и, как зачарованный, стоял, любуясь стремительным бегом огнедышащего железного рысака.

А если, на мое счастье, поезд останавливался на нашем полустанке на две короткие минуты, я оказывался возле паровоза, изучал его формы, вдыхал специфический запах пара, мазута и нагретого металла, любовался изящной трубой с кокетливым козырьком. И бывал искренне огорчен, когда раздавалась заливистая трель свистка обер-кондуктора, а за ней и мощный аккорд отправного гудка. Выпуская клубы пара, паровоз трогал состав с места, бурно пробуксовывал огромными красными колесами и уносился вдаль, туда, где сверкающие рельсы сливались в одну исчезающую полоску...

Лето понемногу угасало... 3 сентября мы возвращались в Петроград, где нас ждала новая квартира, а меня — опять новая школа.

Примечания:

1 П. Ф. Куделли (1859—1944) —член партии с 1903 года, видная партийная и общественная деятельница.

2 К. И. Николаева (1893—1944)—член партии с 1909 года, активный партийный работник, с 1936 года — секретарь ВЦСПС.

3 К. Н. Самойлова (1876—1921)—член партии с 1902 года, видная деятельница женского революционного движения, один из первых секретарей «Правды». Умерла от холеры, заразившись во время поездки на агитпароходе по Волге.

4 Псевдоним М. С. Александрова (1863—1933)—одного из старейших деятелей революционного движения в России.

5 В. Д. Бонч-Бруевич — видный деятель Коммунистической партии. С первого дня Советской власти занимал пост управделами Совета Народных. Комиссаров, умер в 1955 году; Вера Михайловна Величина, также видная партийная и общественная деятельница, скончалась в Кремле, в сентябре 1918 года.

6. Ныне Новосибирск

7 Ныне улица Пестеля.

8 Ныне улица Социалистическая.

9 Под такими шутливыми псевдонимами Демьян Бедный (Е. А. Придворов) помещал свои стихотворения и басни в печати в описываемый период.

Joomla templates by a4joomla