Глава седьмая
ВОЗВРАЩЕНИЕ ЛЕНИНА
НА ПОРОГЕ РЕВОЛЮЦИИ
После освобождения охранка не оставляла Анну Ильиничну в покое. Время от времени повторялись неожиданные налеты с обысками. Сама Анна Ильинична впоследствии так описывала обстановку, в которой она находилась последние полгода перед Февральской революцией 1917 года:
«Я в Питере продолжала вести переписку с заграницей, собирала деньги на нелегальную заграничную литературу, получала и распространяла ее. В июле 1916 года я была арестована: сначала предполагалась ссылка в Восточную Сибирь, потом она была заменена высылкой в Астраханскую губернию. При освобождении моем в октябре мужу удалось добиться разрешения остаться мне в Питере для лечения. Через месяц был обыск, но, ввиду того что ничего нелегального не нашли, я была оставлена в Питере еще на месяц. Еще один безрезультатный обыск через месяц — и потом, в 20 числах февраля, опять обыск, но без результата, но уже с приказом ареста при всех условиях. На улицах Питера было уже тревожно; уже начинала бушевать революция...»1
Затянувшаяся война с Германией истощила терпение русского народа. Волнения происходили и на фронтах, и в далеком тылу. Цензура беспощадно пресекала всякую критику правительства на страницах печати, в том числе и буржуазной: газеты выходили с «белыми пятнами». Даже реакционнейшие из газет, например «Русская воля», иногда выражали недовольство царской цензурой.
Довольно известный в то время фельетонист Александр Амфитеатров печатал в «Русской воле» серию очерков под общей рубрикой «Этюды». Шестой очерк, опубликованный в номере от 22 января 1917 года, представлял собой почти бессмысленный набор слов.
Оказалось, что при чтении первых букв каждого слова этой статьи получалось:
«Решительно ни о чем писать нельзя. Предварительная цензура безобразничает чудовищно. Положение плачевнее, нежели тридцать лет назад. Мне недавно зачеркнули анекдот, коим я начинал свою карьеру фельетониста. Марают даже басни Крылова. Куда же еще дальше идти?..»
Упомянутый экземпляр «Русской воли» с помещенной криптограммой был сохранен Марией Ильиничной и впоследствии показан Владимиру Ильичу. Он весело посмеялся над оригинальным приемом, при помощи которого была обманута цензура, и сказал:
— Остроумно, черт побери, ничего не скажешь! И ему необыкновенно «пофартило»: кабы не революция, сидел бы, голубчик, в «сибирской дальней стороне», и раздумывал бы над превратностями судьбы!
Выражение «фарт», «пофартило», распространенное среди золотоискателей, было вывезено Владимиром Ильичем из сибирской ссылки. Я не раз слышал, как он употреблял это словечко, означавшее удачу, везение, в своих разговорах дома, в семье.
Надо добавить, однако, что «фарт» впоследствии изменил автору нашумевшей криптограммы. Октябрьская пролетарская революция смела и его самого: Советская власть его не устраивала, и в 1920 году он пополнил собою ряды белой эмиграции.
...Вернувшись как-то домой из школы (это было в середине февраля 1917 года), я не застал Анну Ильиничну. Наша домработница со слезами сообщила, что у нас был опять обыск и ее арестовали. Пришедший вскоре со службы Марк Тимофеевич выяснил, что Анна Ильинична пока содержится в полицейском участке и что в тюрьму ее не перевозили. Опять мы остались втроем...
А жизнь продолжала идти своим чередом. Снова взяла в свои руки хозяйство Мария Ильинична. Как обычно, отправлялся по утрам в свое пароходство Марк Тимофеевич. Скучая один, я из школы приезжал к нему на Невский, где часами сидел в его служебном кабинете.
Новый учебный год я начал в то время, когда моя приемная мать томилась во «дворце», так красочно ею описанном. На этот раз я оказался во 2-м классе коммерческого училища, помещавшегося на 9-й или 10-й линии Васильевского острова. Училище было далеко от дома; приходилось вставать очень рано и ехать на переполненном до отказа трамвае, нередко вися на подножке или на буфере.
Класс состоял в основном из купеческих сынков, а училищные нравы во многом напоминали нравы бурсы, описанной в сочинениях Помяловского. Преподавательский состав подобрался, за редким исключением, из случайных людей, весьма далеких от педагогики в сегодняшнем понимании этого слова. Директор училища, он же преподаватель математики, представлял собою этакого сурового и злобного человечка в чиновничьем вицмундире. Он старательно насаждал и поощрял ябеду, доносы и наушничество; все ученики боялись его и не любили.
Более или менее приятные воспоминания оставили, пожалуй, лишь уроки географии.
Учитель-географ любил свой предмет. Для лучшего запоминания многочисленных географических наименований он придумал из них сочетания, смахивающие на стихи; известно, что стихи легче укладываются в памяти, нежели простой текст. Вот как, например, выглядели главнейшие реки Сибири в подобном: «поэтическом» оформлении:
Обь, Ир-тыш, Е-ни-сей,
Лена, Яна, Инди-гирка, 1
Ко-лы-ма и Ана-дырь —
Протекают чрез Сибирь;
Мне они прочно запомнились на всю жизнь так же, как полуострова Северной Америки или острова Малайского архипелага...
Совсем иную память о себе оставили уроки закона божия, от которых пахло действительно бурсацкой стариной. Законоучителем был маленький, плюгавый, неопрятный человечек с сальными жидкими космами на красноватом черепе и лицом, покрытым какими-то буграми и прыщами. Он приходил в класс всегда в одной и той же рясе неопределенного цвета, от которой несло плесенью и затхлостью. Познания учеников он оценивал не по степени усвоения предмета, а по способности дословно вызубрить заданный урок.
У законоучителя была выработана целая система наказаний, что-то вроде духовной епитимьи. Некоторые ученики наказывались даже авансом — на три, на пять уроков вперед. Провинившихся он ставил в угол, к доске, на колени или приговаривал стоять столбом посередине класса в течение целого урока, так что к концу урока класс украшался живописно расставленными повсюду фигурами «грешников».
Такая методика преподавания привела к тому, что мои неокрепшие религиозные убеждения были основательно поколеблены и вскоре рухнули безвозвратно.
Утром 27 февраля, как всегда, я отправился в школу на трамвае, стоя на площадке прицепного вагона. Через две остановки вагон резко остановился. Дорогу преградила шедшая навстречу толпа с красными флагами. Мелькали стяги с надписями: «Долой войну!», «Долой самодержавие!». Торжественно, призывно звучали слова незнакомой мне песни:
Вставай, поднимайся, рабочий народ.
Иди на борьбу, люд голодный!
Раздайся, клич мести народной —
Вперед, вперед, вперед!
Стоявший рядом со мной матрос-балтиец спрыгнул с площадки и отошел на тротуар. Я последовал его примеру, с любопытством наблюдая за приближавшейся и не виданной мною дотоле процессией.
Несколько человек из числа шедших во главе демонстрации вскочили на переднюю площадку моторного вагона, и я увидел, что вагоновожатый спокойно покинул вагон.
Из колонны кричали:
— Выходите все из вагона: трамвай дальше не пойдет!
Торопливо стали высаживаться пассажиры, негодуя на «безобразия» и «самоуправства».
Тем временем демонстранты, встав с одной стороны прицепного вагона, дружно принялись раскачивать его, пока вагон, скрипнув колесами, не повалился с грохотом набок. С торжествующим звоном брызнули стекла.
Возбужденная толпа с пением двинулась дальше, обтекая лежащий на боку трамвайный вагон.
До училища пришлось на этот раз идти пешком: все движение было остановлено, поваленные трамваи загромождали пути. Занятия в этот день шли кое-как, и, едва кончился последний урок, все бросились на улицу. Домой, однако, никому не хотелось идти. Я прошел к Николаевскому мосту (ныне мост Лейтенанта Шмидта), где сосредоточилась большая толпа демонстрантов, рабочих василеостровских фабрик и заводов. Они намеревались направиться через мост в центр города, но им преградили дорогу стоящие на мосту юнкера, вооруженные винтовками и пулеметами.
Из переулка на рысях вылетел эскадрон казаков с шашками наголо и, обскакав голову колонны, развернулся навстречу рабочим. Некоторые дрогнули и попятились было назад. Тогда кто-то громко крикнул, взмахнув шапкой:
— Товарищи, не отступать! Казаки не тронут своих братьев!
Казаки, увидев безоружных людей, остановились, потоптались на месте и неторопливо удалились, провожаемые поощрительными возгласами.
Тем временем мост успели развести, так что путь к центру города оказался отрезанным, и я направился домой через Тучков мост, ведущий на Петроградскую сторону. По дороге то там, то тут стояли и лежали брошенные трамвайные вагоны.
Едва я успел раздеться, раздался необычный звонок, настойчивый и непрерывный. Прибежав в переднюю, я открыл дверь. На пороге стояла... Анна Ильинична! Не успел я опомниться, как она бегом бросилась по коридору в комнаты, смеясь и плача на ходу от радости:
— Меня освободила революция!
Навстречу ей спешили с радостными возгласами Мария Ильинична и Марк Тимофеевич, наперебой обнимая и целуя ее.
Я стоял в стороне и в глубине души почувствовал себя даже обиженным: меня словно не заметили! Но вот, придя наконец немного в себя, Анна Ильинична вспомнила и обо мне. Вся сияющая, она повернулась ко мне, спросив удивленно:
— А ты, Горушка, разве не рад, что я вернулась? Что же ты мне ничего не скажешь?
Я стоял насупившись и, надувши губы, ответил:
— Да-а, я же вам двери отпирал, а вы пробежали мимо меня, будто и не заметили! — И совсем было настроился на слезы, но Анна Ильинична предупредила меня, целуя:
— Ну, не обижайся, не надо сердиться! Ах ты, дурачок! Понимаешь, я же вне себя от радости спешила, ног под собой не чуяла! Теперь я снова дома, со всеми вместе!
И, обращаясь уже ко всем сразу, заговорила:
— Знаете, рабочие ворвались в участок, полицейские даже и не сопротивлялись, сразу ключи отдали. Открывают нашу камеру: «Товарищи, выходите, вы свободны, в Петрограде — революция!» Мы все бросились обнимать наших освободителей. Там теперь все разгромили, участок горит вовсю. Боже ты мой, да неужели же наконец дождались!
Сколько было нужно перенести, претерпеть и пережить во имя революции, чтобы ощутить всю полноту счастья быть освобожденной революционным народом!
В СЕМЬЕ БОЛЬШЕВИКОВ
Революционные события произвели на меня огромное впечатление. Конечно, многое я воспринимал еще по-своему, по-мальчишески, но, невольно прислушиваясь к беседам и разговорам старших, я в целом ориентировался в происходящих событиях довольно правильно.
Со многими вопросами я обращался к своей матери и наставнице, и Анна Ильинична терпеливо разъясняла мне обстановку, разницу между «красным» и «белым», рисуя передо мной в простейших чертах сущность самодержавия, революции, классовой борьбы.
Предо мной открывался новый мир. Анна Ильинична рассказывала мне уже новую сказку о «Стране счастья», но сказку такую, в которой лица, явления и отношения приобретали новые черты, а сами они назывались уже не вымышленными, а своими подлинными именами.
И нет ничего удивительного в том, что мне не так уж много пришлось объяснять, чтобы я понял, где настоящая, честная, чистая правда!
В те дни трудно было удержать меня дома — я убегал под любым предлогом, лишь бы быть на улице и видеть своими глазами все, что происходило. Я наблюдал за перестрелкой восставших с засевшими на чердаках домов переодетыми полицейскими, любовался подожженным полицейским участком и помогал собирать и швырять в огонь выброшенные из окон, разлетевшиеся по мостовой бумаги, приносил домой все новости и слухи.
Анна Ильинична после моих рассказов пугалась, что меня обязательно где-нибудь подстрелят, но я все-таки убегал снова.
— Гора, — сказала мне как-то уже в первых числах марта Мария Ильинична, — если уж тебе все равно не сидится дома, так ты хоть газеты доставай, какие сумеешь, и тащи нам домой.
Добросовестно выполняя поручение, я старался добывать все, что только удавалось, из печатавшегося в те дни в Петрограде. Некоторые обращения и воззвания раздавались на улицах прямо с грузовиков, в толпу людей. Наряду с «Известиями Петроградского Совета» стали выходить и другие газеты, вроде «Нового времени» или «Биржевых ведомостей». На них спрос был не так велик, и газетчики, стараясь сбыть какую-нибудь «биржевку», придумывали и выкрикивали во весь голос куплеты вроде:
Угол Глазовой и Боровой,
Был вчера смертельный бой:
Дрались мертвые и живые;
Вечерние биржевые!
Добытые (иногда не без труда) газеты я передавал Марии Ильиничне; не было случая, чтобы я возвратился с пустыми руками. Полученные газеты подбирались и сохранялись в целости для Владимира Ильича, скорого приезда которого (это видно было и из газет) ждал петроградский революционный пролетариат. Я тогда и не думал, что своим усердием окажу услугу Владимиру Ильичу: собранные с первого дня революции газеты пригодились ему впоследствии как подсобный материал для письменных работ и выступлений.
Всегда живая, предприимчивая Мария Ильинична нашла во мне усердного и исполнительного помощника. Несколько раз под ее руководством мне пришлось рисовать на кусках красной материи лозунги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Долой войну!» и другие. По ее совету я прибивал эти лозунги на заборах и стенах домов.
Так постепенно из наблюдений за событиями, происходящими в революционном Петрограде, из рассказов и объяснений старших и через собственные несложные умозаключения складывалось мое самосознание.
Снова, после длительного перерыва, вызванного суровой цензурой, 5 (18) марта 1917 года, вышла «Правда».
15 марта был опубликован постоянный список сотрудников газеты. Среди знакомых мне имен М. С. Ольминского, Демьяна Бедного и других значились: М. Ильина, А. Ильина, Н. Ленин. Анна Ильинична и Мария Ильинична снова по целым дням пропадали в редакции.
23 марта 1917 года вместе со всеми я был на грандиозной демонстрации, проходившей на Марсовом поле во время похорон революционеров, погибших в дни Февральской революции. Запомнились навсегда траурно- торжественные минуты молчания у края огромной братской могилы, уставленной многочисленными гробами, обитыми красной материей, и склоненные над нею десятки знамен, повязанных черным крепом...
180 человек по-братски рядом, как и сражались, навеки успокоились в невиданно огромной могиле.
Я никогда до этого не пытался писать стихи, но под влиянием впечатлений не удержался, чтобы не излить в нескольких строках свое отношение к революции. Это первое в моей жизни стихотворение я преподнес Анне Ильиничне.
Солнышко жарко печет,
Дети мерно и бодро шагают:
Свобода, свобода идет!
А старая власть — умирает.
Мы любим свободу сердцами,
Мы любим ее всей душой.
Раскинувши крылья над нами,
Да будет она нам родной!
Анна Ильинична похвалила мое «произведение» и предложила даже послать его в редакцию детского журнала «Маяк», выходившего в издательстве «Посредник». Журнал этот уже года два-три Анна Ильинична выписывала для меня. Можно себе представить мое удивление и восторг, когда в очередном номере «Маяка» я увидел напечатанным свое стихотворение!
РАССКАЗЫ ИЗ ДАЛЕКОГО ПРОШЛОГО
Анна Ильинична в свободные минуты часто и много рассказывала о давно прошедших годах, когда был еще жив покойный отец, Илья Николаевич, о жизни в Нижнем, Симбирске и Самаре, о Кокушкине, Морквашах и Алакаевке, о многочисленных братьях и сестрах Веретенниковых, Ардашевых, Залежских и других, в обществе которых проходили счастливые времена детства и юности.
Рассказывая об этом, она не уставала приводить множество характерных, а порой —и поучительных эпизодов, сохранившихся в ее богатейшей памяти.
В семье Ульяновых, помимо шестерых, оставшихся в живых, были еще дети — Коленька и Оля, умершие в младенческом возрасте: мальчик в 1873 году, девочка — в 1868-м. Родившаяся в 1871 году девочка снова была крещена Ольгой.
О Саше, или Александре Ильиче, Анна Ильинична рассказывала с чувством особенного уважения. До поры до времени она скрывала от меня трагическую судьбу Саши, бывшего всего на два года моложе ее и окончившего жизнь на царской виселице. Это был, по ее словам, исключительно вдумчивый и серьезный, прилежный юноша, поражавший своим трудолюбием и усидчивостью. Она показывала мне полученные им в гимназический период похвальные листы и наградные книги за отличные успехи в учении.
— Саша и Володя, — рассказывала Анна Ильинична,— жили в одной комнате до Сашиного отъезда в Петербург. Володя настолько любил и настолько был привязан к старшему брату, что не только во всем подражал, но, кажется, даже старался думать, как Саша. Помню, за столом как-то мама спросила по какому-то поводу Володю, что он думает об этом. Володя, не долго думая, быстро ответил: «Что я думаю? Да то же, что и Саша!» Раздался общий смех, потому что Саша еще не успел высказать своего мнения — Володю спросили первым.
В часы досуга Саша увлекался выпиливанием по дереву; в сундучке Анны Ильиничны, где лежали разные семейные реликвии, бережно сохранялась выпиленная братом вещичка — овальная ажурная подставка для хлеба с надписью на немецком языке — «Brot»2.
Увидев могилу Ольги Ильиничны на Волковом кладбище, я попросил Анну Ильиничну рассказать мне о ней.
— Оленька была всего на полтора года моложе Володи,— говорила она, — они между собой крепко дружили, и оба были в семье самыми шумными и шаловливыми. Как и Володя, Оленька закончила гимназию с золотой медалью и уехала в Петербург, где поступила на единственные тогда в России Высшие женские курсы. Однако закончить их ей было не суждено: она скончалась от брюшного тифа, когда ей еще не исполнилось и двадцати лет.
Послушание детей в семье, по словам Анны Ильиничны, достигалось прежде всего разумной и спокойной системой воспитания со стороны родителей, Ильи Николаевича и Марии Александровны. Всемерно поощрялась любовь к труду с малых лет: каждому давалось занятие или поручение по его силам, и каждый выполнял его с удовольствием и без всякого принуждения. Даже такие малыши, как Митя и Манечка, старались чем-то помочь матери по хозяйству: старшие служили в этом отношении примером для младших.
Беседуя как-то со мной на тему о вреде всякого излишества,— это было после того,, как я до тошноты объелся козинаками и после не мог даже видеть их без отвращения, — Анна Ильинична рассказала забавный случай из жизни Владимира Ильича:
— В Симбирске возле нашего дома был фруктовый сад. Между деревьев находились грядки с клубникой. Детям не запрещалось есть ягоды, но . разрешалось лишь те срывать, что перезрели и не годились для варенья. Володя однажды перестарался: поел столько, что ему стало нехорошо, вот как тебе от этой ореховой сладости. Так представь себе, с тех пор — а ведь сколько лет прошло! — он видеть не может ни клубники, ни земляники!
Действительно, уже в 20-х годах, в Горках, я однажды пытался преподнести Владимиру Ильичу стакан душистой земляники, только что набранной на опушке леса. Он, смеясь, замахал на меня руками и отказался принять «дар», как ни старался я соблазнить его свежестью и ароматом ягод.
— Митя был у нас самым младшим в семье, — рассказывала Анна Ильинична, — и отличался удивительной способностью проливать слезы по любому поводу, а иногда и без. всякого повода. Известная тебе песенка про козлика была распространена и в наше время, мы тоже любили ее петь под музыку, иногда хором. Но как только доходили до последнего куплета:
Остались от козлика рожки да ножки, —
так наш Митя начинал реветь во весь голос.
Озорной Володя иногда устраивал своеобразный эксперимент, пользуясь слабостью братишки. «Смотрите,— говорил, — сейчас Митя будет по заказу плакать!» И — к Мите: «Ну же, Митюша, поплачь для нас немножко, я тебя прошу!» Бедный Митя не заставлял себя долго просить и разражался самыми настоящими слезами. Володя с хохотом убегал, а мы принимались дружно успокаивать безутешного плаксу.
Володя был неутомимым выдумщиком и изобретателем. Все его интересовало, до всего нужно было ему дознаться. Однажды на день рождения подарили ему лошадку. Вскоре заметили, что Володя куда-то исчез со своим подарком. Принялись искать его, окликать — нет, не отзывается. Наконец обнаружили его сидящим между простенком и распахнутой до отказа дверью. Володя усердно и сосредоточенно откручивал у своей лошади последнюю ногу: три уже лежали перед ним. На вопрос старших Володя, не смущаясь, ответил: «Я хотел посмотреть, как лошадка в середине устроена!»
Ты, конечно, Гора, слышал о такой примете, что, если ножик упадет со стола или его кто уронит, обязательно кто-то должен прийти. Глупость, конечно, это. Но что поделать, в наше время тоже некоторые серьезно в разные приметы верили, вроде этой.
Так вот, был однажды курьезный случай. Сидим мы за столом все, обедаем. У Володи выскальзывает из рук ножик и летит на пол, но Володя с необычайной ловкостью успевает на лету подхватить его. Не дал упасть. Смотрим на него, а он стоит, глядит на пойманный нож, нахмурился даже и бормочет: «Что же это может значить?» Потом лицо его вдруг озарила радостная улыбка: «Мамочка, — кричит, — догадался! Знаешь, что значит, если ножик на лету поймать, не давши ему упасть? — Мамочка и все остальные, сидевшие за столом, с улыбкой ждали, что еще выдумает наш Володя, а он продолжал: — Это означает, что кто-то собирался к нам в гости и сказал сам себе: „Пойти, что ли, сходить к Ульяновым?" Потом махнул рукой и раздумал: „Да нет, пожалуй, не стоит, в другой раз схожу!“»
Воспитывая в моем характере твердость в соблюдении данного слова или обещания, Анна Ильинична не раз напоминала мне русскую пословицу: «Не давши слова — крепись, а давши — держись!» И не забывала прибавить при этом, что Владимир Ильич не уважал людей, не умеющих держать своего слова. Такое упоминание всегда действовало на меня лучше всякого упрека.
Анна Ильинична умело и красочно рисовала передо мной образ юного Володи, веселого озорника и неутомимого выдумщика. Говоря о Владимире Ильиче, Анна Ильинична всегда ставила его мне в пример, как человека не только исключительно способного, но и прилежного, и настойчивого в достижении намеченной цели. Рассказывала, что, когда он был исключен из Казанского университета за участие в студенческих «беспорядках» и перед ним закрыли двери всех университетов, через несколько лет, благодаря необыкновенному своему упорству и трудоспособности, Владимир Ильич экстерном сдал на «отлично» за весь курс университета.
В 1920 году художник Пархоменко создал популярнейший ныне портрет Владимира Ильича Ленина в четырехлетием возрасте. Нарисован он был по заказу Анны Ильиничны к 50-летнему юбилею брата. Художник работал на квартире Анны Ильиничны, на Манежной улице, № 9.
Портрет исполнялся с небольшой фотографии, хранившейся всегда у Анны Ильиничны. Маленький Володя снят на ней стоящим возле кресла, в котором сидит его сестричка, трехлетняя Олечка, облокотившись на ручку кресла. По совету Анны Ильиничны для сохранения позы мальчика на портрете ручка кресла была заменена стопкой книг.
Наблюдавшая за работой художника Анна Ильинична осталась очень довольной и похвалила Пархоменко за удачный портрет. А меня, помню, поразила поистине недетская серьезность глаз, смотревших с портрета. И даже чуть косил один глаз, как это бывает у иных людей при пристально-сосредоточенном взгляде.
Спокойным и невозмутимым выглядит лицо первоклассника Володи Ульянова на единственной, пожалуй, семейной фотографии 1879 года. Он сидит у ног отца в своей гимназической курточке с пуговицами в один ряд; над братом стоит во весь рост, опираясь слегка на плечо отца, Аня, с длинными косами, кажущаяся старше своих пятнадцати лет; ее левая рука почти касается уха Володи. Анна Ильинична рассказывала, что именно эта ее поза на фотографии долгое время служила поводом для веселых шуток по адресу брата:
— Я частенько, бывало, говорила ему: «Видишь, Володюшка, что значит быть таким шалуном, как ты, — даже на фотографии я тебя за ухо придерживаю!»
Я с интересом рассматривал старые фотографии Владимира Ильича: то курчавого четырехлетнего малыша, то гимназиста с серьезными глазами, в мундирчике со стоячим воротником.
Высокий, явно унаследованный от отца лоб, красиво очерченные, как у матери, брови, умные глаза смотрели на меня с фотографии семнадцатилетнего Владимира, только что окончившего гимназию с золотой медалью.
Медаль присудили ему через тридцать три дня после казни Александра.
— Это были дни тяжелых испытаний для мамочки,— рассказывала мне Анна Ильинична. — Когда арестовали Сашу, на ее руках оставалось трое меньших: Олечка, Митя и Маруся. Четвертый — Володя — кончал гимназию. Я сама сидела в петербургской тюрьме, по одному делу с братом. Мама тогда приехала в Петербург ходатайствовать о смягчении участи Саши, приговоренного к смертной казни через повешение. На суде он, выручая своих товарищей, принял на себя всю вину за организацию покушения на царя.
Володя тогда вел себя мужественно: он сознавал, что должен быть главной опорой как для измученной горем и мытарствами матери, так и для младших членов семьи. Глубоко и искренне любя старшего брата, Володя считал тем не менее, что тот шел не по правильному пути. Убивая одного царя, народ сажал себе на шею другого: террор не уничтожал самодержавия.
По вполне понятным соображениям Анна Ильинична не могла рассказывать мне многого о деятельности Владимира Ильича в годы эмиграции, пока революция 1917 года не открыла Ленину путь к возвращению на родину. До нас доходили новости о нем и Надежде Константиновне Крупской, о их жизни в Поронине, Закопане, Париже, Женеве, Цюрихе. Их переезды с места на место сопровождались изменением марок на получаемых из-за границы письмах и появлением новых почтовых штемпелей...
Так знакомила меня приемная мать с жизнью семьи Ульяновых в далеком прошлом, с характером, привычками каждого ее члена. Теперь же, когда впереди была встреча с Владимиром Ильичем, которого до сих пор я знал лишь по рассказам да по фотографиям, мне искренне хотелось не ударить, как говорится, в грязь лицом. Благодаря Анне Ильиничне я успел полюбить его раньше, чем увидел своими глазами.
Большая часть похвальных листов и книг в серых переплетах с золотым тиснением на обложках: «За благонравие и успехи», хранившихся в семейном сундуке Анны Ильиничны, принадлежала бывшему ученику Симбирской гимназии Владимиру Ульянову. Сколько бы раз ни открывался сундук, я неизменно оказывался тут же и с тайным благоговением держал в своих руках, перелистывая и рассматривая снова и снова, почетные и памятные документы из далекого прошлого. А одна из наградных книг—«Фрегат Паллада» И. А. Гончарова — стала моей любимой книгой.
ДОЧЬ СЛАВНОЙ СЕМЬИ
Анна Ильинична часто рассказывала мне о себе. В 16 лет, окончив в 1880 году с отличием Симбирскую гимназию, она начала работать помощником учителя в одном из симбирских училищ. А в 1883 году вместе с братом Александром отправилась в Санкт-Петербург, где И поступила на историко-словесное отделение Высших женских (Бестужевских) курсов, чтобы завершить свое образование.
«Я готовилась стать учительницей», — вспоминала Анна Ильинична о времени учения на курсах.
Однако сближение со студенческой средой, первый арест, связанный с делом о покушении на царя Александра III, и казнь брата, — все это привело 23-летнюю девушку к профессиональной революционной деятельности. Подпольная работа Анны Ильиничны началась задолго до создания партии. Уже в 1893 году она была связана с первыми марксистскими кружками. Летом 1897 года, выехав за границу, Анна Ильинична установила постоянные сношения между марксистскими кружками в России и группой «Освобождение труда».
«Наркомом связи партии», как называла ее жена Дмитрия Ильича, Анна Ильинична стала еще в 1895 году, когда Владимир Ильич находился в петербургской тюрьме и работал над первым проектом программы социал-демократической партии.
Анна Ильинична вела с братом переписку (шифром и химией) и исполняла его поручения. В ее руках сосредоточивались слишком многие нити партийных связей. Через нее за двадцать с лишним лет прошли почти все рукописи Владимира Ильича, написанные в Шушенском и за долгие годы эмиграции. На протяжении всего этого периода Анна Ильинична вела огромную работу по редактированию, корректированию и изданию трудов Владимира Ильича.
Будучи очень скромным человеком, Анна Ильинична исчисляла свой партийный стаж только с 1898 года, с момента, когда она вошла в первый состав Московского комитета партии.
«С этого года, как первого года моей работы в организации, считаю я свой партийный стаж», — писала она в автобиографии.
Еще в юности Анна Ильинична увлекалась произведениями Писарева, Добролюбова, Чернышевского, Некрасова. Любовь к литературе прививалась детям в семье Ульяновых под влиянием отца, опытного и умного педагога.
— Отец, — вспоминала Анна Ильинична, — получал всю новую детскую литературу, которая переживала тогда пору некоторого расцвета: журналы «Детское чтение», «Семья и школа» и другие. Почти всех русских классиков мы прочли в средних классах гимназии. Отец рано дал нам их в руки, и я считаю, что раннее чтение сильно расширило наш кругозор и воспитало литературный вкус. Нам стали казаться неинтересными и пошлыми разные романы, которыми зачитывались одноклассники.
По собственному признанию Анны Ильиничны, свой досуг она «посвящала обычно каким-нибудь стихотворным и беллетристическим опытам, мечтая стать писательницей».
Воспринятый от отца педагогический опыт Анна Ильинична с успехом переносила и на меня. Чтение книг стало для меня едва ли не самым любимым занятием; в 20-е годы я по ночам до того зачитывался рассказами и повестями Тургенева, Гоголя и других классиков, что не замечал, как наступал рассвет.
Анна Ильинична рассказывала мне, как по инициативе брата Александра они создали свой семейный литературный журнал «Субботник», в котором каждый пробовал свои силы. Увлекшись этим примером, в 1917 году вместе с группой одноклассников я начал выпускать школьный журнал «Заря», размножавшийся на гектографе в 50—60 экземпляров. Консультантом по «типографскому делу» была Мария Ильинична, имевшая немалый опыт в этой части. А в 1919 году, уже в Москве, чтобы сделать приятное Анне Ильиничне, я придумал собственный журнал в одном экземпляре — «Развлеченье от ученья», весь материал для которого — рассказы, стихи, ребусы, шарады — сочинял сам. Иллюстрации к журналу рисовал мой друг и одноклассник, крестник Анны Ильиничны, Коля Владимирский.
Каждый год, просыпаясь в свой день рождения, я знал, что на стуле возле своей постели найду подарок и конверт со стихотворным поздравлением, тайком, в виде сюрприза, подложенный Анной Ильиничной. Поздравительный листок, как правило, бывал украшен букетиком-орнаментом из засушенных летом цветов, сохранившихся в толстых нотных альбомах.
Не помню точно, было ли это в 1922 или 1923 году. В это время в моей жизни наступил переломный момент. У меня появилась какая-то нерешительность во всем, неумение сориентироваться в окружающей обстановке. Все это Анна Ильинична подметила вовремя. 12 апреля я, как обычно, нашел возле своей постели традиционный конверт. Поздравительный листочек на этот раз не был украшен цветами и содержал всего лишь четыре строки. Главное содержалось в приложении: это было переписанное от руки стихотворение Некрасова — «Песня о труде», начинавшееся словами —
Кто хочет сделаться глупцом,
Тому мы предлагаем:
Пускай пренебрежет трудом
И станет жить лентяем...
Заканчивалось стихотворение так:
Итак — о славе не мечтай,
Не будь на деньги падок,
Трудись по силам и желай,
Чтоб труд был вечно сладок.
Материнский наказ подействовал: я преодолел нерешительность и неустойчивость. По состоянию здоровья я оказался не в силах справиться с трудной институтской программой, но охотно и сознательно вступил на трудовой путь.
Ранний уход Анны Ильиничны «в революцию» помешал осуществлению мечты — стать учительницей. Но став профессиональной революционеркой, Анна Ильинична одновременно занималась литературной деятельностью.
К концу 90-х годов, Анна Ильинична была тесно связана с издательством «Посредник», основанным по инициативе Льва Николаевича Толстого и руководимым долгие годы Иваном Ивановичем Горбуновым-Посадовым. Она переводила с итальянского и английского языков книги для детского чтения.
Первой такой книгой была — «Сердце» Эдмондо д’Амичиса (в русском переводе — «Школьные товарищи»), вышедшая в свет в 1898 году.
В переводе Анны Ильиничны издана была также целая серия увлекательных книг американского писателя и ученого Вильяма Джозефа Лонга о жизни лесных обитателей — зверей и птиц. Как и «Школьные товарищи», книги Лонга неоднократно переиздавались в дореволюционный период и в первые годы Советской власти.
В 1901 году вышла в свет «Дружба в мире животных», написанная самой Анной Ильиничной. Помню, что наиболее сильное впечатление произвел на меня рассказ о ласточках, пришедших на выручку попавшей в беду подруге. Бедняжка случайно запуталась в болтавшейся на фабричной стене нитке и беспомощно билась, вися вниз головой; ласточки поочередно подлетали и щипали нитку, пока не перервали ее. Освобожденная пленница с радостным щебетанием присоединилась к стае своих подруг.
При мне редакционно-литературная деятельность Анны Ильиничны протекала в редакции журнала «Работница», а также в редакции газеты «Правда». После Октября Анна Ильинична взяла на себя еще и журнал «Ткач». «Орган союза рабочих и работниц волокнистого производства» — как значилось в его заголовке. По словам самой Анны Ильиничны, ей пришлось вести всю работу: редактора, секретаря и корректора. В «Ткаче» она помещала иногда свои статьи и заметки, подписываясь псевдонимом «Угловой жилец». Это был шутливый намек на наш остроугольный дом-корабль на Широкой улице.
Навсегда мне запомнилось ее четверостишие в одном из номеров «Ткача»:
Ткем мы из шелка, из золота ткали,
Сукна ткем, бархат, парчи...
Нам бы одеться хоть ситчику дали, —
Пообносились ткачи!
Весной 1918 года «Ткач» прекратил свое недолгое существование. «Себя винить я не могу,— писала Анна Ильинична к сестре в Москву, — а все-таки... Фабрики закрываются, правда, народ мало читает». И советовалась с Марией Ильиничной о возможных перспективах продолжения редакционной работы в Москве. «Ближе к рабочим приятнее», — мечтала она в письме от 20 марта...
ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ С ЛЕНИНЫМ
Революционный петроградский пролетариат с нетерпением ждал возвращения своего вождя и радостно готовился к его встрече.
Вместе со старшими нетерпеливо ждал этого события и я, принимая живое участие в подготовке к встрече долгожданных и дорогих гостей. По совету Марии Ильиничны я нарисовал несколько лозунгов на длинных бумажных полосках, украсил их изображениями серпа и молота и развесил на стенах приготовленной для наших гостей комнаты — бывшей спальни Марии Александровны. Мария Ильинична перебралась в комнату сестры.
3 апреля наконец была получена телеграмма от Владимира Ильича из Финляндии о предстоящем приезде.
«ПРИЕЗЖАЕМ ПОНЕДЕЛЬНИК, НОЧЬЮ, 11.
СООБЩИТЕ «ПРАВДЕ».
УЛЬЯНОВ».
Поздно вечером Анна Ильинична и Мария Ильинична в сопровождении Марка Тимофеевича собрались на Финляндский вокзал встречать родных. Как мне ни хотелось поехать вместе с ними, чтобы увидеть торжественную встречу Ленина, меня решительно оставили дома.
— Горушка, — убеждала Анна Ильинична, — пойми сам: соберется масса народу, притом поезд ожидается поздно ночью, все это для тебя будет очень утомительно. Ты же знаешь, что Володя с Надей приедут к нам, жить будут у нас. И завтра утречком ты их самый первый встретишь и будешь приветствовать, никого чужих не будет.
Волей-неволей я был вынужден примириться с ее неотразимыми доводами и, повздыхавши, улечься в постель.
Ранним утром 4 апреля я проснулся от шума голосов в коридоре. Особенно выделялся чей-то громкий, веселый, чуть картавящий голос у дверей моей комнатки. По всему чувствовалось: все уже на ногах, и досадно было, что проспал. Быстро вскочив с постели, я подбежал к двери, распахнул ее и выглянул в коридор.
Буквально в двух шагах от меня стоял человек небольшого роста, коренастый, плотный, казавшийся даже широкоплечим благодаря толстому зеленому суконному френчу полувоенного образца, с тиснеными кожаными пуговицами, похожими на футбольные мячики. Такие же зеленые брюки навыпуск; простые черные ботинки с толстенными подошвами. Он только что успел умыться и стоял теперь у открытой двери в ванную, окруженный улыбающимися родными, усердно вытираясь полотенцем и как-то забавно фыркая при этом.
Едва он повернулся ко мне, я сразу узнал его. Конечно, это же и есть Владимир Ильич! Лицо его было мне хорошо знакомо по последней присланной недавно из Швейцарии фотографии: те же подстриженные щеточкой усы, рыжеватая небольшая бородка; такие же добрые и лукаво улыбающиеся глаза и уходящая на затылок лысина. Анна Ильинична, бывало, утверждала, что высокий лоб — признак незаурядного ума. Вообще-то говоря, утверждение весьма произвольное, но в тот момент, впервые глянув на Владимира Ильича и его необъятный, благодаря лысине, лоб, я невольно подумал, что кто-кто, а Владимир Ильич, должно быть, действительно здорово умный человек!
Из спальни напротив вышла незнакомая мне женщина с простым, добродушным и привлекательным лицом. «Наверное, Надежда Константиновна», — подумал я.
— Ага-а! Вот и Гора наконец появился! — проговорил Владимир Ильич, увидев меня, еще встрепанного со сна. — Ну, здравствуй, здравствуй, давай поближе познакомимся; Анюта нам уже успела рассказать о тебе.— Он дружеским жестом протянул мне прохладную, еще влажную после умывания руку, привлек к себе и ласково-шутливо потрепал по волосам.
Немного смущенный, я поздоровался с Владимиром Ильичем, разговаривающим со мной с такой подкупающей простотой, и не знал в первое мгновение, что и отвечать.
В голове еще не укладывалось, что Ленин и «брат Володя», о котором Анна Ильинична так много мне рассказывала в своих задушевных беседах, — это один и тот же человек.
«Так вот он какой — Ленин! — думал я, всматриваясь в гостя. — Это о нем везде столько говорят, так много пишут во всех газетах, а он такой простой, обыкновенный, ничем вроде не примечательный, ласковый».
От моего первоначального смущения не осталось и следа. Я почти сразу проникся детски-доверчивой симпатией к веселому Владимиру Ильичу.
Знакомство с Надеждой Константиновной произвело на меня не менее приятное впечатление. Она была добродушная и ласковая, как и ее супруг.
— Володя, Надя, Марк, Аня! Завтракать!—донесся из столовой звонкий голос Марии Ильиничны, убедительно подкрепляемый звоном посуды. Я нырнул в ванную комнату умываться, чтобы поспеть к общему столу.
Давно не было так шумно и весело в нашей «пароходной» квартире! Владимир Ильич без умолку рассказывал родным о своем путешествии, не обошедшемся без курьезных приключений, громко и заразительно смеялся, откидываясь на спинку стула. Невольно хохотали и все, особенно Мария Ильинична.
Невозможно забыть, как смеялся Владимир Ильич. Это был смех честного, чистого, здорового человека; в нем не было ни капли чего-то обидного или злорадного.
Общее веселье прервал раздавшийся у парадной двери звонок. Я стремглав промчался по коридору и отпер дверь. У порога стоял высокий, красивый и стройный молодой латыш.
— Передайте товарищу Ленину, что автомобиль подан,— сообщил он. Это был Роберт Матисович Габалин, позднее ставший начальником охраны В. И. Ленина. Я вернулся в столовую и доложил об этом Владимиру Ильичу. Он тотчас поднялся из-за стола и вышел навстречу пришедшему, приветливо поздоровался с ним и попросил подождать несколько минут, пока оденется.
— Хочешь прокатиться со мной? — предложил Владимир Ильич.
Нужно ли было спрашивать моего согласия! Я до тех пор только видел, как другие ездят на автомобилях! К тому же мне поручалось дело — привезти для Марии Ильиничны пишущую машинку.
Я даже не запомнил в порыве волнения и испытанного удовольствия, куда именно мы ездили. Помню, что показавшийся мне роскошным автомобиль был небольшим четырехместным французским «рено» с кузовом серого цвета, оплетенным узором из рисовой соломы, как у лас на стульях в столовой. Машинку в футляре поставили возле меня на сиденье, и я ехал, развалившись на мягких подушках... Машинка была фирмы «Смис-Премьер» с двумя параллельными алфавитами. Она нужна была Марии Ильиничне для перепечатки бумаг и рукописей Владимира Ильича3.
Я зашел в комнату наших гостей и принялся помогать Надежде Константиновне распаковывать и разбирать их вещи. Узнав, что мне исполнилось одиннадцать лет всего несколько дней назад, 30 марта, она принялась сейчас же искать, что бы подарить мне по этому случаю.
— Да право же, Наденька, не надо, — убеждала Анна Ильинична, — ведь он уже получил подарки от нас.
Но Надежда Константиновна и слышать ничего не хотела:
— То от вас, а надо и от нас! — И, покопавшись в чемодане, достала приобретенную в Женеве чернильницу в виде искусно вырезанной из дерева головы медведя с лапами, положенными на подставку, и подала мне со словами;
— Это пускай будет от Володи!
Я был в восторге и от души поблагодарил, расцеловав ее. Но Надежда Константиновна не ограничилась этим: «Надо и от меня что-нибудь!» Извлекла две тетради-альбома для рисования и, немного смущаясь, протянула мне:
Это были собственноручные рисунки Надежды Константиновны, талантливо исполненные карандашом в годы ее юности. На самом раннем стояла дата— 1884 год, когда юной художнице было всего пятнадцать лет. К своим рисункам она прибавила еще старенькую школьную тетрадь с записями и рисунками по естествознанию.
Я бережно хранил их у себя долгие годы, как память о первой встрече с человеком прекрасной души.
В те далекие дни 1917 года Владимир Ильич сравнительно мало времени проводил дома. Поднимался рано и, уезжая по утрам, нередко брал меня с собой прокатиться, зная, какое это для меня удовольствие.
— Избалуешь ты мне его, Володенька! — шутя замечала Анна Ильинична. — Да и мешать тебе будет, наверно: он же такой непоседа!
Но Владимир Ильич весело уверял сестру, что я ему нисколько не помешаю. Разумеется, я присоединялся к его уверениям, и добрая Анна Ильинична уступала. Сияя от счастья, я отправлялся вместе с Владимиром Ильичем в бывший особняк Кшесинской на Каменноостровском проспекте, где в первые месяцы размещался штаб партии большевиков: ЦК и Петроградский комитет. Препоручив меня под надзор секретарю Глебу Ивановичу Бокию, Владимир Ильич занимался своими делами, беседовал с приходившими к нему людьми. Освободившись, Владимир Ильич подзывал меня, и мы ехали домой обедать.
Возвращался домой Владимир Ильич всегда шумным, оживленным, делясь с родными за столом новостями о последних событиях и обсуждая их.
Некоторую часть свободного времени Владимир Ильич охотно уделял мне, затевая возню и шумные игры, против чего Анна Ильинична не возражала и следила лишь, чтобы мы чего-нибудь не разбили. Мягкосердечную Надежду Константиновну наши игры приводили в ужас, потому что, по ее словам, муж применял в них ко мне «инквизиторские» приемы. Мария Ильинична, наоборот, до слез хохотала, глядя на проделки брата со мной. Вообще-то говоря, Анне Ильиничне было чему и ужасаться: во время нашей «гонки» по комнатам и коридору по пути летели на пол стулья и порой перевертывались даже столы!
Все имело вначале самый невинный характер. Владимир Ильич с серьезным видом протягивал мне руку и предлагал: «Позвольте с вами поздороваться!»
Ничего не подозревая, я подаю руку, здороваюсь. Владимир Ильич долго трясет мою руку, пожимая ее все крепче и крепче и приговаривая: «Здравствуй, здравствуй!»; серьезное выражение на его лице сменяется лукавой, озорной улыбкой. Владимир Ильич неожиданно подтягивает меня к себе и щекочет. Он прекрасно знал, что я безумно боялся щекотки. Я мгновенно, как мешок, с хохотом валился на пол, стараясь вырвать руку и спастись бегством. Владимир Ильич устремлялся следом за мной, и квартира оглашалась топотом его альпийских ботинок и моим визгом. Гонка продолжалась по коридору, по всем комнатам, сопровождаясь грохотом падающих стульев.
Как-то, спасаясь от преследования, я вбежал в нашу «треугольную» столовую и принялся кружить вокруг раздвижного обеденного стола. У него была неисправной верхняя крышка, которая при неосторожном нажиме коварно рассыпалась на составные части. Владимир Ильич не знал этого секрета и, оказавшись на противоположной стороне стола, решил перехитрить меня: лег животом на край этой злосчастной крышки и схватил меня за рукав. Конечно, крышка немедленно рассыпалась, а стол встал дыбом. Я еще успел вырваться и поднырнуть под стол, когда Владимир Ильич съехал по клеенке вниз головой и повалил стол набок. Покатились графин с водой, банки с цветами, посыпались газеты.
Первой в столовую вбежала Анна Ильинична и остановилась, безмолвно всплеснув руками при виде учиненного погрома, а подоспевшая следом Надежда Константиновна пыталась взывать своим глуховатым добродушным голосом:
— Володя, смотри, что ты наделал: стол поломал! Вот и пусти таких гостей на квартиру — они все вверх ногами поставят. Оставь ты ребенка в покое, совсем его замучил, гляди, он уж еле дышит!
Серьезных последствий авария не причинила. Мы с хохотом поднимали и водружали на место развалившуюся крышку стола, устанавливали чудом уцелевшие
графин и банку с цветами, собирали рассыпавшиеся газеты.
Работоспособность Владимира Ильича была поистине необычайной! Проведя весь день в работе, в движении, после неоднократных выступлений, он возвращался в конце дня домой, обедал, немного отдыхал, успевал позабавиться со мной и снова усаживался в своей комнате за работу.
Спал он сравнительно мало: подолгу горела настольная лампа за застекленной дверью в комнате Ильича, а он, склонившись над столом и шурша бумагами и газетами, много и упорно думал, писал, писал без конца, оставшись один в заснувшей квартире...
А наутро снова бодрый, оживленный и жизнерадостный уезжал опять на весь день.
Примечания:
1 Из неоконченной автобиографии Анны Ильиничны Ульяновой (Елизаровой), опубликованной после ее смерти в газете «Известия» 20 октября 1935 года.
2 Хлеб
3 В настоящее время эту машинку можно увидеть в одном из залов Центрального Музея В. И. Ленина в Москве.
4 Чернильницу можно увидеть в одном из залов Центрального музея В. И. Ленина в Москве; альбомы с рисунками и тетрадь хранятся в Институте марксизма-ленинизма.