Глава одиннадцатая
ШТРИХИ КРЕМЛЕВСКОГО БЫТА
РОЖДЕНИЕ КОМСОМОЛА
Укреплению дружбы среди кремлевской молодежи во многом способствовал тот факт, что весь Кремль в первые послереволюционные годы представлял собой огромное общежитие. Мы постоянно встречались друг с другом на каждом шагу: в огромных длинных коридорах, куда выходили наши квартиры, на прогулках в Тайницком саду или на площадке перед Кремлевским дворцом, в школе на Знаменке, где все мы учились.
Родители в большинстве знали друг друга еще по совместной подпольной работе.
Анна Ильинична познакомила меня со многими моими сверстниками, родителей которых она знала давно.
Одними из первых, ставших впоследствии моими школьными товарищами, были Коля и Сережа Владимирские. С Владимирскими Анна Ильинична была знакома еще с 1890-х годов. Михаил Федорович Владимирский был близким соратником Владимира Ильича и долгое время жил с ним в эмиграции во Франции. Ребят— двух черноглазых пареньков в изящных французских курточках с белыми бантами — я видел еще раньше на парижской фотографии, присланной в подарок «тете Ане». Позднее мне стало известно, что Николай, с которым мы учились в одном классе, был племянником (по матери) известного революционера Н. Э. Баумана.
Завязалась вскоре и дружба с Димой и Валей Цюрупами, тихими и скромными детьми А. Д. Цюрупы, руководившего комиссариатом продовольствия, Володей Стекловым, сыном редактора «Известий», и многими другими.
Среди кремлевских жителей оказались и мои давние знакомые — Ниночка Воровская и Леля Бонч-Бруевич, с которыми я подружился в Петрограде. В Москве жили и сестры Лежава, Нина и Леля, мои друзья еще по Саратову. А над нами, на третьем этаже Кавалерского корпуса, поселился их родной дядя Михаил Степанович Ольминский, тот самый «дедушка», которого я когда-то принял за Карла Маркса.
Быстро возникали знакомства и дружба и со «старожилами», детьми кремлевских дворцовых рабочих и служащих.
В ближайшем соседстве с нами, в том же коридоре Кавалерского корпуса, куда выходили двери нашей квартиры, оказалась и семья Михаила Ивановича Калинина. Сыновья его, Валерьян и Александр, были скромными и немного стеснительными, но душевными товарищами. Их отец, «всероссийский староста», был приветливым и гостеприимным, держался запросто и, помню, не раз приглашал за общий семейный стол попить чайку из самоварчика.
Не менее просто держался Михаил Иванович и на трибуне. Помню, как он произносил речь на VI съезде Советов в ноябре 1918 года в Большом театре. Он даже не стоял за трибуной, как остальные, а, выйдя вперед и заложив руки за спину, медленно ходил перед длинным столом президиума съезда и говорил негромким, спокойным голосом. У него не было ораторского таланта, как, например, у Александры Михайловны Коллонтай, но слушали «старосту» с не меньшим вниманием и любили за простоту и непосредственность.
Большую часть поселившихся в Кремле в 1918 году составляли семьи старых большевиков, много перенесших в годы самодержавия, познавших и радость борьбы, и боль страданий. Они старались и в детях воспитывать трудолюбие и скромность, умение довольствоваться малым. Наше детство протекало в атмосфере борьбы и лишений, и поэтому такие черты, как зазнайство, кичливость, эгоизм, стремление пользоваться особыми благами, благодаря высокому положению родителей, были нам чужды. И если в нашей среде и оказывался такой выскочка, то его осуждали или просто-напросто презирали.
Общее стремление к объединению в организации, охватившее тогда разнообразные слои общества, затронуло и кремлевскую молодежь, в большинстве школьного возраста.
Первая сколоченная нами юношеская организация носила весьма примитивный характер и получила название «Кружок детей Кремля». Политических задач мы перед собой не ставили, действовали совершенно самостоятельно и независимо от взрослых. Сами нашли подходящее помещение в здании пустовавшего Вознесенского монастыря возле Спасских ворот1, разыскали кое- какую мебель и стали объединять вокруг себя неорганизованное юное кремлевское племя.
Выработали даже некий неписаный статут организации, сильно напоминающий устав Тимура и его команды. В основном это было: дружба и взаимопомощь, помощь родителям в семье и примерное поведение, стремление к трудовым навыкам. Большое внимание уделено было созданию художественной самодеятельности, участие в которой было признано обязательным для каждого.
Первым, кого мы изгнали из своей среды за зазнайство, был сын Каменева Александр, или Лютик, как его именовали дома. Будучи одних лет с нами, он строил из себя взрослого и задирал нос, разъезжая в отцовском автомобиле. Немного позднее, узнав, что Лютик ходит всегда с револьвером в кармане, мы силой обезоружили его и передали оружие в комендатуру Кремля. Каменев-отец не решился вмешаться в наши действия.
Мы искали связи с молодежью за стенами Кремля. В одном из домов на Волхонке мы обнаружили существование подобной нам организации «юных коммунистов», сокращенно называвших себя «юки». Было трудно понять, кого именно они объединяли. Это были тоже «искатели» вроде нас, и, познакомившись, мы кое-что позаимствовали у них новое и полезное для себя. Они ввели у себя обязательные занятия физкультурой и даже изучали политграмоту. Этот опыт мы немедленно переняли и перенесли в свой «Кружок детей Кремля».
Мы вторглись без всяких разрешений в Митрофаниевский зал, служивший в то время местом спортивных занятий курсантов школы ВЦИК и оснащенный гимнастическими снарядами. Здесь мы и проводили свои занятия по физкультуре, копируя приемы гимнастических упражнений курсантов на брусьях, кольцах и коне. Среди нас оказались довольно способные легкоатлеты и гимнасты.
Особенной ловкостью и гибкостью в выполнении упражнений на различных снарядах выделялся Яша, старший сын И. В. Сталина, замечательный товарищ, отличавшийся большой скромностью, добротой и прекрасными душевными качествами2. Своего сурового отца Яша немного побаивался и не скрывал этого перед нами. Рос он без матери, и, когда его отец женился на работавшей в секретариате Совнаркома Надежде Сергеевне Аллилуевой, Яша сразу полюбил и искренне привязался к названной матери, которую он по-братски звал Надей; мачеха была старше его не более чем на 10 лет.
Занятия политграмотой у нас не привились: некому было руководить. Мы сами не обращались за помощью к старшим товарищам, зато кремлевская партийная организация внимательно следила за нашими успехами и промахами. Вскоре же после основания комсомола было решено приступить к созданию кремлевской комсомольской организации.
Мы с жаром принялись за это новое дело. Инициативная группа подобралась из ребят одного возраста; под руководством партийной организации была взята на учет вся молодежь комсомольского возраста, причем большинство оказалось не старше 16 лет.
Процедура приема в комсомол была простой: принимались все живущие в Кремле, выразившие желание вступить в ряды РКСМ. Членский билет представлял собой удлиненную книжечку в красной бумажной обложке за подписью и печатью секретаря партийной организации. Кремлевская организация РКСМ, аналогично партийной организации, подчинялась Замоскворецкому райкому Москвы.
Мы были в восторге от сознания, что наша организация наконец оформилась и притом — под руководством партии. Даже посерьезнели как-то от чувства ответственности, которую налагал на нас хранимый в кармане комсомольский билет.
С гордостью показал я свою красную комсомольскую книжечку Владимир Ильичу. Из частых бесед со мной, когда я навещал его в рабочем кабинете, он был прекрасно осведомлен о нашем детско-молодежном движении. Во время своих прогулок по Кремлю он всегда останавливался возле нас и, окруженный постоянно стайкой ребят, с интересом расспрашивал о жизни «Кружка детей Кремля».
— Ну, что же, поздравляю, Гора, —сказал Владимир Ильич, полюбовавшись моим комсомольским билетом,— становись теперь старше и умом и учись хорошенько, товарищ комсомолец и будущий большевик! Впрочем, ты ведь давно уж большевик, — с лукавой улыбкой заключил Владимир Ильич, явно намекая на бывшего редактора журнала «Заря».
В 1919 году к годовщине Октябрьской революции Кремлевской комсомольской организации было торжественно вручено собственное бархатное Красное знамя, и в день 7 ноября мы впервые шли по Красной площади в рядах демонстрантов Замоскворецкого района, оспаривая друг у друга право и честь нести знамя. Стоявшие на трибуне большевики, в том числе и Владимир Ильич, сердечно приветствовали молодежь.
«НАШ ИЛЬИЧ»
Я очень любил сопровождать Владимира Ильича в его поездках куда-либо, и нужно сказать, что он редко мне в этом отказывал. Увидев у подъезда Совнаркома знакомую огромную машину «Делоне-Бельвиль» с неизменным шофером Степаном Казимировичем Гилем и выходящего из дверей Владимира Ильича, я прибегал к нему и спрашивал:
— Владимир Ильич, вы куда?
Он называл какой-нибудь профсоюзный съезд или митинг.
— Можно и мне с вами?
— Ну, поедем, коли хочешь. А ничего, что я не скоро обратно? Аня тебя ругать не будет?
— Да нет, ничего, не будет. Я ведь скажу, что с вами ездил! — И забирался в автомобиль.
Анна Ильинична, конечно, и не подозревала, куда я исчез.
А я тем временем входил следом за Владимиром Ильичем в зал, где он должен был выступать.
Вместе с Владимиром Ильичем мне пришлось побывать на Шестом и Седьмом съездах Советов в Большом театре. Во время заседания я устраивался в крайней ложе у самой сцены, так называемой директорской, и, сидя там, не сводил глаз с Владимира Ильича.
Он сидел совсем близко, в президиуме, в каких-нибудь десяти шагах от меня, на крайнем стуле, поближе к трибуне, и, прислушиваясь к выступлению очередного оратора, быстро набрасывал что-то карандашом в небольшом блокноте, держа его на коленях. Время от времени Владимир Ильич взглядом подзывал меня к себе. Через кулисы, я подходил к нему на сцену, и он, вырвав листок из блокнота, поручал мне передать записку тому или иному товарищу.
Я с величайшим удовольствием исполнял эти маленькие поручения, радуясь тому, что и я хоть чем-нибудь могу быть полезным, оказать хоть маленькую услугу дорогому для меня человеку.
Мне прочно врезалось в память то обстоятельство, что, где бы Владимиру Ильичу ни приходилось бывать, он не был никогда один, отделен, изолирован. Наоборот, его постоянно окружали люди. К нему свободно и беспрепятственно мог подойти любой человек, обратиться к нему, заговорить с ним, и Ленин охотно откликался, охотно говорил с каждым и сам засыпал своего случайного собеседника вопросами.
Люди всей душой стремились к Ленину. Еще более страстно стремился к ним он сам. В этом было проявление настоящей, тесной, нерасторжимой связи вождя с массами, с народом. Этим он становился близким и родным народу, недаром и называли его так любовно и просто: «наш Ильич».
Хочется привести высказывание старого большевика В. Антонова-Саратовского об исключительной человечности Владимира Ильича:
«Владимир Ильич с необычайным вниманием, с замечательной чуткостью и глубоким интересом относился к каждому трудящемуся человеку. Для него не было так называемых неинтересных людей. Он в каждом находил денное.
Вокруг Ленина всегда была атмосфера товарищества. Ленин никогда не подчеркивал своего превосходства. В беседе с ним забывалось, что перед тобой человек, занимающий высокий пост... Мы все видели в Ленине большого человека и мудрого друга...»3
Многочисленные выступления на митингах, съездах, с балкона Моссовета, на огромной Красной площади, где многие десятки тысяч людей в мертвой тишине жадно ловили каждое слово вождя, стоили ему огромной затраты физической и нервной энергии, но в своем святом служении народу Владимир Ильич не считался ни с силами, ни со здоровьем, отдавая себя всего, без остатка...
В первые годы после революции Москва сильно страдала от недостатка продовольствия. Рабочий класс, все население столицы жили впроголодь.
Не намного лучше жилось тогда и в Кремле; вожди революции делили невзгоды со всем народом.
В эти трудные времена народ не забывал своего Ильича. С трогательной любовью, порой урывая от самих себя, отсылали люди скромные продовольственные посылки по адресу: Москва, Кремль, товарищу Ленину. Владимир Ильич был настолько щепетильным в таких делах, что наотрез отказывался пользоваться какими бы то ни было льготами или привилегиями, особенно в питании. Забывая о себе, Владимир Ильич всегда осторожно, но заботливо выспрашивал, достаточно ли обеспечены другие товарищи продуктами питания, особенно семейные, не бедствуют ли, не испытывают ли нужды, и делил между ними получаемые посылки.
Не менее других, если, пожалуй, не больше, беспокоился и заботился Владимир Ильич о детях. Невозможно в связи с этим не вспомнить замечательную историю одной продовольственной посылки, собранной в подарок Ленину рабочими Московско-Курской железной дороги. Вот что рассказывается о ней в воспоминаниях железнодорожников:
«...принесли из дому, что у кого было самого лучшего припасено — пакетики сахару, риса, пшена, гороха, сушеной воблы. Но по тем временам самым драгоценным в посылке был большой окорок. В общем, получилась посылка пуда на три.
...Так с двумя мешками и пришли мы в Кремль. Спрашивают нас:
— Что несете, кому?
— Так и так, — говорим, — посылку Ленину от рабочих вагонных мастерских.
Проверили, что в мешках, и пропустили нас.
...Только мы уселись, открылась входная дверь, вошел Владимир Ильич. Увидев нас, он поздоровался и спросил:
— Откуда, товарищи?
Мы встали. Указывая на мешки, я сказал:
— Это, Владимир Ильич, для вас продовольственная посылка... Рабочие от всей души просят принять ее.
Ленин тепло взглянул на нас и ласково промолвил:
— Хорошо, товарищи, очень хорошо. Большое вам спасибо!..
И неожиданно для нас обратился к секретарю:
— Примите, пожалуйста, посылку у товарищей, сделайте опись, и немедленно отправьте все в детский интернат...
Старый беспартийный кузнец Захаров, выслушав рассказ об этом, сказал:
— Беречь надо Ленина пуще своего глаза. Такие люди, как он, в тысячу лет один рождаются...»4
Приведенный случай был далеко не единичным: он был лишь одним из многих...
Владимира Ильича нисколько не смущало, что его немногочисленные костюмы уже изрядно поношены, что ходить ему приходится в носках, заштопанных руками Марии Ильиничны либо Надежды Константиновны, что кепка его всегда безжалостно измята — сам же он подчас запихивал ее в карман, выступая где-нибудь на рабочем митинге, или жестикулировал ею, зажав в кулаке. Но если Ильич узнавал, что кто-либо другой нуждается, бедствует, он сердился, настаивал и добивался, чтобы этому товарищу была оказана помощь и поддержка.
Жить для других, думать и заботиться о других — вот что было естественным и закономерным для Владимира Ильича Ленина.
ТАК ОН ОТДЫХАЛ
Стоит ли говорить, что при такой непосильной нагрузке и огромном напряжении сил Владимир Ильич нуждался в серьезном отдыхе?
Однако он был слишком строгим по отношению к себе. В рабочие дни он разрешал себе лишь небольшие передышки. Пользуясь автомашиной, Владимир Ильич любил раз в неделю выехать за город, подышать чистым воздухом, освежить утомленный мозг. Прогулки эти, как правило, были очень короткими, не более полутора часов.
Он частенько звонил по телефону к нам на квартиру (в 1919 году мы переехали из Кремля и жили на Манежной улице, близ Троицких ворот) и предлагал:
— Анюта, хотите с Горой прокатиться за город? Я подъеду за вами через несколько минут.
Услышав предупредительный гудок автомобиля внизу, я выскакивал на балкончик, махал рукой сидевшему в машине Владимиру Ильичу и одним духом слетал по лестнице с четвертого этажа вниз. Следом неторопливо спускалась Анна Ильинична, и мы отправлялись за город. Москва тех времен не была такой необъятной, как сейчас, и пригородные сосновые и березовые рощи начинались близко, сразу же за кольцом Окружной железной дороги.
Там, в районе Покровского-Стрешнева или Серебряного Бора, мы выходили из машины и углублялись в прохладную тенистую рощу. Анна Ильинична была страстной любительницей собирать цветы. Я охотно помогал ей в этом.
Владимир Ильич отделялся от нас и потихоньку, сняв кепку, расстегнув пальто и заложив руки за спину, прогуливался в стороне между деревьев. Мы в это время не подходили к нему, предоставляя ему полную возможность побыть наедине со своими мыслями: в этом и состоял краткий будничный отдых Владимира Ильича.
Сейчас мы вернемся домой, а он уйдет в свой кабинет и снова, освеженный небольшой прогулкой, засядет за прерванную работу до поздней ночи...
Раз в неделю, по субботам, совершались поездки в Горки на все воскресенье. В этих поездках принимали участие все или почти все члены семьи, в том числе и возвратившийся в 1921 году из Крыма Дмитрий Ильич.
В ясные воскресные дни иногда устраивались общесемейные вылазки в окрестные леса. Владимир Ильич с братом Дмитрием часами неутомимо бродил по лесу, охотясь за зайцами и пернатой дичью. Владимира Ильича привлекала не столько перспектива подстрелить дичь, сколько сама охотничья обстановка, полная отдыха и свежих впечатлений, возможность на время забыть о работе и побыть среди природы.
Время от времени, правда, устраивались и чисто охотничьи экскурсии, с выездом куда-нибудь за добрую сотню километров, с ночевками вповалку в сарае на охапках душистого сена, в компании с завзятым спортсменом и альпинистом, народным комиссаром Николаем Васильевичем Крыленко. На время подобных экскурсий к Владимиру Ильичу специально прикомандировывали дядю Мишу — Плешакова, подсобного рабочего гаража Совнаркома. Это был заядлый охотник, знавший все ближние и дальние места, где гнездилась интересующая охотников дичь. Владимир Ильич целиком подчинялся охотничьему авторитету дяди Миши и требовал того же от остальных своих спутников.
Одним из любимых развлечений в Горках была игра в городки на большой аллее у двух старых дубов. В этой увлекательной и полезной игре вместе с сотрудниками охраны и шоферами часто с удовольствием принимал участие Владимир Ильич, реже —Дмитрий Ильич, предпочитавший больше посидеть с удочками на пруду. И при этом, как и на охоте, забывалось различие в возрасте, в положении. Все держались свободно, как равные между собой, не было и тени чинопочитания и низкопоклонства, которых Владимир Ильич терпеть не мог.
В предобеденные часы в летнюю пору Владимир Ильич отправлялся купаться на берег реки Пахры, протекавшей в одном-полутора километрах от «большого дома». Спустившись с обрывистого берега к лодке, Владимир Ильич усаживался за весла, и мы переезжали на луговую сторону. Быстро раздевшись, он с размаху бросался в воду, подымая тучу брызг, нырял с головой и, шумно фыркая, плыл, высоко и сильно взмахивая руками. Едва я только присоединялся к нему, как начиналась наша неизменная игра в кошки-мышки. «Мышкой», конечно, всегда оказывался я, ибо не мог состязаться с Владимиром Ильичем в искусстве плавания. Повернувшись ко мне с угрожающими возгласами и делая при этом страшное лицо, он бросался в погоню: мгновенно настигнув, с хохотом окунал меня с головой в воду до тех пор, пока я не запрашивал пощады. Сменив гнев на милость, победитель великодушно отпускал меня с миром, и я, пыхтя и отплевываясь, плыл рядом с ним к берегу. Накупавшись и вдосталь нарезвившись, одевались, переезжали обратно через реку и возвращались домой к обеду шумные и проголодавшиеся.
— Маняша, Маняша, обедать скорее, мы с Горкой голодные! — торопил Владимир Ильич сестру, усаживаясь на свое место в конце стола. Шутя, он всегда выговаривал ее имя с ударением на последнем слоге.
В летние месяцы стол накрывали обычно на веранде, выходившей в сторону тенистого парка и хорошо защищенной от солнечных лучей. После обязательного «мертвого часа» там же устраивали чай. Владимир Ильич имел привычку со стаканом в руке без конца мерить шагами веранду взад и вперед, о чем-то раздумывая. Мы старались в эти минуты не отвлекать его разговорами. Напившись чаю и поблагодарив ласково «главную хозяюшку», Владимир Ильич уходил к себе и принимался писать.
Небольшие загородные прогулки Владимир Ильич любил и в зимнее время. Анна Ильинична и я неоднократно принимали участие в этих выездах по его приглашению. Однако не всегда прогулки проходили удачно.
Так, однажды Владимиру Ильичу захотелось побывать на Воробьевых горах — любимое им место, откуда открывается красивая панорама Москвы. В начале обратного пути тяжелая машина, имевшая парные задние скаты, прочно застряла в неокрепшем снегу. Около двух часов провозились мы, то расчищая лопатой тропу, то раскачивая машину втроем — шофер Гиль, Владимир Ильич и я, пока выбрались на наезженную и твердую дорогу.
Такие непредвиденные случайности не устраивали Владимира Ильича, так как отнимали много времени и нарушали его планы. Некоторое время спустя в гараже появилась оригинальной конструкции автомашина фирмы «Паккард», с подвешенными на передних осях лыжами с прорезями для колес и оборудованная резиновыми гусеницами на катках, вместо задних колес. Это были автосани; они могли двигаться по зимнему бездорожью со скоростью не более тридцати километров в час. Автомобиль был открытого типа, так что приходилось в дорогу надевать теплые шубы и валенки. Зато Владимир Ильич получил возможность свой воскресный отдых проводить по-прежнему в Горках, а не в Москве.
ЕГО ВЕРНАЯ ПОДРУГА. ГОРЬКИЙ В КРЕМЛЕ.
Обладая уравновешенным, покладистым, добродушным характером, Надежда Константиновна в любом положении, при любой обстановке никогда не повышала голоса, не выдавала ничем ни тревоги, ни волнения. Это была поразительно спокойная, ровная натура, наделенная врожденным юмором, который постоянно сквозил в ее разговорах и письмах.
Ее письма из далекой ссылки, из Шушенского, куда она вызвалась добровольно ехать, чтобы разделить все тяготы и лишения вместе с любимым человеком, всегда дышали жизнерадостностью. Красочно описывая их немудреный быт и доступные развлечения, неизменно добродушно посмеиваясь над собой и над Владимиром Ильичем, его занятиями и отдыхом, она писала в Подольск Анне Ильиничне (22 ноября 1898 года):
«Володей мама5 недовольна: он недавно самым добросовестным образом принял тетерку за гуся, ел и хвалил: хороший гусь, не жирный. Да, еще есть развлечение. На рождество мы собираемся в город, и Володя к тому времени шахматы приготовляет, собирается сразиться не наживот, а на смерть с Лепешинским. Шахматы Володя режет из коры, обыкновенно по вечерам, когда уже окончательно «упишется». Иногда меня призывает на совет: какую голову соорудить королю или талию какую сделать королеве. У меня о шахматах представление самое слабое, лошадь путаю со слоном, но советы даю храбро, и шахматы выходят удивительные...»
Мария Александровна искренне полюбила свою невестку, вела с ней переписку, расспрашивая в своих письмах о жизни в суровом крае. Со свойственной ей мягкостью и тактичностью интересовалась она и семейными отношениями «молодых», мечтая дождаться известия о появлении первого внучка. Питая надежды на то, что это приятное событие совершится, Мария Александровна серьезно намеревалась приехать в гости в Шушенское, невзирая на дальнюю и трудную дорогу.
Отвечая на вопросы свекрови по этому поводу, с чувством скрытого огорчения, сквозившим между строк, Надежда Константиновна сообщала в письме от 4 апреля 1899 года:
«Что касается моего здоровья, то я совершенно здорова, но относительно прилета пташечки (курсив мой.— Г. Л.-Е.) дела обстоят, к сожалению, плохо: никакой пташечки что-то прилететь не собирается...»
Судьбой не дано было иметь детей человеку с таким большим сердцем, каким была Надежда Константиновна. Страстно любя их, она впоследствии перенесла свою любовь на миллионы советских детей, плативших не меньшей любовью «бабушке Крупской», как они называли ее в своих многочисленных письмах к ней.
В автобиографии «Моя жизнь», написанной для пионеров, Надежда Константиновна так и писала:
«Я всегда жалела, что у меня не было ребят. Теперь не жалею. Теперь их у меня много—комсомольцы и юные пионеры. Все они — ленинцы, хотят быть ленинцами.
По заказу юных пионеров написана эта автобиография.
Им, моим милым, родным ребятам, я ее и посвящаю»6.
Надежда Константиновна перенесла в Швейцарии 23 июля 1913 года трудную операцию щитовидной железы (базедова болезнь), но приступы болезни продолжали периодически повторяться и после этого: сильно затруднялось дыхание, да и сердце было не в порядке.
Однако она относилась к своей болезни с присущим ей юмором.
Нельзя было без улыбки слушать рассказ о том, как ей делали операцию:
— Усадили меня в специальное операционное кресло и говорят: «Усыплять мы вас не будем, потому что рискованно; но во время операции, пока будем резать, вы, пожалуйста, обязательно все время разговаривайте, а то как бы не задеть голосовые связки». Вот так и было: хирург меня режет, я разговаривать-то разговариваю, а сама думаю: «Перережет он мне горло или не перережет?» Ничего — не перерезал!
На самом же деле положение Надежды Константиновны тогда было далеко не веселым: болезнь затянулась и приняла серьезные формы. Образовавшаяся опухоль душила ее, резко ухудшилось состояние сердца. Европейская знаменитость, швейцарский хирург Кохер признал необходимой операцию.
Владимир Ильич писал своей матери в Вологду через три дня после операции:
«Дорогая мамочка! В среду наконец после 2-недель- ной «подготовки» в клинике Надю оперировали... Операция была, по-видимому, довольно трудная, помучили Надю около трех часов — без наркоза, но она перенесла мужественно. В четверг была очень плоха — сильнейший жар и бред, так что я перетрусил изрядно. Но вчера уже явно пошло на поправку, лихорадки нет, пульс лучше и пр.
Кохер все же хирург замечательный...»
Однажды зимой шофер Владимир Иванович Рябов, везя Надежду Константиновну с работы в Кремль, едва не столкнулся с вылетевшей из-за угла машиной. Чтобы избежать опасного столкновения, Рябов на полном ходу направил машину в большой сугроб. От сильного толчка Надежда Константиновна стукнулась о раму окна, набив при этом шишку. Рябов стал извиняться за свою оплошность, но Надежда Константиновна отшутилась:
— Ничего, пройдет! Не было фонаря, так теперь с фонарем буду. У вас хуже: было два фонаря, а теперь один остался, — намекнула она на изуродованную переднюю фару автомобиля.
С появлением в гараже Совнаркома автосаней Надежда Константиновна по «приговору» врачей была отправлена на некоторое время в Горки и шумно возмущалась своим положением «ссыльнопоселенца». Когда я приехал на зимние каникулы в Горки, она в шутку пожаловалась мне:
— Загнали меня в ссылку; в Москву не пускают, работать не велят. Сижу здесь и жирею, как гусь в мешке; знаешь, как гусей к рождеству откармливают: посадят в мешок, одна голова наружу торчит, и пичкают насильно орехами и всякой всячиной. А сердце у меня, наверно, не человечье, а лошадиное, — добавила она, подшучивая над врачами, нашедшими у нее чрезмерное расширение сердца.
Удивительна была ее способность относиться шутливо даже к некоторым весьма несмешным приключениям.
Мне запомнился ее рассказ из детства, когда она, по ее словам, на спор лизнула языком кипящий самовар, стоявший на столе, и, конечно, жестоко обожгла язык.
— Ну, и ходила целую неделю с высунутым языком, рот не могла закрыть. — И она изобразила, какой у нее был при этом вид. Я смеялся над ее рассказом, а самого меня в это время мороз пробирал по коже от одного представления: каково это лизнуть горячий самовар.
Надежда Константиновна откровенно называла себя неспособной хозяйкой и в шутку сравнивала себя с некоей принцессой «Соломенные лапки».
— Я тоже вроде принцессы «Соломенные лапки»,— говаривала она, — за что ни возьмусь, все из рук валится. Даже штопать как следует не научилась: напетляю всегда не знаю как!..
В 1921 году, в один из приездов Горького в Москву, Владимир Ильич пригласил Алексея Максимовича к себе в гости. Пригласил запросто вечерком на чашку чаю. Когда он давал распоряжение послать за Горьким свою машину, я находился тут же и напросился съездить за гостем и привезти его: жил он тогда в Москве, в Машковом переулке.
Мне посчастливилось еще в 1916 году несколько раз увидеть знаменитого писателя в Петрограде, в его квартире на Кронверкском проспекте, когда Анне Ильиничне пришлось встречаться с ним по каким-то литературно-издательским делам.
На обратном пути в Кремль я напомнил Алексею Максимовичу об этом, и, как оказалось, он прекрасно запомнил наши посещения, но удивился, что я так мало вырос за прошедшие 4—5 лет.
Владимир Ильич тем временем ожидал гостя дома и с дружеской сердечной радостью встретил его при входе. Мария Ильинична тут же организовала небольшой домашний чай. Все расположились в крохотной и тесной столовой, весело шутя насчет ее мизерной площади, а Алексей Максимович, не без труда усаживаясь за стол, сокрушался и извинялся, что он один своими длинными ногами занимает половину столовой. Извинения гостя были встречены, конечно, веселым смехом.
После чая перешли в другую комнату, где Алексею Максимовичу, как дорогому и редкому гостю, было позволено курить. Владимир Ильич дружеским тоном пожурил Горького за то, что тот много курит и плохо бережет легкие. В тон хозяину Алексей Максимович возразил, что, мол, кому-кому, только не Владимиру Ильичу об этом читать «мораль» своим гостям, когда всем хорошо известно, с каким пренебрежением он сам относится к своему здоровью и нисколько не бережет свои силы.
Долго продолжалась беседа двух больших, хороших людей, много шутили и смеялись оба. Навсегда осталась в моей памяти эта задушевная встреча...
ЗА ЛИНИЮ ЛЕНИНА
Зимой 1919/20 года в школе, где я учился, была создана впервые комсомольская ячейка из 32 человек, ядро которой составили кремлевские комсомольцы. Секретарем ячейки оказался старший сын Троцкого Лев, учившийся в одном классе со мной.
Неприятным свойством нового секретаря было его непревзойденное честолюбие. Неплохо развитой политически, он чувствовал в этом превосходство над остальными и стремился подавлять других своей начитанностью. Массово-политическую работу в ячейке Троцкий подменил грубым единоличным командованием без всякого такта и смысла. Деятельность в ячейке была сведена к голой политике, что и привело к тому, что ячейка изолировала себя, замкнулась в своей скорлупе. Настоящей связи с остальными учащимися не было, а отсюда— не было и никакого роста организации.
Увлечение политикой было чрезмерным и нелепым, если принять во внимание, что средний возраст комсомольцев не превышал 16 лет. В конце учебного года между мной и грозным секретарем произошел такой разговор:
— Слушай, Елизаров (в школе меня кремлевские сверстники чаще всего называли по фамилии приемных родителей), тебе поручается на ближайшем заседании ячейки прочитать реферат на тему: «Крах капитализма и рабочий класс».
— Да ты же знаешь, что я не разбираюсь в таких серьезных вещах, — возразил я, — а потом сейчас конец года, мне нужно большое сочинение по литературе писать. Что мне из-за твоего реферата на второй год, что ли, оставаться?
— Нечего там особенно разбираться, — авторитетно заявил Левка, — возьми «Азбуку коммунизма» и спиши оттуда. Не сделаешь реферат, выговор влепим, так и знай!
Я все же наотрез отказался, сказав, что списыванием не занимался и не буду и что считаю глупым делать доклад на такую тему, в которой мало что смыслю.
Обещанный Троцким выговор я вскоре заработал, зато за успешное сочинение на тему о масонстве получил отличный отзыв и перешел в следующий класс. Что же касается «грозного» секретаря, то политическая броня не застраховала его от провала в учебе: он остался на второй год. Впрочем, осенью он как-то сумел выкрутиться и сохранил свое место в классе.
В стенах школы нередко происходили диспуты на чисто политические темы, на которых выступали специально приглашенные ораторы из числа старших учащихся, отстаивающих разные политические программы и взгляды. Ораторам было по 20—22 года; молодежь с любопытством наблюдала за их словопрениями и за тем, как они с азартом громили друг друга с классной кафедры, но ничего полезного не приобретала.
В упоении властью секретаря Левка Троцкий не замечал, что его грубые замашки отпугивают учащуюся молодежь от комсомола. Гораздо больше способствовали дружбе и сплочению школьные вечера самодеятельности, спектакли и тому подобные мероприятия.
Прекрасным, например, был вечер, посвященный памяти Льва Толстого: ставились отрывки из пьес, выступали чтецы и декламаторы. Школьный зал был украшен художественными плакатами на толстовские темы, исполненными нашим художником Николаем Владимирским. С успехом прошла также постановка на школьной сцене «Принцессы Турандот» с участием наших сверстников, сыновей известных артистов — Евгения Москвина, Игоря Ленина и Сережи Вахтангова.
В конце 1921 года наш секретарь назначил комсомольское собрание почему-то не в стенах школы, а на квартире у нашей одноклассницы Нины Даниловой. Явка на собрание была стопроцентной.
Не избирая президиума, Троцкий-младший прочел доклад по поводу шедшей тогда дискуссии о профсоюзах, по существу, выступил с пропагандой взглядов троцкистской оппозиции, не потрудившись даже осветить позицию Ленина и большинства партии в этом вопросе.
По окончании докладчик, он же председатель собрания, безо всякого обсуждения доклада поставил на голосование: кто за позицию Троцкого по вопросу о профсоюзах? Не поняв и наполовину политической сущности дела, тем более что о ленинской позиции умышленно даже не было упомянуто, большинство механически подняло руки. На губах Левки блуждала торжествующая улыбка.
— Кто против?
Поднялись две руки: Николая Владимирского и моя. Злобным тоном Левка обратился почему-то только ко мне:
— Мотивируй, почему голосуешь против большинства?
— Нечего мне мотивировать, — ответил я, — и ни причем тут твое большинство. Я считаю правильной только линию Ленина и против нее никогда не пойду.
Побледнев от злости, Левка выкрикнул:
— Я буду ставить вопрос о твоем исключении из ячейки!
— Ставь, пожалуйста, но по-твоему все равно не будет!
На собрании я вел себя храбро, но когда вскоре тем же большинством был исключен из ячейки, у меня все- таки на душе кошки скребли. Мне было обидно, когда я поведал Анне Ильиничне о постигшей меня неудаче.
— Нет, просто зло берет на то, что я еще не так политически силен, чтобы бороться с ним! —говорил я.— А что теперь Владимир Ильич скажет? — И я вопросительно взглянул на Анну Ильиничну.
Анна Ильинична ответила мне словами сочиненного ею стихотворения.
Все в мире зреет постепенно,
Дается лишь одной борьбой;
Чего ты хочешь непременно,
За то борися всей душой.
За всей истории идеи,
За всякий в мире идеал
Боролся смело, не робея,
Тот, кто прихода их желал!
— Я думаю, Горушка, что и Володя на моем месте сказал бы приблизительно то же, что и я, — добавила она, чтобы успокоить меня.
Она не ошиблась. Когда я несколько дней спустя зашел, как обычно, в кабинет Владимира Ильича, он встретил меня как-то особенно внимательно и приветливо. Я догадался, что Владимир Ильич знает уже о моем исключении из комсомола, и после одного-двух наводящих вопросов он сказал:
— Ничего, пусть это тебя сильно не смущает. Против всех говоришь, вместе с Колей голосовали? (Колю Владимирского он знал давно, еще в Париже.) Здорово! А сейчас не изменил своего мнения? Нет? Считаешь, что правильно поступили? Вот это важно; а то, что вы вдвоем оказались как бы в меньшинстве, это — случайность: одна ячейка — не большинство. С нами тоже случалось когда-то, что против большинства шли, и — ничего, чувствовали себя правыми и в конечном счете — победили! — засмеялся Владимир Ильич и ободряюще похлопал меня по спине.
Я повеселел и окончательно успокоился. В комсомол я вскоре вернулся, но с Левкой Троцким раз и навсегда порвал отношения.
В начале 1919 года, как уже было сказано, мы переселились из Кремля на Манежную улицу: Анне Ильиничне надоедали постоянные хлопоты со звонками в комендатуру и пропусками в Кремль для друзей и знакомых, посещавших нас. А на новой квартире мы все равно жили у самого Кремля.
Анна Ильинична уделяла огромное внимание моему воспитанию и духовному росту.
Она стремилась передать мне как можно больше познаний, которыми владела сама, старалась привить мне интерес и любовь к литературе, искусству, научить меня необходимым в жизни трудовым навыкам, особенно к самообслуживанию. Я научился искусно штопать носки, сам себе умел починить белье и даже немного шить на ручной швейной машинке; всю жизнь я останусь благодарным своей приемной матери за ее уроки!
Несколько лет я обучался игре на фортепьяно, но, к сожалению, у меня не хватало выдержки часами разыгрывать скучнейшие технические упражнения, и в 1922 году я забросил музыкальные занятия вообще.
Зато, к удовольствию своей воспитательницы, я пристрастился к писанию стихов, причем большинство из них носило горячий, агитационный характер. Писал я больше для себя или для Анны Ильиничны, никогда не задумываясь о возможности где-нибудь печататься. Впоследствии, уже после смерти Ленина, я с пользой употребил свои литературные способности в клубной работе, будучи руководителем, режиссером и автором эстрадно-агитационной живой газеты, типа распространенной в те годы «Синей блузы».
С моей любовью к книгам Анне Ильиничне пришлось даже вести борьбу, так как я зачитывался по ночам, нередко до самого рассвета.
Иностранные языки давались мне очень легко, в частности французский. Во время IV конгресса Коминтерна в 1921 году я смело вызвался водить по Кремлю делегацию французских коммунистов, показывая им достопримечательности Кремля и давая пояснения. Делегаты остались довольны своим 15-летним проводником, который, к слову сказать, сам был вне себя от удовольствия, выполняя роль экскурсовода.
К моему политическому развитию Анна Ильинична подходила чрезвычайно умно и педагогично. Она сумела преподать в интересной форме основные начала марксистской теории: диалектического и исторического материализма.
Удовлетворяя охотно мое любопытство, Анна Ильинична отвечала на вопросы о старшем брате Александре Ильиче. Она рассказала мне о сущности партии «Народная воля», о ее преобразовании и делении на «Землю и волю» и «Черный передел», об их теоретических ошибках и заблуждениях, о принципиальном вреде идеи индивидуального террора.
Как живые, вставали передо мной в ее рассказах Софья Перовская, Желябов, Кибальчич, Петр Кропоткин и другие замечательные революционеры. Помню, как по поручению Анны Ильиничны я пришел на квартиру Веры Фигнер и как с почтительным благоговением пожал сухую старческую руку, принимая от нее томик написанного ею «Запечатленного труда» для передачи Анне Ильиничне.
Я запоем читал книги журнала «Былое», где помещались воспоминания старых народовольцев-шлиссельбуржцев Морозова, Новорусского, Фигнер и других. С не меньшим интересом прочитывал и книжки из серии «Воспоминания старых большевиков», редактировавшиеся Анной Ильиничной.
Анна Ильинична читала мне многие стихи, когда-то запрещенные царской цензурой. Особенно запомнились мне строки стихотворения «Есть на Волге утес»:
...Но зато если есть на Руси хоть один,
Кто с корыстью житейской не знался,
Кто неправдой не жил,
Бедняка не давил,
Кто свободу, как мать дорогую, любил
И во имя ее подвизался, —
Пусть он смело идет,
На утес тот взойдет,
И к нему чутким ухом приляжет:
И утес-великан
Все, что думал Степан,
Все тому смельчаку перескажет
Примечания:
1. На его месте ныне выстроен Кремлевский театр.
2 Яков Джугашвили героически погиб во время Великой Отечественной войны.
3 «Коммунист», 1957, 22 апреля (Саратов).
4 «Встречи с Лениным». Воспоминания железнодорожников. М.» 1958, стр. 107.
5 Мать Н. К. Крупской, Елизавета Васильевна, жила постоянно вместе с дочерью и зятем до конца своей жизни. Умерла в 1915 г. в Швейцарии.
6 Вера Дридзо. Н. К. Крупская. М., 1958, стр. 95.