Глава десятая
ГОД ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
ШКОЛА НА ЗНАМЕНКЕ
По возвращении в Москву я возобновил прерванные занятия в школе, куда еще в начале осени устроила меня Анна Ильинична. 37-я единая трудовая школа второй ступени — так называлась эта школа, большое старинное здание с облупленными колоннами на фасаде, в глубине обширного и пустынного двора, на углу Знаменки (улица Фрунзе) и Крестовоздвиженского переулка, напротив здания Реввоенсовета. На фронтоне сохранилась прежняя вывеска: «Гимназия П. Н. Поповой».
Я был зачислен в четвертый класс; здесь оказались уже знакомые по Кремлю Николай Владимирский, Ида Авербах — племянница Я. М. Свердлова. В других классах тоже нашлись знакомые — Валя и Шура Калинины, Ясик Дзержинский и другие.
Как и в гимназии Лентовской в Петрограде, здесь также среди учащихся старших классов заметно было определенное политическое расслоение. У нас в классе оказались сторонники меньшевиков, эсеров и даже монархистов. Крышки парт в скором времени оказались изрезанными соответствующими партийными эмблемами и девизами.
В первый год, пока осваивались, дальше этого дело не шло; даже издаваемый классный журнал был не политического содержания. Разногласия вспыхивали частично лишь на уроках французского языка, и то больше, пожалуй, из озорства: по курсу обучения француженка разучивала с нами одну песенку эпохи французской революции не то 1789, не то 1848 года, и мы дружным хором повторяли за учительницей слова куплетов. Однако, когда доходили до задорного припева, заканчивающегося словами:
Vive les rouges, a bas les blancs!
что означает по-русски: «Да здравствуют красные, долой белых!» — в классе поднимался страшный шум, потому что одни пели «долой белых», другие — «долой красных», и те и другие старались изо всех сил перекричать друг друга. Француженка махала на нас руками, в ужасе зажимала уши, и, глядя на ее комический вид, противники объединялись в дружном хохоте, и шум прекращался.
Совершенно неожиданно для себя среди наших учителей я увидел бывшего классного наставника из гимназии Лентовской Золотавина. Он нисколько не изменился за год, не скрывал по-прежнему своих реакционных убеждений и даже не пытался приспосабливаться к новой политической обстановке. Не встретив симпатий не только в среде учеников, но и в учительском коллективе, Золотавин довольно быстро исчез с горизонта.
Учащиеся к тому времени добились введения некоторых элементов самоуправления. Очень живо и ярко описана школа этого времени в небольшой книге Н. Огнева «Исход Никпетожа», в которой под именем Николая Петровича Ожегова — Никпетожа — автор нарисовал самого себя. Как и в книге, мы тоже наделили кличками и прозвищами не только друг друга, но и всех почти учителей. В знак протеста против реакционно настроенных преподавателей устраивали бунты и забастовки, выражавшиеся то в баррикадах из нагроможденных у входной двери парт, то в организованном уходе всем классом из школы.
Бедный историк и наш классный наставник Алексей Николаевич, в общем безобидный и носивший прозвище «Козлик» за его остроконечную бородку, тщетно бегал по улице, разыскивая своих воспитанников, но мы лучше его изучили все проходные дворы поблизости, и он возвращался ни с чем. А к началу следующего урока мы так же организованно являлись в класс и с, целинным видом садились на свои места.
Большинство преподавателей мы все же ценили и уважали, особенно прекрасного математика Василия Алексеевича Ефремова1, весьма справедливого и в тоже время беспощадного и строгого к лентяям.
ЖИЗНЬ У «НАШИХ»
Надежда Константиновна имела привычку выезжать в свой Главполитпросвет, который помещался на Покровском бульваре, за добрый час до начала занятий. По утрам она тихонько заходила в комнату Марии Ильиничны, где я спал на кушетке, и будила меня.
Мы завтракали вместе на кухне и спускались вниз; у подъезда уже ожидал в машине пунктуальный шофер Петр Сидорович Космачев. Надежда Константиновна подвозила меня к воротам школы, хотя это ей было не совсем по пути; я прощался и бежал в класс, а она уезжала на свою службу.
К концу дня всей семьей сходились за обеденным столом, обменивались новостями и шутками.
Владимир Ильич проводил целые дни за работой в своем кабинете, засиживаясь нередко до поздней ночи. Лично для себя он не признавал восьмичасового рабочего дня. Когда наступало время обеда или ужина, бывало, стоило немалых трудов оторвать Владимира Ильича от работы и дозваться к столу. В столовой висел телефон; Мария Ильинична обычно вызывала брата через так называемый верхний коммутатор и приглашала:
— Володя, приходи обедать, суп на столе, мы ждем тебя!
Это было маленьким преувеличением: до прихода главы семьи миска с супом стояла на плите, но надо же было поторопить его! С другого конца провода обычно доносилось:
— Сейчас, Маняша, приду!
Несмотря на обещание, Владимир Ильич иногда задерживался в кабинете. Тогда, случалось, я начинал звонить к нему, выдумывая что-нибудь насчет остывшего по его вине обеда, либо просто бежал к нему в кабинет и, убедившись в том, что Владимир Ильич находится один и попросту никак не оторвется от работы, принимался бессовестным образом мешать ему. Делая вид, что уступает мне, Владимир Ильич, притворно и шутливо вздыхая, оставлял работу, и я, торжествуя, с видом победителя сопровождал его к столу. Надежда Константиновна предпринимала добродушное наступление на мужа:
— Что же это ты, Володя, сам уже не можешь вовремя прийти, когда зовут, ждешь, чтобы обязательно за тобой специально посла посылали?
На это Владимир Ильич, весело посмеиваясь, отвечал:
— Да, уж только Горку и посылать! Пришел, безо всяких перо из рук отобрал и тащит вон из-за стола. Я вот в другой раз скажу часовому не пускать его в кабинет! Да,— спохватывается он, — а где же ваш «холодный» суп?
— Теперь в наказание сиди и жди, — отшучивалась Мария Ильинична, — ему надоело тебя ждать, и он ушел обратно на плиту погреться!
Обед проходил оживленно и весело, за столом много шутили, особенно Владимир Ильич.
К концу обеда обязательно приносили почту, всегда обильную, которую мне было позволено сортировать тут же. Свежие газеты и чисто служебные пакеты я передавал Владимиру Ильичу, откладывал в сторону конверты с официальными сводками о положении на фронтах (Владимир Ильич знал уже об этом раньше и поэтому не читал их), вручал Надежде Константиновне адресованные лично ей письма, а Марии Ильиничне, кроме того, передавал также корреспонденцию частного характера, поступавшую ежедневно в большом количестве в адрес Ленина. Чаще всего это были жалобы с мест и просьбы личного порядка, и Мария Ильинична взяла на себя труд предварительно просматривать их, передавая после брату те из них, которые заслуживали его внимания или требовали его вмешательства. Многие письма содержали пустячные и порой даже нелепые просьбы, так что совершенно нецелесообразно было заставлять Владимира Ильича затрачивать время на их чтение.
В свою пользу я забирал иллюстрированные журналы, с согласия старших просматривал их первым. С обычной ласковой шутливостью Владимир Ильич прозвал меня своим личным секретарем, чем я был очень доволен, и как-то искренне заявил ему:
— Как жалко, Владимир Ильич, что я не родился пораньше! Мне так хотелось бы быть старше, чтобы я мог по-настоящему помогать вам!
На это Владимир Ильич не то серьезно, не то шутя (трудно было угадать, потому что он улыбался при этом) сказал мне:
— Ничего, будешь и ты старше, всему свое время придет. Ты уже и сейчас помогаешь, как можешь; старайся пока учиться лучше, чтобы после стать настоящим помощником. Ну, пошли на отдых!
И, поблагодарив «нашу главную хозяюшку» за обед, прихватив письма и газеты, уходил в свой домашний кабинет полежать на кушетке.
Мария Ильинична, работавшая ответственным секретарем «Правды», неоднократно брала меня с собой в редакцию, помещавшуюся тогда в глубине двора на Тверской улице в доме № 48 (ныне улица Горького). В период 1913—1914 годов я привык целые дни проводить с Анной Ильиничной в Петербурге в редакции «Правды», и мне очень нравилась эта обстановка, сам не знаю почему. Особенно любил я бывать в типографии, где меня интересовали умные машины, выбрасывавшие отпечатанные и уже сложенные свежие газеты.
Мария Ильинична, кажется, осталась довольна тем, что я вскоре нашел себе дело в редакции и почти не мешал ей работать. Дело в том, что ни на одной двери не было ни вывесок, ни надписей, и я решил, что это непорядок. Имея за спиной известный «опыт» по рисованию лозунгов-плакатов под руководством той же Марии Ильиничны в 1917 году, я с ее одобрения в течение нескольких дней украсил все двери редакции соответствующими надписями и указателями, выполнив их в несколько цветов и даже с некоторым художественным вкусом. Отныне каждый посетитель мог прочитать, где ответственный секретарь и где какой отдел находится. Помню, что все остались довольны этой инициативой, а я больше всех, радуясь, что сделал полезное дело. Мои произведения красовались довольно долго, пока не были заменены настоящими вывесками, написанными масляными красками.
За то время, что Владимир Ильич поправлялся в Горках после полученных ранений, на крыше здания, прямо над квартирой, в самом срочном порядке была построена крытая застекленная веранда, устроена лестница, ведущая наверх из квартиры, а в 1922 году оборудован лифт. Все было сделано с той целью, чтобы Владимир Ильич при желании мог в любое время и любую погоду подняться туда подышать свежим воздухом и даже немного размяться, не выезжая для этого за город и не тревожа не вполне еще зажившие раны ездой по тряским булыжным мостовым (гладких асфальтовых еще и в помине не было). Я не раз поднимался туда и вместе с Владимиром Ильичем любовался широкой панорамой Москвы, открывающейся с веранды на все четыре стороны.
ЛЕНИН ЛЮБИЛ ИСКУССТВО
Владимир Ильич любил и ценил музыку, театр, искусство вообще. Любовь к музыке была привита ему с раннего детства, когда он с наслаждением, закрыв глаза, внимал мощным звучаниям бессмертных сонат Бетховена, мелодиям Чайковского, нежным напевам Мендельсона, исполняемым с большим чувством его матерью в их симбирской гостиной.
Из театров, как видно, его любимым был Художественный общедоступный. В одном из писем к матери из Мюнхена в феврале 1901 года Владимир Ильич спрашивал с интересом:
«Бываете ли в театре? Что это за новая пьеса Чехова «Три сестры?» Видели ли ее и как нашли? Я читал отзыв в газетах. Превосходно играют в «Художественном— общедоступном» — до сих пор вспоминаю с удовольствием свое посещение в прошлом году...»2
Через два года из Лондона Владимир Ильич сообщал в письме к Марии Александровне:
«Недавно были первый раз за эту зиму в хорошем концерте и остались очень довольны, — особенно послед
ней симфонией Чайковского (Symphonie pathetique). Бывают ли у вас в Самаре хорошие концерты? В театре немецком были раз, — хотелось бы в русский Художественный, посмотреть „На дне“...»3
В послереволюционный период в разгар гражданской войны, когда:
Сжавши Россию в железном кольце,
Белые были в победе уверены,
Владимиру Ильичу было не до развлечений. Редко мог он выбрать время насладиться искусством, посетить театр. Мне запомнились всего два случая, когда Владимир Ильич пригласил Анну Ильиничну и меня побывать вместе с ним в Художественном театре.
Это были спектакли — «Село Степанчиково и его обитатели» Достоевского — с участием И. М. Москвина (2 июня 1918 года) и «На всякого мудреца довольно простоты» — пьеса Островского, главную роль в которой исполнял К. С. Станиславский (15 декабря 1918 года)4.
Мы располагались в служебной директорской ложе бельэтажа, очень близко от сцены: впереди — Анна Ильинична, рядом с ней я, Владимир Ильич — во втором ряду, чтобы быть менее заметным. Он знал, что в случае чего — ему не миновать восторженных приветствий публики.
С другими лицами, присутствовавшими в ложе, я тогда не был знаком5. На одном из спектаклей присутствовала и Надежда Константиновна: по состоянию здоровья она редко куда отваживалась выезжать, кроме своей работы.
Владимир Ильич, захваченный великолепной игрой таких мастеров сцены, как Москвин и Станиславский, не только внимательно следил за развитием действия, но наравне со всеми бурно реагировал на наиболее острые или комичные моменты спектакля. Иногда до того бурно, что всегда тихая, уравновешенная Надежда Константиновна оглядывалась на него с укоризной — что, мол, ты хохочешь, как мальчишка!
Едва начинался антракт, Владимир Ильич сразу же поднимался и уходил в глубину аванложи, где и начиналась живая, непринужденная беседа с театральными деятелями и артистами о работе театра, насущных нуждах МХАТа и т. д.
Мне посчастливилось присутствовать на двух-трех домашних концертах, организованных Марией Ильиничной для Владимира Ильича в их кремлевской квартире. Это было в 1920—1921 годах. Концерты эти не отличались сложной и утомительной программой. Единственными исполнителями на них были юная певица Сарра Крылова и ее подруга-пианистка, выступавшие с разнообразным репертуаром: романсы, русские и украинские песни.
Владимир Ильич приходил и скромно усаживался в сторонке; облокотившись на ручку кресла и прикрыв верхнюю часть лица рукой, он с нескрываемым удовольствием слушал концерт.
Придя однажды на квартиру к «нашим» (было это в 1919 году), я узнал, что Владимир Ильич отдыхает на веранде. Поднявшись туда, я застал его расхаживающим из угла в угол по диагонали, с заложенными за спину руками. Лицо его было хмурое, озабоченное, и, поздоровавшись, я даже спросил, здоров ли он.
Не отозвавшись на мой вопрос, Владимир Ильич вдруг остановился и, словно обращаясь в моем лице к какому-то другому собеседнику, горячо заговорил:
— Понимаешь, Гора, стоит вопрос: закрыть Большой театр. Говорят: чересчур дорого обходится его содержание, убыток большой приносит, дров нету, топить нечем! Вот как, по-твоему, быть с этим, жалко ведь, а?
Не сознавая, может быть, всей глубины и серьезности вопроса, я наивно протянул:
—Жа-алко, Владимир Ильич, не надо закрывать!
— Вот и я тоже думаю, что не надо, — ответив Владимир Ильич и зашагал снова по веранде. Он мог разгуливать таким образом подолгу, углубившись в свои мысли.
Этот маленький эпизод запомнился мне навсегда. Но разъяснение всему этому я .обнаружил . много лет спустя в воспоминаниях старой большевички О. Б. Лепешинской. Со слов своего мужа, члена коллегии Наркомпроса, она рассказывает, как было дело на одном из заседаний Совнаркома:
«Обсуждались разные вопросы, в том числе и... вопрос об отоплении государственных театров. Доклад делал представитель Малого Совнаркома Галкин. Он говорил, что на данном этапе Большой и Малый театр не нужны рабоче-крестьянской республике, так как в их репертуаре все те же старые «буржуазные» пьесы и оперы вроде «Травиаты», «Кармен», «Евгения Онегина», и что не следует бросать драгоценное топливо в прожорливые печи московских театров.
Владимир Ильич поставил вопрос на голосование, бросив предварительно, как бы мимоходом, несколько слов:
— Мне кажется, — сказал Ильич, сверкнув смеющимися глазами, — что Галкин имеет несколько наивное представление о роли и назначении театра.
И Владимир Ильич предложил тем, кто согласен с Галкиным, поднять руки.
Ни одна рука не поднялась. Театры, составляющие гордость русской национальной культуры, продолжали работать»6.
МУЗЫКАЛЬНОЕ ВОСПИТАНИЕ
Музыка была неотъемлемой принадлежностью быта Ульяновых. В том, что я рано полюбил музыку и театр, была заслуга Анны Ильиничны.
На первых порах не обходилось без курьезов. Я попал в Мариинский театр (ныне — Театр оперы и балета имени Кирова) впервые еще до революции. Мне было около девяти лет. Судя по письму покойной Марии Александровны, это было 5 апреля 1915 года:
«Наши собираются нынче на оперу, берут и Горю, вернутся с Чеботаревыми, которых пригласили к нам обедать...»
В тот день давали «Демона» А. Рубинштейна.
«Демона» я немного знал по Лермонтову; об этом заранее позаботилась Анна Ильинична. Знакомы были в домашнем исполнении некоторые запоминающиеся арии.
Поразил меня сам театр и его внутреннее убранство — голубое с золотом, огромная сверкающая люстра под потолком, этажи-ярусы, заполненные людьми, приглушенный гомон разодетой по-театральному публики. Помню, что я пытался пересчитать бросавшееся в глаза обилие лысин внизу, в партере, и Марк Тимофеевич, улыбаясь, остановил меня — неловко было перед соседями слева и справа (мы сидели в ложе 1-го яруса).
Исполнитель роли Демона был жутким и таинственным, как и положено пришельцу из «надзвездных краев». Он появлялся на сцене из полной темноты, внезапно, освещенный узким, ярко-синим, откуда-то сверху падающим лучом, который двигался вместе с ним по сцене: на груди Демона, у самого ворота, вспыхивала синяя электрическая лампочка. Ослепительно белый, с большими крыльями на спине, Ангел появлялся почему-то из-под сцены, через люк, становился на пути Демона, и они спорили — кому завладеть несчастной Тамарой.
Сидя позади меня, Анна Ильинична вполголоса рассказывала, что именно происходит на сцене, обращала мое внимание на декорации, изображавшие Кавказские горы. Менялось освещение, и они представали то в вечерних сумерках, то в розовом рассвете.
Иногда я возмущался:
— Ну зачем оркестр так громко играет? Из-за музыки не разберешь, какие слова поют.
Или:
— Анна Ильинична, почему они сразу вместе поют и каждый — свое? Поют трое, все разное — только мешают друг другу. Лучше пели бы по очереди, и всем бы понятно было.
Анна Ильинична, смеясь, шептала на ухо: «Тише, тише, Горушка, так полагается. Это же — опера! Потом, в антракте, объясню».
Второй раз побывали с семьей Беккеров на опере «Лакме». У них была абонированная на весь сезон ложа, и в тот вечер пел Леонид Собинов, кумир петербургских поклонников оперного искусства. Самой оперы я не понял: запомнилась только красивая ария с колокольчиками.
В Москве, уже после революции, в 1918 году, Марк Тимофеевич впервые повел меня посмотреть балет «Конек-Горбунок», в котором танцевала Царь-девицу М. П. Кандаурова, потом «Спящую красавицу» и «Щелкунчика». Балет меня очаровал: балерины казались неземными существами, и дома я продолжал долго, лежа в постели, грезить виденными сценами. А потом, с помощью Анны Ильиничны, я пересмотрел весь оперный и балетный репертуар Большого театра — «Садко», «Князя Игоря», «Бориса Годунова», «Корсара», «Раймонду», «Евгения Онегина», и никакие сценические условности оперы и балета уже не служили помехой к художественно-эстетическому восприятию.
СМЕРТЬ ПРИЕМНОГО ОТЦА
Марку Тимофеевичу, имевшему солидный опыт в страховом деле, вскоре после переезда в Москву было поручено создать и возглавить Народный комиссариат по страхованию и борьбе с огнем, именовавшийся сокращенно Наркомстрахжар. Не умеющий ничего делать наполовину, Марк Тимофеевич, как всегда, работал с полной отдачей энергии.
Покладистый и добродушный Марк Тимофеевич обладал удивительной способностью ладить с людьми и завоевывать их симпатию и любовь, переходившую в искреннюю преданность. Его большую терпимость некоторые даже способны были принимать за чрезмерную доверчивость; однако я не знаю случая, чтобы он ошибся в людях.
В числе рядовых работников наркомата состояла некая Елизавета Федоровна Алексеева, скромная и исполнительная женщина, в возрасте около 40 лет, страдавшая глухотой. Она рассказывала, что происходит из небогатой семьи, была «выгодно» выдана замуж за одного из отпрысков небезызвестного семейства баронов Розенов. В революцию 1917 года незадачливая баронесса осталась у разбитого корыта: муж-аристократ, прихватив все фамильные ценности, бежал за границу.
Придя как-то к Марку Тимофеевичу в наркомат, я увидел за одним из столов занятого какой-то конторской работой... дьякона, одетого в рясу. Когда я выразил удивление по поводу присутствия здесь «духовного лица», Марк Тимофеевич благодушно и просто возразил:
— Ну, а что особенного, пусть работает. Трудится человек, зарабатывает на хлеб. Знаешь ведь — «не трудящийся да не ест!» Он от нетрудового хлеба отказался сам, давно уж не дьякон, отрекся от церкви. А что в рясе, так это по бедности, переодеться не во что. Видишь, какая она у него потрепанная.
— А что, если он верующий? — осведомился я.
— Кто его знает, я не расспрашивал, может, в душе еще и верующий, только скорее по привычке, наверно. Это уж дело его совести.
Оба эти «обломка прошлого», как я заметил, просто обожали Марка Тимофеевича за его глубокую человечность. Елизавета Федоровна после его смерти долгое время навещала убитую горем Анну Ильиничну.
Марку Тимофеевичу после переселения в Москву шел пятьдесят шестой год; возрастом он не слишком тяготился и на здоровье не любил жаловаться.
Анна Ильинична удрученно вздыхала, видя, что брюки мужа в поясе становятся ему все более и более широки, а пиджаки на его некогда массивной фигуре начинают выглядеть, словно на вешалке. Да и можно ли было этому удивляться, если хлеб тогда выдавался в микроскопических дозах, а одним из наиболее привычных блюд в семейном меню была «затируха» из муки, остатки которой ухитрялась сберегать одной ей известными путями бедная Анна Ильинична!
Сердце у Марка Тимофеевича давно уже пошаливало. Перенесенная осенью 1918 года испанка, во время которой он, сам едва держась на ногах, вынужден был ухаживать за больной женой, серьезно ухудшила его здоровье. Анна Ильинична не раз с укоризной убеждала мужа: «Наркомстрахжар, умерь свой жар!»
Сам он не терял своего благодушно-шутливого тона и посмеивался над тревогами жены. Целыми днями пропадал в своем наркомате; вечера нередко проводил на заседаниях Большого или Малого Совнаркома.
— Блажен му-уж, иже не иде на совет нечестивых,— шутливо возглашал он на церковный лад, собираясь на очередное заседание. И, возвратившись домой, долго и оживленно рассказывал о происходивших на Совнаркоме спорах и дебатах, особенно о позиции и мнениях Владимира Ильича по разным вопросам, рассматривавшимся на заседании. Марк Тимофеевич частенько записывал его наиболее острые и сильные выражения на полях газеты либо на клочке бумаги, чтобы после поделиться с Анной Ильиничной.
В середине февраля 1919 года Марк Тимофеевич собирался в Петроград в служебную командировку, приурочив ее к торжествам 100-летнего юбилея Петроградского университета, питомцем которого он был.
Последние дни он чувствовал легкое недомогание, что-то пошаливало сердце. Обеспокоенная Анна Ильинична настойчиво уговаривала супруга отложить поездку, но он пошутил над ее тревогами и уехал.
21 февраля Марк Тимофеевич, будучи больным, все- таки выступил на торжественном акте в университете. После этого сразу же почувствовал себя плохо. У него оказался сыпной тиф.
Анна Ильинична немедленно выехала в Петроград, предварительно отправив меня снова на попечение «наших». Были приняты все возможные меры к поддержанию деятельности сердца, но состояние больного не улучшалось. Утром 10 марта Марка Тимофеевича не стало...
Я узнал об этом уже на другой день, возвратившись из школы. Открывая дверь, домработница «наших» Саня Сысоева первая сообщила мне о смерти Марка Тимофеевича и дала прочесть открытку, только что полученную от Анны Ильиничны. Пораженный и растерянный, стоял я в передней. Из комнаты вышла Мария Ильинична; утешая меня, она мягко посоветовала, чтобы я подготовился к отъезду.
В тот же вечер Владимир Ильич, Мария Ильинична и я выехали в Петроград на похороны Марка Тимофеевича.
Прямо с вокзала мы проехали в клинику, где и нашли убитую горем Анну Ильиничну. Выйдя к нам навстречу, она обняла брата и зарыдала, припав головой к нему на грудь. Владимир Ильич нежно и ласково пытался утешить ее, гладя, как ребенка, по волосам и целуя руки сестры.
Я смотрел на гроб и, подавленный случившимся, не мог заставить себя подойти ближе для последнего прощания. Близко от меня безразлично-спокойный лежал человек, которого я любил больше, чем родного отца. Окруженный венками, огромный, молчаливый, он казался каким-то чужим. Было тяжело, но слезы не приходили; в горле стоял ком.
Похоронная процессия медленно двигалась по Расстанной улице, ведущей к воротам Волкова кладбища. Следом за гробом шли, поддерживая заплаканную и обессилевшую сестру, Владимир Ильич и Мария Ильинична, двоюродные сестры, близкие знакомые, друзья и сослуживцы покойного.
Я шел перед катафалком, неся небольшой венок. Кинооператоры снимали процессию. Все происходящее вокруг меня было словно во сне. На кладбище, у открытой могилы, я не мог стоять на месте, не знал, как себя держать. В эти тяжелые минуты Анне Ильиничне было совсем не до меня. Владимир Ильич, все время следивший за мной, несколько раз нагибался ко мне и тихо увещевал, чтобы я взял себя в руки...
Рядом со свежей могилой стояли скромные кресты с надписями на жестяных дощечках: «Мария Александровна Ульянова», «Ольга Ильинична Ульянова»... Оглядываясь на них и унимая слезы, Анна Ильинична тихо промолвила, обращаясь к родным: «Вот и меня надо здесь похоронить, когда умру, вместе с ними. Здесь есть еще место для меня...»7
ИЛЬИЧ ПЕРЕД НАРОДОМ
В тот же день, вскоре после похорон, Владимиру Ильичу пришлось выступать на многолюдном митинге в Народном доме. Огромный зал был переполнен; даже железные опоры, в виде мостовых ферм, поддерживающие перекрытие, были сверху донизу усеяны людьми, стремившимися устроиться где угодно и как угодно, лишь бы быть поближе к сцене, к трибуне, чтобы получше видеть Ленина, услышать его (радио тогда еще не было).
Ленина встретили такой бурей приветствий и оваций, что он никак не мог начать речь и долго стоял и, улыбаясь, вопросительно поворачивал голову в сторону президиума, как бы упрекая: «К чему так много шума ради меня?» Однако весь состав президиума приветствовал Ильича с неменьшим воодушевлением: малейшее движение его, попытка остановить бурю вызывали новый, еще более мощный порыв.
Тогда он сам поднял руки и жестом, словно хотел обнять всех разом, призвал к тишине.
Мгновенно воцарилась глубокая тишина, и Ленин начал говорить, почти не напрягая голоса вначале.
Как живо и ясно представляю я себе и сегодня, спустя пятьдесят лет, Ильича, стоящего на трибуне, все его жесты, манеру и интонации речи! Как на кинопленке, живет эта картина в моей памяти, но как трудно передать ее словами!
Произнося речь, Ленин словно загорался и своими словами зажигал всех слушавших его. Было и есть немало ораторов, привязанных к трибуне пачкой тезисов или заранее написанной речью, говорящих монотонно и скучно, скупыми и однообразными жестами подкрепляющих свои доводы. Они или не отрывают взгляда от бумажки, или смотрят куда-то поверх голов слушателей.
Не таким был Ленин: если у него и были вспомогательные записи, он лишь мельком взглядывал на них и нередко свободно продолжал речь, жестикулируя зажатыми в кулаке «тезисами». Трибуна была тесна ему: он не мог оставаться неподвижно на месте, а устремлялся, перегнувшись через край трибуны, вперед. Он говорил так, что каждому казалось, что именно к нему одному обращается Ленин, подчеркивая неповторимыми жестами то одной, то другой руки свои фразы.
Иногда он покидал трибуну, подходил быстрыми шагами к самому краю сцены и, пригнувшись, выбрасывал навстречу аудитории обе руки, не переставая говорить и в то же время лукаво улыбаясь. И снова возвращался к трибуне под гул одобрительных возгласов и аплодисментов, никогда не поворачиваясь при этом спиной к своим слушателям.
Невозможно описать богатство интонаций ленинской речи: в ней звучала огромная сила убедительности в сочетании с удивительной простотой и непосредственностью. Я никогда не перестану поражаться тому, как слушали Ленина люди: затаив дыхание и не сводя с него восхищенных взглядов. Надо же было обладать такой способностью — проникать в самую глубину души человеческой,— какой обладал Владимир Ильич, да, пожалуй, только он один!
Многих, очень многих приходилось мне слышать выступавшими с трибуны, но ни от кого не было того впечатления. И неудивительно, что простого и по-настоящему близкого Ленина так искренне любил народ, так безгранично верил ему!
Примечания:
1 Человек неиссякаемой энергии, В. А. Ефремов до глубокой старости работал учителем и пользовался любовью и уважением своих воспитанников. 26 января 1965 года ему присвоено звание заслуженного учителя РСФСР.
2 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 55, стр. 204.
3 В. И. Ленин. Поли собр. соч., т. 55, стр. 229.
4 Точные даты посещения В. И. Лениным спектаклей установил писатель-искусствовед С. Д. Дрейден. См. его книгу «В зрительном зале — Ильич». М., «Искусство», 1967.
5 Артистка МХАТа Н. И. Комаровская в мемуарах «Виденное и пережитое» (Л.—М., «Искусство», 1965) рассказывает, что этими «другими лицами» были сама Комаровская и М. Ф. Андреева.
6 «Воспоминания о В. И. Ленине», т. 1. М., 1956, стр. 171.
7 Желание ее было исполнено: Анна Ильинична похоронена 23 октября 1935 года на Волновом кладбище рядом с сестрой, матерью и мужем.