Глава тринадцатая
ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ
ТРЕВОЖНЫЕ СИГНАЛЫ
«Колоссальный склероз мозговых сосудов, и только склероз. Приходилось дивиться... тому, что он так долго мог жить с таким мозгом», — вспоминал в 1924 году известный хирург В. Н. Розанов.
Первый серьезный сигнал, или «первый звонок», по выражению самого Владимира Ильича, прозвучал в мае 1922 года, через месяц после операции по извлечению пули. Четыре месяца вынужден был провести тогда Ильич в Горках. Отдохнув и поправившись, он с новым рвением приступил к работе.
А в один из декабрьских дней 1922 года, поднимаясь утром с постели, Владимир Ильич почувствовал внезапное головокружение, пошатнулся и, чтобы не упасть, ухватился за стоящий рядом шкаф. Вызванные врачи склонны были определить этот симптом как признак сильного переутомления и старались успокоить больного. Однако Владимир Ильич лучше их чувствовал надвигавшуюся опасность и покачал головой.
— Нет, это настоящий «первый звонок», — возразил он с грустной улыбкой...
Все силы были направлены на поддержание организма Владимира Ильича. Мария Ильинична, всегда заботливо охранявшая покой брата, категорически запретила всякие свидания с ним кому бы то ни было, невзирая на лица. К больному допускались только врачи и дежурный медперсонал. Разумеется, Мария Ильинична и Надежда Константиновна в любую минуту были около него.
Я болезненно переживал вынужденную разлуку. Мне было обидно, что в тяжелую минуту я не могу быть рядом с Владимиром Ильичем.
В январе—феврале 1923 года наметилось некоторое улучшение. Воспользовавшись этим, Владимир Ильич диктовал свои, ставшие последними, статьи и замечания.
Но 9 марта снова прозвучал грозный сигнал, состояние резко ухудшилось. Началась длительная борьба сильного организма Ленина с охватившей его тяжелой болезнью.
В середине лета я, как обычно, приехал в Горки на летний отдых, успешно окончив рабочий факультет. Встретив меня, Мария Ильинична, без сомнения догадывавшаяся о моей обиде, решила начать серьезный разговор.
— Видишь ли, Гора, мне кажется, ты плохо представляешь себе степень серьезности состояния Владимира Ильича. Он был настолько опасно болен последние месяцы, что то «значительное улучшение», о котором было позволено объявить в печати, еще не означает окончательного поворота к полному выздоровлению.: Поэтому до сих пор к нему почти никто не допускается. Он давно не видит никого, кроме меня да Нади. Всякий новый человек, хотя бы и близкий, которого Володя не видел продолжительное время, может вызвать в нем волнение, а всякое, — подчеркнула Мария Ильинична,— волнение не только вредно для него, но может оказаться даже опасным. Я думаю, что ты уже достаточно взрослый, чтобы понять все это.
Я утвердительно кивнул головой, и Мария Ильинична продолжала:
— Я хорошо знаю, что ты очень привязан к Володе и что тебя огорчает невозможность видеться с ним. Пока еще нельзя этого, Гора: Володино здоровье дороже всего. Больше того, я хочу предупредить тебя вот о чем. Владимир Ильич каждый день совершает прогулки по парку; возят его в кресле: сам он не может ходить. Ты, я знаю, тоже часто в парке гуляешь. Так вот, я прошу тебя ни в коем случае не встречаться с Володей, если ты действительно его любишь.
В последующие дни я старался забираться в такие уголки, куда, по моему мнению, не могли завезти больного Владимира Ильича. И, несмотря на предосторожности, я все-таки увидел его.
Я сидел на боковой, или косой, как ее еще называли, аллее в глубине парка на скамье, считавшейся у нас любимым местом отдыха Владимира Ильича. В отдалении от большого дома, в затишье, словно оберегаемая широкими лапами высокой ели, полускрытая скамья в самом деле располагала к задумчивому отдыху и спокойным размышлениям. И я не сразу расслышал приближавшиеся со стороны большой аллеи голоса. Вскочив с места, я быстро спрятался за толстым стволом ели, замаскированный спускавшимися до самой земли ветвями.
В нескольких шагах от меня провезли в больничном кресле на колесах Владимира Ильича. Коляску вез старый чекист Паккалн; рядом шел молодой дежурный врач Николай Семенович Попов в повернутой козырьком назад кепке и с ореховым прутиком в руках. Наклоняясь к больному, он что-то говорил про грибы. Я догадался, что они развлекаются поисками грибов, которые обильно росли в этой части парка. Их нарочно оставляли на виду, не рвали.
От волнения колотилось сердце, но я не пошевельнулся, помня наказ Марии Ильиничны.
В другой раз я избрал для прогулки противоположный конец парка, возле беседки на шести колоннах, с круглым зеленым куполом. Отсюда с холма открывался вид на деревню Горки и на Подольское шоссе; вдали виднелся железнодорожный мост через Пахру. На залитой солнцем лужайке красовалась цветочная клумба с высокими душистыми флоксами, окаймленная белыми нарциссами. Я решил нарвать небольшой букет для Владимира Ильича, зная, что он любит цветы, и принялся собирать нарциссы.
Нагнувшись, чтобы сорвать цветок, я не заметил, как из-за беседки на лужайку вывезли Владимира Ильича, а когда заметил, то было уже поздно. На этот раз за коляской шли Мария Ильинична, Надежда Константиновна и профессор Розанов, в белом халате, с засученными по привычке хирургов рукавами. Розанов слегка улыбнулся при виде оторопевшего парня. Мария Ильинична, строго посмотрев на меня, поняла, что мне невозможно было скрыться, и только молча сделала предостерегающий знак.
Широко раскрыв глаза, я остался стоять на месте, растерянный, но довольный в душе этой новой встречей.
Владимир Ильич, одетый в белую летнюю рубашку с расстегнутым воротом, сидел в кресле, и, показывая рукой вперед, просил везти дальше. Голову его прикрывала старенькая кепка. Правая рука как-то неестественно лежала поперек колен...
Владимир Ильич, видимо, не заметил меня, хотя я стоял на открытом месте посредине поляны.
На глаза навернулись непрошеные слезы; цветы выпали из рук, и я медленно поплелся обратно к дому....
ДОЛГОЖДАННАЯ ВСТРЕЧА
Я пожелал поступить в Петроградский политехнический институт. Выехал в Петроград и был зачислен студентом механического факультета.
Анна Ильинична посоветовала мне отказаться от государственной стипендии, на которую я имел право, как окончивший рабфак, и аккуратно сама высылала мне почтой сумму, равную стипендии. В письмах она сообщала, к моей радости, что в состоянии здоровья Владимира Ильича намечается явное улучшение.
21 декабря 1923 года я получил возможность поехать на зимние каникулы домой. Через пару дней после приезда Анна Ильинична удивила меня приятным сообщением:
— Знаешь, Горушка, мы сегодня в Горки поедем, к Володе в гости, так что ты никуда надолго не уходи.
Я просто опешил от неожиданности.
— Как — в гости? — удивился я. — Разве к нему можно теперь?
— Теперь уже можно, — улыбнулась Анна Ильинична. — Володя последнее время хорошо себя чувствует, так что тебе можно будет повидаться с ним. Ты рад?
Вместо ответа я обнял и расцеловал ее.
— Фу, Горка! Растрепал всю, — притворно сердилась Анна Ильинична. — Ты же студент теперь, должен себя солидно вести.
— Это от радости, — оправдывался я, смеясь.
Путешествие в Горки мы проделали в автосанях, одевшись потеплее. Дни стояли самые короткие, так что уже стемнело, когда мы подъехали к заметенному снегом крыльцу большого дома Выйдя из машины, мы прошли в большой зал на первом этаже, служивший в те дни местом сбора всей семьи Ульяновых.
Нас радушно встретили Надежда Константиновна, Дмитрий Ильич и Мария Ильинична. За большим круглым столом было уже накрыто к ужину, и ожидали лишь Владимира Ильича. Я страшно волновался и что- то невпопад отвечал Надежде Константиновне, расспрашивавшей про Питер, где она не бывала вот уже шесть лет.
Наконец у входа в зал показалось знакомое передвижное кресло, на котором сидел радостно улыбающийся Владимир Ильич, свежий, побритый. Выглядел он бодрым и оживленно-веселым; словом, был прежний, как всегда, такой привычный. Ничто в его внешности не напоминало изменившегося, исхудавшего человека, виденного мною несколько месяцев назад на дорожках парка.
И только лежавшая по-прежнему безжизненно на коленях правая рука да то, что сидел он в этом больничном кресле на колесах, напоминало, что тяжелый недуг еще не покинул Ильича.
Мария Ильинична предупредила заранее брата о моем приезде, и он еще издали, ласково улыбаясь, приветствовал меня отрывистым, чуть задыхающимся голосом.
Много раз, мысленно представляя себе нашу встречу, я думал, что брошусь к Владимиру Ильичу, обниму его; хотелось много сказать ему хорошего-хорошего... И вдруг словно кто-то сковал мой язык, мои движения (может, смутило меня то, что все смотрели на нас в эту минуту), и я будто на чужих ногах подошел и осторожно пожал протянутую Владимиром Ильичем руку, пробормотал что-то пустое, незначительное...
Только за столом, кажется, я пришел в себя и обрел дар речи. Благодаря вниманию Марии Ильиничны мой прибор оказался рядом с прибором Владимира Ильича, и во время ужина я не столько ел, сколько глядел счастливыми глазами на него, рассматривая заново каждую черточку на лице, радуясь знакомой милой улыбке и его неиссякаемой жизнерадостности.
Не без некоторой гордости рассказал я Владимиру Ильичу, что за прошедший год успел окончить рабфак и стал настоящим студентом, учусь в Петрограде. С улыбкой, сопровождая мой рассказ одобрительными «вот-вот», Владимир Ильич слушал меня.
— Только у нового студента легкомыслия еще многовато, Володенька, — улыбнувшись, заметила Анна Ильинична, — помнишь их путешествие в Англию прошлый год на торговом судне «Карл Маркс»?
Владимир Ильич утвердительно кивнул головой.
— Горка же вернулся просто влюбленным и в море, и в этот пароход. Осенью «Карл Маркс» пришел из плавания и стоял на Неве; он, узнав об этом, помчался в город, позабыв даже комнату запереть, и целую неделю пропадал на корабле. А за это время у него в общежитии готовальню похитили, ту самую, что ему Манечка подарила, немецкую. Вот так настоящий студент!
Я смутился и укоризненно посмотрел на Анну Ильиничну: разоблачила, мол, меня, а Владимир Ильич громко рассмеялся и погрозил мне пальцем.
Как и прошедшим летом, у Владимира Ильича была по-прежнему сильно затруднена речь, но окружающие почти всегда понимали его, хотя иногда и не обходилось без маленьких недоразумений.
За столом, как правило, велся живой, непринужденный разговор на разные общие темы в веселом тоне и направлялся так, чтобы Владимир Ильич принимал в нем участие. Перебрасывались шутливыми замечаниями, часто обращаясь непосредственно к нему с легкими вопросами, но так, чтобы он мог ответить утвердительно или отрицательно, не затрудняясь сложным ответом.
Родные и близкие стремились поддерживать в нем бодрость духа. Спокойно, без навязчивости окружали Владимира Ильича вниманием, незаметно создавая обстановку, при которой не подчеркивалось бы его исключительное положение больного.
Все дни, что я провел в Горках, я старался не разлучаться с Владимиром Ильичем, насколько это позволялось обстановкой. Он по-прежнему занимал все ту же небольшую комнату на втором этаже, которую выбрал еще в 1918 году.
По соседству, через площадку внутренней лестницы, была расположена обширная комната Надежды Константиновны (к величине которой она, кажется, никогда не могла привыкнуть).
Мария Ильинична предупредила меня, чтобы я не ходил наверх, так что я вначале не знал, как проводит время Владимир Ильич в своей комнате.
Проснувшись утром, он одевался с помощью дежурного медика, проходил, опираясь на палку, через комнату Надежды Константиновны, желая ей доброго утра, и шел умываться в ванную.
К завтраку, обеду и ужину он спускался по лестнице сам; внизу усаживался в свое кресло на колесах, на котором и въезжал в зал, свежий и улыбающийся, здороваясь с родными радушным «вот-вот». Одет он был по-зимнему, в свой старенький зеленый френч, бывший на нем в день нашей первой встречи в Петрограде в апреле 1917 года.
После завтрака, как правило, устраивалась прогулка по парку, по расчищенным от снега дорожкам, в кресле на колесах, которое толкал Петр Петрович Паккалн. Надежда Константиновна обязательно сопровождала мужа во время этой прогулки, а теперь к ней присоединился и я. Мы старались развлекать больного интересными разговорами и веселыми шутками, на которые особенно была изобретательна Надежда Константиновна.
Словно по расписанию, прибегали два неразлучных больших щенка, живших у кухни санатория, и сразу же затевали бесшабашную возню, гоняясь друг за другом по сугробам. Владимир Ильич, который одинаково любил и кошек и собак, весело смеялся, забавляясь кувырканьем расшалившихся щенков. Надежда Константиновна не забывала захватить в карман сахару: щенки ловко ловили на лету лакомство и, жмурясь от удовольствия, с аппетитом грызли сахар, помахивая хвостами.
Еще больше нравились Ильичу дальние прогулки, носившие ироническое название поездок «на охоту». Они заключались в следующем: тепло одетый Владимир Ильич усаживался в легкие сани, рядом с ним устраивался Паккалн, бережно поддерживая Ильича. В простых деревенских розвальнях размещалось человек 5—6 из охраны, вооруженных кто карабином, кто охотничьим ружьем. Шумная кавалькада отправлялась неторопливой рысью кататься по зимним лесным дорогам в окрестностях Горок.
Можно догадываться, что, заслышав за полверсты таких охотников, все зайцы разбегались.
Часа через полтора или два, в зависимости от погоды, экспедиция весело и шумно прикатывала домой. Владимир Ильич сидел посвежевший, разрумянившийся от мороза, неизменно улыбающийся.
Ел Владимир Ильич то же, что подавалось и остальным. Несмотря на бодрящие прогулки на свежем воздухе, аппетит у него был неважный. Если ему не нравилось какое-нибудь блюдо, он начинал строить жалобно-уморительные гримасы. И, рассмешив других, громче всех заразительно смеялся сам.
После ужина на дверях натягивалась простыня, служившая экраном, приносили ручной киноаппарат, и начинался сеанс. Роль киномеханика выполнял Петр Паккалн. Все располагались кому где удобно; я обычно устраивался на полу, у ног Владимира Ильича.
Домашние киносеансы были непродолжительными; особенно серьезные фильмы не демонстрировались, чтобы не вызывать у Владимира Ильича хотя бы малейшего нервного напряжения. Находчивая Мария Ильинична добывала в Москве коротенькие видовые фильмы и комические картины дореволюционного производства.
Повеселившись, все расходились по своим комнатам. Владимир Ильич с Надеждой Константиновной удалялись наверх, Мария Ильинична, как главная хозяйка, оставалась ненадолго, чтобы распорядиться на завтрашний день.
Я чаще всего проводил время за книгой в библиотеке или уходил к сотрудникам охраны, размещавшимся над гаражом в хозяйственном дворе. Туда в один из вечеров пришел за мной дежурный.
— Гора, собирайся и иди скорей наверх. Владимир Ильич тебя зовет.
Я не поверил и принял его слова за шутку, зная, что Мария Ильинична запрещает мне ходить наверх. Однако дежурный товарищ через несколько минут снова вернулся.
— Ты все еще здесь? Понимаешь, Мария Ильинична сердится, почему ты до сих пор не идешь — заявил он вполне серьезно.
На этот раз я последовал за ним без разговоров. Поднявшись по лестнице, я вошел в комнату Владимира Ильича. Он встретил меня довольным «вот-вот» и жестом пригласил сесть возле него.
На столе, выдвинутом на середину комнаты, стоял стереоскоп. Целая серия двойных картинок — снимки пейзажей Африки и ее обитателей — в беспорядке лежали на столе.
Мария Ильинична потихоньку от брата объяснила, в чем дело. Владимир Ильич с самого начала вдруг отказался развлекаться стереоскопом и стал оглядываться вокруг, словно кого-то искал. Они вместе с Надеждой Константиновной долго старались угадать его желание, прежде чем вспомнили про меня, и после того, как Владимир Ильич подтвердил их догадку, решили послать за мной.
С тех пор я каждый вечер приходил в спальню Владимира Ильича, и мы, сидя за столом, час или два развлекались чем-либо или просто беседовали. Я рассказывал что-нибудь про Петроград или описывал наш быт в дружной коммуне студентов-водников имени Ленина, где вся организация и отношения между членами коммуны были построены на подлинно коммунистических началах. Коммуна и ее опыт были совершенно новыми, и поэтому мои рассказы весьма. заинтересовали Владимира Ильича.
Читать Владимир Ильич немного мог, свежие газеты ему доставляли в Горки ежедневно. Между прочим, я впервые заметил, что Владимир Ильич стал пользоваться очками: у него начала развиваться дальнозоркость. Оттого-то летом в парке он так легко со своего кресла различал растущие среди травы грибы, которые не замечал его спутник, молодой близорукий врач Николай Семенович Попов.
Для удобства Владимира Ильича в его спальне стояло большое, приземистое, мягкое кресло. Перед ним, на таком же низеньком столике, лежали газеты, несколько книг, тетради. Владимир Ильич просматривал их, любил, чтобы ему читала что-нибудь вслух Надежда Константиновна. Здесь же происходили его терпеливые упражнения в писании левой рукой под ее же руководством, чтобы немного возместить досадную утрату речи, лишающую его свободного общения с окружающими.
В один из этих дней мне пришлось наблюдать небольшой эпизод, из которого стало ясно, что Владимир Ильич глубоко переживает свой вынужденный отрыв от государственной и партийной жизни. В связи с приближающимся партийным съездом в «Правде» печатались дискуссионные материалы. Среди статей встречались и такие, авторы которых выражали ошибочные и даже антипартийные взгляды, с которыми партия и сам Ленин вели непримиримую борьбу.
Просматривая однажды газеты, Владимир Ильич остановил свое внимание на одной из статей, помещенных на странице «Дискуссионного листка». Не дочитав ее до конца, он досадливо сморщился и, слегка смяв газету, отбросил ее от себя. Газета упала со столика на пол. Немного удивленный, я поднял газету и с любопытством взглянул на статью, вызвавшую досаду Ильича. Это была статья Троцкого.
НА ЕЛКЕ У ДЕДУШКИ ЛЕНИНА
Приближался новый, 1924 год. Желая доставить удовольствие Владимиру Ильичу и зная, с какой любовью и нежностью всегда относился он к детям, Мария Ильинична решила организовать в «большом доме» елку и пригласить на нее детей. Правда, врачи высказали некоторое опасение, не слишком ли утомит больного шумное детское общество, но сам он, узнав о предполагаемом празднестве, решительно «проголосовал» за то, чтобы оно состоялось.
За елкой задержки не было. Огромная пушистая зеленая красавица была доставлена из леса в тот же день. Мария Ильинична отправилась в город и возвратилась оттуда, нагруженная множеством елочных украшений, подарков и лакомств для маленьких гостей.
К оформлению елки Мария Ильинична привлекла многих обитателей дома. Стоя на лестницах-стремянках, они развешивали украшения, разбрасывали по ветвям металлический дождь, прислушиваясь к указаниям Марии Ильиничны, которая подавала им снизу игрушки.
Механик электростанции Хабаров водрузил на верхушку дерева звезду, внутри которой была скрыта электрическая лампочка, и смонтировал гирлянду из разноцветных лампочек. Ее оказалось недостаточно, и пришлось половину елки оборудовать свечами, которые предусмотрительно закупила Мария Ильинична.
И вот наступил вечер 25 декабря. Сопровождаемые матерями, по одному, по два, на крыльцо «большого дома» поднимались маленькие гости. Все это были детишки рабочих и служащих совхоза, санатория и местной больницы. Среди них и школьники, и малыши трех-четырех лет; ни один не был обойден приглашением.
Раздевшись и оставив одежду в дежурной комнате при входе, ребята входили в зал, робко озираясь в непривычной для них обстановке. Все их удивляло: и мраморные скульптуры у окон, и огромный красный шелковый занавес, и сверкающая люстра под потолком. Матери, остановившись при входе в зал, торопливо вытирали носы своим чадам и, одернув на них костюмчики, подталкивали их вперед, поближе к пятиметровой елке, еще затемненной, но уже привлекавшей восхищенные детские взоры блестящими украшениями.
Мария Ильинична, Анна Ильинична и Надежда Константиновна принимали маленьких гостей. Через несколько минут от их робости не осталось и следа. Добродушный глуховатый голос Надежды Константиновны словно обладал притягательной силой, и к ее широкому сарафану вскоре прочно прилепилось несколько малышей. Наклонившись к детям, она уже импровизировала какую-то увлекательную сказочку, и ребятишки, тараща глазенки, доверчиво смотрели ей в рот.
В это время неожиданно для всех появился в передвижном кресле сияющий улыбкой Владимир Ильич.
— Ну, дети, давайте поздороваемся с дедушкой Лениным! Это он пригласил вас к себе на елку, — предложила Надежда Константиновна.
Ребятишки моментально окружили Владимира Ильича, вразнобой здороваясь с ним. Оторвавшись от Надежды Константиновны, младшие заинтересовались коляской, облепили ее, трогали колеса. Кто-то самый умелый бесцеремонно пытался вскарабкаться на колени. Посыпались вопросы.
— А зачем у ней колесики?
— Дедушка, а эта ручка у тебя болит?
Надежда Константиновна старалась отвлечь малышей от чересчур нескромных вопросов, отвечая на них сама. Довольный, Владимир Ильич нежно гладил детские головенки; глаза его влажно блестели.
Мария Ильинична захлопала в ладоши, чтобы привлечь к себе внимание маленьких гостей:
— Ребята, давайте все в круг! Сейчас будем зажигать елку!
Погасла люстра, и тотчас же вспыхнули звезда и цветные огоньки гирлянды. Вместе с детьми в круг встали Анна Ильинична и Надёжда Константиновна и повели хоровод. Мария Ильинична уселась за пианино; прозвучала знакомая мелодия.
В лесу родилась елочка...—
запела Надежда Константиновна, и дети дружно подхватили слова знакомой им песенки.
Затем началась ребячья самодеятельность. Охотно, наперебой выступали один за другим дети, раскрывая свои маленькие таланты, вызывая одобрение и аплодисменты присутствующих. К ним присоединялись с наивной простотой и сами «артисты», вознаграждая аплодисментами не только других, но и самих себя. Каждый получал из рук Марии Ильиничны подарки, подбираемые в соответствии с возрастом. Все остались довольны.
За столом, заранее накрытым по числу гостей, их ожидало вкусное угощение и мешочки с гостинцами.
Пока механик Хабаров устанавливал киноаппарат, вконец освоившиеся ребята взапуски носились по просторному залу, оглашая его криками и веселым визгом.; Двое или трое поменьше гонялись, ловя друг друга, вокруг кресла, в котором сидел Владимир Ильич; кто-то из них растянулся, зацепившись за ковровую дорожку, хотел было зареветь, но тут же раздумал, вскочил, и игра продолжалась.
Владимир Ильич, глядя на бесшабашную ребячью возню, громко и заразительно смеялся, вытирая слезы.
Снова погас свет в зале. На экране появился освещенный прямоугольник. Дети, прекратив возню, рассыпались на полу, теснясь и толкая друг друга: каждый старался выбрать местечко у самых-самых ног дедушки.
Застрекотал аппарат, и на экране, смешно дергаясь, замелькали комические фигурки, вызывая взрывы шумного восторга маленьких зрителей...
Но вот кончилась лента, а вместе с ней закончился и веселый праздник в гостях у Ленина, Довольные и радостные прощались с ним дети. Они прижимали к груди подарки и совали свои ручонки дедушке:
— До свидания, дедушка Ленин!
— Спасибо! Теперь ты приходи тоже к нам на елку!
Долго щебетали в «большом доме» звонкие голоса одевающихся ребят. Когда дети наконец разошлись, в зале стало как-то непривычно тихо...
— Володя, ты не очень утомился? — с беспокойством спрашивали родные.
Счастливо улыбаясь, Владимир Ильич отрицательно качал головой. Вечер детской радости был настоящим праздником и для него.
Быстро и незаметно, как счастливый сон, промелькнули дни, проведенные в Горках возле Ильича. Заканчивались мои зимние каникулы; меня ждала учеба в институте. Это было 10 января 1924 года.
Неохотно расставался я с Владимиром Ильичем. Долго и тепло прощался я с ним в этот день, не подозревая, что вижу его в последний раз и расстаюсь с ним навеки...
Через три дня я возвратился в Петроград, исполненный глубокого убеждения, что Владимир Ильич находится на пути к выздоровлению. Я не сомневался, что хоть и не слишком скоро, но он встанет на ноги, вернется к жизни и к работе.
НЕУМОЛИМАЯ ПРАВДА
Я занимал небольшую комнату в общежитии коммуны водников поблизости от института.
22 января был выходной день, занятий в институте не было. С утра бесновалась вьюга. Весь Лесной район отрезан от города: не было ни писем, ни газет, улицы и трамвайные пути занесло сугробами. Температура ко
23 лебалась между двадцатью пятью и тридцатью градусами мороза. Разыгравшаяся непогода нагоняла тоску.
Сидя один перед топящейся печкой, я задумчиво смотрел на перебегающие по поленьям трепетные язычки пламени. Не заметил, как и стемнело; разморенный жаром, я не спешил включать электричество. Так было даже лучше — устремив глаза в огонь, о чем-то думать под свист бури, швыряющей в окна целые охапки сухого колючего снега.
Вспоминались прошедшие каникулы, первые в моей студенческой жизни; в голове проносились, словно меняющиеся кинокадры, картины поездки в Горки, встречи с Владимиром Ильичем, дни, проведенные в его обществе. Живо представилось его приветливо улыбающееся лицо. С удовольствием припомнил веселый ребячий праздник.
Я вздохнул, помешивая горящие угли. Как-то там Владимир Ильич теперь, становится ли ему лучше? Не узнаешь ничего: газет-то сегодня не приносили...
Я вздрогнул от неожиданно резкого звука открывшейся двери. Вошел коммунар и долго обтопывал у порога налипший на валенки снег. В темноте я не мог различить его лица.
— Бросай печку, пошли на собрание, — сказал он.
По голосу я угадал Толю Александрова, земляка-саратовца.
Собрание в коммуне было явление привычное.
— Не торопи, идти-то полминуты, рядом. Погоди, сейчас печку закрою, и пойдем вместе. Какая повестка на собрании? — спросил я, не поднимаясь с места.
— Да не в коммуне, в третьем общежитии собрание. Всего института, экстренное... Владимир Ильич скончался...
— Что ты? — вскочил я.
— Да, это так, — подтвердил Толя.
...По-прежнему валил густой снег; сбивая с ног, бушевал ветер. Не было и следа дорог и тропинок. Отовсюду спешили идущие на собрание студенты. Ноги проваливались в снегу, а в голове ужасная весть боролась с сознанием, упорно отказывающимся верить. Я не мог и не хотел верить в смерть того, которого так недавно оставил живым и жизнерадостным, а в мозгу продолжало, как бурав, сверлить одно: «Умер, умер, умер!»
Не сознавая того, что свершилось, вошел я в клубный зал, переполненный студентами. Отдернулся матерчатый занавес. Посредине пустой сцены стояла черная классная доска с приколотым на ней портретом Ленина, наспех обвитым куском красного кумача.
Все сразу притихли, лица стали строгими, серьезными. На сцену поднялся секретарь партийного коллектива института Меерсон.
— Товарищи! — медленно, тяжело произнес он.— Вчера, в семь часов вечера, в Горках скончался Владимир Ильич Ленин...
Больше он ничего не смог сказать. Да и не нужно было. Студенты разом поднялись и запели: «Вы жертвою пали в борьбе роковой...» Большинство плакало, не стыдясь и не утирая слез. А я —не мог, и это было страшно тяжело: я находился в каком-то оцепенении...
ПРОЩАЙ, ИЛЬИЧ!
Ранним утром следующего дня я отправился в город пешком. Буря уже прекратилась, но трамваи еще не могли ходить, а мне предстояло преодолеть пятнадцать километров, отделяющих Лесной от центра Петрограда. Впрочем, я и сам не заметил, как прошел их.
Денег на билет, конечно, не было, и я зашел в Балтийское пароходство. Встретивший меня, как старого знакомого, Иван Ионович Яковлев, организовавший когда-то наше путешествие в Англию, не стал задавать мне вопросов. Он вынул из кармана свой служебный билет и подал его мне, сердечно пожав на прощание руку.
Утром 24 января я очутился в Москве. Траурные флаги, наклеенные на стенах домов газеты, обрамленные черными траурными полосами, бесконечная извивающаяся живая человеческая лента у Дома Союзов, теряющаяся где-то в дымной морозной мгле пылающих уличных костров, — все, все говорило о великом горе. Но я упрямо продолжал ничему не верить...
Дома я не застал никого. Пошел в Кремль в надежде найти Дмитрия Ильича; кто-то подсказал мне, где его можно разыскать. Он тоже, видимо, не мог оставаться дома, и я нашел его на квартире Паккална. Глаза обоих были красными от недавних слез.
Дмитрий Ильич, увидев меня, поднялся навстречу и обнял меня.
— Гора, Гора, кого мы потеряли! — И разрыдался.
Придя немного в себя и успокоившись, он оделся, и мы вместе отправились в Дом Союзов. Мы поднялись по лестнице наверх, в Колонный зал, и там увидели лежавшего в гробу Ильича.
Стоя в почетном карауле у самого изголовья — короткие пять минут, — я в последний раз, не отрываясь, всматривался в дорогие, такие близкие мне черты лица, удивительно спокойного в своей неподвижности, как будто Ильич просто спал, так естественно склонив чуть- чуть набок голову. Меня сменили, и, стоя в стороне, я смотрел, как мимо гроба двумя рукавами текла непрерывно живая река, не иссякавшая ни ночью ни днем. Раздавались горестные возгласы, громкий плач; по лицам всех текли слезы. То и дело кто-нибудь падал без чувств у самого гроба, и люди в белых халатах быстро выносили его из зала.
Четверо долгих суток провел я в те дни у гроба Ленина.
Под сводами Колонного зала круглые сутки текла людская река, и гроб, осененный четырьмя высокими пальмами и черно-красными знаменами, словно остров, покоился в ее волнах...
В последний раз приходил народ к своему любимому вождю. И в первый раз он молчал перед своим народом.
— Прощай, Ильич! — взмахнул шапкой старик рабочий, пройдя мимо гроба и оглянувшись еще, чтобы бросить последний взгляд.
Словно изваяние, неподвижно стояла у гроба неразлучная подруга Ильича — Надежда Константиновна, не отводя глаз от родного лица. Несмотря на глубокое горе, глаза ее были сухими.
А звуки похоронного марша ширились, разрастались...
В сердце моем навсегда сохранилось неизгладимое впечатление о Владимире Ильиче, самом близком и родном для всех человеке, о самой искренней, безграничной и чистой любви к нему народа, за счастье которого Ильич так рано отдал свою замечательную, яркую жизнь!