Глава девятая

КРАСИВ ТЫ, КРЕМЛЬ!

КРЕМЛЬ В 1918 ГОДУ

В том, что переезд Ленина и других членов молодого Советского правительства из Петрограда в Москву был сопряжен с известной опасностью и не обошелся без приключений, нам стало известно значительно позднее. Но попытка вооруженного нападения анархистов глубокой ночью на правительственный поезд была ликвидирована без единого выстрела, а состав, в котором находились эти бандиты, загнали в тупик на одной из станций.

В своем письме, отправленном в Петроград с кем-то из знакомых вскоре после прибытия в Москву, Мария Ильинична об этом инциденте предпочла не упоминать, чтобы не встревожить сестру. Письмо было спокойным:

«Пользуюсь оказией, чтобы немного с тобой поразговаривать... Завтра мы, вероятно, переедем в Кремль — я буду жить с Володей. Все здесь пока очень плохо организовано, но думаю, потом наладится. Может быть, Митя уже в Феодосии, — я, к сожалению, его адреса не знаю. Что же у вас? Когда думаете двигаться? Поскорее бы.

На этих днях много оказий из Петрограда — можно бы кое-что послать. Очень бы хотелось мне получить «Правду» полностью...

С пищей здесь, по-видимому, лучше. Молока много продают и в лавках и на улицах и других продуктов больше. Ну, пока до свидания, целую крепко. Привет Марку и Горе. Писать можно на «Дрезден», вероятно, буду там работать».

...В Москву мы прибыли рано утром в ясный, солнечный майский день 1918 года и остановились временно в большом номере гостиницы «Метрополь», выходившем окнами на просторную Театральную площадь1. Пока разрешался вопрос о нашем устройстве на жительство в Кремле, я часами, не отрываясь, смотрел из окна гостиницы, наблюдая суетливую жизнь незнакомой Москвы.

Мне еще не приходилось бывать в Москве; все было ново для меня в этой древней столице Руси.

Направо высился величественный и массивный, опирающийся на толстые белокаменные колонны Большой театр, увенчанный над портиком колесницей Аполлона, запряженной «квадригой» — четверкой коней.

Посреди площади, прямо напротив окон гостиницы, бил фонтан, украшенный скульптурными фигурками амурчиков; вода переполняла мраморную чашу фонтана.

Слева примыкала к «Метрополю» старинная, местами обветшалая зубчатая стена Китай-города.

А дальше стройным ансамблем в русском стиле красовались: изящной архитектуры здание бывшей городской думы, двойная арка Иверских ворот с прилепившейся в середине часовней и ажурное строение Исторического музея, как бы устремившееся ввысь своими остроконечными башенками.

За ними виднелись в утренней дымке башни и стены Кремля.

Во все стороны сновали по площади звонкие московские трамваи на больших колесах. После петроградских они казались непривычно высокими и узкими.

Мелькали многочисленные извозчичьи пролетки; неторопливо и шумно, оставляя позади дымный шлейф, двигались неуклюжие и редкие автомобили — в те годы их еще мало было в Москве, — причем легковые машины, с их открытым сиденьем для шофера, сильно напоминали своим видом кареты без лошадей.

Это была старая Москва, с ее кривыми и узкими улицами, носившими старинные и необычные, словно клички, названия — Арбат, Щипок, Балчуг, Разгуляй, Собачья площадка и тому подобные, — с ее сотнями тупиков и сорока сороками церквей и соборов, чьи золотые купола издалека были видны на подъездах к Москве.

На другой же день мы перебрались в Кремль, где нам была предоставлена квартира на втором этаже Кавалерского корпуса, состоявшая из нескольких комнат, сообщавшихся между собой внутренними проходами без дверей. Длинный и широкий внутренний коридор объединял несколько подобных квартир.

Обслуживал новых жильцов старый дворцовый лакей Алексей Николаевич Ступишин. Трудно было определить, сколько ему лет. Революция ничем не задела его, и он спокойно остался на своем привычном посту, не выражая ни симпатии, ни вражды к революции, к Октябрьскому перевороту, к новым хозяевам России.

Однако человеческое чувство, чувство собственного достоинства, все же сохранилось в нем и именно теперь, после многих лет, неудержимо, хотя и робко, просилось и выходило наружу.

Алексей Николаевич был скромным, всегда вежливым и предупредительным. Освоившись немного с нами, он охотно рассказывал обо всех, кого только ни пришлось перевидать ему за долгие годы дворцовой службы. И признался-таки наконец, что только теперь впервые, после Октябрьского переворота, с ним стали обращаться, как с человеком, величая по имени-отчеству, говоря как с равным, не унижая его.

В комнатах, предоставленных нам под жилье, незадолго до нас некоторое время жили Владимир Ильич с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной — «наши», как мы их кратко, по-семейному, называли.

Об этом нам доложил тот же Алексей Николаевич. Рассказывая об этом, он не мог скрыть своего восхищения общительностью и доступностью Ленина, любившего в минуты отдыха поговорить запросто с видавшим виды стариком.

— Да ведь Владимир Ильич всегда и со всеми так просто обращается, — заметил я, — такой уж он человек.

— Нет, не скажите, — возражал Ступишин (он и меня упорно называл на «вы», несмотря на мои протесты),— все-таки он не простой человек, как все; можно сказать, самый главный надо всеми и большого, большого ума, а даже со мной, знаете ли, обязательно  за руку здоровался. Ну кто я перед ним — маленький человек. Любил поговорить, поинтересоваться, как жил я в старые времена, при государях... А разговаривать начнет, так непременно: «Да вы садитесь, садитесь, Алексей Николаевич!» Никак не любил, чтобы перед ним стоял. А ведь у меня в привычку это годами вошло, чтобы стоять! Многих я на своем веку перевидал, ну это — нет! Замечательный, особенный человек, дай ему бог!..

Кто-то специально, видимо, для Владимира Ильича раздобыл двухтомное богато иллюстрированное издание— «Московский Кремль в старину и теперь»2. Оба тома я обнаружил в нашей квартире и так ими заинтересовался, что за короткий срок запомнил наизусть все восемнадцать кремлевских башен и их многолетнюю историю, запомнил их старые и новые наименования, знал наперечет все двадцать пять (!) находившихся в Кремле церквей и их расположение — от крохотного собора XII века, «Спаса на бору, что за золотой решеткой», до стометровой колокольни Ивана Великого, гордо возвышавшейся надо всею Москвой.

Вместе с таким же любознательным пареньком из кремлевских новоселов — звали его Сергеем — мы облазили буквально весь Кремль, что называется, ощупали своими руками все его достопримечательности.

Мы побывали в огромном гулком жерле Царь-пушки, держались за вздрагивающие, в несколько метров длиной, минутные стрелки часов Спасской башни, сидели на троне русских царей в Андреевском зале Большого дворца3. Прицеливались в воображаемого врага из старинных пушек на площадке Тайницкой башни, забирались в трубу подземного хода, ведущего от Большого дворца к устью заключенной в тоннель реки Неглинки, собрали целую коллекцию осколков снарядов на крышах и стенах Кремля — безмолвных свидетелей революции 1917 года. Словом, обследовали в Кремле все, что оказалось доступным для наших рук и ног, принимая во внимание, что в те дни не было еще свободного доступа и прохода ко всему этому. Пытались даже пробраться в несколько церквей, чтобы полюбопытствовать, что там внутри, но церкви оказались крепко запертыми, а окна были защищены снаружи тяжелыми коваными решетками.

Я полюбил спокойный и величественный Кремль и не мог удержаться, чтобы не выразить свои чувства в посвященном ему стихотворении. В моей памяти сохранились лишь последние строки его:

Красив ты, Кремль, — угрюмый, величавый;

Молчат колокола во всех твоих церквах;

Блестят на зимнем солнце их златые главы.

Красив ты, Кремль! Гордись Кремлем, Москва!

ЗДЕСЬ ЖИЛ И РАБОТАЛ ИЛЬИЧ

Владимир Ильич, Надежда Константиновна и Мария Ильинична занимали квартиру на верхнем этаже бывшего здания Судебных Установлений, протянувшегося своим фасадом вдоль всей Красной площади и увенчанного огромным зеленовато-голубым куполом, с водруженным на его вершине красным знаменем. В нижних этажах разместились служебные помещения Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, а верхний этаж занимал Совет Народных Комиссаров.

Квартира была немного тесной и нескладной по расположению, но особенно удобной в том отношении, что находилась в нескольких шагах от служебного кабинета Владимира Ильича, в одном коридоре с Совнаркомом.

Состояла она всего из четырех комнат, с большими светлыми окнами, выходившими на Сенатскую площадь Кремля, мощенную в те времена булыжником. Это были спальня, домашний кабинетик Владимира Ильича, крохотная и тесная столовая, проходная, размером 8—9 квадратных метров, и сравнительно просторная комната, предназначенная для Марии Ильиничны. На ее плечах лежала трудная, но добровольно взятая обязанность — руководство семейным хозяйством, и домашние называли ее любовно-почтительно: «наша главная хозяюшка».

Обставлена была квартира разностильной мебелью, только в одной столовой, кажется, было несколько одинаковых стульев с плетенными из рисовой соломы сиденьями и спинками. Столовую посуду притащили откуда-то с дворцовой кухни, и в простом кухонном шкафу в квартире Ленина как-то странно было видеть толстые, массивные тарелки, заклейменные черным с золотом царским двуглавым орлом. Даже неприятно было есть из тарелок с орлами, но где же было взять другие? Смеялись, подшучивали, но ели.

Интересен рассказ бывшего латышского стрелка Э. Э. Смилги о том, как обставлялась ленинская квартира мебелью:

«Когда с ремонтом было покончено, нам дали задание обставить квартиру мебелью. Так как в нашем распоряжении был весь Кремль, то мы натаскали в новую квартиру самую лучшую мебель, какую только можно было найти. Мы заставили квартиру Ильича позолоченными стульями и креслами, обитыми шелком и бархатом, зеркальными шкафами, массивными столами и т. д. Уж очень хотелось нам сделать любимому человеку удовольствие!

Но когда Ленин осмотрел приготовленную квартиру, то остался недоволен. Ему не понравилась роскошная мебель, и он велел заменить ее простой, обыкновенной.

Мы были разочарованы: старались, старались, и оказалось, что перестарались. Ленин посмеялся над нашим огорчением и подбодрил нас. Поступок Владимира Ильича мы восприняли как урок: быть в жизни всегда скромным, никогда не гнаться за роскошью»4.

Нужно ли говорить, что первой мыслью по переселении в Кремль было как можно скорее пойти к «нашим» и повидаться с ними, особенно с Владимиром Ильичем, с которым за последние месяцы почти не приходилось встречаться. Поэтому я был несказанно обрадован, когда Марк Тимофеевич принес и вручил мне пропуск, текст которого свидетельствовал, что «Георгию Яковлевичу Лозгачеву разрешается вход в здание Рабоче-Крестьянского правительства».

Мы застали «наших» дома: было как раз обеденное время. Марк Тимофеевич и я едва успевали отвечать на расспросы, благополучно ли мы добрались из Питера, как устроились на новом месте, все ли здоровы. Владимир Ильич был по-прежнему веселый, шумный и оживленный и, пользуясь свободными минутами, с увлечением принялся возиться со мной, вспоминая наши шумные прошлогодние игры на Широкой. Добросердечная Надежда Константиновна тщетно унимала своего супруга:

— Володя! Люди в гости пришли, а ты сразу уж принялся ребенка мучить! — Разняла нас и увела меня на кухню, чтобы покормить. Она искренне обрадовалась нашему прибытию в Москву, по-матерински приласкала меня.

Владимир Ильич заглянул на кухню посмотреть, что я делаю. Он вытянул из жилетного кармашка часы с болтавшимся на шнурке заводным ключиком и, взглянув на них, заторопился к себе на работу. Я немедленно отправился с ним, и рука об руку мы зашагали по залитому солнечным светом коридору. Надо же мне было посмотреть его служебный совнаркомовский кабинет, такой светлый и просторный, куда мне впоследствии было разрешено заходить без доклада в любое время (конечно, если Владимир Ильич бывал один).

Две стены кабинета, по бокам большой изразцовой печи, были сплошь заставлены высокими шведскими книжными шкафами с откидными стеклянными дверцами, доверху наполненными книгами. Каких тут только не было книг! И энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, и труды Маркса, Энгельса, западноевропейских философов и экономистов, различная политико-экономическая литература, произведения русских классиков и множество других. На отдельном столике — подшивки газет; справа от входа, на стене, — смонтированная на рулонах передвижная карта крупного масштаба.

Рабочее место Владимира Ильича состояло из очень небольшого письменного стола со старинным чернильным прибором, с торчащими в медных подсвечниках двумя свечами (на всякий случай!). Стол этот во время работы Ильича был всегда завален газетами, книгами, бумагами; и, несмотря ни на что, во всем чувствовался строгий, хозяйский порядок. По обе стороны стола стояли Две невысокие вертящиеся этажерки с нужными материалами, на столе — два эриксоновских телефона без звонков, с загорающимися при вызове лампочками.

Поперек, образуя букву «Т», стоял второй стол, накрытый темно-зеленой или синей скатертью тонкого сукна с бахромой, для посетителей. Для них же предназначались и два глубоких мягких кожаных кресла. Садясь, бывало, на них, я проваливался куда-то с головой, поэтому предпочитал становиться на них коленями, держась за высокие мягкие боковины. Я не замечал, чтобы Владимир Ильич когда-либо сидел в этих креслах; он всегда пользовался старинным стулом с плетенным из рисовой соломы полужестким сиденьем, с такой же спинкой. Точно такой же стул или кресло для него стояло по соседству в зале заседаний Совнаркома.

На «приемном» столе красовалась большая пепельница. К ней была прислонена карточка с лаконичной печатной надписью: «Курить воспрещается». Между строк красным карандашом рукой Владимира Ильича весьма выразительно было добавлено: «Строго». Он не курил и очень не любил, когда курили в его присутствии.

Первое, что я всегда видел, открывая дверь кабинета, была голова Владимира Ильича, низко согнувшегося в пылу работы над какой-нибудь статьей, газетой, книгой, по вечерам — освещенная скудным зеленоватым отсветом от абажура настольной лампы. Верхнюю люстру Владимир Ильич без надобности не зажигал, экономя электроэнергию.

Когда я без стука и без спроса входил к Владимиру Ильичу, он не выражал недовольства моим приходом. Прерывая работу или чтение, приветливо произносил свое излюбленное «здравствуй, здравствуй» (обязательно почему-то повторяя это приветствие дважды) и, повернувшись на стуле, принимался разговаривать со мной с таким живым и неподдельным интересом, расспрашивая о нашем житье-бытье, о здоровье, даже о мальчишеских делах, что я искренне удивлялся про себя: «Как это он, занятый большими государственными делами, находит возможность расспрашивать о мелочах вроде моего здоровья или моих ребячьих приключениях?»

Беседуя с кем-либо, Владимир Ильич никогда не принимал «позы»; Разговаривая, он улыбался своей доброй, подкупающей улыбкой. Сидел, чуть наклонившись вперед, как бы устремившись навстречу собеседнику. Облокотившись правой рукой на стол и лукаво прищурив один глаз, Владимир Ильич становился доступным и в то же время словно видящим своего собеседника насквозь.

Конечно, Владимир Ильич бывал серьезен, когда это диктовалось условиями и обстановкой. Но уж если рассмеется, так обязательно громко, раскатисто и даже голову назад запрокинет. Смеялся он всей грудью, от души; кажется, и сейчас звучит в ушах его смех, такой хороший и заразительный.

Или вдруг встанет быстро со стула, пройдется взад- вперед по кабинету, заложив большие пальцы в проймы жилета, причем спиной к собеседнику при разговоре не поворачивался, держал его все время в поле зрения. Если спросит что-нибудь, то обязательно резко повернется и чуть наклонится, остановившись на мгновение.

Прощаясь с ним и уходя, я знал, что Владимир Ильич проводит меня внимательным взглядом, слегка задумавшись, и, только когда за мной закроется бесшумно дверь, снова примется за прерванную работу...

ВЫСТРЕЛЫ ОТРАВЛЕННЫМИ ПУЛЯМИ

С переездом в Москву Анна Ильинична взяла на себя работу по заведованию отделом охраны детства Наркомсобеса, руководимого знакомым по Вологде В. П. Милютиным, а позднее — старым большевиком А. Н. Винокуровым.

Анна Ильинична помогла мне завязать новые и восстановить некоторые давние знакомства с моими сверстниками, дружба с которыми позволила мне быстрее осмотреться и освоиться в новой обстановке. В 1918 году в Кремле жили многие партийные работники со своими семьями. Заселили они в основном единственную в Кремле улицу, получившую название Коммунистической (это название за ней сохранилось навсегда).

Появилось много ребят всех возрастов. Отцы и матери их были поглощены своей работой. До осени еще далеко, а ребята были предоставлены самим себе. Родители не знали, что предпринять.

Тогда по инициативе Анны Ильиничны в дачной местности Кунцево, неподалеку от Москвы, была организована детская колония человек на шестьдесят, представлявшая собой нечто вроде прообраза нынешних пионерских лагерей. Сюда и отправили своих «птенцов» на все лето родители.

Колония разместилась в нескольких бесхозяйных и довольно ветхих дачах в сосновом лесу на высоком берегу Москвы-реки.

«Птенцы» быстро обжились, освоились, перезнакомились и подружились и чувствовали себя как дома. Объединившая их дружба и общие интересы сыграли полезную роль в дальнейшем при создании первой кремлевской комсомольской организации.

Помимо дач, занятых под колонию, оставалось еще несколько свободных. В одной из них поселилось семейство Владимирских. Другую облюбовали для воскресного отдыха Марк Тимофеевич и Анна Ильинична и решили осмотреть ее. Но едва Марк Тимофеевич грузными шагами вступил на крыльцо, ступеньки не выдержали, и он всей тяжестью провалился, сломав при этом два ребра.

Какого-либо определенного распорядка в колонии не существовало, если не считать, что трижды в день лес оглашался звонким призывом веселой Марты, поварихи-латышки: «Де-ти! Обе-е-дуть!» У нее именно получалось «обедуть», а не «обедать». Утром и вечером соответственно раздавался призыв к завтраку и ужину. Мы охотно спешили к столу, так как питание не было слишком обильным и желудки успевали опустеть раньше, чем разносился долгожданный призыв.

Воспитательной работы с детьми или организованных занятий и игр никто не проводил, поэтому обитатели колонии развлекались кто как умел, в одиночку или группами.

Приближалась осенняя пора; деревья понемногу одевались в цветной наряд. Небольшой группой в поисках интересных приключений мы разгуливали по окрестностям. Забрели однажды довольно далеко на железнодорожную станцию, вдосталь полюбовались на поезда. Кто-то предложил заглянуть в аптеку: не удастся ли раздобыть мятных лепешек, редкого лакомства в те трудные времена.

Продавец в аптеке был увлечен оживленным разговором с единственным посетителем. Он даже не обратил внимания на вторжение босоногой команды, скромно ожидающей окончания их беседы. Невольно прислушиваясь к отдельным словам и восклицаниям, я уловил волнующие, тревожные нотки. Несколько раз было упомянуто почему-то имя Ленина.

Не будучи в силах сдержать своего любопытства, я подошел ближе и, вмешавшись в разговор, спросил аптекаря: о чем они ведут разговор и почему все про Ленина вспоминают?

— Да вот, — неожиданно развел тот руками, — человек из Москвы только что; рассказывает, что там кто-то в Ленина стрелял. Не то убили, не то ранили, толком сами не знаем, что и думать.

Выскочив из аптеки, мы бегом пустились в колонию сообщить о тревожном известии.

Новость о происшедшем с Лениным несчастье встревожила ребят, и после короткого обмена мнениями все единогласно решили, что мне следует, не медля ни минуты, отправиться в Москву разузнать все подробности. Решили также пока ничего не говорить руководительнице: как бы она не запретила мне уходить из колонии.

Кто-то сбегал в спальню и принес мне ботинки, кто- то с сочувствием сунул в карман припрятанный для себя кусочек съестного, и друзья отправились небольшой группой проводить меня до шоссе на Москву. Денег ни у кого не было, предстояло пройти до Москвы около 15 километров.

Провожаемый сочувственными взглядами, зашагал я по тропинке вдоль шоссе по направлению к Москве с тревожными мыслями, не зная правды о случившемся.

Уже на окраине города, в начале Большой Дорогомиловской улицы, я заметил группу людей, столпившихся у наклеенного на заборе небольшого листка, и подошел к ним. «Бюллетень о состоянии здоровья Председателя Совета Народных Комиссаров Владимира Ильича Ульянова-Ленина», — громким голосом читал кто-то.

«Значит, Владимир Ильич жив!» — пронеслось в голове, и я облегченно вздохнул. Не задерживаясь, заторопился дальше; до Кремля было еще далеко, а я уже чувствовал усталость.

Почти бегом, несмотря на большой и утомительный путь, пришел я домой, в Кремль. Анна Ильинична встретила меня с изумлением.

— Гора? Откуда это ты, почему вдруг приехал домой?

— Да я не приехал, а пешком шел, от самого, Кунцева. Мы узнали там про Владимира Ильича, я и прибежал. Скажите, где он, что с ним случилось?

Видя мой усталый и расстроенный вид и слезы на глазах, Анна Ильинична была тронута и сразу же смягчила свой первоначально строгий тон. Усадив меня, она подробно рассказала о том, что произошло 30 августа. Владимир Ильич выезжал на один из московских заводов, где выступал на митинге, организованном прямо в цехе. По окончании митинга рабочие провожали Ленина дружной толпой к выходу. В момент, когда он, прощаясь, собирался уже садиться в машину, неизвестная женщина тяжело ранила его в спину двумя выстрелами из пистолета и бросилась было бежать, но ее догнали и схватили. Упавшего Владимира Ильича подняли на руки и уложили в автомобиль, после чего шофер Гиль привез его домой, в Кремль. Владимир Ильич нашел еще в себе столько самообладания, что велел шоферу подъехать с черного хода, чтобы никто не видел его в таком состоянии, и сам, почти без посторонней помощи, поднялся домой по лестнице на самый верх.

— Что это за женщина была? Я бы ее на месте убил! — возмущался я.

— Да ее рабочие и так готовы были растерзать, когда поймали, но их удержали от самосуда. Это оказалась эсерка-террористка Фанни Каплан. Действовала она по заданию своего руководства. Ты успокойся и не нервничай, — сказала Анна Ильинична, видя мое возбужденное состояние. — Владимир Ильич уже более или менее чувствует себя ничего. Он находится дома.

Узнав, что Владимир Ильич лежит дома, я стал настойчиво упрашивать дать мне возможность увидеться с ним, обещая ничем не потревожить больного.

— Я только хочу увидеть его, и больше мне ничего не нужно! — с жаром убеждал я.

Анна Ильинична не могла устоять, и, когда пришел с работы Марк Тимофеевич, она обратилась к нему:

— Сходи с ним, Марк, к нашим. Ничего слышать не хочет, как я ни уговаривала. Объясни там Манечке сам.

Марк Тимофеевич собрался, и мы пошли. Нас встретила Мария Ильинична. Ревностно охраняя покой раненого, она и слышать не хотела о том, чтобы пустить меня к нему. Получилось так: разговаривая, мы стояли так близко от дверей спальни, что Владимир Ильич слышал, как мы воюем, и встал на мою сторону. Марии Ильиничне пришлось уступить.

Я вошел в спальню один, напутствуемый твердым наказом: оставаться возле больного не больше двух минут и никоим образом не беспокоить его разговорами. На одной из кроватей, стоящей ближе к двери, лежал Владимир Ильич, слабый и бледный. Превозмогая боль, он приветливо улыбнулся.

— Здравствуй, здравствуй! — произнес он и протянул навстречу здоровую руку. Пожимая ее, я обратил внимание, что рука была заметно горячей.

Не выпуская его руки из своей, я уселся на стул возле Владимира Ильича и, волнуясь, рассказал, как мне случайно привелось услышать о происшедшем с ним несчастье и как я, встревоженный, бежал в Москву. На мой вопрос, как он себя чувствует и очень ли больно сейчас ему, Владимир Ильич, тронутый моим волнением, ответил с улыбкой:

— Да сейчас уже ничего, не то, что в первый день, но болеть-то болит, конечно: еще бы, ведь две пули во мне сидят. В общем, более или менее благополучно все обошлось. Как видишь, живой остался!

В полуоткрытую дверь я увидел, как Мария Ильинична, делая угрожающие глаза, выразительно машет мне рукой. Позабыл я про ее строжайший наказ — не больше двух минут! Вздохнув с сожалением, я сочувственно погладил руку Владимира Ильича, встал и попрощался, успокоенный и ободренный этим свиданием, показавшимся мне коротким, как миг. Уходя, я был убежден, что жизни Владимира Ильича более ничто не угрожает.

Однако состояние Владимира Ильича оставалось тяжелым.

Одна из пуль, пробив лопатку и верхушку левого легкого, совершила опасный рикошет, пройдя в немыслимо узкий промежуток между гортанью и позвоночником, и засела в мышцах с правой стороны шеи в непосредственной близости от сонной артерии.

По свидетельству хирурга В. Н. Розанова, «уклонись эта пуля на один миллиметр в ту или в другую сторону, Владимира Ильича, конечно, уже не было бы в живых»5. Ранение это вызвало такое обильное кровоизлияние в грудную полость, что сердце было сдвинуто с места. В течение двух суток раненый находился почти без пульса.

Как было установлено, пули имели крестообразный надрез для придания им разрывной силы и были отравлены сильнодействующим ядом кураре. По случайности яд не оказал смертоносного действия.

В народе до сих пор распространена легенда о том, что благодаря вмешательству Владимира Ильича Фанни Каплан якобы избежала наказания за совершенное ею преступление.

Но это была выдумка, вымысел неведомого происхождения. На самом деле по постановлению Всероссийской Чрезвычайной Комиссии Фанни Ройд (она же Кап- лай) была расстреляна в 4 часа дня 3 сентября 1918 года на территории Кремля комендантом Кремля П. Д. Мальковым по поручению председателя ВЦИК Якова Михайловича Свердлова.

Убийца-террористка понесла заслуженную кару за преступление, которого ей никогда не простил бы освобожденный Лениным народ...6

ГОРКИ

Благодаря многолетней физической закалке, поддерживаемый неутомимой волей к жизни, Владимир Ильич сравнительно быстро оправился от полученных ранений. Несмотря на болезнь и слабость, он почти не выключался из жизни страны, Еще не поднявшись с постели, он фактически начал работать. Уже 7 сентября 1918 года, на девятый день после тяжелого ранения, Владимир Ильич пишет записку тогдашнему наркому земледелия по поводу хлебозаготовок в одном из уездов Орловской губернии:

«Тов. Середа! Очень жалею, что Вы не зашли: Напрасно послушались «переусердствовавших» докторов»7.

Оказывается, врачи, по мнению Ленина, проявляли излишнее усердие, заботясь о его покое!

Кипучая натура Ильича не выносила безделья. Ясно было, что он не даст себе необходимого покоя, оставаясь дома, в Москве. По категорическому настоянию «усердствующих» врачей, поддержанному родными и партийным руководством, 24 сентября Владимира Ильича все же отправили на отдых и поправку в Горки.

Дня через два туда неожиданно попал и я. Случилось это так. В Москве в тот год свирепствовала эпидемия так называемой испанки — тяжелой формы гриппа, сопровождавшегося серьезными осложнениями, высокой температурой и нередко имевшего смертельный исход. От этой коварной болезни 30 сентября умерла Вера Михайловна Бонч-Бруевич, жившая по соседству с нами в Кремле. Жертвой испанки был и Яков Михайлович Свердлов, первый советский президент, скончавшийся в марте 1919 года.

Статистика приводит астрономические цифры, связанные с мировой эпидемией вирусного гриппа-испанки (1918—1919 годы), облетевшей весь земной шар и охватившей 500 миллионов человек; 20 миллионов из них умерло, Анна Ильинична заболела испанкой и лежала дома с высокой температурой. Ухаживавший за ней Марк Тимофеевич также чувствовал уже начинавшееся недомогание— явный предвестник болезни. Справедливо опасаясь, что и я могу заразиться возле них, он написал записку Марии Ильиничне и договорился с П. Д. Мальковым о том, что тот отвезет меня в Горки. По телефону связаться тогда было не так-то легко.

Поздним вечером в начале октября ехали мы с Мальковым по незнакомой дороге, показавшейся мне тогда необыкновенно длинной. Яркий свет фар выхватывал из темноты стоящие по обеим сторонам булыжного шоссе деревья, проносились назад сонные деревеньки с мелькающими изредка еле освещенными оконцами.

Все это сильно напоминало театральные декорации: в окружающей темноте освещенные сильным светом предметы выступали не рельефными, а какими-то плоскими, нарисованными; сильно хотелось дремать.

Еще одна узкая аллея, словно две сплошные декорации из расцвеченных осенними днями берез и кленов,— и мы у крыльца с ослепительно белыми толстыми колоннами. У машины — старый знакомый, Роберт Габалин, выходит удивленная Мария Ильинична...

Горки!

Расположенное километрах в 25—30 к югу от Москвы в направлении Каширы, в нескольких километрах от железнодорожной линии Москва — Саратов, имение «Горки» было в свое время собственностью известного фабриканта Морозова; впоследствии, в качестве приданого его дочери, оно перешло в руки московского градоначальника А. А. Рейнбота, который и был его последним хозяином.

Все внутреннее убранство и обстановка большого барского дома были сохранены в абсолютной неприкосновенности — вся эта старинная с бронзовыми украшениями вычурная мебель, обитая дорогим шелком, тяжелые гобеленовые занавеси, зеркала, часы с бронзовыми скульптурными украшениями на мраморных каминах, портреты неведомых морозовских предков, картины и гравюры времен 1812 года, античные статуэтки и статуи из белоснежного мрамора, большая библиотека.

Ослепительно белый на солнце двухэтажный дом с открытыми обширными террасами по бокам, с шестью массивными колоннами по фасаду и такими же колоннами со стороны парка можно увидеть и сегодня из окон поезда, пролетающего без остановки мимо станции Ленинская, бывшей в те дни незаметным полустанком (без разъезда), носившим название Герасимовская..

Дом этот мы называли «большой дом», в отличие от двух симметрично расположенных по сторонам небольших особнячков-флигелей, прозванных «маленькими домиками».

Со стороны фасада к «большому дому» вплотную примыкал старинный парк с прямыми аллеями метров по 300 в глубину, усаженными липами. Прямо напротив дома по бокам цветника возвышались две столетние, ел и; одна из открытых террас пряталась в тени широко раскинувшихся ветвей огромнейшего клена, возраста которого никто не знал; ствол его, не выдерживавший тяжести кроны, был стянут массивными железными шинами, скрепленными болтами. В самом начале широкой, так называемой «большой», аллеи стояли два могучих приземистых дуба в несколько обхватов толщиной8.

Большая аллея на всем протяжении граничила с обширным фруктово-ягодным садом. С противоположной стороны «большого дома» располагался двор с хозяйственными строениями: службами, каретниками. Непосредственно к ним примыкало здание электростанции с высокой круглой водонапорной башней. Электроэнергию вырабатывали поочередно два мощных паровых двигателя. Владимир Ильич заинтересовался их мощностью с чисто практической стороны. Некоторое время спустя по его распоряжению была протянута линия электропередачи в близлежащую деревню Горки; в избах крестьян, не всегда имевших достаточно даже керосина, вспыхнул свет первых лампочек Ильича!

Естественно, что привыкшему к простоте в быту Владимиру Ильичу не очень-то по душе была вся эта барская обстановка: для себя он облюбовал самую меньшую по размерам комнату. Видимо, желая особо подчеркнуть, что Горки для него являются не более как временным пристанищем, что богатый дом и его мебель не принадлежат ему ни в какой мере и чужды ему по духу, Владимир Ильич наказал всем домашним: ни одного предмета в доме не переносить из комнаты в комнату и, по возможности, не менять его постоянного местоположения.

Владимир Ильич был в восхищении от прекрасного тенистого парка с окружающими его рощами и лугами, от живописной реки Пахры, пейзажи которой удивительно напоминали картины Левитана. Устраивала, наконец, и возможность за 35—40 минут домчаться в автомобиле до Кремля, при необходимости. Это, пожалуй, было наиболее важным для Владимира Ильича.

Отдыхая в Горках, Владимир Ильич много гулял, набираясь сил, но много и работал, писал. Раны заживали, и нетерпеливый пациент, следуя советам врачей, упражнял больную руку, развивая ее в плече. Работоспособность раненой левой руки он измерял тем, что, поднимая ее постепенно выше и выше, старался достать до собственного уха. Такой момент, между прочим, был как раз запечатлен кинооператором, когда Владимир Ильич был на прогулке в Кремле у Царь-пушки и во время беседы с управделами Совнаркома Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем. Эти кадры включены в демонстрирующийся ныне документальный фильм о В. И. Ленине.

Некоторое время Владимиру Ильичу пришлось носить прикрепленный к повязке на плече пятифунтовый мешочек с дробью: опасались укорочения левой руки. Этот груз изрядно надоедал ему, болтаясь и мешая движениям, и Владимир Ильич охотно избавился от него, отдав мне для гимнастических упражнений, а для него был изготовлен специальный кожаный корсетик, надеваемый на больное плечо.

18 октября, не дожидаясь полного заживления руки, Владимир Ильич возвратился в Москву, где немедленно приступил к работе. Мои приемные родители еще были больны, и я вынужден был временно поселиться у «наших». Мария Ильинична приютила меня в своей комнате.

ПЕРВЫЙ ЮБИЛЕЙ ОКТЯБРЯ

Накануне первой годовщины Октябрьской революции состоялось открытие VI Всероссийского Чрезвычайного съезда Советов, на котором мне посчастливилось присутствовать.

Красный с золотом зал Большого театра был до отказа заполнен делегатами и гостями съезда. Высоко вверху, на круглом потолке вокруг огромной люстры, лучами звезды были протянуты красные полотнища с праздничными лозунгами. Сцена была украшена декорациями к опере «Борис Годунов», изображавшими Грановитую палату.

Торжественно зазвучал «Интернационал», исполняемый тысячами голосов. Долго не мог начать свою речь Владимир Ильич, встреченный овацией. Он говорил горячо, просто, о трудном пути, пройденном революцией, народом и Советской властью за один-единственный год своего существования; о том, что, хотя впереди и много трудностей, нет ни малейшего основания предаваться отчаянию или пессимизму.

Мы с Надеждой Константиновной сидели на сцене, где-то позади длинного стола президиума. Она чувствовала себя не вполне здоровой; меня, по молодости, не слишком привлекали речи выступавших ораторов. Поэтому, не дожидаясь конца заседания, прослушав приветствие шведского коммуниста в переводе Александры Михайловны Коллонтай, мы уехали домой, тем более что Владимир Ильич должен был еще побывать в Доме Союзов.

Наутро, 7 ноября, делегаты съезда собрались у Большого театра для участия в общей праздничной демонстрации. Владимир Ильич позвал с собой Анну Ильиничну, Марка Тимофеевича и меня. Мы шли в первом ряду колонны делегатов.

У здания бывшей Городской думы (ныне Центральный музей В. И. Ленина), фасад которого украшал транспарант с выразительным изречением Маркса — «Революция — вихрь, отбрасывающий назад всех, ему сопротивляющихся!» — состоялось открытие временного памятника Марксу и Энгельсу.

В этот же день в Кремле, в Митрофаниевском зале (ныне Свердловском), курсанты Кремлевской школы имени ВЦИК выступили с концертом.

Квартира Владимира Ильича находилась как раз над этим залом. Узнав о начале концерта, Владимир Ильич и Надежда Константиновна спустились вниз.

Появление Ленина в зале, как ни старался он это сделать незаметно, было встречено дружными приветствиями курсантов, сидевших в зале вперемежку с руководителями партии и правительства. Обстановка царила самая непринужденная. Потеснившись, освободили место для Владимира Ильича с супругой; я пристроился возле Демьяна Бедного, сидевшего неподалеку. Тогда еще мало кто знал его в лицо, а между тем в первом отделении были театрализованы и его произведения.

Во время перерыва я подошел к одному из товарищей— распорядителей концерта и сказал, что Демьян Бедный здесь, вот он, сидит почти в центре зала. Но, когда я возвращался обратно на свое место, Ефим Алексеевич, заметив направляющуюся прямо к нему «депутацию», метнул на меня недовольный взгляд, быстро поднялся с места и улизнул через запасной выход.

В заключение выступил хор Митрофана Пятницкого.

После концерта я с неразлучным товарищем Сережей вышел из ворот Кремля у Манежа. Праздник продолжался: улицы и площади, прилегающие к Кремлю, были заполнены толпой, шипением и пальбой ракет, шумным многоголосым гомоном, песнями, смехом. Можно поверить, что ни один москвич в тот вечер не оставался дома...

Примечания:

1 Ныне площадь Свердлова.

2 Н. К. Крупская писала в своих воспоминаниях, что Владимир Ильич любил перелистывать этот альбом.

3 Ныне переоборудован под зал заседаний Верховного Совета СССР.

4 Сб. «Незабываемое». Рига, 1957, стр. 24.

5 «Воспоминания о В. И. Ленине», изд. 2, т. 2. М., с.тр. 398.

6 См.: П. Д. Мальков. Записки коменданта Московского Кремля М., 1959, стр. 159—161.

7 Приводится по брошюре секретаря Совнаркома Л. Фотиевой «Из жизни Ленина», 1956, стр. 70.

8 К большому сожалению, в наши дни от одного из дубов и от роскошного гиганта клена не осталось и следа. Возраст второго Дуба-близнеца, по утверждению специалистов, достигает 800 лет, и для его сохранности принимаются особые меры.

Joomla templates by a4joomla