ДЕЛО 1 МАРТА
После завершения конкурсной работы по зоологии, отмеченной советом университета 8 февраля 1886 года золотой медалью, Александр Ильич все свободное время посвящает изучению социально-экономической литературы. Значительно активнее принимает он участие в деятельности запрещенных студенческих землячеств. Возглавляя свое, симбирское, он составил его устав, упорядочил кассу, сосредоточил в своей квартире земляческую библиотеку. В начале 1886 года вместе с другими руководителями студенчества ему удалось создать союз землячеств, объединивший почти полторы тысячи учащейся молодежи столицы.
Александр и Анна смело выражали свои симпатии к легальной или нелегальной оппозиции. Когда в январе 1886 года правительство уволило профессора В. И. Семевского со службы за возбуждение в «молодых умах негодования к прошлому», то есть к крепостничеству, Александр в числе 309 студентов подписал адрес с выражением опальному ученому «глубокого и непреклонного сочувствия, как честному русскому историку крестьян, для которого народное благо было самым заветным идеалом»1. Профессор не остался в долгу перед благодарными слушателями: он продолжил чтение лекций по крестьянскому вопросу у себя дома. По этому поводу Анна Ильинична писала: «Когда курс Семевского был снят в университете и на женских курсах (В. Семевский был тогда на счету крайних левых), мы (то есть сама она, брат Александр, его товарищ И. И. Чеботарев и другие. — Ж. Т.) в числе избранных дослушивали на его квартире»2. Все студенты, бывавшие на этих лекциях, были взяты на заметку охранным отделением.
19 февраля того же года исполнилось четверть века отмены крепостного права, но положение десятков миллионов крестьян, ограбленных «великой реформой», продолжала оставаться столь бедственным, что правительство сочло неудобным отмечать юбилей и запретило прессе откликаться на него большими статьями. Передовое студенчество, в том числе Александр Ульянов, отметило 19 февраля панихидой по врагам крепостничества и, возложив венки на могилы Н. А. Добролюбова, других писателей-демократов, организованно ушло с кладбища мимо полиции, прозевавшей эту демонстрацию.
Александр и Анна устраивали земляческие вечера, сбор средств от которых шел «в пользу Красного креста политических или с целью активно революционною»3. В составе студенческих делегаций Ульяновы в 1885 и 1886 годах посещали опального сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина. И как радовался Александр, да и родные в Симбирске, что приветственный адрес, написанный Анной от имени курсисток-бестужевок, показался Михаилу Евграфовичу «самым прочувствованным, понравился ему больше всех». 8 ноября 1886 года — в день рождения Салтыкова-Щедрина — брат и сестра последний раз навестили писателя, а 17 ноября они участвовали в многолюдной демонстрации, посвященной двадцатипятилетней годовщине со дня кончины Н. А. Добролюбова. Мы хотели, пояснял позже Александр Ильич, отдать почести тем людям, которых считали «своими учителями, которые завещали нам бороться с неправдой и со злом русской жизни»4.
Правительство с помощью городовых и казаков жестоко расправилось с манифестантами. Возмущались тысячи студентов, сотни интеллигентов, но протестовать решились немногие. На следующий день Александр Ильич пишет с товарищами и размножает на гектографе прокламацию «17 ноября в Петербурге». В ней он гневно заклеймил применение насилия над мирным шествием и призвал передовую общественность «грубой силе правительства противопоставить тоже силу, но силу организованную и объединенную сознанием духовной солидарности»5. Эта прокламация распространялась не только в Петербурге. Получали ее, например, по почте в Казани, Симбирске и других городах.
Александр Ильич был знаком с трудами К. Маркса, Ф. Энгельса и Г. В. Плеханова, разделял основные их взгляды. Он, в частности, признавал объективность законов общественного развития, понимал важную роль пролетариата в революционной борьбе. И все же на его мировоззрении сказалась эпоха перепутья, когда народническая идеология еще окончательно не была поколеблена, а русская социал-демократия только зарождалась.
Как и многие другие революционеры того времени, он считал, что достижение «конечных экономических идеалов» возможно «при достаточной зрелости общества, после продолжительной пропаганды и культурной работы», но для их успеха необходимо иметь «минимум политической свободы». И только террор может в условиях российской действительности вынудить царизм к «некоторым уступкам в пользу наиболее ясно выраженных требований общества»6.
В конце 1886 года, когда идея цареубийства, по выражению современника, носилась в воздухе, начало складываться ядро «Террористической фракции партии «Народная воля». Инициаторами создания этой фракции и подготовки покушения на царя стали близкие знакомые Александра Ильича — студенты Петр Шевырев и Орест Говорухин. По их предложению он принялся вместе со студентом Иосифом Лукашевичем за изготовление метательных снарядов.
После отъезда П. Шевырева в Ялту для лечения туберкулеза, а О. Говорухина в Женеву, так как за ним усиленно следила охранка, на Александра Ильича легла почти вся тяжесть завершения подготовки покушения: изыскание квартир и денег, приготовление динамита и изготовление снарядов, инструктаж студентов-метальщиков В. Осипанова, П. Андреюшкина и В. Генералова, поддержание связи с революционерами Москвы, Харькова и Казани, разработка программного документа своей организации. В то же время он продолжал вести пропаганду в рабочем кружке, искал связей с солдатами Петропавловской крепости, готовил перевод к изданию статьи К. Маркса «К критике гегелевской философии права. Введение» из «Немецко-французского ежегодника» 1844 года. В редактировании перевода приняла участие и Анна Ильинична7.
К 25 февраля 1887 года боевая группа была готова к действию, и с этого времени ее возглавил В. Осипанов — старший по возрасту, очень хладнокровный по характеру и самый самоотверженный из студентов-метальщиков. Друзья знали, что полиция ведет наблюдение за Александром Ульяновым, и предложили ему скрыться из города. Но он остался, избегая, правда, встреч с близкими, даже с сестрой. Все его помыслы были сосредоточены на печатании Программы, призванной помочь объединению «Народной воли» и социал-демократов. Вместе со своими верными помощниками фельдшером Алексеем Воеводиным и студентом Лесного института Леонидом Державиным он 1 марта сделал первые типографские оттиски Программы.
Утром этого же воскресного дня трое метальщиков с бомбами и столько же сигнальщиков направились в центр города. Молодые революционеры знали, что царь 1 марта выезжает в Петропавловскую крепость на заупокойную службу о своем отце, погибшем шесть лет назад в этот же день, и поэтому надеялись встретиться с ним.
Заговор настолько тщательно готовился, что участники дела не сомневались в его успехе. Однако из-за неосторожности П. Андреюшкина, намекнувшего в письме к харьковскому знакомому о предстоящем «в непродолжительном времени» террористическом акте, охранка уже несколько дней следила за всеми его знакомыми. Заметив на Невском, что под пальто у молодых людей имеются какие-то тяжелые предметы, охранники перед выездом царя из Аничкова дворца схватили всех шестерых членов боевой группы.
Ничего не зная о провале, но обеспокоенный отсутствием сведений о ходе операции, Александр Ильич прервал печатание Программы и отправился на квартиру одного из сигнальщиков, где попал в полицейскую засаду. Анна Ильинична догадывалась, что брат участвует в каком-то опасном предприятии, пошла навестить его и тоже попала в руки полиции.
Первые два дня власти не подозревали, что Александр Ульянов имеет непосредственное отношение к покушению, и поэтому держали его в арестантской комнате охранного отделения при управлении градоначальника вместе с другими задержанными студентами. 3 марта, когда следователи и жандармы сломили запирательство двух сигнальщиков и получили от них откровенные показания, начала вырисовываться роль руководителей дела 1 марта. Александра Ильича перевезли в Трубецкой бастион Петропавловской крепости.
На первом допросе, 3 марта, он не дал никаких показаний. Точно так поступили и трое метальщиков. И хотя шел уже третий день с момента ареста участников покушения на царя, ни одна газета ни единым словом не обмолвилась об этом чрезвычайном событии. Это не случайно. Александр III вообще был против соблюдения юридических формальностей. Он хотел своим повелением навечно заточить «первомартовцев» в каменные мешки Шлиссельбургской крепости и не оповещать о заговоре.
Однако ближайшие советники сумели убедить недалекого и трусливого монарха в необходимости проведения хотя бы закрытого процесса, с тем чтобы соблюсти видимость законности, а заодно использовать суд для устрашения «красных» всех оттенков, либеральной печати. Вот почему только 4 марта в «Правительственном вестнике» появилось незаметное с виду, по составленное под руководством самого министра внутренних дел Д. Толстого краткое сообщение:
«1-го сего марта, на Невском проспекте, около 11 часов утра задержано трое студентов С.-Петербургского университета, при коих, по обыску, найдены разрывные снаряды. Задержанные заявили, что принадлежат к тайному преступному сообществу, а отобранные снаряды, по осмотру их экспертом, оказались заряженными динамитом и свинцовыми пулями, начиненными стрихнином».
Даже некоторых царедворцев удивила и опечалила редакция этого сообщения: зачем, дескать, было подчеркивать, что задержанные являются студентами? Ведь под подозрение ставится целое высшее учебное заведение, и каково будет родителям, чьи дети в нем учатся...
Уже на следующий день Симбирск был взбудоражен поступившим по телеграфу известием о чрезвычайном происшествии в Петербурге. «Когда 5-го марта в г. Симбирске, — докладывал начальник Симбирского губернского жандармского управления генерал-майор фон Брадке в столицу, — была получена телеграмма Северного агентства о задержании в Петербурге, на Невском, трех студентов тамошнего университета, то эта весть быстро распространилась по городу, и все бросились покупать телеграмму. Один из служащих в Симбирском отделении государственного банка, прочтя телеграмму, выразился: «Таких людей следовало бы вешать». Окружающие ответили ему: «Их много, всех не перевешаешь». Читавший телеграмму сказал: «Ну что из этого, как поймают, так их и вешать».
Как видно далее из донесения, слышавший разговор контролер банка Егор Егорович Коведяев, обратись к личности, читавшей телеграмму, заявил: «Прошу вас поосторожнее высказывать ваше мнение о повешении». Тот смутился и ответил: «Я ведь ничего такого не говорил». Но Коведяев повторил: «Советую вам быть осторожным в ваших словах»8.
Предупреждение Е. Коведяева ошеломляюще подействовало на «благонамеренных» обывателей, и они тут же умолкли. Но кто-то из них сообщил о случившемся жандармскому генералу.
Из завязавшейся секретной переписки между Симбирском и Петербургом видно, что родной брат Е. Е. Коведяева — Дмитрий — судился по известному нечаевскому процессу и после отбытия тюремного заключения пять лет находился в ссылке в Симбирске. Здесь находилась под надзором полиции и сестра братьев Коведяевых — Любовь, хотевшая в свое время ценою своей жизни высвободить из заточения И. Г. Чернышевского. Л. Коведяева тоже судилась в 1871 году по делу Нечаева.
Егор Коведяев неоднократно привлекался по делам политического характера. В 1879 году, будучи в отпуске в Петербурге, он был арестован в квартире, в которой незадолго до этого задержали Германа Лопатина9. «С самого начала его (Коведяева. — Ж. Т.) пребывания в Симбирске, — писал Брадке, — я не переставал следить за ним и в настоящее время положительного убедился, что он вполне неблагонадежный в политическом отношении».
И все-таки Брадке, в нарушение существовавших правил, решил не докладывать о действиях Е. Коведяева 5 марта даже начальнику Симбирской губернии. «Если я сообщу губернатору, — писал он в департамент полиции, — о поступке Коведяева, то, понятно, он даст предписание полицмейстеру, а сей последний частному приставу по заведенному порядку, чтобы следить за ним; из этого выйдет, что Коведяев может узнать, что за ним наблюдают». В Петербурге согласились с необходимостью вести скрытное наблюдение за Е. Коведяевым, но с уведомлением об этом губернатора.
Вскоре в Симбирск стали поступать задания, имевшие более непосредственное отношение к долу о покушении на царя. У арестованного в городе Вильно по делу 1 марта 1887 года аптекаря Т. И. Пашковского был обнаружен адрес симбирянина А. М. Соловьева, помощника аптекаря. Департамент полиции по телеграфу приказал симбирской жандармерии произвести у него обыск. Брадке давно знал о дружбе А. М. Соловьева с политическими поднадзорными и его переписке с В. А. Аверьяновым — руководителем кружка симбирских гимназистов в 1883—1885 годах.
Вечером 18 марта 1887 года жандармы в сопровождении понятых нагрянули в аптеку Новицкого, где служил Соловьев, но их постигла неудача: помощник, по словам аптекаря, «ровно месяц назад оставил службу и уехал в г. Мариуполь»10.
Понимая важность дела, Брадке уведомил об этом охранку в Мариуполе и других городах, а сам усилил службу наблюдения во вверенном ему крае. Одновременно он просил начальника Виленского губернского управления сообщать ему «все указания на лиц, проживающих в Симбирской губернии», какие только будут найдены в бумагах Т. И. Пашковского. Пашковский интересовал жандармов потому, что он в конце января 1887 года отправил из Вильно азотную кислоту и стрихнин, необходимые для изготовления бомб (известив об этом условной телеграммой Анну Ильиничну для передачи Александру Ульянову).
9 апреля 1887 года мариупольские жандармы произвели обыск у Соловьева. Они обнаружили фотокарточки Н. Г. Чернышевского, Д. И. Писарева, Н. А. Добролюбова, тетрадки со стихами, частью запрещенными. Но самой важной находкой была записная книжка Соловьева, в которой, как и ожидалось, оказался виленский адрес Т. И. Пашковского11. Однако следственным органам не удалось установить причастность Соловьева «к делу о замысле на жизнь государя императора»12, и они были вынуждены удовлетвориться его объяснением о чисто профессиональном и заочном знакомстве с Пашковским.
18 апреля 1887 года А. М. Соловьев вернулся в Симбирск, где его вновь допрашивали, а затем разрешили уехать в город Ардатов. Дальнейшая слежка показала, что Соловьев продолжал придерживаться антиправительственных взглядов: встретившись летом того же года с выпускниками Порецкой учительской семинарии, он пригласил их к себе на квартиру и стал толковать, «что должно быть народное правление и что государь такой же человек, как и все, и не умнее, и не ученее других»13.
В середине марта симбирская жандармерия получила циркулярное предписание министерства внутренних дел о необходимости тщательных розысков О. М. Говорухина, А. Е. Лейбович14 и других революционеров, причастных к группе А. И. Ульянова.
О масштабах этих поисков можно судить хотя бы по тому, что только для полицейских жандармское управление передало через губернатора 11 фотокарточек О. М. Говорухина для опознания его как в Симбирске, так и во всей губернии.
Под влиянием петербургских событий Брадке тщательнее, чем обычно, анализировал деятельность своих политических поднадзорных. Небезынтересно, что в мартовских донесениях 1887 года видное место отведено характеристике близких знакомых Ульяновых — их лечащих врачей Александра Александровича Кадьяна и Ивана Сидоровича Покровского.
Жандармам так и не удалось уличить А. А. Кадьяна в антиправительственной деятельности. Но Симбирское губернское земство все же лишило талантливого врача места ординатора в своей больнице. Тогда Кадьян открыл «амбулаторную лечебницу для приходящих» в доме И. С. Покровского, а потом оба врача решили нанять дом и открыть свою постоянную больницу. Жандармы решительно воспротивились этому. «Такая больница, — заявил Брадке в рапорте,— дала бы возможность Кадьяну делать там, что ему угодно. Там могут быть сходки и совещания лиц неблагонадежных». Генерала особенно возмущало, что И. С. Покровский, состоявший врачом на государственной службе, все же «сошелся с Кадьяном, зная его направление, и решился предложить ему в своем доме лечебницу».
Инцидент 5 марта на центральной улице (резкий разговор Е. Е. Коведяева с чиновником), обыск в аптеке Новицкого, розыски в Симбирске людей, причастных к покушению на императора, — все эти факты, конечно, вызвали среди горожан различные толки.
Эти события несомненно привлекли внимание Владимира Ульянова. Однако он не предполагал, что арест террористов имеет отношение к брату Александру. Беспокоило то, что задержанные являлись студентами, а власти в таких случаях обычно производили широкую «чистку» университета.
Примечания:
1 Итенберг Б. С, Черняк А. Я. Жизнь Александра Ульянова. М. Наука, 1966, с. 101.
2 Ульянова-Елизарова А. И., с. 108.
3 Ульянова-Елизарова А. И., с. 109.
4 Первое марта 1887 г. Дело П. Шевырева, А. Ульянова, П. Андреюшкина, В. Генералова, В. Останова и др. М. — Л., 1927, с. 379.
5 Первое марта 1887 г., с. 381.
6 Первое марта 1887 г., с. 378.
7 Ульянова-Елизарова А. И., с. 145.
8 ЦГАОР, ф. 102, 3-е дел-во, оп. 83, д. 230, л. 1.
9 Г. Л. Лопатин — первый переводчик «Капитала» на русский язык, близкий знакомый К. Маркса и Ф. Энгельса. В 1884 г. В записной книжке Г. Лопатина жандармы обнаружили фамилию Е. Коведяева.
10 ГАУО, ф. 855, д. 65, л. 10.
11 Там же, л. 52.
12 Там же, л. 10.
13 Там же, л. 58.
14 У Анны Ильиничны при аресте было отобрано письмо, в котором она, по рекомендации Александра Ильича, приглашала Анну Лейбович переночевать в своей квартире незадолго до 1 марта 1887 г.