Книги о Ленине

«ПО ДУХУ БРАТЬЯ МЫ...»

Освободительное движение 70—80-х годов наложило определенный отпечаток не только на социально-экономическую жизнь России, но и на духовную атмосферу каждой семьи, особенно разночинной интеллигенции.

Илья Николаевич Ульянов проявил себя «шестидесятником» как на педагогическом фронте, который, по определению Н. К. Крупской, был «в то время фронтом борьбы против крепостничества», так и в методах обучения и воспитания своих сыновей и дочерей. При этом он творчески использовал все лучшее, что печаталось по вопросам педагогики и дидактики на страницах некрасовского «Современника», а также труды К. Д. Ушинского и Л. Н. Толстого. Но особенно усердно, как педагог и просветитель, он изучал Н. А. Добролюбова. Надежда Константиновна указывала в связи с этим: «Добролюбов покорил и честное сердце Ильи Николаевича, и это определило работу Ильи Николаевича как директора народных училищ Симбирской губернии и как воспитателя своего сына — Ленина — и других своих детей, которые все стали революционерами»¹.

Вместе с Марией Александровной, которая, по выражению старшей дочери, тоже была прекрасным педагогом в душе, он готовил своих ребят к поступлению в мужскую и женскую гимназии, привлекал к этой работе лучших учителей народных школ города. А когда сыновья и дочери становились гимназистами, разъяснял наиболее трудные разделы учебников, указывал на дополнительную литературу, руководил их внеклассным чтением, знакомил с новейшими физическими приборами и моделями, учил играть в шахматы, путешествовал со старшими по Волге. «И все в нем: его речь, сама его личная жизнь, проникнутая верой в силу знания и добра в людях, — действовало, несомненно, развивающим и гуманизирующим образом на детские души, и мы, — вспоминала Анна Ильинична, — рано научились признавать необходимость и важность знания».

Огромное влияние на детей оказывало и самоотверженное служение отца на ниве народного просвещения. Они рано поняли, по словам Анны Ильиничны, что «...дело — нечто высшее, чему все приносится в жертву. Его оживленные рассказы об успехах строительства в его деле, — продолжала она, — о новых школах, возникающих в деревне, о борьбе, которой это стоило, — и с верхами (власть имущими, помещиками), и с низами (темнотой и предрассудками массы), живо впитывалось детьми»².

«Вечно занятый, горя на работе на благо своему любимому делу, — дополняла сестру Мария Ильинична, — отец и детям старался привить то сознание долга, которое было так сильно у него, выработать у них характер, волю, трудоспособность, развить

Необузданную дикую
К лютой подлости вражду
И доверенность великую
К бескорыстному труду»³.

Подготавливая вместе с Марией Александровной своих детей для борьбы и труда, Илья Николаевич, счастливо сочетавший в себе лучшие черты «физика и лирика», знакомил их со свободолюбивой поэзией Пушкина, Плещеева, Рылеева и особенно Некрасова, с лучшими произведениями Тургенева, Л. Толстого и других классиков. Такое серьезное раннее чтение, как неоднократно подчеркивала Анна Ильинична, расширяло кругозор и воспитывало литературный вкус.

В воспоминаниях Анны Ильиничны приводится яркий пример того, что Илья Николаевич до пожилых лет сохранил приверженность к запрещенной поэзии. Во время прогулок по полям он с таким же воодушевлением, как и в молодости, любил петь положенное на музыку студентами запрещенное стихотворение А. Н. Плещеева:

Любовью к истине святой
В тебе, я знаю, сердце бьются,
И, верю, тотчас отзовется
На неподкупный голос мой.
...................................................

По духу братья мы с тобой,
Мы в искупленье верим оба.
И будем мы питать до гроба
Вражду к бичам страны родной.

«Мы невольно чувствовали, — отмечала Анна Ильинична, — что эту песню отец поет не так, как другие, что в нее он вкладывает всю душу, что для него она что-то вроде «святая святых», и очень любили, когда он пел ее, и просили петь, подпевая ему»⁴.

Велика роль Ильи Николаевича и Марии Александровны в формировании высоких нравственных принципов и гражданских идеалов у своих детей. Следуя Добролюбову, они стремились выработать сознательное отношение к тому, чему и как учили их в гимназиях, приучали зорко всматриваться в жизнь, сдерживать себя, быть всегда и везде честными и искренними.

Дети унаследовали от Ильи Николаевича веру в силу знания, жизнерадостность, «способность целиком и безраздельно отдаваться своему делу, гореть на нем, крайне добросовестное отношение к своим обязанностям, а также демократизм», деликатность и такт в отношениях с окружающими, готовность поделиться с ними своими познаниями, уменье ограничиться самым необходимым минимумом в удовлетворении своих потребностей, чередовать умственный труд с физическим, разумно использовать часы досуга, любовь к музыке и пению, к природе, к красавице и труженице Волге.

Родные не могли не заметить лояльного отношения Ильи Николаевича к политическому поднадзорному доктору А. А. Кадьяну или дружеских связей с доктором-демократом И. С. Покровским. Они были свидетелями недовольства Ильи Николаевича арестом «идеальной учительницы», которая, по словам Анны Ильиничны, «не ограничивалась преподаванием грамоты ребятам, а собирала по вечерам крестьян, читала, беседовала с ними, сильно подняла их сознательность и вызвала большую любовь среди них к себе»⁵.

Не было для них тайной критическое отношение отца к сельским старостам, задерживающим выдачу жалованья учителям или выкраивающим в свою пользу из скудного школьного бюджета, к сельским «мироедам», спаивающим и грабящим односельчан, к помещикам и священникам, издевавшимся над учителями, и даже к земствам и правительству, скупившимся в расходах на народные училища.

Служебное положение Ильи Николаевича вынуждало его сдерживать проявление либеральных симпатий в общественных местах. В эпоху наступления реакции он, обремененный, по словам Анны Ильиничны, большой семьей, «хотел уберечь нас, молодежь. Поэтому же, вероятно, следующим детям он никакого подчеркиванья в смысле общественных идеалов не делал. По крайней мере я не слыхала о них...»⁶ Но это суждение более или менее правомерно по отношению к самой Анне Ильиничне, всецело занятой с 1881 года учительством в народной школе.

Со старшим же сыном Илья Николаевич любил беседовать на общественные темы и, говоря словами Анны Ильиничны, «направлял в смысле общественных идеалов Сашу». Вот один из характерных примеров этого влияния, который приводит она в своих воспоминаниях: «Помню, что одиннадцатилетним мальчиком, в третьем классе гимназии, Саша обратил мое внимание в этой книжке (томике стихотворений Н. А. Некрасова, издания 1863 года, принадлежавшем Илье Николаевичу. — Ж. Т.) на «Песню Еремушке» и «Размышления у парадного подъезда». «Мне их папа показал,— сказал он, — и мне они очень понравились. И не охотник до декламации вообще, Саша эти любимые свои стихотворения читал с большой силой выражения»⁷.

В старших классах Александр и Анна познакомились с творчеством В. Г. Белинского, а затем захотели прочесть всего Д. И. Писарева. Достать его в Карамзинском книгохранилище было уже невозможно, но выход, не без помощи отца, нашелся. «Брали мы Писарева, запрещенного в библиотеках, — вспоминала впоследствии Анна Ильинична, — у одного знакомого врача (доктора И. С. Покровского, сына декабриста А. Д. Улыбышева. — Ж. Т.), имевшего полное собрание его сочинений. Это было первое из запрещенных сочинений, прочитанное нами. Мы так увлеклись, что испытали глубокое чувство грусти, когда последний том был прочитан и мы должны были сказать «прости» нашему любимцу»⁸.

Но для них чтение было не просто «источником удовольствия», а, говоря словами Александра Ильича, «самовоспитательной критической работой». Под воздействием писаревских статей Анна Ильинична отказалась заниматься музыкой: ведь любимый критик подсмеивался над тем, что каждую барышню учат обязательно игре на фортепиано, хотя бы у ней было больше способности шить башмаки. Переживала она, что не всегда успевает выполнить установленный Писаревым минимум для тех, кто хочет стать начитанным человеком — 50 страниц в день. Страстно стремилась и к тому, чтобы поскорее «встать на ноги и не висеть на шее у родителей». Подражая «любимцу», Анна с увлечением читала и даже переводила Генриха Гейне.

Поэзия Н. А. Некрасова, публицистика Д. И. Писарева, сатира М. Е. Салтыкова-Щедрина, роман «Что делать?» Н. Г. Чернышевского, борьба отца за просвещение народных масс — все это способствовало тому, что у Александра Ильича, остро воспринимавшего социальные несправедливости и притеснения, по собственному его признанию, еще в ранней молодости возникло «смутное чувство недовольства общим строем», существовавшим в стране⁹. Однако Александр старался открыто не показывать этого. Судя по воспоминаниям Анны Ильиничны, откровенные беседы по общественным вопросам брат имел только с Ильей Николаевичем. Даже ей, ближайшей подруге детства, не удалось завязать с Александром разговора по поводу убийства народовольцами Александра II 1 марта 1881 года¹⁰.

И лишь однажды, сразу же по окончании чтения последнего тома сочинений Д. И. Писарева, Александр, сильно переживавший трагическую судьбу любимого критика-демократа, с гневом сказал сестре: «Говорят, что жандарм, следивший за Писаревым, видел, что он тонет (во время купанья на Рижском взморье. — Ж. Т.), но намеренно оставил его тонуть, не позвав на помощь»¹¹.

Разумеется, следуя указаниям отца, в гимназии Александр воздерживался от порицания существовавших там порядков, не говоря уже о критике общественного и государственного строя. Но не для красного словца он говорил Анне, что ложь и трусость — самые худшие пороки человека: не раздумывая, приходил на помощь, и недаром одноклассники полагались на Ульянова, как образно выразилась Анна Ильинична, «как на скалу, во всех коллективных протестах». Когда, во время учения в шестом классе, с особой силой разгорелась борьба учеников против латиниста А. П. Пятницкого — карьериста и грубияна, Александр принимал в ней самое активное участие, пока летом 1881 года горе-учитель не был переведен в Саратов. Один из преподавателей Симбирской гимназии, тоже возмущавшийся неблаговидными поступками Пятницкого, в частном доме все же выразил удивление и неодобрение того, что сын уважаемого им директора народных училищ, лично не заинтересованный в этой борьбе, решил поставить на карту «свою карьеру первого ученика»¹².

Своеобразным испытанием для Александра стало домашнее сочинение на тему «Что требуется для того, чтобы быть полезным обществу и государству?», которое ему пришлось писать в седьмом классе. Директор Ф. М. Керенский, он же преподаватель словесности, почти каждый день, как на уроках, так и во время общегимназических молебствий, твердил учащимся, что главное для каждого из них — это верность «православию, самодержавию и народности». «Главнейшее внимание было обращено на то, — писал Керенский, подытоживая свои усилия в этой области воспитания в отчете за 1883 год, — чтобы развить в учениках религиозное чувство, отдалить их от дурных сообществ (то есть от демократической общественности Симбирска. — Ж. Т.), развить чувство повиновения начальству, почтительность к старшим, благопристойность, скромность и уважение к чужой собственности»¹³.

Казалось бы, директором гимназии совершенно ясно указывалось, какими качествами должен обладать «верноподданный». Однако Александр Ульянов к оценке достоинств гражданина подошел с другой меркой. В своем сочинении он смело заявил, что для полезной деятельности человеку нужны такие качества, как: «1) честность, 2) любовь к труду, 3) твердость характера, 4) ум и 5) знание»¹⁴.

Насколько сильно моральный кодекс Александра Ильича отличался от того, который проповедовался в гимназии, настолько он близок к воззрениям Д. И. Писарева. В самом деле, «властитель дум» разночинной интеллигенции и учащейся молодежи неустанно напоминал своим читателям, что для «новых людей» типа тургеневского Базарова, Веры Павловны и Рахметова из «Что делать?» Н. Г. Чернышевского прежде всего характерны: неподкупная честность, взгляд на труд, как на «смысл и цель своей жизни», а на ум и знание — как на силу, против которой «не устоят самые окаменелые заблуждения» и «инерция окружающей природы»¹⁵.

Заметил ли Ф. М. Керенский «крамольные» мысли в сочинении ученика? Не исключено, что — да. Во всяком случае, несмотря на безупречную грамотность и логическую последовательность, которыми отличалась и эта работа Александра Ульянова, он оценил ее только «четверкой».

Нечто подобное произошло и в декабре 1882 года, когда Александр представил на проверку домашнее сочинение «Письма из-за границы Фонвизина и Карамзина». Задавая эту тему, Ф. М. Керенский надеялся, что восьмиклассники, основываясь на «Письмах» Н. М. Карамзина о Великой французской революции XVIII века, сделают вывод о предпочтительности реформистского пути перед революционным.

Но первый ученик не оправдал ожиданий директора. Напомнив, что Н. М. Карамзин в своих «Письмах русского путешественника» намного «снисходительнее», чем Д. И. Фонвизин, отнесся к недостаткам «государственного устройства Франции», Александр Ульянов полуосуждающе заметил: «К революции же Карамзин относится крайне враждебно; он смотрит на нее, только как на бунт невежественного народа, приписывает ее незначительной части французского общества и не только не видит от нее никакой пользы для французской нации, но даже прямой вред». Керенскому не оставалось ничего другого, как сделать хорошую мину при плохой игре: отнестись к этим словам как к простому изложению взглядов Карамзина, как бы не замечая неодобрительного отношения к ним Ульянова, и оценить работу четверкой с плюсом.

Восполняя пробелы учебных программ, Александр самостоятельно штудирует социально-экономическую литературу, страстно занимается естественными науками и оборудует свою домашнюю лабораторию. Уже в гимназические годы, не без влияния Д. И. Писарева, он стал неверующим.

* * *

Решительное и наглое наступление клики Катковых и Победоносцевых на идеологическом фронте началось в 1884 году. 5 января Александр III утвердил «Временные правила», на основании которых министерство внутренних дел разослало во все губернии «Алфавитный список произведениям печати, которые... не должны быть допускаемы к обращению в публичных библиотеках и общественных читальнях» — такие книги, как «Капитал» К. Маркса, сочинения П. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева и других писателей-демократов, журналы «Современник», «Русская мысль», «Дело», «Русское Слово». 20 апреля, после целого ряда официальных предостережений, правительство закрыло руководимый М. Е. Салтыковым-Щедриным (с 1879 года, после смерти Н. А. Некрасова) лучший демократический журнал «Отечественные записки».

Это был тяжелый удар для передовой России. Очень переживал Александр Ульянов гонения на любимого писателя и его детище. Анна Ильинична вспоминала. «Опытная рука редактора Щедрина, его изощренность в «эзоповском» языке не спасли журнала. Не помню, от меня ли первой услышал Саша об этом. Но я передала ему также в этот вечер, что на курсах (Бестужевских. — Ж. Т.) говорили, будто Щедрин арестован. За минуту спокойный Саша весь потемнел.

«Это такой наглый деспотизм — лучших людей в тюрьме держать!.. — сказал он негромко, но с такой силой возмущения, что мне стало снова жутко за него»¹⁶.

25 августа царь подписал указ о введении в действие нового устава в университетах страны, который свел на нет и без того ограниченную самостоятельность университетских советов, упразднил корпоративный суд. Ректор теперь не избирался, а назначался министром народного просвещения. Инспектор со своими помощниками-полушпионами стал фактическим начальником студентов. Резкое повышение платы за обучение усугубило и без того бедственное положение разночинной молодежи. Многие студенты были недовольны введением обязательной, и к тому же еще дорогой, форменной одежды. Устав поставил вне закона студенческие землячества и даже кассы взаимопомощи, библиотеки и кухмистерские.

Трудные времена наступили и для высшего женского образования. Вначале были закрыты курсы в Казани, затем наступил черед московских и петербургских. 8 мая 1884 года в «Правительственном вестнике» появилось извещение о прекращении приема слушательниц на Бестужевские курсы, на которых училась Анна Ульянова и куда мечтала поступить ее сестра Ольга.

Александр и Анна Ульяновы принадлежали к той части петербургского студенчества, которая не только роптала, но и была готова выразить свой протест против гонений на высшие учебные заведения. Однако в письмах к родным в Симбирск они старались как можно сдержаннее высказывать свое недовольство, ибо не исключали возможности перлюстрации корреспонденции жандармами.

Уверенный в том, что отец из печати узнал о выступлениях студентов Киева и Москвы против нового университетского устава, Александр Ульянов в письме от 6 октября 1884 года успокаивает его: «Ты, вероятно, беспокоишься, читая о беспорядках в Киевском и Московском университетах. У нас пока все спокойно; никаких признаков возбуждения не заметно. Перемен тоже никаких нет. Только М. Семевский¹⁷, приват-доцент русской истории и очень хороший профессор, не будет, говорят, больше читать; это, впрочем, приписывают не столько новому уставу, сколько приезду Бестужева-Рюмина, с которым он почему-то не в ладах»¹⁸.

Илья Николаевич прекрасно понимал причину разлада между этими профессорами. Всем было известно, что реакционные «Московские ведомости» и «Гражданин» печатали на своих страницах непрерывные доносы на В. И. Семевского за его лекции в университете, особенно по крестьянскому вопросу. Бестужев-Рюмин не раз заявлял, что, пока жив, ни за что не допустит, чтоб его кафедру русской истории занял «этот развратитель молодежи»¹⁹.

«Новый университетский устав, — писал Александр Ильич 23 октября того же года, — начинает сказываться своей единственной хорошей стороной — расширением приват-доцентуры. У нас в университете начали уже читать несколько приват-доцентов, между ними два на нашем факультете: один по химии и другой по физиологии»²⁰.

Наряду с университетским вопросом общественность и печать в 1884 году уделяют довольно много внимания слухам о скором введении института земских начальников. На практике это означало бы, что многие важные функции местных судов и земских органов перейдут в руки поместных дворян — бывших ярых крепостников, которые с помощью правительства станут вновь обладателями почти единоличной власти над многомиллионной массой крестьянства.

С осени этого же года стали действовать подписанные 13 июня царем столь желанные для крепостников и священнослужителей «Правила о церковноприходских школах». Внешне это узаконение выглядело почти безобидно: в тех местностях, где не имелось министерских и земских школ, духовенству настоятельно рекомендовалось открывать свои элементарные учебные заведения. В действительности же «Правила» были призывом к тому, чтобы все местные органы власти обеспечили ведущую роль священников в светской системе народного образования. Вот почему князь-мракобес Мещерский в своем журнальчике «Гражданин» с ликованием сравнил это событие с реформой об «освобождении» крестьян в 1861 году. Только тогда, по его словам, народ получил «свободу и хлеб», а теперь — удовлетворение своих «духовных нужд». Мещерский преувеличивал историческое значение этих «Правил», но в словах князя имелась и немалая доля правды. «Если в результате этих мер крестьянство не будет отброшено назад к своему дореформенному положению, — писал выдающийся писатель-революционер С. М. Степняк-Кравчинский, — то только потому, что сами мужики приобрели вкус к учению. Что касается министра народного просвещения, то надо отдать ему справедливость и признать, что он сделал теперь все, что в человеческих силах, для осуществления золотой мечты деспотизма — всеобщей неграмотности»²¹.

С тревогой и негодованием отнеслись к «Правилам» последователи К. Д. Ушинского. Н. Ф. Бунаков расценил их как меру, придуманную «охранителями» для «задержания успехов народного образования на Руси, якобы уж слишком быстро развернувшегося и угрожающего какими-то опасностями благоденствию Российского государства». Подкрепляя свою мысль, видный педагог далее писал: «...стали открывать разные гасильные «братства» и «церковноприходские» якобы «школы». Началась ярая пропаганда идеи о полной передаче духовенству всего дела народного образования — это нашему-то, невежественному и корыстному духовенству, конечно, не без исключений, весьма не многочисленных, всегда бывшему угодником — только не перед богом, а перед всякими земными властями и вообще перед сильными мира сего»²².

Не избежала вспышки «ярой пропаганды» и Симбирская губерния. Наступили самые трудные дни работы И. Н. Ульянова на ниве народного просвещения.

Насколько обнаглели в это время клерикалы, видно из статьи «Церковноприходские школы», появившейся без подписи в «Симбирской земской газете» в октябре 1884 года. Ликуя но поводу выхода «Правил», аноним, в духе князя Мещерского, заявил: «Наконец сбылось давно ожидаемое всеми, кому дорога Россия». Чему же он радовался и в чем видел главную цель начального образования вообще и церковноприходских школ в частности? Цель — образование народа. «Но образование не в смысле научном, утилитарном, преображающем человека и дающее ему известное, наукой определенное направление. Нет, не в таком образовании, хотя бы оправдываемом и требуемом всеми современными педагогическими принципами, нуждается наш народ. Не новое и остроумное ему нужно. Ему нужно упрочение прежнего, многовекового его мировоззрения, которым жили его предки и ему передали как жизненную основу».

Не называя фамилии И. Н. Ульянова, но явно имея в виду его и других сторонников К. Д. Ушинского, аноним с огорчением констатировал, что благодаря «новейшей педагогии» в народных школах «взяло верх утилитарное направление, которое прямо противоположно религиозно-нравственному, и, таким образом, само собой, преподавание закона божьего отошло на второй план».

Вот так, прикидываясь «другом» крестьян, реакционер старался перечеркнуть достижения начальной школы, достигнутые многолетним трудом директора народных училищ Симбирской губернии и его помощников, и ратовал за возвращение к старине, «хорошо памятной нашему народу».

Трудное положение Ильи Николаевича усугублялось тем, что открытую борьбу с подобными взглядами крепостников и клерикалов правительство расценивало бы как оппозицию его политике в области просвещения.

Любопытным свидетельством этой поры являются письма близких знакомых Ульяновых. «По нашим школьным делам в Симбирске не все спокойно, — сообщал инспектор А. А. Красев 12 июля 1884 года в Оренбург своему бывшему сослуживцу В. И. Фармаковскому. — Местное духовенство, особенно известный его деятель П. П. Никольский (член губернского училищного совета), обнаруживает необыкновенное раздражение в отношении к правам и деятельности местных инспекторов народных училищ, уличает нас в весьма неумелом и неискреннем отношении к вопросам школьного законоучительства и вообще набрасывает на нас такие тени, от которых может очень не поздоровиться всем нам в настоящее время».

В качестве иллюстрации «необыкновенного раздражения» в письме приводится такой случай. Иван Владимирович Ишерский задержался с представлением очередного отчета о школах своего инспекторского района. Илья Николаевич счел лучшим не посылать его попечителю Казанского учебного округа, но, чтобы не пропали напрасно труды своего помощника, надумал напечатать его в качестве приложения к отчету симбирской дирекции, о чем и поставил в известность губернский училищный совет.

Началось рассмотрение. Остановившись на разделе о преподавании закона божьего, П. Никольский (близкий друг протоиерея А. И. Баратынского) расценил замечания о некоторых неумелых и нерадивых законоучителях «очень несправедливыми, неуместными в настоящее время» и обвинил Ишерского даже в нигилизме. «Илья Николаевич, — писал Красев, — насколько мог, защищал отчет Ивана Владимировича, но безуспешно: мнение священника Никольского разделило большинство, и истина слов инспекторского отчета была опровергнута. Далее люди известного образа мыслей постарались сделать из мухи слона и совершенно оклеветали Ишерского. Что будет дальше, не знаю. Но во всяком случае у нас не предвидится пока ничего хорошего».

Отношения дирекции народных училищ губернии со сторонниками толстовско-деляновского курса «народного затемнения» приобрели настолько напряженный характер, что в городе вновь стали поговаривать о скором удалении И. Н. Ульянова со службы.

«Мать А. Н. Хохловой (жены учителя И. С. Хохлова. — Ж. Т.), — писала Клавдия Арсеньевна Фармаковская своему мужу в мае 1884 года, — приехавшая из Симбирска (в Оренбург. — Ж. Т.), сообщает, что будто бы Илья Николаевич выходит в отставку. Почему — неизвестно, но слышала, дескать, от Кашкадамовых, а те от Стржалковских. В подтверждение приводят, что Констансов поступил в канцелярию губернатора».

Фамилия Алексея Васильевича Констансова, преподавателя трехклассного городского училища, упомянута в письме не случайно. Ведь за десяток с лишним лет все настолько привыкли, что он является делопроизводителем дирекции народных училищ губернии, что его уход в другую канцелярию не без оснований расценивался знакомыми как показатель скорой отставки И. Н. Ульянова.

Но этот факт, как и другие, содержащиеся в дошедших до нас письмах современников Ульяновых, далеко не полно отражает те невзгоды, которые выпали на долю Ильи Николаевича в эпоху реакции.

Перечисляя новости 1884 года, инспектор К. М. Аммосов в очередном письме к В. И. Фармаковскому с горечью отметил, что «барины здешние ужас как поднялись и задрали головы и носы. Интересно знать... — спрашивает он, — процветают ли у вас (в Оренбургской губернии. — Ж. Т.) церковноприходские школы?».

В Симбирской же губернии по почину протоиерея А. И. Баратынского, открывшего еще в 1883 году в селе Бурундуки церковноприходскую школу, они начали «процветать»: к моменту выхода «Правил» их стало уже восемнадцать. Во второй половине 1884 года духовенству удалось открыть еще шесть «цпш» и пять так называемых «школ грамоты». Последние, по существу, являлись «домашними» школками, кочевавшими из одной крестьянской избы в другую, не имевшими определенных программ и подготовленных учителей.

Однако у церковников и их высоких покровителей не все шло гладко с внедрением «Правил». Осенью 1884 года Тургаковская (в Алатырском уезде) и Козловская (в Курмышском уезде) церковноприходские школы прекратили существование из-за отказа местных крестьянских обществ участвовать в расходах по их благоустройству и содержанию.

* * *

Университетский вопрос и в 1885 году продолжал волновать многих. Среди недовольных им оказались и некоторые видные сановники, например попечитель Петербургского учебного округа профессор Ф. М. Дмитриев, хороший симбирский знакомый И. Н. Ульянова по совместной деятельности на ниве народного просвещения. Справедливо полагая, что этот факт не безразличен отцу, Александр Ильич в письме к нему от 18 января писал: «Дмитриев «уволен согласно прошению», как сказано в указе. Говорят, он подал в отставку по несогласию с новым университетским уставом... его жалеют как профессора, так и его бывшие подчиненные»²³. Явно симпатизировал смещенному попечителю и автор этих строк. Зато в следующем письме Александр Ульянов с нескрываемой иронией отозвался о преемнике Дмитриева: «Это — старый совершенно уже седой генерал. Поклонившись студентам, он сказал приблизительно следующее: «Если вы будете заниматься своим делом, то я надеюсь, что мы будем жить с вами мирно»²⁴.

Ясно, что при личной встрече в Симбирске — это было в конце мая — Илье Николаевичу было о чем поговорить с приехавшими на каникулы старшими детьми-студентами. Но он не спешил с расспросами и больше приглядывался к старшему сыну.

А Саша, как и в прошлом году, много занимался естественными науками. «Колеся, как будто для удовольствия, в душегубке по Свияге один, с меньшим братом или с кем-нибудь из товарищей, — вспоминала Анна Ильинична, — он подбирал себе материал для исследования, с которым возился потом в своей комнатке наверху»²⁵. Эта увлеченность наукой не могла не радовать отца, ибо он верил в то, что старший сын станет профессором. Вместе с тем он не мог не заметить — это подметила и Анна Ильинична, — что в этот приезд Александр привез себе книги «исключительно по общественным наукам, — по истории, истории политической экономии и социализма на русском, французском, немецком и английском языках. Видное место среди них занял «Капитал» Маркса»²⁶.

Но летом 1885 года Александр еще не состоял ни в какой революционной организации. Самое большее, что он мог рассказывать отцу, это о своем намерении более активно участвовать в работе студенческих землячеств и сборе пожертвований в пользу политического «Красного креста». О необходимости же отпора наступлению «охранителей» писала даже либеральная печать. Илья Николаевич и Александр не могли не задумываться, скажем, над такими словами обозревателя «Вестника Европы»: «Никогда еще реакционная печать не шла в бой с такою бесцеремонною самоуверенностью, никогда еще не редели так заметно ряды противоположной группы, не разрастался так быстро средний лагерь — лагерь равнодушных, «праздно болтающих», систематиков индифферентизма»²⁷.

Беседы отца со старшим сыном привлекли внимание родных. Дмитрий, которому тогда было 11 лет, запомнил день, когда все «семейные куда-то уехали» и дома остались только Илья Николаевич, Александр и он.

«Отец с братом гуляли по средней аллее сада, — вспоминал он много лет спустя. — Гуляли очень долго и говорили о чем-то тихо и чрезвычайно сосредоточенно. Лица их были как-то особенно серьезны... Иногда говорили горячо, но больше тихо, чуть внятно... В настоящее время совершенно убежден, что описанный разговор был на политические темы... Мои предположения вполне подтверждаются словами отца, сказанными Анне Ильиничне, уезжавшей в Питер: «Скажи Саше, чтобы он поберег себя хоть для нас»²⁸.

О чем говорили между собой Илья Николаевич и Александр в двадцатых числах августа, можно только догадываться. Но вполне вероятно, что в эти дни, когда чуть ли не весь Симбирск был взбудоражен обысками и арестами по делу тайной гимназической библиотеки, они обсуждали и эти чрезвычайные события. Ведь в них были замешаны соученики Владимира, знакомые Ильи Николаевича и друзья Александра. Более того, в ходе их бесед могли затрагиваться такие детали дела, о которых жандармы еще и не ведали.

Дело в том, что среди выпускников классической гимназии 1883 года Александр Ульянов был признанным лидером не только в учебе, но и общественных делах. И позже, когда они стали студентами Петербурга, Москвы и Казани, Александр Ильич по-прежнему оставался самым уважаемым среди сверстников. К его голосу прислушивались, дружбой с ним гордились. Осенью 1885 года студент Петербургской медико-хирургической академии В. М. Бурлаков в письме к бывшим одноклассникам, учившимся в Казани, назовет Александра Ульянова «человеком ума и воли».

Среди этих казанцев — членов симбирского студенческого землячества — видную роль в подполье играл В. П. Волков. Это он и А. П. Жарков последние два года были главными поставщиками революционной литературы в кружок В. Аверьянова. 18 августа 1885 года, накануне обыска у В. Маненкова, и в день, когда жандармы нагрянули в квартиру В. Аверьянова, Владимир Волков отправил из Симбирска на волжском пароходе багажом сундук, в котором кроме книг, гимназической библиотеки (уцелевших в чьей-то квартире от конфискации) лежали сотни отгектографированных экземпляров брошюр. В этом сундуке позднее, уже в Казани, были обнаружены «Поучительные выводы для русских из истории Коммуны 1871 г.» П. Лаврова, «Пребывание Халтурина в Зимнем дворце», «Программа Исполнительного комитета», «Исповедь» Л. Толстого²⁹.

Если учесть, что осенью 1885 года Александр Ульянов примет активное участие в деятельности петербургского поволжского землячества, а В. Волков — Казанского, что эти запрещенные организации продолжали поддерживать тесные связи между собой, то можно не сомневаться, что перед отъездом из Симбирска в августе 1885 года Александр Ильич и Владимир Волков встречались не только как бывшие одноклассники, но и как товарищи в предстоящей борьбе с игом деспотизма. Забегая вперед, отмечу, что в 1887 году В. Волков, побывав уже в тюрьме, будет вновь привлечен к ответственности — на этот раз по делу, связанному с петербургским подпольем и, хотя и косвенно, с делом 1 марта 1887 года³⁰.

Определяется довольно точно и другая тема, волновавшая Илью Николаевича и Александра. В тот же памятный день, 18 августа, в «Симбирской земской газете» начал печататься «Отчет о состоянии народных училищ Симбирской губернии за 1884 год». Тот самый, в котором Илья Николаевич мужественно ответил на все выпады воейковых и выразил непоколебимое убеждение в правильности пути, намеченного еще К. Д. Ушинским. Понятно, что, прежде чем сдать его в редакцию, Илья Николаевич безусловно советовался с Александром, выступить ли с этим «Отчетом» в газете или нет? Ведь обнародование «Отчета» в печати неминуемо вызовет ярость противников «новейшей педагогии», а следовательно, опасность его досрочного увольнения в отставку. А так как публикация состоялась, то есть все основания считать, что беседы с Александром укрепили решимость Ильи Николаевича продолжать борьбу за дело своей жизни.

Но старший сын, всегда такой уравновешенный, настолько был возмущен вылазками реакционеров, причем не только симбирских, что как-то особенно резко заявил о своем намерении бороться с силами, враждебными самым общекультурным стремлениям общества.

С осени 1885 года нападки симбирских реакционеров на И. Н. Ульянова приняли еще более ожесточенный характер. Непосредственным поводом для этого послужил его «Отчет» за 1884 год, особенно вывод о том, что «отношение земства, городских учреждений и сельских обществ Симбирской губернии к состоянию и направлению народного образования может быть признано вполне благоприятным, так как участие всего населения губернии и в дальнейшем их улучшении не только не ослабевает с течением времени, но, напротив, постепенно развивается»³¹.

Председатель губернской земской управы Н. Д. Пазухин с плохо скрываемой злостью сделал примечание к этому оптимистическому выводу «Отчета». Он напомнил, что сызранское земское собрание в декабре 1884 года поддержало критику Д. И. Войековым сложившеюся «направления» в земских школах и предложило усилить преподавание церковной грамоты и пения. «Это постановление, — продолжал Пазухин, — едва ли доказывает полную солидарность местных учреждений с принятым в наших школах направлением. Так что ничто не уполномачивает на упомянутый вывод отчета».

Еще более резко отреагировала на ульяновский «Отчет» училищная комиссия сызранского земства. Она злобно констатировала, что нельзя возлагать какие-либо надежды на скорое изменение школьного дела в желательном для правительства направлении «под воздействием дирекции училищ Симбирской губернии». «Еще более опасения внушает весь тон отчета, проникнутый глубочайшим убеждением в полной удовлетворительности существующих школ и в том, что никакое сомнение в этом не может быть допущено». По существу, это было требование о смещении И. Н. Ульянова и его помощников.

В такой обстановке 30 октября Илья Николаевич дослал попечителю округа прошение о желании остаться на службе «на следующее пятилетие».

Илья Николаевич около двух месяцев не знал, как решается вопрос, и очень волновался. Вот как об этом рассказывается в воспоминаниях Анны Ильиничны: «В декабре 1885 года, будучи на третьем курсе (Высших женских курсов в Петербурге. — Ж. Т.), я приехала опять на рождественские каникулы домой, в Симбирск. В Сызрани я съехалась с отцом, возвращающимся с очередной поездки по губернии, и сделала с ним путь на лошадях. Помню, что отец произвел на меня сразу впечатление сильно постаревшего, заметно более слабого, чем осенью...

Помню также, что и настроение его было какое-то подавленное, и он с горем рассказывал мне, что у правительства теперь тенденция строить церковноприходские школы, заменять ими земские. Я только позже поняла, как тягостно переживалось это отцом, как ускорило для него роковую развязку»³².

Очередной печатный выпад в свой адрес Илья Николаевич прочел в «Симбирских губернских ведомостях» 5 января 1886 года. Протоиерей А. И. Баратынский, настолько набивший себе руку на травле дирекция народных училищ Симбирской губернии, что его начали цитировать в столичном «Церковном вестнике» и даже в катковских «Московских ведомостях», твердил, что новейшие педагоги — последователи Ушинского, отводя «мало времени обучению религии», ослабили «влияние церкви на школу». С такими учителями, по мнению воинствующего священника, которые не только «не подготовлены к толковому чтению часослова и псалтыря», но и считают их вообще «ненужными для училищ», нельзя внести в школьное дело «дух церковности и православия». Так посчитали и в Петербурге, подписывая приказ о скорой отставке симбирского директора — с «1-го июля 1887 года».

Жестокое известие стало одной из причин кончины Ильи Николаевича 12 января 1886 года.

Об этом прямо заявлено в письме от 24 апреля к министру народного просвещения одним из чиновников. «...С директором народных училищ Ульяновым, — говорилось в нем, — сделался удар при известии, что он оставлен на один год, — удар, безвременно оторвавший отца у многочисленного семейства и усердного работника у службы».

Эти слова современника являются убедительным свидетельством того, что гонения и травля, которым на протяжении последних лет подвергался выдающийся педагог-демократ и просветитель со стороны реакционного дворянства и духовенства, были главными причинами его преждевременной кончины.

Глубоко соболезнующие отклики она вызвала в печати. В «Симбирских губернских ведомостях» и «Симбирской земской газете», а также в «Циркуляре по Казанскому учебному округу» появился обширный очерк-некролог, написанный инспектором народных училищ К. М. Аммосовым. Этот некролог вместе с «Воспоминаниями» преподавателя кадетского корпуса А. П. Покровского были изданы в Симбирске отдельной брошюрой. Во всех материалах, посвященных памяти И. Н. Ульянова, особо подчеркивались его выдающиеся заслуги как просветителя. Так, в петербургском журнале «Новь» было четко сказано, что Илья Николаевич наладил народное образование «как в Симбирске, так и в губернии едва ли не лучше, чем оно поставлено в других местностях России. О преждевременной смерти его должны горько пожалеть друзья и приверженцы начального образования»³³.

Выражая мнение передовой общественности Симбирска, председатель училищной комиссии А. И. Алатырцев 24 января 1886 года выступил на заседании городской думы с заявлением, что «педагогическая деятельность Ильи Николаевича Ульянова известна всей России, а тем более городу Симбирску», а потому долг думы должным образом почтить его память. Дума поручила обсудить этот вопрос управе, а та, после полуторамесячной борьбы мнений, предложила «учредить на средства города в городском училище (единственном с шестилетним сроком обучения. — Ж. Т.), которое устроено трудами и заботами покойного для беднейших учеников, принадлежащих к числу обывателей города Симбирска, три стипендии имени Ильи Николаевича Ульянова, для чего из средств города должно быть ассигновано единовременно 400 рублей»³⁴.

Большинство гласных, ведавших о взглядах губернских да и столичных властей на деятельность И. Н. Ульянова, после оживленных споров приняло сторону консервативного головы А. И. Карташева и, ссылаясь на ограниченность средств, решило ограничиться «выражением письменно вдове покойного соболезнования...».

Думская дискуссия и решение министра о скором удалении его со службы, не говоря уже о печатных нападках, которым подвергался Илья Николаевич, причиняли боль и всей семье. На примере борьбы отца за народную школу Владимир отчетливо видел, что царизм боится просвещения— силы, ослабляющей власть имущих. Примечательное признание сделал генерал фон Брадке в политическом обзоре Симбирской губернии за 1887 год: «Что касается отношений между классами населения, то в этом случае крестьянское население сознает свое право и независимость более, чем когда-либо, это потому, что многие воспитывались в школах и шли далее, следовательно, развивались умственно, и очень хорошо понимают, что дворянское сословие скорее в их руках, чем они в руках дворян...»³⁵.

* * *

Многое из того, что волновало отца, старшего брата и старшую сестру, было уже понятно, близко и Владимиру, с одиннадцатилетнего возраста внимательно вслушивавшегося во все политические разговоры. Благодаря гуманной и демократической атмосфере, прочно царившей в семье Ульяновых, он уже в ранней юности питал горячую вражду к бичам родной страны, страстно мечтал о свободе, равенстве и братстве.

Владимир гордился беззаветной просветительской деятельностью отца и глубоко переживал нападки, которым тот подвергался в годы реакции. Он преклонялся перед старшим братом и тоже, как Александр, возмущался правительственными гонениями на передовую печать и писателей-демократов, введением реакционного университетского устава, стремлением свести на нет и без того крайне ограниченные возможности высшего образования для женщин.

И уже в шестом классе у него складывается сознательное критическое отношение к устоям классической гимназии. Именно в это время прошло былое увлечение латынью — одним из главнейших предметов, и этот мертвый язык впредь он изучает только в пределах требований обязательной учебной программы. «Мешать стало другим занятиям, бросил» — так пояснит впоследствии Владимир Ильич Надежде Константиновне³⁶.

В конце этого же 1885 года, под влиянием произведений В. Г. Белинского и Д. И. Писарева и отрицательного отношения старшего брата к догматам православной церкви и церковным обрядам, вопреки многолетним стараниям гимназического начальства и священников-законоучителей, у Владимира складывается твердое убеждение, что религия — это выдумка людей, сознательный или бессознательный обман. Услышав как-то разговор отца с одним из педагогов, в ходе которого гость в ответ на слова Ильи Николаевича о том, что его дети плохо посещают церковь, с улыбкой сказал: «Сечь, сечь надо», возмущенный Владимир, по словам Н. К. Крупской, «решил порвать с религией», порвать окончательно; выбежав во двор, он сорвал с шеи крест, который носил еще, и бросил его на землю»³⁷. День окончательного разрыва с религией запомнился Владимиру Ильичу на всю жизнь. В 1922 году, отвечая на вопрос анкеты для Всероссийской переписи членов РКП (б), с какого возраста неверующий, он написал: «с 16 лет»³⁸.

В эту очень важную пору жизни Владимира скоропостижно скончался Илья Николаевич. Анна Ильинична, приехавшая из Петербурга в Симбирск на рождественские каникулы, задержалась дома почти на два месяца. Владимир сам был потрясен горем, но нашел в себе силы и волю, чтобы в это трудное время помочь Анне в подготовке к предстоящему ей на Бестужевских курсах экзамену по латыни. Часы же отдыха они часто проводили в своем саду, где без помех можно было отвести душу в сокровенных разговорах. Вот что запомнилось Анне Ильиничне: «Зимой этого года (1885— 1886.—Ж. Т.), когда я много гуляла и говорила с Володей, он был настроен очень оппозиционно к гимназическому начальству, к гимназической учебе, к религии также, был не прочь подтрунить над учителями (кое в каких подобных шутках и я принимала участие), одним словом, был, так сказать, в периоде сбрасывания авторитетов, в периоде первого отрицательного, что ли, формирования личности»³⁹.

«Сбрасывание авторитетов» происходило в различных формах. Во время занятий по латыни со старшей сестрой-студенткой Владимир очень доходчиво объяснял ей наиболее сложные грамматические формы с помощью изречений и стихотворений, изобретенных для более легкого их запоминания.

Занятия шли с такой живостью и интересом, в отличие от гимназических уроков, что, по признанию Анны Ильиничны, младший брат «вовлек скоро» ее в «противную латынь». Ей помнится, что она все-таки высказывала сомнение в том, «чтобы можно было пройти в такой короткий срок восьмилетний курс гимназии, но Володя успокаивал... говоря: «Ведь это в гимназиях, с бестолково поставленным преподаванием там, тратится на этот курс латыни 8 лет, — взрослый, сознательный человек вполне может пройти этот 8-летний курс в два года», и в доказательство указывал мне, что пройдет его в два года с Охотниковым (учителем математики чувашской школы И. Я. Яковлева. — Ж. Т.), и действительно прошел, несмотря на более чем посредственные способности последнего к изучению языков»⁴⁰.

В это же время Владимир подвергает ревизии и изучение логики в гимназии. Неудовлетворенность учебником «Элементарная логика» Г. Струве, сплошь напичканным постулатами, вроде: «Бог всемогущ и справедлив — истина неизменная, вечная», была естественной для юноши, тяготевшего не к формальной, а к диалектической логике и недавно порвавшего с религией. Неудивительно, что на одном из уроков Владимир вяло отвечал по заданному материалу и, по словам соученика М. Ф. Кузнецова⁴¹, даже критиковал этот учебник, одобренный министерством народного просвещения и святейшим синодом для всех гимназий и духовных семинарий России. Ф. Керенский не терпел никаких изменений формулировок и официальной терминологии, не говоря уже о какой-то самостоятельности суждений ученика. Не простил он и своему первому ученику — против фамилии Ульянова в феврале или марте 1886 года появилась первая четверка по логике.

Но директор делал вид, что не допускает возможности того, что у Владимира или у кого-то из его соучеников зреет оппозиционное отношение к изучаемому в гимназии, к установленному в ней порядку. В своих отчетах к попечителю Казанского учебного округа Ф. Керенский в 1884—1885 годах клятвенно заверял, что учащимся с успехом прививается любовь к Отечеству, которая-де заключается в «восприятии умом и сердцем великих заслуг виновников (царей. — Ж. Т.) его могущества и славы» и в «живой вере в промысел божий, охранявший Россию от врагов внешних и внутренних в самые тяжелые годины». Конкретизируя суть проводившегося в гимназии патриотического воспитания, Ф. Керенский писал: «Словом и примером наставники и воспитатели стараются развить в воспитанниках благородные стремления, в силу коих в их будущей деятельности выразились бы — беззаветная любовь к Государю и Отечеству, почтение к начальствующим и старшим, трудолюбие, правдивость, вежливость, скромность, благопристойность, добрые отношения к товарищам, уважение к чужой собственности и другие похвальные качества...»⁴²

Но старания керенских не достигали желаемой цели. Большинство выпускников за внешней покорностью скрывало ненависть к засилью классицизма в гимназии, недовольство наступлением реакции в стране, беспокойство за свое будущее.

Примечания:

¹ Крупская Н. К. О Ленине. Сборник статей, с. 27.

² Ульянова-Елизарова А. И. В. И. Ульянов (Н. Ленин). М., 1934, с. 13, 14.

³ Ульянова М. И., с. 268.

⁴ Ульянова-Елизарова А. И., с. 65.

⁵ Ульянова-Елизарова А. И., с. 66.

⁶ Там же, с. 67.

⁷ Там же, с. 65.

⁸ Ульянова-Елизарова А. И., с. 72.

⁹ Первое марта 1887 г. Дело П. Шевырева, А. Ульянова... М. — Л., 1927, с. 289. (В дальнейшем — Первое марта 1887 г.).

¹⁰ Ульянова-Елизарова А. И., с. 67.

¹¹ Ульянова-Елизарова А. И., с. 72.

¹² Там же, с. 79.

¹³ ГАУО, ф. 101, on. 1, д. 501, л. 34.

¹⁴ А. И. Ульянов и дело 1 марта 1887 г. М. — Л., 1927, с. 26.

¹⁵ Писарев Д. И. Соч. в 4-х томах, т. 4, 1956, с. 15.

¹⁶ Ульянова-Елизарова А. И., с. 96.

¹⁷ Речь идет о В. И. Семевском — видном народническом историке.

¹⁸ К. Н. Бестужев-Рюмин был историком-славянофилом правого толка.

¹⁹ Вересаев В. Воспоминания. Собр. соч. в 5-ти томах. М., 1961, т. 5, с. 253.

²⁰ Ленин — Крупская — Ульяновы. Переписка (1883—1900). М., Мысль, 1981, с. 17.

²¹ Степняк-Кравчинский С. М. Россия под властью царей. М., 1965, с. 293.

²² Бунаков Н. Ф. Избр. педагогич. соч. М., 1954, с. 144.

²³ Ленин — Крупская — Ульяновы. Переписка (1883—1900), с. 19.

²⁴ Там же, с. 20.

²⁵ Ульянова-Елизарова А. И., с. 102.

²⁶ Галерея шлиссельбургских узников, ч. 1. СПб., 1907, с. 207.

²⁷ Вестник Европы, 1885, январь, с. 363.

²⁸ Ульянов Д. И. Очерки разных лет. Воспоминания, переписка, статьи. М., Политиздат, 1874, с. 30—31.

²⁹ ЦГА ТАССР, ф. 89, он. 1, д. 1661, л. 13—20. См.: также статью Нафигова Р. А. И. Ульянов и его единомышленники в Казани. — Коммунист Татарии, 1966, № 4-5, с, 127.

³⁰ Нафигов Р. Первый шаг в революцию. В. И. Ульянов и казанское студенчество 80-х годов XIX века. Казань, 1970, с. 66.

³¹ Симбирская земская газета, 1885, 15 сентября.

³² Ульянова-Елизарова А. И., с, 114.

³³ Новь, 1886, № 8, с, 393.

³⁴ Журналы Симбирской городской думы за 1886 г. Симбирск, 1887, с. 29, 127, 128 (Подчеркнуто мной. — Ж. Т.).

³⁵ ЦГАОР, ф. 102, 3-е дел-во, оп. 84, д. 89, ч. 46, л. 2.

³⁶ Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. М., 1957, с. 33.

³⁷ Крупская Н. К. О Ленине. Сборник статей и выступлений. М., Политиздат, 1979, с. 71.

³⁸ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 44, с. 509.

³⁹ Ульянова-Елизарова А. И., с. 126. (Подчеркнуто мной. — Ж. Т.).

⁴⁰ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 24.

⁴¹ Кузнецов М. Почему В. Ульянов получил четверку по логике. — Пролетарский путь, 1940, 22 апреля.

⁴² ГАУО, ф. 101, оп. 1, д. 501, л. 34.