Дайте нам организацию революционеров...

(1895—1903 гг.)

 

Книга открывает совместное издание Политиздата и Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС под названием «История КПСС в воспоминаниях современников». В ней собраны воспоминания участников и современников событий периода создания РСДРП — первой пролетарской партии нового типа. Хронологические рамки книги: 1895—1903 гг.— от ленинского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» до II съезда РСДРП, на котором была создана большевистская партия.

Подобное издание предпринимается впервые. Адресуется широкому кругу читателей.

 

Дайте нам организацию революционеров —
 и мы перевернем Россию!

В. И. ЛЕНИН

 

К ЧИТАТЕЛЮ

За 70 лет Советской власти увидели свет немало произведений мемуарной литературы, в той или иной степени касающихся истории КПСС. Они очень разнообразны по своему характеру и по подходу к освещению событий, по манере изложения и степени доказательности, относятся к различным периодам истории, публиковались в разное время и в разных изданиях. Однако еще не было книги или серии книг, в которых мемуары были бы собраны вместе и из воспоминаний об отдельных этапах, событиях и эпизодах была бы создана цельная картина истории нашей партии.

В настоящем издании впервые предпринимается попытка собрать воедино воспоминания очевидцев и участников событий, то есть тех, кто был не просто сторонним наблюдателем, а делал историю своими руками. То, что после тщательного отбора разрозненные воспоминания собраны в единый комплекс, сгруппированы по основным периодам истории КПСС, придает им новое звучание. Из воспоминаний об отдельных эпизодах и событиях они становятся историей КПСС в воспоминаниях современников.

Как отмечалось на XXVII съезде КПСС, история ленинской партии — это не отгремевшее славное прошлое, а неотъемлемая часть сегодняшнего политического дела и разума всех коммунистов, она служит воспитанию молодого поколения, учит извлекать уроки из прошлого для решения современных задач.

Перед изданием не ставилась задача на основе мемуаров создать нечто вроде курса истории партии, дать ее полное, систематизированное изложение. Основная цель «Истории КПСС в воспоминаниях современников» — проиллюстрировать исторический процесс свидетельствами очевидцев и участников важнейших событий, определивших его ход.

Известно, что мемуарная литература пользуется большим спросом у читателей, вызывает их интерес. В чем же секрет ее популярности? Вероятно, в том, что она передает события прошлого такими, какими их воспринимал очевидец и участник, знакомит с такими деталями, которые придают историческому факту особую выпуклость, особый колорит и которые другие источники донести до нас не могли. Конечно, воспоминания, как правило, окрашены личным отношением автора к описываемым событиям. Среди мемуаристов вряд ли можно найти человека, который писал бы, «добру и злу внимая равнодушно...». Но это скорее положительная черта мемуарной литературы, особенно относящейся к такому острому сюжету, как история политической партии, поскольку читатель ощущает в ней дыхание классовой борьбы.

Еще великий революционный демократ, выдающийся литературный критик В. Г. Белинский писал: «В том-то и заключается трудность условий исторического таланта, что в нем должны быть соединены строгое изучение фактов и материалов исторических, критический анализ, холодное беспристрастие с поэтическим воодушевлением и творческой способностью сочетать события, делая из wfx живую картину, где соблюдены все условия, перспективы и светотени». Воспоминания, как исторический жанр, прежде всего и отличаются поэтическим воодушевлением, тем, что они, с одной стороны, доносят до нас дух эпохи, живую картину исторических событий и в наибольшей степени воздействуют на эмоциональное восприятие истории, а с другой — основаны на подлинных фактах и действительных явлениях истории.

На воспоминаниях всегда лежит печать времени, но одновременно в них отражается и индивидуальность автора, который в зависимости от личного восприятия выделяет определенные привлекшие его внимание и запомнившиеся детали. Тем не менее мемуары — важное свидетельство истории, без них круг исторических источников был бы неполон. В них не только содержатся факты, о которых в других источниках нет сведений, они в первую очередь дают возможность узнать об отношении современников к событиям.

При изучении того или иного вопроса надо всегда сопоставлять то, что пишут авторы воспоминаний, с документами, относящимися к данному историческому явлению, и определять, подтверждают или опровергают они приведенные мемуаристами факты. При этом важно отделить сам факт от его оценки автором воспоминаний. В данном случае это будет отделение объективного от субъективного. Но природа исторического факта такова, что и субъективное, поскольку оно является мнением и оценкой очевидца, участника событий, имеет далеко не второстепенное значение, ибо дает представление о воздействии, оказанном тем или иным фактом на участников событий.

Воспоминания подбирались таким образом, чтобы по возможности осветить узловые вопросы истории КПСС, все ее этапы и важнейшие события. Чтобы у читателя в итоге сложилось в известной мере цельное представление о деятельности нашей партии и ее роли в общественном развитии, о том, что представляла она собой в различные исторические периоды.

Безусловно, не все периоды можно показать на материалах воспоминаний одинаково полно и ярко: это исключается своеобразием их как источника. Известно также, что в мемуарной литературе освещение тех или иных событий и направлений деятельности партии распределяется весьма неравномерно и не всегда определяется их значимостью. Современники не могли сразу определить значение какого-либо факта или события и поэтому, возможно, не обратили на него должного внимания. Позднее же детали стираются в памяти. Некоторые, порой весьма важные вопросы рассматривались и решались, по соображениям конспирации, в очень узком кругу людей, и записок о них не сохранилось.

Наиболее полное отражение в мемуарах получили явления и события широкомасштабные, такие, например, как три российские революции. В то же время менее яркие, менее броские, хотя и важные, события и явления порой оставались в тени. Поэтому в книгах настоящего издания иногда сравнительно мало сказано о событиях, которые по своей значимости заслуживают более полного и детального освещения. Это следует отнести к неизбежным издержкам жанра.

В издание вошли мемуары, публиковавшиеся в периодической печати в первые десятилетия Советской власти. С тех пор они, за небольшим исключением, не перепечатывались и поэтому неизвестны широкому читателю. Часть воспоминаний почерпнута из архивных фондов и публикуется впервые.

Среди авторов, чьи мемуары включены в настоящее издание, руководители партии и ее рядовые члены, участники трех российских революций и делегаты партийных съездов, ученые и рабочие, деятели культуры и военачальники... Но объединяет их всех то, что они сами были активными участниками создания партии и свержения эксплуататорского строя, строительства социализма и защиты завоеваний революции от посягательств внутренних и внешних врагов, борьбы за единство партийных рядов и за чистоту марксистско-ленинской теории. Разнообразие их свидетельств дает возможность посмотреть на исторический процесс с разных точек зрения, увидеть его в различных аспектах. В целом же собранные в издании воспоминания дают представление о сложном героическом пути, пути борьбы и побед, который прошла Коммунистическая партия Советского Союза. Они показывают процесс внутрипартийного развития и преемственности ее политики, характеризуют тех, кто шел впереди, прокладывая дорогу к обществу будущего, к коммунизму.

«...История общества,— говорится в Политическом докладе ЦК КПСС XXVII съезду партии,— не сумма случайных слагаемых, не беспорядочное «броуново движение», а закономерный поступательный процесс»*. Таков фундаментальный вывод марксизма- ленинизма, доказанный всем ходом мирового общественного развития. Свидетельства современников великих исторических свершений, их воспоминания подтверждают обоснованность и историческую закономерность победы социализма, правильность генеральной линии партии.

На XXVII съезде КПСС указывалось на необходимость более глубокого изучения истории партии. Издание «Истории КПСС в воспоминаниях современников» призвано помочь решению этой задачи. И преподаватель, и пропагандист найдут в нем полезный материал, который поможет сделать изложение истории партии более живым и убедительным. Оно может стать и серьезным подспорьем для специалистов, изучающих историю партии, как первый систематизированный свод воспоминаний. Книги настоящего издания адресованы всем, кто интересуется историей нашей партии. И цель издания будет достигнута, если они дадут читателям возможность ощутить время, почувствовать атмосферу революционного творчества, борьбы и созидания, познакомят их с мыслями и делами людей, которые вошли в историю, стали ее частью, чьи имена запечатлены в памяти народа.

* Материалы XXVII съезда Коммунистической партии Советского Союза. М., 1986, с. 7.

 

ВВЕДЕНИЕ

Настоящая книга посвящена периоду создания пролетарской партии нового типа — ленинской партии большевиков. В нее вошли воспоминания ближайших соратников В. И. Ленина, активных участников марксистского рабочего движения в России на рубеже XIX—XX веков.

Хронологические рамки книги охватывают события с 1895 по 1903 год. То было переломное время. Капитализм вступил в эпоху империализма, чреватую глубокими социальными конфликтами и революционными взрывами. С особой силой его противоречия проявлялись в нашей стране, где средневековый гнет многочисленных пережитков крепостничества переплетался с тяжелыми формами капиталистического угнетения трудящихся. Здесь созревали необходимые предпосылки революции 1905—1907 годов — первой народной революции эпохи империализма.

Новая революционная эпоха потребовала творческого подхода к вопросам теории и практики социал-демократических рабочих партий, поиска новых форм и методов их деятельности. Прежние теоретические взгляды и формы рабочего движения, сложившиеся в условиях относительно «мирного» развития капитализма, становились уже недостаточными. Теперь, в обстановке стремительного нарастания революционного кризиса, на первый план выдвигалась разработка проблем субъективного фактора, прежде всего теории, политики и организации партии как руководящей силы рабочего, всего освободительного движения. Разрешению именно этой сложной и актуальной задачи В. И. Ленин подчинил всю свою научную и практическую работу. Решительно разоблачая оппортунизм «экономистов» и их сторонников, проводивших буржуазно-реформистскую линию на стихийное развитие рабочего движения, Ленин подчеркивал первостепенное значение организации, воспитания социалистического сознания пролетариата. «Роль передового борца,— писал он,—может выполнить только партия, руководимая передовой теорией»¹.

В. И. Ленин обосновал необходимость последовательно марксистской партии рабочего класса и возглавил борьбу за ее образование. Ленинское учение о партии было принято на вооружение революционными социал-демократами и претворено в жизнь, в реальную действительность. Создание такой партии явилось событием всемирно-исторического значения.

История образования РСДРП занимает почти целое предреволюционное десятилетие, которое включает в себя три относительно самостоятельных периода. Публикуемые в томе воспоминания разделены на три части, соответствующие этим периодам: 1. У истоков большевизма; 2. В годы ленинской «Искры»; 3. Второй съезд РСДРП. Они служат не только живым комментарием событий прошлого, но и дополнительным источником знаний по каждому из названных периодов.

Как известно, в середине 90-х годов прошлого столетия революционные социал-демократы во главе с В. И. Лениным положили начало соединению научного социализма с рабочим движением в России. Их первопроходческая деятельность по распространению марксизма среди рабочих Петербурга, по созданию «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», как зачатка пролетарской партии, получила широкое освещение в мемуарной литературе своего времени. Понятно, что без использования мемуаров непосредственных участников социал-демократического движения тех далеких лет, в том числе Н. К. Крупской, А. И. Ульяновой-Елизаровой, Г. М. Кржижановского, М. А. Сильвина, И. В. Бабушкина, В. А. Шелгунова и других авторов, по-настоящему раскрыть содержание столь важного исторического периода было бы невозможно.

Каждая из трех частей книги открывается работой В. И. Ленина, в которой дается характеристика периода и задач революционной социал-демократии. В первой части помещен фрагмент из ленинской брошюры «Задачи русских социал-демократов». Из мемуаров современников, собранных в этой части, читатель почерпнет немало сведений о жизни и борьбе передовых рабочих Питера и других промышленных центров страны, о деятельности первых социал-демократических организаций России и их руководителей. Значительная часть воспоминаний посвящена подготовке и работе I съезда РСДРП, провозгласившего в 1898 году основание нашей партии.

Второй раздел книги начинает статья В. И. Ленина «Заявление редакции «Искры». Важное место в освещении истории организации этой газеты и ее выдающейся роли в создании партии принадлежит воспоминаниям агентов и корреспондентов «Искры». Большой познавательный интерес представляют мемуары Е. Д. Стасовой, М. М. Литвинова, Н. А. Алексеева, О. А. Варенцовой, О. А. Пятницкого, М. М. Эссен, В. П. Ногина, А. С. Енукидзе и других активных участников искровского подполья. В них содержится богатый и достоверный материал, раскрывающий многотрудную, поистине героическую работу редакции «Искры» и ее представителей на местах по собиранию разрозненных сил социал-демократического движения в стране, по идейному и организационному сплочению партии. Эти мемуары убедительно свидетельствуют о том, что ленинская «Искра» способствовала сплочению революционных социал-демократов и благодаря ее деятельности большевизм «вышел на борьбу с меньшевизмом, как цельное направление»².

Подготовленная «Искрой» победа большевистского направления в РСДРП показала правильность научного предвидения В. И. Ленина как теоретика и политического руководителя. Не случайно ленинские идеи строительства партии стали центром притяжения всех стойких искровских делегатов на II съезде, которые увидели в Ленине самого выдающегося партийного вождя. «Уже в течение первых двадцати заседаний для меня стало ясно,— пишет С. И. Гусев, агент «Искры» и делегат съезда от Донского комитета РСДРП,— что Ленин играет в руководстве съездом не менее важную роль, чем Плеханов, а в отдельные моменты, наиболее горячие, берет на себя руководство целиком»³. Об этом же пишут в своих воспоминаниях А. В. Шотман, М. Н. Лядов, Н. К. Крупская и другие участники съезда.

II съезд РСДРП, на котором была создана большевистская партия, явился поворотным пунктом в развитии российского и международного рабочего движения. С возникновением большевизма на историческую арену вышла партия нового типа — партия рабочего класса, партия научного коммунизма, партия социалистической революции и коммунистического созидания⁴.

Однако путь большевиков не был простым и легким. Сразу же после съезда меньшевики, занявшие место разбитых «экономистов», пытались подорвать организационные принципы партии и ослабить ее руководящую роль в рабочем движении. Большевики, выступавшие под руководством В. И. Ленина против оппортунизма меньшевиков в организационных вопросах, развернули последовательную борьбу за сплочение РСДРП и ее местных организаций на позициях революционного марксизма.

Борьба большевиков за преодоление серьезного партийного кризиса, возникшего по вине меньшевиков после II съезда РСДРП, раскрывается в воспоминаниях многих делегатов партийного форума, в том числе С. И. Гусева, А. В. Шотмана, М. Н. Лядова, Р. С. Землячки, Д. И. Ульянова, А. Н. Стопани, С. И. Степанова и др. Третьей части мемуаров предпослана работа В. И. Ленина «Рассказ о II съезде РСДРП», написанная по горячим следам событий. Красной нитью проходит через нее мысль о необходимости крепить единство рядов партии, оберегать ее от беспринципности и оппортунистических шатаний. Русской социал-демократии, подчеркивал В. И. Ленин, предстояло свершить «трудный переход к партийности от кружковщины, к сознанию революционного долга от обывательщины, к дисциплине...»⁵

В. И. Ленин прекрасно сознавал, что создание, и укрепление подлинно революционной пролетарской партии возможно только путем бескомпромиссной борьбы против оппортунизма, в какой бы форме он ни проявлялся, будь то «экономизм», меньшевизм или анархизм. Он исходил из того, что в новых условиях классовой борьбы пролетариату нужна партия, свободная от всех видов оппортунизма и ревизионизма и основывающая свою деятельность на принципах творческого марксизма. Только такая организация революционеров способна «перевернуть Россию», возглавить борьбу рабочего класса за революционное преобразование общества, за демократию и социализм.

Мемуарная литература по истории КПСС начального периода располагает большими возможностями не только историко-познавательного, но и политико-воспитательного, нравственного характера. Ее авторы не сторонние наблюдатели, а пламенные борцы за дело партии, ее высокие идеалы, поборники социальной справедливости и народной свободы. Достоверные сведения и размышления ветеранов партии — непосредственных участников исторических событий — обогащают память советских людей о славном революционном прошлом нашей Родины, воспитывают их в духе патриотизма и интернационализма.

Между тем историко-партийные мемуары, написанные много десятилетий назад, за очень небольшим исключением, не переиздавались. Распыленные по страницам старых, забытых и полузабытых изданий, они практически недоступны широкому кругу читателей. По той же причине воспоминания современников крайне редко используются в научно-исследовательской и популярной литературе. Собранные воедино, они обретают новую жизнь и будут достойно служить насущным интересам современности, удовлетворению духовных потребностей советского общества.

* * *

Воспоминания современников, опубликованные в настоящей книге, расположены в хронологическом порядке, в соответствии с общепринятой периодизацией событий. Мемуары печатаются по последним изданиям, сверенным с первоисточниками, некоторые из них даются с небольшими сокращениями. В необходимых случаях тексты снабжены подстрочными примечаниями. В конце книги помещены краткие биографические сведения об авторах воспоминаний.

Примечания:

¹ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 25.

² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 19. с. 103.

³ Воспоминания о II съезде РСДРП. Изд. 3-е. М., 1983, с. 117.

⁴ См.: О  80-летии Второго съезда РСДРП. Постановление ЦК КПСС 31 марта 1983 г. М., 1983, с. 3.

⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 8, с. 20.

 

 

I

У ИСТОКОВ БОЛЬШЕВИЗМА

 

В. И. Ленин

ИЗ БРОШЮРЫ «ЗАДАЧИ РУССКИХ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТОВ»

Русская социал-демократия еще очень молода. Она только-только выходит из того зародышевого состояния, когда преобладающее место занимали вопросы теоретические. Она только начинает развивать свою практическую деятельность. На место критики социал-демократических теорий и программ революционеры других фракций должны, в силу необходимости, выступить с критикой практической деятельности русских социал-демократов. И надо признать, что эта последняя критика отличается самым резким образом от критики теоретической, отличается до того, что оказалось возможным сочинить комический слух, будто с.-петербургский «Союз борьбы» есть организация не социал-демократическая. Самая возможность подобного слуха показывает уже неправильность ходячих обвинений социал-демократов в игнорировании политической борьбы. Самая возможность такого слуха свидетельствует уже о том, что многие революционеры, которых не могла убедить теория социал-демократов, начинают убеждаться их практикой.

Перед русской социал-демократией еще громадное, едва начатое поле работы. Пробуждение русского рабочего класса, его стихийное стремление к знанию, к объединению, к социализму, к борьбе против своих эксплуататоров и угнетателей проявляется с каждым днем все ярче и шире. Гигантские успехи, которые делает русский капитализм в последнее время, ручаются за то, что рабочее движение будет безостановочно расти вширь и вглубь. В настоящее время мы переживаем, видимо, тот период капиталистического цикла, когда промышленность «процветает», торговля идет бойко, фабрики работают вовсю и, как грибы после дождя, появляются бесчисленные новые заводы, новые предприятия, акционерные общества, железнодорожные сооружения и т. д. и т. д. Не надо быть пророком, чтобы предсказать неизбежность краха (более или менее крутого), который должен последовать за этим «процветанием» промышленности. Такой крах разорит массу мелких хозяйчиков, бросит массы рабочих в ряды безработных и поставит, таким образом, перед всеми рабочими массами в острой форме те вопросы социализма и демократизма, которые давно уже встали перед каждым сознательным, каждым думающим рабочим. Русские социал-демократы должны позаботиться о том, чтобы   этот крах застал русский пролетариат более сознательным, более объединенным, понимающим задачи русского рабочего класса, способным дать отпор классу капиталистов, пожинающих ныне гигантские барыши и стремящихся всегда сваливать убытки на рабочих,— способным вступить во главе русской демократии в решительную борьбу против полицейского абсолютизма, связывающего по рукам и по ногам русских рабочих и весь русский народ.

Итак, за работу же, товарищи! Не будем терять дорогого времени! Русским социал-демократам предстоит масса дела по удовлетворению запросов пробуждающегося пролетариата, по организации рабочего движения, по укреплению революционных групп и их взаимной связи, по снабжению рабочих пропагандистской и агитационной литературой, по объединению разбросанных по всем концам России рабочих кружков и социал-демократических групп в единую социал-демократическую рабочую партию!

Полн. собр. соч., т. 2, с. 465—466

 

 

А. И. Ульянова-Елизарова

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ ИЛЬИЧЕ

V. НАЧАЛО РЕВОЛЮЦИОННОЙ РАБОТЫ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА УЛЬЯНОВА (Н. ЛЕНИНА)

1. ИЗ САМАРЫ В ПЕТЕРБУРГ

Владимир Ильич переехал из Самары в Петербург осенью 1893 года с целью взяться за революционную работу. Окончательные экзамены при университете были им сданы еще в 1891 году. Самара не могла дать простора его деятельности, она давала слишком мало пищи его уму. Теоретическое изучение марксизма, которое он мог взять и в Самаре, было уж взято им¹.

Почему же не уехал он с осени 1892 года, когда уже окончил университетский курс, зачем сидел еще год в Самаре?

На этот вопрос я могу ответить: сидел для матери.

...Каким большим авторитетом, какой горячей любовью пользовалась и с его стороны, как и со стороны всех нас, наша мать. Той твердости, с которой она переносила свои тяжелые несчастья, удивлялись все, кто ее знал,— тем более чувствовали это дети. Несчастье с потерей старшего брата было из ряда вон выходящим, и все же оно не подавило ее, она выказала так много силы воли, что, скрывая, по возможности, свои слезы и тоску, заботилась, как прежде, еще больше, чем прежде, о детях, потому что после смерти мужа ей одной приходилось заботиться о них.

Она старалась, по мере возможности, не омрачать их молодую жизнь, давать им строить свое будущее, свое счастье... И она понимала их революционные стремления.

Эти заботы были так удивительны, пример, который она показывала детям, был так прекрасен, что и им хотелось еще больше, чем прежде, скрасить ей жизнь, облегчать ее горе. А в год окончания Владимиром Ильичем университета над семьей стряслось новое несчастье: умерла в Петербурге от брюшного тифа его сестра Ольга. Владимир Ильич приехал как раз тогда, весной, для сдачи первой половины своих экзаменов. Ему пришлось отвезти сестру в больницу (попала, к несчастью, в очень плохую), потом, когда ей стало плохо, вызвать телеграммой мать. Владимир Ильич был один с матерью в первые, самые тяжелые, дни. Он привез ее домой в Самару. Он видел, как и при этом новом ударе проявилось ее мужество, ее чуткость к другим прежде всего.

Стараясь преодолеть свое горе, мать все же, конечно, сильно страдала. Ольга была прекрасная, с выдающимися способностями и большой энергией девушка.

Осенью 1890 года она поехала в Петербург на Высшие женские курсы. Ни в Казани, ни тем более в Самаре высшего женского заведения не было, а она страстно рвалась к учению. На курсах она выделилась в первый же год своими знаниями, своей работоспособностью, и подруги ее — 3. П. Невзорова-Кржижановская, Торгонская, покойная А. А. Якубова — говорили о ней как о выдающейся девушке, бывшей центром их курса. Со всем неясным или непонятным подруги шли к ней, и она повредила себе тем, что, уже больная, объясняла им по химии и другим предметам к начавшимся экзаменам. Она искала также путей и для общественной работы, и из нее вышла бы, несомненно, выдающаяся и преданная революционерка. После ее потери одно могло облегчить несколько горе матери: близость к ней остальных детей. И Володя остался еще на год дома, в Самаре.

Но к концу этой последней зимы он уже иногда порядочно скучал, стремясь к более оживленному центру, к простору для революционной работы: Самара в те годы была как бы только станцией из Сибири, из настоящей ссылки, в центры умственной жизни, которыми были столицы и университетские города.

Остался у меня в памяти разговор с Володей о появившейся в ту зиму в одном из журналов новой повести А. Чехова «Палата № 6». Говоря о талантливости этого рассказа, о сильном впечатлении, произведенном им,— Володя вообще любил Чехова,— он определил всего лучше это впечатление следующими словами: «Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, точно и я заперт в палате № 6». Это было поздно вечером, все разошлись по своим углам или уже спали. Перемолвиться ему было не с кем.

Эти слова Володи приоткрыли мне завесу над его душевным состоянием: для него Самара стала уже такой «Палатой № 6», он рвался из нее почти так же, как несчастный больной Чехова. И он твердо решил, что уедет из нее следующей же осенью. Но ему не захотелось основаться в Москве, куда направилась вся наша семья вместе с поступающим в Московский университет меньшим братом Митей. Он решил поселиться в более живом, умственном и революционном также центре — Питере. Москву питерцы называли тогда большой деревней, в ней в те годы было еще много провинциального, а Володя был уже сыт, по горло сыт провинцией. Да, вероятно, его намерение искать связи среди рабочих, взяться вплотную за революционную работу заставляло его также предпочитать поселиться самостоятельно, не в семье, остальных членов которой он мог бы компрометировать.

Поздней осенью, устроившись в Москве, мы с матерью ездили в Питер навестить Володю. У матери была при этом специальная цель: купить ему зимнее пальто. Володя был всегда очень непрактичен в житейских обыденных вещах — он не умел и не любил покупать себе что-нибудь, и обычно и позже эту задачу брали на себя мать или я. В этом он напоминал всецело отца, которому мать заказывала всегда костюмы, выбирала материал для них и который, как и Володя, был чрезвычайно безразличен к тому, что надеть, привыкал к вещам и по своей инициативе никогда, кажется, не сменил бы их. Володя и в этом, как и во многом другом, был весь в отца.

2.НОВЫЕ ЗНАКОМСТВА И СВЯЗИ

Знакомства по приезде в Петербург Владимир Ильич стал заводить понемногу, осмотрительно: он знал, что правительство смотрело на него предубежденно, как на брата Александра Ильича, он видел, как часто за неосторожную болтовню влетала молодежь, не успев ничего сделать. Всякая болтовня и фраза были чужды ему: он хотел нести свои знания, свою работу в тот слой, который — он знал — совершит революцию, в слой рабочих. Он искал знакомства с людьми, которые разделяли его взгляды, которые считали, что революцию можно ждать не от крестьянства, якобы социалистически настроенного, якобы разделявшего коммунистические верования и навыки предков, и не от представителей интеллигенции — самоотверженных, готовых идти на смерть, но одиноких. Он искал таких, которые знали твердо, как и он, что революция в России будет произведена рабочим классом или ее не будет вовсе (слова Плеханова). Таких людей, социал-демократов, было тогда меньшинство. Большинство революционно настроенных образованных людей придерживались народнических и народовольческих взглядов, но так как организация была уже разрушена, дела никакого не было, то активно мало кто проявлялся, а было больше разговоров, шумихи. От этой интеллигентской болтовни и старался держаться подальше Владимир Ильич. Полиция, власти считали тогда тоже опаснее представителей народовольчества, идущих на насилие, несущих смерть для других и ставящих на карту и свою жизнь. По сравнению с ними социал-демократы, ставящие себе целью мирную пропаганду среди рабочих, казались мало опасными. «Маленькая кучка, да когда-то что будет — через пятьдесят лет»,— говорил о них директор департамента полиции Зволянский.

Таково же приблизительно было воззрение на социал-демократов и в обществе. Если такой руководитель умов того времени, как Михайловский, настолько не понимал взглядов Маркса, что не видел — или затушевывал — революционное значение их, то чего же можно было ожидать от широких слоев. Маркса почти никто не читал, представление о социал-демократах имелось, главным образом, по легальной парламентской деятельности их в Германии. В России парламентом в то время и не пахло, поэтому нетерпеливой, рвущейся к революционной работе молодежи казалось, что русские социал-демократы просто избирают себе спокойный удел: почитывая Маркса, дожидаться, когда заря свободы взойдет над Россией. Им казалось, что объективизм Маркса прикрывал тут попросту вялость, старческую рассудочность в лучшем смысле, а в худшем — шкурнические интересы. Так смотрели на русских учеников Маркса авторитетные для молодежи старые революционеры, возвращавшиеся с каторги и ссылки. Их молодость была горячим и дерзким порывом борьбы со всесильным самодержавием, они, направляясь в народ, забрасывали книжки, плевали на дипломы... И они с тоской и непониманием взирали на новую, какую-то не по-юному солидную молодежь, которая считала возможным обкладывать себя толстыми томами научных книг в то время, как ничто не сдвинулось еще в устоях самодержавия и положение народа было плачевным по-прежнему. Они видели в этом какую-то холодность. Они готовы были применить к этой молодежи слова Некрасова:

Не будет гражданин достойный

К отчизне холоден душой.

Ему нет горше укоризны...

Каждое время выставляет свои требования, и обычно бывает, что представители старого поколения плохо понимают идеалы и стремления молодого, начавшего мыслить при изменившихся общественных условиях. А если политические условия остались в России прежние, то экономические начали сильно меняться: капитализм захватывал все большие области, все несомненнее становилось, что ход развития пойдет у нас так же, как на Западе, что вожаком революции будет и у нас, как и там, пролетариат. А сторонникам старых, народнических воззрений, не понимавшим, что дело тут не в чьем-то безразличии и не в чьей-то злой воле, что таков ход развития и против него никаким самым самоотверженным порывом ничего не поделаешь, казалось, что марксисты, слепо идя по пути Запада, хотят выварить всех крестьян в фабричном котле. Крестьянам же, по их убеждению, были присущи коммунистические взгляды, с которыми они могли бы миновать тяжелый путь через капитализм, несущий, особенно в первой своей стадии, неисчислимые бедствия и страдания для народа. «Лучше бы без капитализма»,— говорили они устами В. В. (Воронцова), Южакова и других народников и старались найти доказательства, что это «лучше бы» возможно. Они негодовали на марксистов, как негодует человек, не понимающий необходимости какой-либо операции, на холодность и сухость врача, спокойно подвергающего больного всем связанным с нею страданиям, не пытаясь обойтись «лучше» без них.

Это добренькое «лучше без капитализма» Владимир Ильич высмеивал очень ядовито и в устных своих выступлениях в тот период, и в первых своих работах, посвященных главным образом критике народничества. Отсылаем читателя к упомянутому уже нами сочинению его «Что такое «друзья народа»...», которое дает наилучшее представление о взглядах Ильича в тот период и которое в перепечатанных тогда на мимеографе тетрадках зачитывалось до дыр молодежью.

Еще раньше, чем тетрадки эти появились,— зимой 1893 года — Владимир Ильич выступал против народников в Москве. Это было во время рождественских каникул, когда он приехал побывать к нам. На праздниках устраивались обычно вечеринки. Так и тут на одной вечеринке с разговорами в студенческой квартире выступил против народников Владимир Ильич. Ему пришлось здесь сцепиться главным образом с известным писателем-народником В. В. (Воронцовым)². Не встречаясь с В. В. лично, Владимир Ильич не знал, против кого он выступает, и потом даже рассердился на знакомую³, приведшую его на эту вечеринку, что она не сказала ему, кто его противник. Выступал он со свойственной ему великолепной смелостью, во всеоружии своих знаний и со всей силой убеждения, сосредоточив на себе весь интерес вечеринки. Сторонникам противной стороны дерзость неизвестного молодого человека казалась чрезмерной; вся марксистски настроенная молодежь была страшно рада неожиданной поддержке и жалела, что, отчитав В. В., незнакомец быстро ускользнул с вечеринки. А Владимир Ильич ругал себя потом, что, раззадоренный авторитетностью, с которой В. В. высказывал свои устарелые взгляды, дал вызвать себя на обличения в неконспиративной обстановке. Но сошла эта вечеринка благополучно: на праздниках и полиция в Москве любила попраздновать, а потом имени Ильича никто не знал, его называли «петербуржец». Значение же его выступления для московской молодежи было большое: оно разъяснило молодым марксистам многое, оно дало им опору, толкнуло их вперед.

И в Питере в ту зиму у Владимира Ильича было мало знакомств. Он сошелся с кружком технологов, группировавшихся вокруг братьев Красиных⁴, с которыми связался через Нижний Новгород, затем познакомился с несколькими сознательными и активными рабочими, как Бабушкин (расстрелянный после революции 1905 года в Сибири⁵) и В. А. Шелгунов, давно уже ослепший, который и теперь выступает в Москве со своими воспоминаниями⁶. Он познакомился с некоторыми легальными литераторами-марксистами, как с П. Б. Струве, А. Н. Потресовым, с которыми его сближала общая борьба против народников. Потресов, впрочем, был его ближайшим товарищем и позднее, по работе в «Искре», вплоть до раскола на II съезде в 1903 году. Но, направляя вместе со Струве удары против народников, Владимир Ильич раньше других почувствовал в нем чуждые струнки нереволюционера, не делающего всех выводов из учения Маркса, останавливающегося на чисто легальном, профессорском, буржуазном марксизме. Он почуял в нем будущего кадета и тогда же напал горячо на это вредное уклонение в статье под псевдонимом К. Тулин⁷, помещенной в сборнике «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития», изданном Потресовым в 1895 году. Сборнику этому не удалось проскочить через цензуру, как изданной ранее книге Плеханова под псевдонимом Бельтов «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Мудреное заглавие спасло книгу Плеханова, содержавшую ярые нападки на народников и определенно высказывавшую точку зрения революционных марксистов. А сборник «Материалов», несмотря на несколько сухих, кишащих цифирью статей, влетел за статью Тулина и был сожжен. Удалось спасти только несколько экземпляров, и немногие поэтому прочли тогда статью Владимира Ильича.

Таким образом, цензура быстро разобрала разницу между марксизмом революционным — социал-демократией — и марксизмом легальным. Стали понимать эту разницу и кое-кто из народников-революционеров, стали замечать, что собственно их противники социал-демократы также революционеры и что нельзя валить их в одну кучу с «легальными марксистами», которые, устанавливая факт, что Россия «идет на выучку к капитализму» (эпиграф к книге Струве «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России»), никакого вывода в смысле необходимости борьбы с существующим строем из этого не делают. Кое-кто из молодых народовольцев, не признававших значения нашей общины... стали подходить ближе к социал-демократам, убеждаясь, что они не только не против политической борьбы, а выставляют ее на своем знамени. Так, народовольцы, имевшие свою типографию в Петербурге (Лахтинская типография), сами предложили социал-демократам печатать их листовки и брошюры, считая, что разница между двумя направлениями лишь в том, что социал-демократы обращаются к рабочим, а не к другим классам общества, но что направление их также революционное. В Лахтинской типографии были напечатаны многие листовки Владимира Ильича и его брошюра «О штрафах»⁸; вторая, «О стачках», была забрана там при аресте типографии и погибла.

Но это было уже позднее. Лето 1894 года — после первой зимы в Петербурге — Владимир Ильич проводил с нами под Москвой, в Кузьминках, неподалеку от станции Люблино Курской железной дороги. Жил довольно уединенно и много занимался. Для отдыха гулял с меньшим братом и сестрой по окрестностям и заложил в них основы социал-демократического учения. Из московских социал-демократов виделся с Мицкевичем, с которым познакомился еще раньше в Нижнем Новгороде, с Ганшиным и братьями Масленниковыми. Эти товарищи взялись печатать его тетрадки «Что такое «друзья народа»...», которые появились осенью 1894 года в Москве и Петербурге, размноженные на мимеографе⁹.

Помню, что не успела прочесть его тетрадку о Михайловском в рукописи и разыскивала ее потом в Москве.

Это было не так-то легко, потому что выступление Михайловского против социал-демократов возмутило многих, и в Москве ходило несколько рукописных или доморощенно напечатанных ответов ему. Легально ответы эти напечатаны быть не могли, это-то и возмущало против Михайловского, что он нападает и клеплет на людей, которым зажат рот. Мне стали рассказывать о двух-трех ответах и, характеризуя их, заявили: «Один более основательный, только выражения очень уже недопустимые».— «А какие, например?» — спросила я с живостью. «Да, например, Михайловский сел в лужу».— «Вот этот, пожалуйста, мне и достаньте»,— заявила я, решив совершенно определенно, что этот и должен был принадлежать перу Володи. И потом мы смеялись с ним относительно того признака, по которому я безошибочно определила его работу.

3. БОРЬБА С «ЭКОНОМИСТАМИ»

Кроме народников и «легальных марксистов», Владимиру Ильичу пришлось сражаться еще с так называемыми «экономистами». Это было направление, отрицавшее необходимость политической борьбы со стороны рабочих и агитацию за таковую в рабочих массах. Вытекало оно из здорового и естественного стремления подходить к рабочим, политически совершенно неразвитым, сохранившим еще в массе веру в царя, с точки зрения их повседневных нужд и требований. Дело шло о первых шагах в этих массах, которые надо было пробудить, в которых надо было развить стремление к защите своего достоинства, сознание, что спасения можно искать только в объединении, в сплочении, и содействовать этому сплочению. А объединить можно было только на непосредственных, наглядных нуждах — прежде всего на протесте против притеснения со стороны хозяев. Так, призыв восстать против непомерно удлиняющегося рабочего времени, сокращаемого с помощью разных мошенничеств заработка, призыв требовать кипятка в обеденное время, более раннего окончания работы в субботу для того, чтобы пользоваться баней, отмены несправедливых штрафов, удаления грубых, зазнавшихся мастеров и т. п. был понятен самым серым, неразвитым рабочим.

Сплочаясь на таких обыденных нуждах, они научались бороться вместе, дружно, стойко, защищать общие интересы, а удача в этой борьбе давала им чувствовать свою силу и объединяла еще более. Удача первых стачек — а чем мельче и справедливее были выставленные требования, тем легче они удовлетворялись — окрыляла и толкала вперед сильнее всякой агитации. Добытые улучшения в положении давали больше досуга и возможности читать, развиваться дальше. Поэтому все социал-демократы, шедшие к рабочим массам, начинали агитацию с экономических нужд. И листовки Владимира Ильича указывали на самые насущные требования рабочих того или иного завода или фабрики, производя этим большое впечатление. В случае несогласия хозяев удовлетворить мирным путем требования рабочих, рекомендовалось прибегнуть к стачке. Успех стачки в одном предприятии побуждал к этому методу борьбы и другие¹⁰.

То время было временем перехода от занятий в небольших кружках — пропаганды, к работе в массах — агитации. И Владимир Ильич был одним из тех, кто стоял за такой переход. Разница между пропагандой и агитацией определялась, пожалуй, лучше всего словами Плеханова: «Пропаганда дает много идей небольшому кругу лиц, а агитация — одну идею массам».

Но если первый подход к совершенно неразвитым рабочим должен был по необходимости идти от ближайших экономических нужд, то никто не говорил с самого начала определеннее Владимира Ильича, что это должно быть лишь начальной ступенью, что политическое сознание должно развиваться с первых же бесед и с первых листков. Помню разговор с ним об этом поздней осенью 1895 года, незадолго до его ареста, когда я приехала опять к нему в Петербург.

«Как подходить с разговорами о политике к серым рабочим, для которых царь — второй бог, которые и листки с экономическими требованиями берут еще со страхом и оглядкой? Не оттолкнуть бы их только этим»,— говорила я, имея в виду еще более серых московских рабочих.

Владимир Ильич указывал мне тогда, что все дело в подходе.

«Конечно, если сразу говорить против царя и существующего строя, то это только оттолкнет рабочих. Но ведь «политикой» переплетена вся повседневная жизнь. Грубость и самодурство урядников, пристава, жандарма и их вмешательство при всяком несогласии с хозяином обязательно в интересах последнего, отношение к стачкам всех власть имущих — все это быстро показывает, на чьей они стороне. Надо только всякий раз отмечать это в листках, в статьях, указывать на роль местного урядника или жандарма, а там уже постепенно направляемая в эту сторону мысль пойдет дальше. Важно только с самого начала подчеркивать это, не давать развиваться иллюзии, что одной борьбой с фабрикантами можно добиться чего-нибудь». «Вот например,— говорил Владимир Ильич,— вышел новый закон о рабочих (не помню сейчас точно, чего он касался.— А. Е.), его следует разъяснить, показать, насколько тут делается что-либо для рабочих и насколько — для фабрикантов. И вот в газете, которую мы выпускаем, мы помещаем передовицей статью «О чем думают наши министры?»¹¹, которая покажет рабочим, что такое наше законодательство, чьи интересы оно защищает. Мы намеренно говорим о министрах, а не о царе. Но эта статья будет политической, и такой должна быть обязательно передовица каждого номера, чтобы газета воспитывала политическое сознание рабочих». Статья эта, принадлежащая перу Владимира Ильича, входила, действительно, в первый номер «Рабочей газеты», не увидевший тогда света, забранный, как известно, при аресте Володи с товарищами 9 декабря 1895 года. Я читала ее, как и другой материал для первого номера «Рабочей газеты», подготовлявшегося тогда. Выпуск номера на мимеографе был делом громоздким и подготовлялся задолго. Помню, как ядовито был поддет в этой статье министр и какой она была популярной и боевой.

Говорю об этом так подробно, чтобы указать, насколько неправы были многие, клонившиеся тогда к «экономизму» люди, которые оправдывались позже тем, что и Владимир Ильич писал в то время листовки на экономические темы. Арест номера газеты с политической передовицей в рукописи и последовавшее затем изъятие Владимира Ильича на 4 с лишком года давали некоторую почву для таких оправданий, хотя и при кратковременном пребывании на воле перед ссылкой, да из тюрьмы и из ссылки Владимир Ильич проявлялся в этом отношении достаточно определенно, чтобы можно было не валить на него обвинения в «экономизме». Достаточно напомнить хотя бы его протест из ссылки против кусковского «Кредо»¹².

Это ярко-политическое направление было присуще Ильичу с самого начала, оно вытекало из правильно понятого учения Маркса, оно находилось также в соответствии со взглядами родоначальницы русской социал-демократии — группы «Освобождение труда», собственно ее основателя — Плеханова. Владимир Ильич хорошо знал его взгляды по его литературным работам, а кроме того, летом 1895 года, когда ездил за границу, и лично познакомился с ним. Официальной целью было отдохнуть и полечиться после воспаления легких, а неофициальной — завязать сношения с группой «Освобождение труда».

Владимир Ильич был очень доволен своей поездкой, и она имела для него большое значение. Плеханов пользовался всегда большим авторитетом в его глазах; с Аксельродом он очень сошелся тогда; он рассказывал по возвращении, что отношения с Плехановым установились хотя и хорошие, но довольно далекие, с Аксельродом же совсем близкие, дружественные. Мнением обоих Владимир Ильич очень дорожил. Позднее, из ссылки, он послал им для напечатания свою брошюру «Задачи социал-демократов в России»¹³. И когда я передала ему хвалебный отзыв о ней стариков, он написал мне: «Их (стариков) одобрительный отзыв о моих работах — это самое ценное, что я могу себе представить». И после свидания с ними он еще определеннее и энергичнее вступил на путь организации политической партии социал-демократов в России.

По возвращении из-за границы Владимир Ильич был у нас в Москве и много рассказывал о своей поездке и беседах, был особенно довольный, оживленный, я бы сказала даже — сияющий. Последнее происходило главным образом от удачи на границе с провозом нелегальной литературы.

Зная, что на него, вследствие его семейного положения, смотрят особенно строго, Владимир Ильич не намеревался везти с собой что-нибудь недозволенное, но за границей не выдержал, искушение было слишком сильно, и он взял чемодан с двойным дном. Это был обычный в то время способ перевозить нелегальную литературу; она укладывалась между двумя днами. Работа производилась в заграничных мастерских чисто и аккуратно, но способ этот был все же очень известен полиции,— вся надежда была на то, что не станут же исследовать каждый чемодан. Но вот при таможенном осмотре чемодан Владимира Ильича был перевернут вверх дном и по дну, кроме того, прищелкнули. Зная, что опытные пограничные чиновники определяют таким образом наличие второго дна, Владимир Ильич решил, как рассказывал нам, что влетел. Тот факт, что его благополучно отпустили и он сдал чемодан в Питере, где последний был также благополучно распотрошен, привел его в великолепное настроение, с которым он и приехал к нам в Москву.

4. СЛЕЖКА И АРЕСТ

Вполне возможно, конечно, что Владимир Ильич не ошибся, что скрытое содержание было действительно обнаружено, но, как это практиковалось, влетевший не арестовывался сразу, чтобы проследить целый ряд лиц, принимавших литературу, распространявших ее, и создать таким образом большое дело¹⁴.

К осени 1895 года за Владимиром Ильичем сильно следили. Он говорил мне об этом в упомянутый мной приезд к нему поздней осенью этого года. Он говорил, чтобы, в случае его ареста, не пускать в Питер мать, для которой хождение в разные учреждения с хлопотами о нем было особенно тягостно, так как было связано с воспоминаниями о таком же хождении для старшего сына. В тот приезд познакомилась я у брата с В. А. Шелгуновым, тогда еще молодым, здоровым рабочим.

Рассказывал Владимир Ильич мне несколько случаев о том, как он удирал от шпиков. Зрение у него было хорошее, ноги проворные, и рассказы его, которые он передавал очень живо, с веселым хохотом, были, помню, очень забавны. Запомнился мне особенно один случай. Шпион настойчиво преследовал Владимира Ильича, который никак не хотел привести его на квартиру, куда отправлялся, а отделаться тоже никак не мог. Выслеживая этого нежеланного спутника, Ильич обнаружил его в глубоких воротах питерского дома. Тогда, быстро миновав ворота, он вбежал в подъезд того же дома и наблюдал оттуда с удовольствием, как заметался выскочивший из своей засады и потерявший его преследователь.

«Я уселся,— передавал он,— на кресло швейцара, откуда меня не было видно, а через стекло я мог все наблюдать, и потешался, глядя на его затруднительное положение; а какой-то спускавшийся с лестницы человек с удивлением посмотрел на сидящего в кресле швейцара и покатывавшегося со смеха субъекта¹³.

Но если при ловкости и удавалось уходить иногда от преследований, то все же полиция, дворники (которые были тогда домовой полицией) и стаи шпионов были сильнее. И они выследили наконец Владимира Ильича и его товарищей, которым приходилось маленькой кучкой исполнять множество различных неразрешенных дел: встречаться на конспиративных собраниях, куда очень мудрено было не привести никому шпика, посещать рабочие квартиры, которые были приметны и за которыми следили, добывать и передавать нелегальную литературу, писать, перепечатывать и раздавать листки и т. п. Разделения труда было мало, ибо и работников было мало, и каждый поэтому быстро привлекал внимание полиции. А затем, кроме уличных ищеек, были еще провокаторы, втиравшиеся под видом «своих» в кружки; таков был в то время зубной врач Михайлов, входивший хотя не в тот кружок, где работал Владимир Ильич, но имевший сведения и о других кружках. Насаждались такие провокаторы и в рабочих кружках, а, кроме того, тогдашние рабочие были наивны и легко попадались на удочку. При нелегальной работе люди «жили» в то время недолго: лишь с осени 1895 года стала она развертываться, а 9 декабря Владимир Ильич и большая часть его товарищей были «изъяты».

И вот первый период деятельности Владимира Ильича закончился дверями тюрьмы. Но за эти 2 1/2 года был пройден большой этап как им лично, так и нашим социал-демократическим движением. Владимир Ильич за эти годы провел решающие бои с народниками, он выявил вполне определенно свою революционную марксистскую сущность, отмежевавшись от разных уклонений, он завязал связь с заграничной группой основоположников марксизма. Но что еще важнее, он начал практическую работу, он завязал связь с рабочими, он выступил в качестве вождя и организатора партии в те годы, когда считалась еще сомнительной возможность зарождения ее в условиях тогдашней России. И хотя создалась она (1 съезд партии¹⁴) уже без него, когда он был в ссылке, но создалась под его давлением и после того, как им была заложена первая политическая организация социал-демократии в Петербурге, был намечен первый политический орган, были проведены первые крупные — на весь Питер и на Москву — стачки.

VI. ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ В ТЮРЬМЕ

Владимир Ильич был арестован измученным нервной сутолокой работы последнего времени и не совсем здоровым. Известная «охранная» карточка 1895 года дает представление о его состоянии.

После первого допроса он послал к нам в Москву Надежду Константиновну Крупскую с поручением. В шифрованном письме он просил ее срочно предупредить нас, что на вопрос, где чемодан, привезенный им из-за границы, он сказал, что оставил его у нас, в Москве.

«Пусть купят похожий, покажут на мой... Скорее, а то арестуют». Так звучало его сообщение, которое я хорошо запомнила, так как пришлось с различными предосторожностями покупать и привозить домой чемодан, относительно внешнего вида которого Надежда Константиновна сказала нечто очень неопределенное и который оказался, конечно, совсем непохожим на привезенный из-за границы, с двойным дном. Чтобы чемодан не выглядел прямо с иголочки, новеньким, я взяла его с собой в Петербург, когда поехала с целью навестить брата и узнать о его деле.

В первое время в Петербурге во всех переговорах с товарищами, в обмене шифром с братом и в личных беседах с ним на свиданиях чемодан этот играл такую большую роль, что я отворачивалась на улицах от окон магазинов, где был выставлен этот настолько осатаневший мне предмет: видеть его не могла спокойно. Но хотя на него и намекали на первом допросе, концов с ним найдено не было, и обвинение это, как часто бывало, потонуло в других, относительно которых нашлись более неопровержимые улики.

Так, доказано было сообщество и сношение с целым рядом арестованных одновременно с ним лиц, и у одного из них, Ванеева, был взят рукописный номер нелегальной «Рабочей газеты»; была доказана связь с рабочими в кружках, с которыми — за Невской заставой — Владимир Ильич занимался. Одним словом, доказательств для того, чтобы начать жандармское расследование, было вполне достаточно.

Вторым приехавшим к нам в Москву после ареста брата был Михаил Александрович Сильвин, уцелевший член его кружка; он рассказал о письме, полученном от Владимира Ильича из тюрьмы на имя той знакомой, у которой он столовался¹⁵. В этом первом большом письме из тюрьмы Владимир Ильич развивал план той работы, которой хотел заняться там, — подготовлением материала для намечаемой им книги «Развитие капитализма в России». Серьезный тон длинного письма с приложенным к нему длиннейшим списком научных книг, статистических сборников искусно замаскировал тайные его цели, и письмо дошло беспрепятственно, без всяких помарок. А между тем Владимир Ильич в письме этом ни больше ни меньше как запросил товарищей о том, кто арестован с ним; запросил без всякого предварительного уговора, но так, что товарищи поняли и ответили ему тотчас же, а бдительные аргусы ничего не заподозрили.

«В первом же письме Владимир Ильич запросил нас об арестованных,— сказал мне с восхищением Сильвин,— и мы ответили ему».

К сожалению, уцелела только первая часть письма, приложенного к ней списка книг нет: очевидно, он застрял и затерялся в процессе розыска их. Большая часть перечисленных книг была действительно нужна Владимиру Ильичу для его работы, так что письмо метило в двух зайцев и, в противовес известной пословице, попало в обоих. Я могу только восстановить по памяти некоторые из тех заглавий, которыми Владимир Ильич, искусно вплетая их в свой список, запросил об участи товарищей. Эти заглавия сопровождались вопросительным знаком, которым автор обозначал якобы неточность цитируемого на память названия книги и который в действительности отмечал, что в данном случае он не книгу просит, а запрашивает. Запрашивал он, пользуясь кличками товарищей. Некоторые из них очень подходили к характеру нужных ему книг, и запрос не мог обратить внимания. Так, о Василии Васильевиче Старкове он запросил: «В. В. Судьбы капитализма в России». Старков звался «Веве». О нижегородцах — Ванееве и Сильвине, носивших клички Минин и Пожарский, запрос должен уже был остановить более внимательного контролера писем заключенных, так как книга не относилась к теме предполагавшейся работы,— это был Костомаров «Герои смутного времени». Но все же это была научная историческая книга, и, понятно, требовать, чтобы просматривающие кипы писем досмотрели такое несоответствие, значило бы требовать от них слишком большой дозы проницательности. Однако же не все клички укладывались так сравнительно удобно в рамки заглавий научных книг, и одной из следующих, перемеженных, конечно, рядом действительно нужных для работы книг была книга Брема «О мелких грызунах». Здесь вопросительный знак запрашивал с несомненностью для товарищей об участи Кржижановского, носившего кличку Суслик. Точно так же по-английски написанное заглавие: Mayne Rid «The Mynoga» — обозначало Надежду Константиновну Крупскую, окрещенную псевдонимом Рыба или Минога. Эти наименования могли как будто остановить внимание цензоров, но серьезный тон письма, уйма перечисленных книг, а кроме того, предусмотрительная фраза, стоящая где-то во втором (потерянном) листке: «Разнообразие книг должно служить коррективом к однообразию обстановки», усыпили их бдительность.

К сожалению, в памяти моей сохранились лишь эти несколько заглавий, по поводу которых мы когда-то немало хохотали. Еще я вспоминаю только «Goutchoul» или «Goutchioule», намеренно сложным французским правописанием написанная фамилия фантастического автора какой-то исторической книги (названия ее уже не помню). Это должно было обозначить Гуцул, то есть Запорожец. Помню еще, что по поводу «Героев смутного времени» Сильвин рассказывал, что они ответили: «В библиотеке имеется лишь I т. сочинения», то есть арестован лишь Ванеев, а не Сильвин.

Владимир Ильич был посажен в дом предварительного заключения, коротко называвшийся «предварилкой». То была полоса довольно благоприятных условий сидения. Свидания разрешались обычно через месяц после ареста и по два раза в неделю: одно личное, другое общее, за решеткой. Первое в присутствии надзирателя продолжалось полчаса; второе — целый час. При этом надзиратели ходили взад и вперед — один сзади клетки с железной решеткой, в которую вводились заключенные, другой — за спинами посетителей. Ввиду большого галдежа, который стоял в эти дни, и общего утомления, который он должен был вызывать в надзирателях, а также низкого умственного развития их, можно было при некоторых ухищрениях говорить на этих свиданиях почти обо всем. Передачи пищи принимались три раза в неделю, книги — два раза. При этом книги просматривались не жандармами, а чиновниками прокурора суда, помещавшегося в доме рядом, и просмотр этот, при массе приносимых книг, был, вероятно, в большинстве случаев простой формальностью. Книги разрешались к пропуску довольно широко, без больших изъятий; разрешались даже ежемесячные журналы, а потом и еженедельные. Таким образом, отрыва от жизни — одной из самых тяжелых сторон одиночного заключения — не было. Была довольно богата и библиотека «предварилки», составившаяся из разных пожертвований, так что многие товарищи, особенно из рабочих, серьезно пополняли в ней свое образование.

Владимир Ильич, налаживаясь на долгое сидение, ожидая далекой ссылки после него, решил использовать за это время и питерские библиотеки, чтобы собрать материал для намеченной им работы — «Развитие капитализма в России». Он посылал в письмах длинные перечни научных книг, статистических сборников, которые доставались ему из Академии наук, университетской и других библиотек. Я с матерью жила большую часть тюремного заключения Владимира Ильича¹⁶ в Питере, и мне приходилось таскать ему целые кипы книг, которыми был завален один угол его камеры. Позднее и с этой стороны условия стали более суровы: число книг, выдаваемых заключенному в камеру, было строго и скупо определено. Тогда же Ильич мог не спеша делать выписки из статистических сборников и, кроме того, иметь и другие — научные, беллетристические — книги на русском и иностранном языках.

Обилие передаваемых книг благоприятствовало нашим сношениям посредством их. Владимир Ильич обучил меня еще на воле основам шифрованной переписки, и мы переписывались с ним очень деятельно, ставя малозаметные точки или черточки в буквах и отмечая условным знаком книгу и страницу письма.

Ну и перепортили мы с этой перепиской глаза немало! Но она давала возможность снестись, передать что-либо нужное, конспиративное и была поэтому неоцененна. При ней самые толстые стены и самый строгий начальнический надзор не могли помешать нашим переговорам. Но мы писали, конечно, не только о самом нужном. Я передавала ему известия с воли, то, что неудобно было, при всей маскировке, сказать на свидании. Он давал поручения такого же рода, просил передать что-либо товарищам, завязывал связи с ними, переписку по книгам из тюремной библиотеки; просил передать, к которой доске в клетке, в которую пускали гулять, прилеплена черным хлебом записка для того или другого из них. Он очень заботился о товарищах: писал ободряющие письма тому, кто, как он слышал, нервничал; просил достать тех или иных книг; устроить свидание тем, кто не имел его. Эти заботы брали много времени у него и у нас. Его неистощимое, бодрое настроение и юмор поддерживали дух и у товарищей.

К счастью для Ильича, условия тюремного заключения сложились для него, можно сказать, благоприятно. Конечно, он похудел и, главным образом, пожелтел к концу сидения, но даже желудок его — относительно которого он советовался за границей с одним известным швейцарским специалистом — был за год сидения в тюрьме в лучшем состоянии, чем в предыдущий год на воле. Мать приготовляла и приносила ему три раза в неделю передачи, руководствуясь предписанной ему указанным специалистом диетой; кроме того, он имел платный обед и молоко. Очевидно, сказалась благоприятно и регулярная жизнь этой российской «санатории», жизнь, о которой, конечно, нечего было и думать при нервной беготне нелегальной работы.

Свидания с ним бывали очень содержательны и интересны. Особенно много можно было поболтать на свиданиях за решеткой. Мы говорили намеками, впутывая иностранные названия для таких неудобных слов, как «стачка», «листовка». Наберешь, бывало, новостей и изощряешься, как передать их. А брат изощрялся, как передать свое, расспросить. И как весело смеялись мы оба, когда удавалось сообщить или понять что-либо такое запутанное. Вообще наши свидания носили вид беспечной оживленной болтовни, а в действительности мысль была все время напряжена: надо было суметь передать, суметь понять, не забыть всех поручений. Помню, раз мы чересчур увлеклись иностранными терминами, и надзиратель за спиной Владимира Ильича сказал строго:

- На иностранных языках говорить нельзя, только на русском.

- Нельзя,— сказал с живостью, обертываясь к нему, брат,— ну, так я по-русски говорить буду. Итак, скажи ты этому золотому человеку...— продолжал он разговор со мной.

Я со смехом кивнула головой: «золотой человек» должно было обозначать Гольдмана, то есть не велели иностранных слов употреблять, так Володя немецкое по-русски перевел, чтобы нельзя было понять, кого он называет.

Одним словом, Владимир Ильич и в тюрьме проявлял свою всегдашнюю кипучую энергию. Он сумел устроить свою жизнь так, что весь день был наполнен. Главным образом, конечно, научной работой. Обширный материал для «Развития капитализма» был собран в тюрьме. Владимир Ильич спешил с этим. Раз, когда к концу сидения я сообщила ему, что дело, по слухам, скоро оканчивается, он воскликнул: «Рано, я не успел еще материал весь собрать».

Но и этой большой работы было ему мало. Ему хотелось принимать участие в нелегальной, революционной жизни, которая забила тогда ключом. Этим летом (1896 года) происходили крупные стачки текстильщиков в Петербурге, перекинувшиеся затем в Москву, стачки, произведшие эпоху в революционном движении пролетариата. Известно, какой переполох создали эти стачки в правительственных кругах, как царь боялся вследствие них вернуться в Питер с юга. В городе все кипело и бурлило. Было чрезвычайно бодрое и подъемное настроение. Год коронации Николая II с его знаменитой Ходынкой¹⁷ отмечен первым пробным выступлением рабочих двух главных центров, как бы первым, зловещим для царизма маршем рабочих ног, еще не политическим, правда, но уже тесно сплоченным и массовым. Более молодым товарищам трудно оценить и представить себе все это теперь, но для нас, после тяжелого гнета 80-х годов, при кротообразном существовании и разговорах по каморкам, стачка эта была громадным событием. Перед нами как бы «распахнулись затворы темницы глухой в даль и блеск лучезарного дня», как бы выступил сквозь дымку грядущего облик того рабочего движения, которым могла и должна была победить революция. И социал-демократия из книжной теории, из далекой утопии каких-то марксистов-буквоедов приобрела плоть и кровь, выступила как жизненная сила и для пролетариата, и для других слоев общества. Какое-то окно открылось в душном и спертом каземате российского самодержавия, и все мы с жадностью вдыхали свежий воздух и чувствовали себя бодрыми и энергичными, как никогда.

«Союз борьбы за освобождение рабочего класса», как был назван уже после ареста Владимира Ильича основанный им союз, становился все более и более популярным. Предприятия одно за другим обращались к нему с просьбой выпустить и для них листовки. Посылались и жалобы: «Почему нас союз забыл?» Требовались и листовки общего характера, прежде всего первомайские. Товарищи на воле жалели, что их не может писать Владимир Ильич. И ему самому хотелось писать их. Кроме того, у него уже были намечены темы для брошюр, как «О стачках».

Он был занят вопросом программы. И вот он стал пробовать писать в тюрьме и нелегальные вещи. Передавать их шифром было, конечно, невозможно. Надо было применить способ незаметного, проявляемого уже на воле письма. И, вспомнив одну детскую игру, Владимир Ильич стал писать молоком между строк книги, что должно было проявлять нагреванием на лампе. Он изготовлял себе для этого крошечные чернильницы из черного хлеба, с тем чтобы можно было проглотить их, если послышится шорох у двери, подглядывание в волчок. И он рассказывал, смеясь, что один день ему так не повезло, что пришлось проглотить целых шесть чернильниц.

Помню, что Ильич в те годы и перед тюрьмой и после нее любил говорить: «Нет такой хитрости, которой нельзя было бы перехитрить». И в тюрьме он со свойственной ему находчивостью упражнялся в этом. Он писал из тюрьмы листовки, написал брошюру «О стачках», которая была забрана при аресте Лахтинской типографии (ее проявляла и переписывала Надежда Константиновна). Затем написал программу партии и довольно подробную «объяснительную записку» к ней, которую переписывала частью я после ареста Надежды Константиновны. Программа эта тоже не увидела света: она была передана мною по окончании А. Н. Потресову и после ареста его была уничтожена кем-то, кому он отдал ее на хранение¹⁸. Кроме работы, ко мне по наследству от Надежды Константиновны перешло конспиративное хранилище нелегальщины — маленький круглый столик, который, по мысли Ильича, был устроен ему одним товарищем-столяром. Нижняя точеная пуговка несколько более, чем обычно, толстой единственной ножки стола отвинчивалась, и в выдолбленное углубление можно было вложить порядочный сверток. Туда к ночи запрятывала я переписанную часть работы, а подлинник — прогретые на лампе странички — тщательно уничтожала. Столик этот оказал немаловажные услуги: на обысках как у Владимира Ильича, так и у Надежды Константиновны он не был открыт; переписанная последнею часть программы уцелела и была передана мне вместе со столиком матерью Надежды Константиновны. Вид его не внушал подозрений, и только позднее, после частого отвертывания пуговки, нарезки стерлись, и она стала отставать.

Сначала Владимир Ильич тщательно уничтожал черновики листовок и других нелегальных сочинений после переписки их молоком, а затем, пользуясь репутацией научно работающего человека, стал оставлять их в листах статистических и иных выписок, нанизанных его бисерным почерком. Да такую, например, вещь, как подробную объяснительную записку к программе, и нельзя было бы уничтожить в черновом виде: в один день ее нельзя было переписать; и потом Ильич, обдумывая ее, вносил постоянно исправления и дополнения. И вот, раз на свидании он рассказывал мне со свойственным ему юмором, как на очередном обыске в его камере жандармский офицер, перелистав немного изрядную кучу сложенных в углу книг, таблиц и выписок, отделался шуткой: «Слишком жарко сегодня, чтобы статистикой заниматься». Брат говорил мне тогда, что он особенно и не беспокоился: «Не найти бы в такой куче», а потом добавил с хохотом: «Я в лучшем положении, чем другие граждане Российской империи,— меня взять не могут». Он-то смеялся, но я, конечно, беспокоилась, просила его быть осторожнее и указывала, что если взять его не могут, то наказание, конечно, сильно увеличат, если он попадется; что могут и каторгу дать за такую дерзость, как писание нелегальных вещей в тюрьме.

И поэтому я всегда с тревогой ждала возвращения от него книги с химическим посланием. С особенной нервностью дожидалась я возвращения одной книги: помнится, с объяснительной запиской к программе, которая, я знала, вся сплошь была исписана между строк молоком. Я боялась, чтобы при осмотре ее тюремной администрацией не обнаружилось что-нибудь подозрительное, чтобы при долгой задержке буквы не выступили — как бывало иногда, если консистенция молока была слишком густа,— самостоятельно. И, как нарочно, в срок книги мне не были выданы. Все остальные родственники заключенных получили в четверг книги, сданные в тот же день, а мне надзиратель сказал кратко: «Вам нет», в то время как на свидании, с которого я только что вышла, брат заявил, что вернул книги. Эта в первый раз случившаяся задержка заставила меня предположить, что Ильич попался; особенно мрачной показалась и всегда мрачная физиономия надзирателя, выдававшего книги. Конечно, настаивать было нельзя, и я провела мучительные сутки до следующего дня, когда книги, в их числе книга с программой, были вручены мне.

Бывало, что и брат бил тревогу задаром. Зимой 1896 года, после каких-то арестов (чуть ли не после ареста Потресова), я запоздала случайно на свидание, пришла к последней смене, чего обычно не делала; Владимир Ильич решил, что я арестована, и уничтожил какой-то подготовленный им черновик.

Но подобные волнения бывали лишь изредка, по таким исключительным поводам, как новые аресты; вообще же Ильич был поразительно ровен, выдержан и весел на свиданиях и своим заразительным смехом разгонял наше беспокойство.

Все мы — родственники заключенных — не знали, какого приговора ждать. По сравнению с народовольцами социал-демократов наказывали довольно легко. Но последним питерским инцидентом было дело М. И. Бруснева, которое кончилось сурово: 3 года одиночки и 10 лет ссылки в Восточную Сибирь — так гласил приговор главе дела.

Мы очень боялись долгого тюремного сидения, которого не вынесли бы многие, которое во всяком случае сильно подорвало бы здоровье брата. Уже и так к году сидения Запорожец заболел сильным нервным расстройством, оказавшимся затем неизлечимой душевной болезнью; Ванеев худел и кашлял (умер в ссылке, через год после освобождения, от туберкулеза); Кржижановский и остальные тоже более или менее нервничали.

Поэтому приговор к ссылке на три года в Восточную Сибирь был встречен всеми прямо-таки с облегчением.

Он был объявлен в феврале 1897 года. В результате хлопот матери Владимиру Ильичу разрешено было поехать в Сибирь на свой счет, а не по этапу. Это было существенным облегчением, так как кочевка по промежуточным тюрьмам брала много сил и нервов.

Помню, как в день освобождения брата в нашу с матерью комнату прибежала и расцеловала его, смеясь и плача одновременно, тов. Якубова.

И очень ясно запомнилось выразительно просиявшее бледное и худое лицо его, когда он в первый раз забрался на империал конки и кивнул мне оттуда головой.

Он мог разъезжать в конке по питерским улицам, мог повидаться с товарищами, потому что всем освобожденным «декабристам» разрешено было пробыть до отправки три дня в Петербурге, в семьях. Этой небывалой льготы добилась сначала для своего сына мать Ю. О. Цедербаума (Мартова) через какое-то знакомство с директором департамента полиции Зволянским; а затем, раз прецедент создался, глава полиции не счел возможным отказывать другим. В результате все повидались, снялись группой (известный снимок), устроили два вечерних, долго затянувшихся собрания: первое — у Радченко Степана Ивановича и второе — у Цедербаума. Говорили, что полиция спохватилась уже после времени, что дала маху, пустив гулять по Питеру этих социал-демократов, что совсем не такой мирный они народ; рассказывали также, что Зволянскому был нагоняй за это. Как бы то ни было, после этого случая таких льгот «скопом» уже не давалось; если и оставлялись иногда до высылки, то или люди заведомо больные, или по особой уже протекции. Собрания были встречами «старых» и «молодых». Велись дебаты о тактике. Особенно таким чисто политическим собранием было первое — у Радченко. Второе — у Цедербаума — было более нервное и сутолочное. На первом собрании разгорелась дискуссия между «декабристами» и позднейшими сторонниками «Рабочей мысли».

Владимиру Ильичу было разрешено провести три дня и в Москве, в семье. Повидавшись с товарищами, он решил было заарестоваться в Москве и ехать дальше с ними вместе. Тогда была только что окончена магистраль до Красноярска, и этап представлялся уже не таким тягостным, как раньше: только две тюрьмы — в Москве и Красноярске. И Владимиру Ильичу не хотелось пользоваться льготой по сравнению с товарищами. Помню, что это очень огорчило мать, для которой разрешение Володе ехать на свой счет было самым большим утешением. После того как ей доказывали, насколько важно добиться поездки на свой счет, после того как ей передавали слова кого-то из старых ссыльных: «Ссылку мог бы повторить, этап — никогда», Владимир Ильич решает отказаться от полученной с трудом льготы и добровольно пойти опять в тюрьму.

Но дело обошлось. «Декабристы», заарестованные в Питере, не прибыли еще к окончанию трех льготных дней в Москву, а между тем засуетившаяся московская охранка поставила вызванного к себе Владимира Ильича перед ультиматумом: или получение проходного свидетельства на завтра или немедленное заарестовывание. Перспектива идти в тюрьму тотчас же, даже не простившись с домашними, и ждать там неопределенное время приезда «своих»,— эта конкретная русская действительность, да еще в ее менее причесанной, чем в Питере, в ее московской форме, в этом отпечатке «вотчины» князя Сергея, навалилась на него, на его стремление идти вместе с товарищами. Естественный протест здравого ума против такой бесплодной растраты сил для того, чтобы не отличаться от товарищей, всегда присущее ему сознание необходимости беречь силы для действительной борьбы, а не для проявления рыцарских чувств, одержало верх, и Ильич решил выехать на следующий день. Мы четверо — мать, сестра Мария Ильинична и я с мужем, Марком Тимофеевичем, поехали провожать его до Тулы.

Владимир Ильич пошел в ссылку вождем, признанным многими. Первый съезд партии 1898 года наметил его редактором партийного органа и ему поручил написать программу партии. И наше социал-демократическое движение сделало за эти годы первый, а потому и самый трудный шаг к партийности, к широкой массовой борьбе. Почти все руководители были арестованы, участники I съезда были сметены почти целиком, но основы были заложены. Первый, начальный этап движения был пройден.

VII. ССЫЛКА

Ссылка протекла для Владимира Ильича также в сравнительно благоприятных условиях. По ходатайству матери ему было разрешено, вследствие слабости здоровья, отбывать ее в самой здоровой местности Сибири, в Минусинском уезде. Пунктом ссылки было назначено ему село Шушенское, или, как оно называлось тогда кратко, Шуша. С ним вместе было два или три рабочих-поляка¹⁹. Товарищи по делу были разосланы по другим селам. В худшие условия попал — очевидно как еврей — Ю. О. Цедербаум (позднее Мартов). Он был сослан в самый северный пункт, в Туруханск, отделенный непроходимыми топями и болотами, и был на все время ссылки отрезан от товарищей. Другие же имели возможность встречаться, съезжаться друг к другу на празднования, вроде свадьбы, встречи Нового года и т. п., получать разрешение проехать в Красноярск для лечения, — так, брат ездил туда для лечения зубов. С Мартовым же сношения поддерживались только перепиской, но переписка с ним была зато у Владимира Ильича самой деятельной.

Время Владимира Ильича проходило очень однообразно, за усиленной и напряженной работой. Он за время ссылки написал «Развитие капитализма» (вышла в марте 1899 года) и ряд статей, помещавшихся частью в тогдашнем легальном марксистском журнале «Новое слово» и собранных затем в одну книжечку под заглавием «Экономические этюды и статьи»²⁰.

Приучивши себя работать регулярно, он не допускал больших перерывов в занятиях даже тогда, когда они обычно считаются неизбежными, например в дороге или в неопределенном, выжидательном положении. Так, он не только в течение того месяца, который провел в Красноярске в ожидании назначения, отправлялся ежедневно заниматься в библиотеку купца Юдина, версты за три от города, но даже те три дня, на которые ему разрешено было остановиться в родной семье, в Москве, ухитрился использовать частично для занятий в Румянцевской библиотеке²¹. Этим он поверг в полное недоумение одного молодого студента, Яковлева, с детства знакомого с нашей семьей, который забежал повидать его перед отъездом в трехлетнюю ссылку...

Переписка с Ильичем шла у меня в те годы все время самая деятельная. В обыкновенных письмах он запрашивал книги, давал поручения, писал о своих литературных работах, о своей жизни, о товарищах; в химических я ему писала о ходе революционной борьбы и работы в России, а он посылал свои статьи для отправки их в питерский «Союз борьбы» или за границу — группе «Освобождение труда» для издания. Так была переправлена им брошюра «Задачи социал-демократов в России», появившаяся за границей с предисловием П. Б. Аксельрода, и ответ на записку тогдашних «экономистов», составленную Кусковой и Прокоповичем и получившую название «Кредо». Вследствие этого ответ известен под именем «Антикредо». С большим жаром выступил в нем Владимир Ильич против этого самого откровенного в то время изложения тех взглядов, что рабочие должны довольствоваться экономической борьбой, предоставив политическую либералам. Изложение это было сделано, правда, не борющимся отрядом социал-демократов, но людьми, имевшими в то время авторитет среди молодежи. И кроме того, наиболее выпукло выраженные взгляды давали возможность подчеркнуть более решительно, к чему ведут уклоны в «экономизм». Протест этот был зачитан при одной из упомянутых встреч социал-демократов, съехавшихся из разных сел, принят тогда же и отослан как «Ответ 17-ти социал-демократов» — заглавие, под которым он известен в партийной литературе.

В противоположность большинству ссыльных, Владимир Ильич не рвался в более оживленный центр, не стремился к перемене места. На предложение матери похлопотать о его переводе в город (через год или полтора) он писал, что не стоит, что временные наезды в Минусинск или Красноярск, по его мнению, лучше, чем постоянная жизнь там. Очевидно, потому, что жизнь в тихом селе и на одном месте давала больше простора и удобств для занятий, ничто не отвлекало от них, как в более людных колониях, где, кроме того, вынужденное безделье порождало те склоки, которые были самой тягостной стороной ссылки. По поводу одной такой склоки, вызвавшей самоубийство Н. Е. Федосеева в Верхоленске, Владимир Ильич писал мне: «Нет, не желай мне лучше товарищей из интеллигентов: эти склочные истории — самое худшее в ссылке».

Но иногда Владимир Ильич охотно ездил повидаться с товарищами в другое село, верст за 50, за 100 или встречался с ними в Шуше. Такие поездки разрешались тогда для встречи Нового года, празднования свадьбы или именин. При этих съездах на 3—4 дня время проводилось, как писал Ильич, «очень весело»: гуляли, отправлялись на дальние охоты и на купанье летом; катались на коньках и играли в шахматы зимою. Беседовали на разные темы, читали отдельные главы из книги Владимира Ильича или обсуждали различные новые направления в литературе или политике. Так, для осуждения упомянутого «Кредо» товарищи съехались под предлогом празднования рождения дочери Лепешинского²². Охотно также ездил Владимир Ильич два или три раза за время ссылки в Минусинск и Красноярск под предлогом лечения.

Кроме компании ссыльных, в которой Владимир Ильич откровенно излагал свои взгляды, которым охотно помогал в смысле их развития, указания им литературы, он интересовался и жизнью местных крестьян, из которых некоторые помнят его и до сих пор и послали свои воспоминания о нем. Но с ними он был, понятно, сдержан в разговорах. Тогдашнее крестьянство и российское, не говоря уже о более отдаленном, сибирском, было политически совсем неразвито. Кроме того, в его положении ссыльного, поднадзорного, было бы не только нецелесообразно, но прямо дико вести пропаганду.

Но Владимир Ильич охотно разговаривал с крестьянами, что давало ему возможность изучать их, выяснять себе их мировоззрение; он давал им и советы во всем, что касалось их местных дел, главным образом юридические. За этими последними крестьяне стали приходить к нему и из округи, их накоплялось иногда довольно много. Об этом рассказывают в своих воспоминаниях крестьяне, а также и Надежда Константиновна. И незаметно на почве этих разговоров, на почве бесед на охоте Владимир Ильич почерпал и из этого пребывания в деревне, как раньше из пребывания в приволжских деревнях, то знание крестьянства, его психологии, которое сослужило ему такую большую у службу как во время его революционной работы, так и позднее, у кормила правления²³.

Он умел во время беспритязательной болтовни развязывать языки своим собеседникам, и они выкладывали ему себя как на ладонке.

Таким образом, из ссылки Владимир Ильич поехал не только революционером, имевшим опыт и определенно выкристаллизовавшуюся индивидуальность, которая была уже авторитетом в подполье; не только человеком, выпустившим научный труд, но и укрепившим, в результате трехлетней жизни в самой деревенской гуще, свое знание крестьянства — этого основного слоя населения России...

Воспоминания о В. И. Ленине. В 5-ти т. Изд. 3-е. М.. 1984. т. 1. с. 32—58

Примечания:

¹ Далее в рукописи следует:

«Он начал изучать русскую действительность, прилагая к ней метод Маркса; он написал частью разбор сочинений народников, который вошел потом в его работу «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», в эту работу, в которой, как правильно указывали, заключается уже в основном все его позднейшее учение. И городскую самарскую библиотеку — библиотеку для провинциального города хорошую — он во всем для себя существенном уже использовал». Ред.

² О вечеринке, состоявшейся 9(21) января 1894 г., и выступлении В. И. Ленина в донесении московского охранного отделения в департамент полиции от 20 января (1 февраля) 1894 г. говорилось: «Присутствовавший на вечере известный обоснователь теории народничества писатель В. В. (врач Василий Павлов Воронцов) вынудил своей аргументацией Давыдова замолчать, так что защиту взглядов последнего принял на себя некто Ульянов (якобы брат повешенного), который и провел эту защиту с полным знанием дела» (Красный архив, 1934, № 1(62), с. 76). Ред.

³ М. П. Ясневу-Голубеву. Прим. автора.

⁴ Герман и Леонид Борисовичи. Последний — видный нелегальный работник под кличкою Никитич. При Советской власти — нарком внешней торговли и полпред сначала во Франции, затем в Англии. Умер осенью 1926 г. Прим. автора.

⁵ См. статью-некролог «Иван Васильевич Бабушкин» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 20, с. 79—83). Ред.

⁶ В. А. Шелгунов умер в 1939 г. Ред.

⁷ Речь идет о статье «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве (Отражение марксизма в буржуазной литературе)» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 347—534). Ред.

⁸ См.: Ленин В. И. Объяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах.— Полн. собр. соч., т. 2, с. 15—60. Ред.

⁹ Первый выпуск указанной работы был издан в июне, второй и третий — в августе и сентябре 1894 г. Ред.

¹⁰ А. И. Ульянова-Елизарова в. своей книге «Воспоминания об Ильиче» (М., 1926, с. 42—43) пишет: «Авторитет тех неведомых защитников, которые выпускали эти листовки, уча рабочих бороться, возрастал до огромных размеров, и позднее, когда Владимир Ильич был уже арестован, а организованный им союз назывался «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса», рабочие разных производств обращались к нему с просьбой листков, заявляя: «Почему нас союз забыл?» Ред.

¹¹ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 75—80. Ред.

¹² Изложение своих убеждений. Прим. автора. (См.: Ленин В. И. Протест российских социал-демократов — Полн. собр. соч., т. 4, с. 163—176). Ред.

¹³ См.: Ленин В. И. Задачи русских социал-демократов.—Полн. собр. соч., т. 2, с. 433—470. Ред.

¹⁴ А. И. Ульянова-Елизарова в своей книге «Воспоминания об Ильиче» (с. 47— 48) пишет: «И после ареста через 3—4 месяца Владимир Ильич был очень озабочен этой уликой, и в первых наших с ним сношениях из тюрьмы чемодан играл большую роль, на него намекали и на первом допросе, но, очевидно, концы с этим были спрятаны удачно, и это «преступление» потонуло в других, более определенно доказанных». Ред.

¹⁵ I съезд РСДРП состоялся 1—3 (13—15) марта 1898 г. в Минске. Ред.

¹⁶ Письмо В. И. Ленина было написано 2(14) января 1896 г. и послано на адрес А. К. Чеботаревой (см: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 15—17). Ред.

¹⁷ Имеется в виду катастрофа 18 мая 18% г. на Ходынском поле (Москва) во время массового гулянья по случаю коронации Николая II, когда из-за преступной халатности властей, не обеспечивших порядка, произошла давка, в которой погибло около двух тысяч человек, несколько десятков тысяч людей получили увечья. Ред.

¹⁸ Эта объяснительная записка была также забрана еще в рукописи и долгое время считалась погибшей. Уже после смерти Владимира Ильича был найден один неполный экземпляр ее, напечатанный в ленинском 3-м (26-м) номере «Пролетарской революции» 1924 г. Прим. автора, (см.: Ленин В. И. Проект и объяснение программы социал-демократической партии.— Полн. собр. соч., т. 2, с. 81 —110. Ред.).

¹⁹ В Шушенском отбывали ссылку участник польского социал-демократического движения И. Л. Проминский с семьей и путиловский рабочий-финн О. А. Энгберг. Подробнее о них см. в воспоминаниях Н. К. Крупской (Воспоминания о В. И. Ленине. В 5-ти т. Изд. 3-е. М., 1984, т. 1, с. 224—225). Ред.

²⁰ Первый сборник произведений В. И. Ленина под названием «Экономические этюды и статьи» за подписью «Владимир Ильин» вышел в октябре 1898 г. в Петербурге. Ред.

²¹ Ныне Государственная ордена Ленина библиотека СССР имени В. И. Ленина. Ред.

²² О. П. Лепешинской. Ред.

²³ А. И. Ульянова-Елизарова в своей книге «Воспоминания об Ильиче» (с. 60— 61) пишет: «Несмотря на самую большую и самую отвлеченную научную работу и наряду с ней Владимир Ильич никогда не отрывался от жизни, ее непосредственного пульса, а умел как будто бы за болтовней почерпать знания практические. В этом кроме его выдающихся способностей и прозорливости была его сила». Ред.

 

Н. К. Крупская

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ЛЕНИНЕ

В ПИТЕРЕ 1893—1898 годы

Владимир Ильич приехал в Питер осенью 1893 года, но я познакомилась с ним не сразу. Слышала я от товарищей, что с Волги приехал какой-то очень знающий марксист, затем мне принесли тетрадку «О рынках», порядком таки зачитанную. В тетрадке были изложены взгляды, с одной стороны, нашего питерского марксиста, технолога Германа Красина, с другой — взгляды приезжего волжанина. Тетрадка была согнута пополам: на одной стороне растрепанным почерком, с помарками и вставками, излагал свои мысли Г. Б. Красин, на другой — старательно, без помарок, писал свои примечания и возражения приезжий.

Вопрос о рынках тогда очень интересовал всех нас, молодых марксистов.

В питерских марксистских кружках в это время стало уже откристаллизовываться особое течение. Суть его заключалась в том, что процессы общественного развития представителям этого течения казались чем-то механическим, схематическим. При таком понимании общественного развития отпадала совершенно роль масс, роль пролетариата. Революционная диалектика марксизма выбрасывалась куда-то за борт, оставались мертвые «фазы развития». Конечно, сейчас каждый марксист сумел бы опровергнуть эту «механистическую» точку зрения, но тогда наши питерские марксистские кружки весьма волновались по этому поводу. Мы были еще очень плохо вооружены — многие из нас не знали из Маркса, например, ничего, кроме I тома «Капитала», даже «Коммунистического манифеста» в глаза не видали и лишь инстинктом чувствовали, что эта «механистичность» — прямая противоположность живому марксизму.

Вопрос о рынках стоял в тесной связи с этим общим вопросом понимания марксизма.

Сторонники «механистичности» обычно очень абстрактно подходили к вопросу.

С тех пор прошло больше тридцати лет.

Тетрадка, о которой идет речь, к сожалению, не сохранилась.

Я могу говорить только о том впечатлении, какое она произвела на нас.

Вопрос о рынках в его трактовке приезжим марксистом ставился архиконкретно, связывался с интересами масс, чувствовался во всем подходе именно живой марксизм, берущий явления в их конкретной обстановке и в их развитии.

Хотелось поближе познакомиться с этим приезжим, узнать поближе его взгляды.

Увидала я Владимира Ильича лишь на масленице. На Охте у инженера Классона, одного из видных питерских марксистов, с которым я года два перед тем была в марксистском кружке, решено было устроить совещание некоторых питерских марксистов с приезжим волжанином¹. Для ради конспирации были устроены блины. На этом свидании кроме Владимира Ильича были: Классон, Я. П. Коробко, Серебровский, Ст. Ив. Радченко и др.; должны были прийти Потресов и Струве, но, кажется, не пришли. Мне запомнился один момент. Речь шла о путях, какими надо идти. Общего языка как-то не находилось. Кто-то сказал — кажется, Шевлягин,— что очень важна вот работа в комитете грамотности. Владимир Ильич засмеялся, и как-то зло и сухо звучал его смех — я потом никогда не слыхала у него такого смеха:

«Ну, что ж, кто хочет спасать отечество в комитете грамотности, что ж, мы не мешаем»².

Надо сказать, что наше поколение подростками еще было свидетелями схватки народовольцев с царизмом, свидетелями того, как либеральное «общество» сначала всячески «сочувствовало», а после разгрома партии «Народная воля» трусливо поджало хвост, боялось всякого шороха, начало проповедь «малых дел».

Злое замечание Владимира Ильича было понятно. Он пришел сговариваться о том, как идти вместе на борьбу, а в ответ услышал призыв распространять брошюры комитета грамотности.

Потом, когда мы близко познакомились, Владимир Ильич рассказал мне однажды, как отнеслось «общество» к аресту его старшего брата. Все знакомые отшатнулись от семьи Ульяновых, перестал бывать даже старичок-учитель, приходивший раньше постоянно играть по вечерам в шахматы. Тогда еще не было железной дороги из Симбирска, матери Владимира Ильича надо было ехать на лошадях до Сызрани, чтобы добраться до Питера, где сидел сын. Владимира Ильича послали искать попутчика — никто не захотел ехать с матерью арестованного.

Эта всеобщая трусость произвела, по словам Владимира Ильича, на него тогда очень сильное впечатление.

Это юношеское переживание, несомненно, наложило печать на отношение Владимира Ильича к «обществу», к либералам. Он рано узнал цену всякой либеральной болтовни.

На «блинах» ни до чего не договорились, конечно. Владимир Ильич говорил мало, больше присматривался к публике. Людям, называвшим себя марксистами, стало неловко под пристальными взорами Владимира Ильича.

Помню, когда мы возвращались, идя вдоль Невы с Охты домой, мне впервые рассказали о брате Владимира Ильича, бывшем народовольцем, принимавшем участие в покушении на убийство Александра III в 1887 году и погибшем от руки царских палачей, не достигнув еще совершеннолетия.

Владимир Ильич очень любил брата. У них было много общих вкусов, у обоих была потребность долго оставаться одному, чтобы можно было сосредоточиться. Они жили обычно вместе, одно время в особом флигеле, и, когда заходил к ним кто-либо из многочисленной молодежи — двоюродных братьев или сестер — их было много, у мальчиков была излюбленная фраза: «Осчастливьте своим отсутствием». Оба брата умели упорно работать, оба были революционно настроены. Но сказывалась, вероятно, разница возрастов. Александр Ильич не обо всем говорил с Владимиром Ильичем.

Вот что рассказывал Владимир Ильич.

Брат был естественником. Последнее лето, когда он приезжал домой, он готовился к диссертации о кольчатых червях и все время работал с микроскопом. Чтобы использовать максимум света, он вставал на заре и тотчас же брался за работу. «Нет, не выйдет из брата революционера, подумал я тогда,— рассказывал Владимир Ильич,— революционер не может уделять столько времени исследованию кольчатых червей». Скоро он увидел, как он ошибся.

Судьба брата имела, несомненно, глубокое влияние на Владимира Ильича. Большую роль при этом сыграло то, что Владимир Ильич к этому времени уже о многом самостоятельно думал, решал уже для себя вопрос о необходимости революционной борьбы.

Если бы это было иначе, судьба брата, вероятно, причинила бы ему только глубокое горе или, в лучшем случае, вызвала бы в нем решимость и стремление идти по пути брата. При данных условиях судьба брата обострила лишь работу его мысли, выработала в нем необычайную трезвость, умение глядеть правде в глаза, не давать себя ни на минуту увлечь фразой, иллюзией, выработала в нем величайшую честность в подходе ко всем вопросам.

Осенью 1894 года Владимир Ильич читал в нашем кружке свою работу «Друзья народа»³. Помню, как всех захватила эта книга. В ней с необыкновенной ясностью была поставлена цель борьбы. «Друзья народа» в отгектографированном виде потом ходили по рукам под кличкой «желтеньких тетрадок». Они были без подписи. Их читали довольно широко, и нет никакого сомнения, что они оказали сильное влияние на тогдашнюю марксистскую молодежь. Когда в 1896 году я была в Полтаве, П. П. Румянцев, бывший в те времена активным социал-демократом, только что вышедшим из тюрьмы, характеризовал «Друзья народа» как наилучшую, наиболее сильную и полную формулировку точки зрения революционной социал-демократии.

Зимою 1894/95 года я познакомилась с Владимиром Ильичем уже довольно близко. Он занимался в рабочих кружках за Невской заставой, я там же четвертый год учительствовала в Смоленской вечерне-воскресной школе и довольно хорошо знала жизнь Шлиссельбургского тракта⁴. Целый ряд рабочих из кружков, где занимался Владимир Ильич, были моими учениками по воскресной школе: Бабушкин, Боровков, Грибакин, Бодровы — Арсений и Филипп, Жуков и др. В те времена вечерне-воскресная школа была прекрасным средством широкого знакомства с повседневной жизнью, с условиями труда, настроением рабочей массы. Смоленская школа была на 600 человек, не считая вечерних технических классов и примыкавших к ней школ женской и Обуховской. Надо сказать, что рабочие относились к «учительницам» с безграничным доверием: мрачный сторож громовских лесных складов с просиявшим лицом докладывал учительнице, что у него сын родился; чахоточный текстильщик желал ей за то, что выучила грамоте, удалого жениха; рабочий-сектант, искавший всю жизнь бога, с удовлетворением писал, что только на страстной узнал он от Рудакова (другого ученика школы), что бога вовсе нет, и так легко стало, потому что нет хуже, как быть рабом божьим,— тут тебе податься некуда, рабом человеческим легче быть — тут борьба возможна; напивавшийся каждое воскресенье до потери человеческого облика табачник, так насквозь пропитанный запахом табака, что, когда наклонишься к его тетрадке, голова кружилась, писал каракулями, пропуская гласные, что вот нашли на улице трехлетнюю девчонку и живет она у них в артели, надо в полицию отдавать, а жаль; приходил одноногий солдат и рассказывал, что Михайла, который у вас прошлый год грамоте учился, надорвался над работой, помер, а помирая, вас вспоминал, велел поклониться и жить долго приказал; рабочий-текстильщик, горой стоявший за царя и попов, предупреждал, чтобы «того, черного, остерегаться, а то он все на Гороховую шляется»⁵; пожилой рабочий толковал, что никак он из церковных старост уйти не может, «потому что больно попы народ обдувают и их надо на чистую воду выводить, а церкви он совсем даже не привержен и насчет фаз развития понимает хорошо» и т. д. и т. п. Рабочие, входившие в организацию, ходили в школу, чтобы приглядываться к народу и намечать, кого можно втянуть в кружки, вовлечь в организацию. Для них учительницы не все уже были на одно лицо, они уж различали, кто из них насколько подготовлен. Если признают, что учительница «своя», дают ей знать о себе какой-нибудь фразой, например при обсуждении вопроса о кустарной промышленности скажут: «Кустарь не может выдержать конкуренции с крупным производством» — или вопрос загнут: «А какая разница между петербургским рабочим и архангельским мужиком?» — и после этого смотрят уж на учительницу особым взглядом и кланяются ей по-особенному: «Наша, мол, знаем».

Что случится на тракту, сейчас же все рассказывали, знали — учительницы передадут в организацию.

Точно молчаливый уговор какой-то был.

Говорить в школе можно было, в сущности, обо всем, несмотря на то что в редком классе не было шпика; надо было только не употреблять страшных слов «царь», «стачка» и т. п., тогда можно было касаться самых основных вопросов. А официально было запрещено говорить о чем бы то ни было: однажды закрыли так называемую повторительную группу за то, что там, как установил нагрянувший инспектор, преподавали десятичные дроби, разрешалось же по программе учить только четырем правилам арифметики.

Я жила в то время на Старо-Невском, в доме с проходным двором, и Владимир Ильич по воскресеньям, возвращаясь с занятий в кружке, обычно заходил ко мне, и у нас начинались бесконечные разговоры. Я была в то время влюблена в школу, и меня можно было хлебом не кормить, лишь бы дать поговорить о школе, об учениках, о Семянниковском заводе, о Торнтоне, Максвеле и других фабриках и заводах Невского тракта. Владимир Ильич интересовался каждой мелочью, рисовавшей быт, жизнь рабочих, по отдельным черточкам старался охватить жизнь рабочего в целом, найти то, за что можно ухватиться, чтобы лучше подойти к рабочему с революционной пропагандой. Большинство интеллигентов того времени плохо знало рабочих. Приходил интеллигент в кружок и читал рабочим как бы лекцию. Долгое время в кружках «проходилась» по рукописному переводу книжка Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Владимир Ильич читал с рабочими «Капитал» Маркса, объяснял им его, а вторую часть занятий посвящал расспросам рабочих об их работе, условиях труда и показывал им связь их жизни со всей структурой общества, говоря, как, каким путем можно переделать существующий порядок. Увязка теории и практики — вот что было особенностью работы Владимира Ильича в кружках. Постепенно такой подход стали применять и другие члены нашего кружка. Когда в следующем году появилась виленская гектографированная брошюра «Об агитации», почва для ведения листковой агитации была уже вполне подготовлена, надо было только приступить к делу. Метод агитации на почве повседневных нужд рабочих в нашей партийной работе пустил глубокие корни. Я поняла вполне всю плодотворность этого метода только гораздо позже, когда жила в эмиграции во Франции и наблюдала, как во время громадной забастовки почтарей в Париже французская социалистическая партия стояла совершенно в стороне и не вмешивалась в эту стачку. Это-де дело профсоюзов. Они считали, что дело партии — только политическая борьба. Необходимость увязки экономической и политической борьбы была им совершенно неясна.

Многие из товарищей, работавших тогда в Питере, видя эффект листковой агитации, в увлечении этой формой работы забыли, что это одна из форм, но не единственная форма работы в массе, и пошли по пути пресловутого «экономизма».

Владимир Ильич никогда не забывал о других формах работы. В 1895 году он пишет брошюру «Объяснение закона о штрафах, взимаемых с рабочих на фабриках и заводах»⁶. В этой брошюре Владимир Ильич дал блестящий образец того, как надо было подходить к рабочему-середняку того времени и, исходя из его нужд, шаг за шагом подводить его к вопросу о необходимости политической борьбы. Многим интеллигентам эта брошюра показалась скучной, растянутой, но рабочие зачитывались ею: она была им понятна и близка (брошюра была напечатана в народовольческой типографии и распространена среди рабочих). В то время Владимир Ильич внимательно изучал фабричные законы, считая, что, объясняя эти законы, особенно легко выяснить рабочим связь их положения с государственным устройством. Следы этого изучения видны в целом ряде статей и брошюр, написанных в то время Ильичем для рабочих, и в брошюре «Новый фабричный закон»⁷, в статьях «О стачках», «О промышленных судах» и др.⁸

Хождение по рабочим кружкам не прошло, конечно, даром: началась усиленная слежка. Из всей нашей группы Владимир Ильич лучше всех был подкован по части конспирации: он знал проходные дворы, умел великолепно надувать шпионов, обучал нас, как писать химией в книгах, как писать точками, ставить условные знаки, придумывал всякие клички. Вообще у него чувствовалась хорошая народовольческая выучка. Недаром он с таким уважением говорил о старом народовольце Михайлове, получившем за свою конспиративную выдержку кличку Дворник. Слежка все росла, и Владимир Ильич настаивал, что должен быть намечен «наследник», за которым нет слежки и которому надо передать все связи. Так как я была наиболее «чистым» человеком, то решено было назначить «наследницей» меня. В первый день пасхи нас человек 5—6 поехало «праздновать пасху» в Царское Село к одному из членов нашей группы — Сильвину, который жил там на уроке⁹. Ехали в поезде как незнакомые. Чуть не целый день просидели над обсуждением того, какие связи надо сохранить. Владимир Ильич учил шифровать. Почти полкниги исшифровали. Увы, потом я не смогла разобрать этой первой коллективной шифровки. Одно было утешением: к тому времени, когда пришлось расшифровать, громадное большинство «связей» уже провалилось.

Владимир Ильич тщательно собирал эти «связи», выискивая всюду людей, которые могли бы так или иначе пригодиться в революционной работе. Помню, раз по инициативе Владимира Ильича было совещание представителей нашей группы (Владимира Ильича и, кажется, Кржижановского) с группой учительниц воскресной школы¹⁰. Почти все они потом стали социал-демократками. В числе их была Лидия Михайловна Книпович, старая народоволка, перешедшая через некоторое время к социал-демократам. Старые партийные работники помнят ее. Человек с громадной революционной выдержкой, строгая к себе и другим, прекрасно знавшая людей, прекрасный товарищ, окружавшая любовью, заботой тех, с кем она работала, Лидия сразу оценила во Владимире Ильиче революционера. Она взяла на себя сношения с народовольческой типографией: договаривалась, передавала рукописи, получала оттуда уже напечатанные брошюры, развозила корзины с ними по своим знакомым, организовала разноску литературы рабочим. Когда она была арестована — по указаниям предателя, наборщика типографии,— было арестовано у разных знакомых Лидии двенадцать корзин с нелегальными брошюрами. Народовольцы печатали тогда массами брошюры для рабочих: «Рабочий день», «Кто чем живет», брошюру Владимира Ильича «О штрафах», «Царь-голод» и др. Двое из народовольцев, работавших в Лахтинской типографии,— Шаповалов и Катанская — теперь в рядах Коммунистической партии. Лидии Михайловны нет уж в живых. Она умерла в 1920 году, когда Крым, где она жила последние годы, был под белыми. Умирая, в бреду она рвалась к своим, к коммунистам, умерла с именем дорогой ей партии коммунистов на устах. Из учительниц были, кажется, на этом совещании еще П. Ф. Куделли, А. И. Мещерякова (обе теперь члены партии) и др. За Невской же заставой учительствовала и Александра Михайловна Калмыкова — прекрасная лекторша (помню ее лекции для рабочих о государственном бюджете), имевшая в то время книжный склад на Литейном. С Александрой Михайловной познакомился тогда близко и Владимир Ильич. Струве был ее воспитанником, у нее всегда бывал и Потресов, товарищ Струве по гимназии. Позднее Александра Михайловна содержала на свои деньги старую «Искру», вплоть до II съезда. Она не пошла следом за Струве, когда он перешел к либералам, и решительно связала себя с искровской организацией. Кличка ее была Тетка. Она очень хорошо относилась к Владимиру Ильичу. Теперь она умерла, перед тем два года лежала в санатории в Детском Селе, не вставая. Но к ней приходили иногда дети из соседних детских домов. Она рассказывала им об Ильиче. Она писала мне весной 1924 года, что надо издать особой книжкой статьи Владимира Ильича 17-го года, полные горячей страсти, его горячие призывы, так действовавшие тогда на массы. В 1922 году Владимир Ильич написал Александре Михайловне несколько строк теплого привета, таких, какие только умел он писать. Александра Михайловна была тесно связана с группой «Освобождение труда». Одно время (кажется, в 1899 году), когда Засулич приезжала в Россию, Александра Михайловна устраивала ее нелегально и постоянно с ней видалась¹¹. Под влиянием начавшего нарастать рабочего движения и под влиянием статей и книг группы «Освобождение труда», под влиянием питерских социал-демократов полевел Потресов, полевел на время и Струве. После ряда предварительных собраний стала нащупываться почва для совместной работы. Задумали сообща издать сборник «Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития». От нашей группы в редакцию входили: Владимир Ильич, Старков и Степан Ив. Радченко, от них — Струве, Потресов и Классон. Судьба сборника известна. Он был сожжен царской цензурой. Весной 1895 года перед отъездом за границу Владимир Ильич усиленно ходил в Озерной переулок, где жил тогда Потресов, торопясь закончить работу.

Лето 1895 года Владимир Ильич провел за границей¹², частью прожил в Берлине, где ходил по рабочим собраниям, частью в Швейцарии, где впервые видел Плеханова, Аксельрода, Засулич. Приехал полон впечатлений, захватив из-за границы чемодан с двойным дном, между стенками которого была набита нелегальная литература.

Тотчас же за Владимиром Ильичем началась бешеная слежка: следили за ним, следили за чемоданом. У меня двоюродная сестра служила в то время в адресном столе. Через пару дней после приезда Владимира Ильича она рассказала мне, что ночью, во время ее дежурства, пришел сыщик, перебирал дуги (адреса в адресном столе надевались по алфавиту на дуги) и хвастал: «Выследили, вот, важного государственного преступника Ульянова — брата его повесили,— приехал из-за границы, теперь от нас не уйдет». Зная, что я знаю Владимира Ильича, двоюродная сестра поторопилась сообщить мне об этом. Я, конечно, сейчас же предупредила Владимира Ильича. Нужна была сугубая осторожность. Дело, однако, не ждало. Работа развертывалась. Завели разделение труда, поделив работу по районам. Стали составлять и пускать листки. Помню, что Владимир Ильич составил первый листок к рабочим Семянниковского завода¹³. Тогда у нас не было никакой техники. Листок был переписан от руки печатными буквами, распространялся он Бабушкиным. Из четырех экземпляров два подобрали сторожа, два пошли по рукам. Распространялись листки и по другим районам. Так, на Васильевском острове был составлен листок к работницам табачной фабрики Лаферм. А. А. Якубова и 3. П. Невзорова (Кржижановская) прибегли к такому способу распространения: свернув листки в трубочки так, чтобы их можно было удобно брать поодиночке, и пристроив соответственным образом передники, они, как только раздался гудок, пошли быстрым шагом навстречу работницам, валившим гурьбой из ворот фабрики, и почти пробежали мимо, рассовывая недоумевающим работницам в руки листки. Листок имел успех. Листки, брошюры шевелили рабочих. Решено было еще издавать — благо была нелегальная типография — популярный журнал «Рабочее дело»¹⁴. Тщательно готовил Владимир Ильич к нему материал. Каждая строчка проходила через его руки. Помню одно собрание у меня на квартире, когда Запорожец с необычайным увлечением рассказывал о материале, который ему удалось собрать на сапожной фабрике за Московской заставой. «За все штраф,— рассказывал он,— каблук на сторону посадишь — сейчас штраф». Владимир Ильич рассмеялся: «Ну, если каблук на сторону посадил, так штраф, пожалуй, и за дело». Материал собирал и проверял Владимир Ильич тщательно. Помню, как собирался, например, материал о фабрике Торнтона. Решено было, что я вызову к себе своего ученика, браковщика фабрики Торнтона — Кроликова, уже высылавшегося раньше из Петербурга, и соберу у него по плану, намеченному Владимиром Ильичем, все сведения. Кроликов пришел в какой-то занятой у кого-то шикарной шубе, принес целую тетрадь сведений, которые были им еще устно дополнены. Сведения были очень ценные. Владимир Ильич на них так и накинулся. Потом я с Аполлинарией Александровной Якубовой, повязавшись платочками и придав себе вид работниц, сами ходили еще в общежитие фабрики Торнтона, побывали и на холостой половине, и на семейной. Обстановка была ужасающая. Только на основании так собранного материала писал Владимир Ильич корреспонденции и листки. Посмотрите его листок к рабочим и работницам фабрики Торнтона¹⁵. Какое детальное знание дела в нем видно! И какая это школа была для всех работавших тогда товарищей! Вот уж когда учились «вниманию к мелочам». И как глубоко врезывались в сознание эти мелочи.

Наше «Рабочее дело» не увидало света. 8 декабря было у меня на квартире заседание, где окончательно зачитывался уже готовый к печати номер. Он был в двух экземплярах. Один экземпляр взял Ванеев для окончательного просмотра, другой остался у меня. Наутро я пошла к Ванееву за исправленным экземпляром, но прислуга мне сказала, что он накануне съехал с квартиры. Раньше мы условились с Владимиром Ильичем, что я в случае сомнений буду наводить справки у его знакомого — моего сослуживца по Главному управлению железных дорог, где я тогда служила,— Чеботарева. Владимир Ильич там обедал и бывал каждый день. Чеботарева на службе не было. Я зашла к ним. Владимир Ильич на обед не приходил: ясно было, что он арестован. К вечеру выяснилось, что арестованы очень многие из нашей группы. Хранившийся у меня экземпляр «Рабочего дела» я отнесла на хранение к Нине Александровне Герд — моей подруге по гимназии, будущей жене Струве. Чтобы не всадить еще больше арестованных, было решено пока «Рабочее дело» не печатать.

Этот петербургский период работы Владимира Ильича был периодом чрезвычайно важной, но невидной по существу, незаметной работы. Он сам так характеризовал ее. В ней не было внешнего эффекта. Вопрос шел не о геройских подвигах, а о том, как наладить тесную связь с массой, сблизиться с ней, научиться быть выразителем ее лучших стремлений, научиться быть ей близким и понятным и вести ее за собой. Но именно в этот период петербургской работы выковывался из Владимира Ильича вождь рабочей массы.

Когда я пришла в первый раз после ареста нашей публики в школу, Бабушкин отозвал меня в угол под лестницу и там передал мне написанный рабочими листок по поводу ареста. Листок носил чисто политический характер. Бабушкин просил передать листок в технику и доставить им для распространения. До тех пор у нас с ним никогда не было прямой речи о том, что я связана с организацией. Я передала листок нашим. Помню это собрание — было оно на квартире Ст. Ив. Радченко. Собрались все остатки группы. Прочитав листок, Ляховский воскликнул: «Разве можно печатать этот листок — он ведь написан на чисто политическую тему». Однако, так как листок был, несомненно, написан рабочими, по собственной инициативе, так как рабочие просили его непременно напечатать, решено было листок печатать. Так и сделали.

Сношения с Владимиром Ильичем завязались очень быстро. В те времена заключенным в «предварилке» можно было передавать книг сколько угодно, они подвергались довольно поверхностному осмотру, во время которого нельзя было, конечно, заметить мельчайших точек в середине букв или чуть заметного изменения цвета бумаги в книге, где писалось молоком. Техника конспиративной переписки у нас быстро совершенствовалась. Характерна была заботливость Владимира Ильича о сидящих товарищах. В каждом письме на волю был всегда ряд поручений, касающихся сидящих: к такому-то никто не ходит, надо подыскать ему «невесту», такому-то передать на свидании через родственников, чтобы искал письма в такой-то книге тюремной библиотеки, на такой-то странице, такому-то достать теплые сапоги и пр. Он переписывался с очень многими из сидящих товарищей, для которых эта переписка имела громадное значение. Письма Владимира Ильича дышали бодростью, говорили о работе. Получая их, человек забывал, что сидит в тюрьме, и сам принимался за работу. Я помню впечатление от этих писем (в августе 1896 года я тоже села). Письма молоком приходили через волю в день передачи книг — в субботу. Посмотришь на условные знаки в книге и удостоверишься, что в книге письмо есть. В шесть часов давали кипяток, а затем надзирательница водила уголовных в церковь. К этому времени разрежешь письмо на длинные полоски, заваришь чай и, как уйдет надзирательница, начинаешь опускать полоски в горячий чай — письмо проявляется (в тюрьме неудобно было проявлять на свечке письма, вот Владимир Ильич додумался проявлять их в горячей воде), и такой бодростью оно дышит, с таким захватывающим интересом читается. Как на воле Владимир Ильич стоял в центре всей работы, так и в тюрьме он был центром сношений с волей.

Кроме того, он много работал в тюрьме. Там было подготовлено «Развитие капитализма в России». Владимир Ильич заказывал в легальных письмах нужные материалы, статистические сборники. «Жаль, рано выпустили, надо бы еще немножко доработать книжку, в Сибири книги доставать трудно»,— в шутку говорил Владимир Ильич, когда его выпустили из тюрьмы. Не только «Развитие капитализма» писал Владимир Ильич в тюрьме, писал листки, нелегальные брошюры, написал проект программы для I съезда (он состоялся лишь в 1898 году, но намечался раньше), высказывался по вопросам, обсуждавшимся в организации. Чтобы его не накрыли во время писания молоком, Владимир Ильич делал из хлеба маленькие молочные чернильницы, которые — как только щелкнет фортка — быстро отправлял в рот. «Сегодня съел шесть чернильниц»,— в шутку добавлял Владимир Ильич к письму.

Но как ни владел Владимир Ильич собой, как ни ставил себя в рамки определенного режима, а нападала, очевидно, и на него тюремная тоска. В одном из писем он развивал такой план. Когда их водили на прогулку, из одного окна коридора на минутку виден кусок тротуара Шпалерной. Вот он и придумал, чтобы мы — я и Аполлинария Александровна Якубова — в определенный час пришли и стали на этот кусочек тротуара, тогда он нас увидит. Аполлинария почему-то не могла пойти, а я несколько дней ходила и простаивала подолгу на этом кусочке. Только что-то из плана ничего не вышло, не помню уже отчего.

Пока Владимир Ильич сидел, работа на воле разрасталась, стихийно росло рабочее движение. После ареста Мартова, Ляховского и др. силы группы еще более ослабели. Правда, в группу входили новые товарищи, но это была публика уже менее идейно закаленная, а учиться уже было некогда, движение требовало обслуживания, требовало массы сил, все уходило на агитацию, о пропаганде некогда было и думать. Листковая агитация имела большой успех. Стачка 30 тысяч питерских текстилей, разразившаяся летом 1896 года, прошла под влиянием социал-демократов и многим вскружила голову.

Помню, как однажды (кажется, в начале августа) на собрании в лесу, в Павловске, Сильвин читал вслух проект листка.

В одном месте там попалась фраза, прямо ограничивающая рабочее движение одной экономической борьбой. Прочтя ее вслух, Сильвин остановился. «Ну и загнул же я, как это меня угораздило»,— сказал он, смеясь. Фраза была вычеркнута. Летом 1896 года с треском провалилась Лахтинская типография, пропала возможность печатать брошюры, пришлось надолго отложить попечение о журнале.

Во время стачки 1896 года в нашу группу вошли группа Тахтарева, известная под кличкой Обезьяны, и группа Чернышева, известная под кличкой Петухи¹⁶. Но пока «декабристы» сидели в тюрьме и держали связь с волей, работа шла еще по старому руслу. Когда Владимир Ильич вышел из тюрьмы¹⁷, я еще сидела. Несмотря на чад, охватывающий человека по выходе из тюрьмы, на ряд заседаний, Владимир Ильич ухитрился все же написать письмишко о делах. Мама рассказывала, что он в тюрьме поправился даже и страшно весел.

Меня выпустили вскоре после «ветровской истории» (заключенная Ветрова сожгла себя в Петропавловской крепости). Жандармы выпустили целый ряд сидевших женщин, выпустили и меня и оставили до окончания дела в Питере, приставив пару шпионов, ходивших всюду по стопам. Я застала организацию в самом плачевном состоянии. Из прежних работников остался только Степан Ив. Радченко и его жена. Сам он работы по конспиративным условиям уже вести не мог, но продолжал быть центром и держал связь. Держал связь и со Струве. Струве вскоре женился на Н. А. Герд, социал-демократке, Струве и сам в то время был социал-демократствующим. Он совершенно не был способен к работе в организации, тем более подпольной, но ему льстило, несомненно, что к нему обращаются за советами. Он даже написал манифест для I съезда социал-демократической рабочей партии. Зиму 1897/98 года я довольно часто бывала у Струве с поручениями от Владимира Ильича — тогда Струве издавал журнал «Новое слово»,— да и так с Ниной Александровной меня многое связывало. Я приглядывалась к Струве. Он в то время был социал-демократом, но меня удивляла его книжность и почти полное отсутствие интереса к «живому дереву жизни», интереса, которого так много было у Владимира Ильича. Струве достал мне перевод и взялся его редактировать. Он, видимо, тяготился этой работой, быстро уставал (с Владимиром Ильичем мы часами сидели за аналогичной работой. Владимир Ильич совсем иначе работал, весь уходя в работу, даже такую, как перевод). Для отдыха брал Струве читать Фета. Кто-то в воспоминаниях своих писал, что Владимир Ильич любил Фета. Это неверно. Фет — махровый крепостник, у которого не за что зацепиться даже, но вот Струве действительно любил Фета.

Знала я и Туган-Барановского. Я училась вместе с его женой, Лидией Карловной Давыдовой (дочерью издательницы журнала «Мир божий»), и одно время захаживала к ним. Лидия Карловна была очень умная и хорошая, хотя и безвольная женщина. Она была умнее своего мужа. В его разговорах всегда чувствовался чужой человек. Раз я обратилась к нему с подписным листом на стачку (костромскую, кажется). Я получила сколько-то, не помню сколько, рублей, но должна была выслушать рассуждение на тему: «Непонятно-де, почему надо поддерживать стачки,— стачка недостаточно действительное средство борьбы с предпринимателями». Я взяла деньги и поторопилась уйти.

Я писала Владимиру Ильичу в ссылку обо всем, что приходилось видеть и слышать. Однако о работе организации мало чего можно было написать. Ко времени I съезда в ней было лишь четыре человека: Ст. Ив. Радченко, его жена Любовь Николаевна, Саммер и я. Делегатом от нас был Степан Иванович. Но, вернувшись со съезда, он ничего почти не рассказал нам о том, что там произошло, вынул из корешка книги хорошо знакомый нам «манифест», написанный Струве и принятый съездом, и разрыдался: все почти участники съезда — их было несколько человек — были арестованы.

Мне дали три года Уфимской губернии, я перепросилась в село Шушенское Минусинского уезда, где жил Владимир Ильич, для чего объявилась его «невестой».

В ССЫЛКЕ
1898—1901 годы

В Минусинск, куда я ехала на свой счет, поехала со мной моя мать. Приехали мы в Красноярск 1 мая 1898 года, оттуда надо было ехать на пароходе вверх по Енисею, но пароходы еще не ходили. В Красноярске познакомилась с народоправцем Тютчевым и его женой, которые, как люди опытные в этих делах, устроили мне свидание с проезжавшей через Красноярск партией ссыльных социал-демократов; в их числе были товарищи по одному со мною делу — Ленгник и Сильвин. Солдаты, приведя ссыльных в фотографию, сели в сторонку и жевали хлеб с колбасой, которыми их угостили.

В Минусинске зашла к Аркадию Тыркову — первомартовцу, сосланному в Сибирь без срока, чтобы передать поклон от его сестры, моей гимназической подруги. Заходила к Ф. Я. Кону, польскому товарищу, осужденному в 1885 году на каторгу по делу «Пролетариата», много перенесшему в тюрьме и ссылке,— он был для меня окружен ореолом старого непримиримого революционера — ужасно он мне понравился.

В село Шушенское, где жил Владимир Ильич, мы приехали в сумерки; Владимир Ильич был на охоте. Мы выгрузились, нас провели в избу. В Сибири — в Минусинском округе — крестьяне очень чисто живут, полы устланы пестрыми самоткаными дорожками, стены чисто выбелены и украшены пихтой. Комната Владимира Ильича была хоть невелика, но также чиста. Нам с мамой хозяева уступили остальную часть избы. В избу набились все хозяева и соседи и усердно нас разглядывали и расспрашивали. Наконец вернулся с охоты Владимир Ильич. Удивился, что в его комнате свет... Ильич быстро взбежал на крыльцо. Тут я ему навстречу из избы вышла. Долго мы проговорили в ту ночь.

В Шушенском из ссыльных было только двое рабочих — лодзинский социал-демократ, шляпочник, поляк Проминский с женой и шестью ребятами и путиловский рабочий Оскар Энгберг, финн по национальности. Оба — очень хорошие товарищи. Проминский был спокойным, уравновешенным и очень твердым человеком. Он мало читал и не много знал, но обладал замечательно ярко выраженным классовым инстинктом. К своей верующей тогда еще жене он относился спокойно-насмешливо. Он очень хорошо пел польские революционные песни «Ludu roboczy, poznaj swoje sily», «Pierwszy maj»¹⁸  и целый ряд других. Дети подпевали ему, присоединялся к хору и Владимир Ильич, очень охотно и много певший в Сибири. Пел Проминский и русские революционные песни, которым учил его Владимир Ильич. Проминский собирался назад в Польшу на работу и погубил несметное количество зайчишек, чтобы заготовить мех на шубки детям. Но добраться до Польши ему так и не удалось. Перебрался с семьей только поближе к Красноярску и служил на железной дороге. Дети выросли. Сам он стал коммунистом, коммунисткой стала пани Проминская, коммунистами стали дети. Один убит на войне. Другой чуть не погиб во время гражданской войны, теперь в Чите. Только в 1923 году выбрался Проминский в Польшу, но по дороге умер от сыпного тифа.

Другой рабочий, Оскар, был совсем иного типа. Молодой, он был сослан за забастовку и за буйное поведение во время нее.

Он много читал всякой всячины, но о социализме имел самое смутное представление. Раз приходит из волости и рассказывает: «Новый писарь приехал, сошлись мы с ним в убеждениях».— «То есть?» — спрашиваю. «Да и он и я против революции». Мы с Владимиром Ильичем так и ахнули. На другой день я засела с ним за «Коммунистический манифест» (приходилось переводить с немецкого), и, одолев его, перешли к чтению «Капитала». Зашел как-то на занятия Проминский, сидит и посасывает трубочку. Я предлагаю какой-то вопрос по поводу прочитанного. Оскар не знает, что сказать, а Проминский спокойно так, улыбаючись, ответил на вопрос. На целую неделю бросил Оскар занятия. Но так парень хороший был. Больше ссыльных в Шушенском не было. Владимир Ильич рассказывал, что он пробовал завести знакомство с учителем, но ничего не вышло. Учитель тянул к местной аристократии: попу, паре лавочников. Дулись они в карты и выпивали. К общественным вопросам интереса у учителя никакого не было. С этим учителем постоянно препирался старший сын Проминского, Леопольд, тогда уже сочувствовавший социалистам.

Был у Владимира Ильича один знакомый крестьянин, которого он очень любил, Журавлев. Чахоточный, лет тридцати, Журавлев был раньше писарем. Владимир Ильич говорил про него, что он по природе революционер, протестант. Журавлев смело выступал против богатеев, не мирился ни с какой несправедливостью. Он все куда-то уезжал и скоро помер от чахотки.

Другой знакомый Ильича был бедняк, с ним Владимир Ильич часто ходил на охоту. Это был самый немудрый мужичонка — Сосипатычем его звали; он, впрочем, очень хорошо относился к Владимиру Ильичу и дарил ему всякую всячину: то журавля, то кедровых шишек.

Через Сосипатыча, через Журавлева Владимир Ильич изучал сибирскую деревню. Он мне рассказывал как-то об одном своем разговоре с зажиточным мужиком, у которого он жил. У того батрак украл кожу. Мужик накрыл его у ручья и прикончил. Говорил Ильич по этому поводу о беспощадной жестокости мелкого собственника, о беспощадной эксплуатации им батраков. И правда, как каторжные, работали сибирские батраки, отсыпаясь только по праздникам.

И еще был у Ильича способ изучать деревню. По воскресеньям он завел у себя юридическую консультацию. Он пользовался большой популярностью как юрист, так как помог одному рабочему, выгнанному с приисков, выиграть дело против золотопромышленника. Весть об этом выигранном деле быстро разнеслась среди крестьян. Приходили мужики и бабы и излагали свои беды. Владимир Ильич внимательно слушал и вникал во все, потом советовал... Иногда совершенно нельзя было разобраться по рассказам, в чем дело, и потому Владимир Ильич всегда просил приносить ему копию с дела. Раз бык какого-то богатея забодал корову маломощной бабы. Волостной суд приговорил владельца быка заплатить бабе десять рублей. Баба опротестовала решение и потребовала «копию» с дела... Часто достаточно было угрозы обижаемого, что он пожалуется Ульянову, чтобы обидчик уступил.

Сибирскую деревню хорошо изучил Владимир Ильич — он знал раньше деревню приволжскую. Рассказывал Ильич раз: «Мать хотела, чтобы я хозяйством в деревне занимался. Я начал, было, да вижу — нельзя, отношения с мужиками ненормальные становятся».

Собственно говоря, заниматься юридическими делами Владимир Ильич не имел права, как ссыльный, но тогда времена в Минусинском округе были либеральные. Никакого надзора фактически не было...

Помню, как мы встречали Первое мая¹⁹.

Утром пришел к нам Проминский. Он имел сугубо праздничный вид, надел чистый воротничок и сам весь сиял, как медный грош. Мы очень быстро заразились его настроением и втроем пошли к Энгбергу, прихватив с собою собаку Женьку. Женька бежала впереди и радостно тявкала. Идти надо было вдоль речки Шуши. По реке шел лед. Женька забиралась по брюхо в ледяную воду и вызывающе лаяла по адресу мохнатых шушенских сторожевых собак, не решавшихся войти в такую холодную воду.

Оскар заволновался нашим приходом. Мы расселись в его комнате и принялись дружно петь:

День настал веселый мая,
Прочь с дороги, горя тень!
Песнь, раздайся удалая!
Забастуем в этот день!
Полицейские до пота
Правят подлую работу,
Нас хотят изловить,
За решетку посадить.
Мы плюем на это дело,
Май отпразднуем мы смело,
Вместе разом,
Гоп-га! Гоп-га!

Спели по-русски, спели ту же песню по-польски и решили пойти после обеда отпраздновать Май в поле. Как наметили, так и сделали. В поле нас было больше, уже шесть человек, так как Проминский захватил своих двух сынишек. Проминский продолжал сиять. Когда вышли в поле на сухой пригорок, Проминский остановился, вытащил из кармана красный платок, расправил его на земле и встал на голову. Дети завизжали от восторга. Вечером собрались все у нас и опять пели. Пришла и жена Проминского. К хору присоединились и моя мать, и Паша.

А вечером мы с Ильичем как-то никак не могли заснуть, мечтали о мощных рабочих демонстрациях, в которых мы когда-нибудь примем участие...

С утра мы брались с Владимиром Ильичем за перевод Вебба²⁰, который достал мне Струве. После обеда часа два переписывали в две руки «Развитие капитализма». Потом другая всякая работешка была. Как-то прислал Потресов на две недели книжку Каутского против Бернштейна²¹, мы побросали все дела и перевели ее в срок — в две недели. Поработав, закатывались на прогулки...

По вечерам Владимир Ильич обычно читал книжки по философии — Гегеля, Канта, французских материалистов, а когда очень устанет — Пушкина, Лермонтова, Некрасова.

Когда Владимир Ильич впервые появился в Питере и я его знала только по рассказам, слышала я от Степана Ивановича Радченко: Владимир Ильич только серьезные книжки читает, в жизни не прочел ни одного романа. Я подивилась; потом, когда мы познакомились ближе с Владимиром Ильичем, как-то ни разу об этом не заходил у нас разговор, и только в Сибири я узнала, что все это чистая легенда. Владимир Ильич не только читал, но много раз перечитывал Тургенева, Л. Толстого, «Что делать?» Чернышевского, вообще прекрасно знал и любил классиков. Потом, когда большевики стали у власти, он поставил Госиздату задачу — переиздание в дешевых выпусках классиков. В альбоме Владимира Ильича, кроме карточек родных и старых каторжан, были карточки Золя, Герцена и несколько карточек Чернышевского²².

Два раза в неделю приходила почта. Переписка была обширная.

Приходили письма и книги из России. Писала подробно обо всем Анна Ильинична, писали из Питера. Писала, между прочим, Нина Александровна Струве мне о своем сынишке: «Уже держит головку, каждый день подносим его к портретам Дарвина и Маркса, говорим: поклонись дедушке Дарвину, поклонись Марксу, он забавно так кланяется». Получали письма из далекой ссылки — из Туруханска от Мартова, из Орлова Вятской губернии от Потресова. Но больше всего было писем от товарищей, разбросанных по соседним селам. Из Минусинска (Шушенское было в 50 верстах от него) писали Кржижановские, Старков; в 30 верстах, в Ермаковском, жили Лепешинский, Ванеев, Сильвин, Панин — товарищ Оскара; в 70 верстах, в Теси, жили Ленгник, Шаповал, Барамзин, на сахарном заводе жил Курнатовский. Переписывались обо всем — о русских вестях, о планах на будущее, о книжках, о новых течениях, о философии. Переписывались и по шахматным делам, особенно с Лепешинским. Играли по переписке...

С товарищами по ссылке не только переписывались, иногда, хотя не часто, виделись.

Раз мы ездили к Курнатовскому²³. Был он очень хорошим товарищем, очень образованным марксистом, но тяжко сложилась его жизнь. Суровое детство с извергом-отцом, потом ссылка за ссылкой, тюрьма за тюрьмой. На воле почти не работал, через месяц-другой влетал на долгие годы, жизни не знал. Осталась в памяти одна сценка. Идем мимо сахарного завода, где он служил. Идут две девочки — одна постарше, другая маленькая. Старшая несет пустое ведро, младшая — со свеклой. «Как не стыдно, большая заставляет нести маленькую»,— сказал старшей девочке Курнатовский. Та только недоуменно посмотрела на него. Ездили мы еще в Тесь²⁴. Пришло как-то раз письмо от Кржижановских — «Исправник злится на тесинцев за какой-то протест и никуда не пускает. В Теси есть гора, интересная в геологическом отношении, напишите, что хотите ее исследовать». Владимир Ильич в шутку написал исправнику заявление, прося не только его пустить в Тесь, но в помощь ему и жену. Исправник прислал разрешение нарочным. Наняли двуколку с лошадью за три рубля — баба уверяла, что конь сильный, не «жоркий», овса ему мало надо,— и покатили в Тесь. И хоть не «жоркий», конь стал у нас посередь дороги, но все же до Теси мы добрались. Владимир Ильич с Ленгником толковали о Канте, с Барамзиным — о казанских кружках, Ленгник, обладавший прекрасным голосом, пел нам; вообще от этой поездки осталось какое-то особенно хорошее воспоминание.

Ездили пару раз в Ермаковское. Раз для принятия резолюции по поводу «Кредо»²⁵  — Ванеев был тяжело болен туберкулезом, умирал. Его кровать вынесли в большую комнату, где собрались все товарищи. Резолюция была принята единогласно.

Другой раз ездили туда же, уже хоронить Ванеева²⁶.

Из «декабристов» (так в шутку называли товарищей, арестованных в декабре 1895 года) двое скоро выбыли из строя: сошедший в тюрьме с ума Запорожец и тяжко захворавший там Ванеев погибли, когда только-только еще начинало разгораться пламя рабочего движения.

На Новый год ездили в Минусу, куда съехались все ссыльные социал-демократы.

Были в Минусе и ссыльные народовольцы: Кон, Тырков и др., но они держались отдельно. Старики относились к социал-демократической молодежи недоверчиво: не верили в то, что это настоящие революционеры. На этой почве незадолго до моего приезда в село Шушенское в Минусинском уезде разыгралась ссыльная история. Был в Минусе ссыльный социал-демократ Райчин, заграничник, связанный с группой «Освобождение труда». Он решил бежать. Достали ему денег на побег, дня побега не было назначено. Но Райчин, получив деньги, пришел в очень нервное состояние и, не предупредив никого, бежал. Старики-народовольцы обвиняли социал-демократов, что те знали о побеге Райчина, но их, стариков, не предупредили, могли быть обыски, а они не почистились. «История» росла как снежный ком. Когда я приехала, Владимир Ильич рассказал мне про нее. «Нет хуже этих ссыльных историй,— говорил он,— они страшно затягивают, у стариков нервы больные, ведь чего только они не пережили, каторгу перенесли. Нельзя давать засасывать себя таким историям — вся работа впереди, нельзя себя растрачивать на эти истории». И Владимир Ильич настаивал на разрыве со стариками. Помню собрание, на котором произошел разрыв. Решение о разрыве было принято раньше, надо было провести его по возможности безболезненно. Рвали потому, что надо было порвать, но рвали без злобы, с сожалением...

В общем, ссылка прошла неплохо. Это были годы серьезной учебы. По мере того как приближался срок окончания ссылки, все больше и больше думал Владимир Ильич о предстоящей работе. Из России вести приходили скупо: там рос и креп «экономизм», партии на деле не было, типографии в России не было, попытка наладить издательство через Бунд не удалась. Между тем ограничиваться писанием популярных брошюр и не высказываться по основным вопросам ведения работы было более невозможно. В работе был величайший разброд, постоянные аресты делали невозможной всякую преемственность, люди договорились до «Кредо», до идей «Рабочей мысли», помещавшей корреспонденции распропагандированного «экономистами» рабочего, писавшего: «Не надо нам, рабочим, никаких Марксов и Энгельсов...»

Л. Толстой где-то писал, что едущий первую половину дороги обычно думает о том, что он оставил, а вторую — о том, что ждет его впереди. Так и в ссылке. Первое время больше подводились итоги прошлого. Во второй половине больше думалось о том, что впереди. Владимир Ильич все пристальнее и пристальнее думал о том, что нужно делать, чтобы вывести партию из того состояния, в которое она пришла, что нужно делать, чтобы направить работу по надлежащему руслу, чтобы обеспечить правильное социал-демократическое руководство ею. С чего начать? В последний год ссылки зародился у Владимира Ильича тот организационный план, который он потом развил в «Искре», в брошюре «Что делать?»²⁷  и в «Письме к товарищу»²⁸. Начать надо с организации общерусской газеты, поставить ее надо за границей, как можно теснее связать ее с русской работой, с российскими организациями, как можно лучше наладить транспорт. Владимир Ильич перестал спать, страшно исхудал. Бессонными ночами обдумывал он свой план во всех деталях, обсуждал его с Кржижановским, со мной, списывался о нем с Мартовым и Потресовым, сговаривался с ними о поездке за границу. Чем дальше, тем больше овладевало Владимиром Ильичем нетерпение, тем больше рвался он на работу. А тут еще нагрянули с обыском. Перехватили у кого-то квитанцию письма Ляховского к Владимиру Ильичу. В письме была речь о памятнике Федосееву, жандармы придрались к случаю, чтобы учинить обыск. Обыск произведен был в мае 1899 года²⁹. Письмо они нашли, оно оказалось очень невинным, пересмотрели переписку — и тоже ничего интересного не нашли. По старой питерской привычке нелегальщину и нелегальную переписку мы держали особо. Правда, она лежала на нижней полке шкафа. Владимир Ильич подсунул жандармам стул, чтобы они начали обыск с верхних полок, где стояли разные статистические сборники,— и они так умаялись, что нижнюю полку и смотреть не стали, удовлетворившись моим заявлением, что там лишь моя педагогическая библиотека. Обыск сошел благополучно, но боязно было, чтобы не воспользовались предлогом и не накинули еще несколько лет ссылки. Побеги были еще тогда не так обычны, как позднее,— во всяком случае, это бы осложнило дело. Ведь прежде чем ехать за границу, нужно было провести большую организационную работу в России. Дело, однако, обошлось благополучно — срока не набавили...

Воспоминания о В. И. Ленине. В 5-ти т.
Изд. 3-е. М., 1984. т. I, с. 210-233

Примечания:

¹ Совещание происходило в конце февраля 1894 г. Ред.

² Н. К. Крупская в своей книге «Воспоминания» (М., 1925, с. 7 (Б-ка «Прожектор», № 2) пишет: «Я сидела в соседней комнате с Коробко и слушала разговор через открытую дверь. Подошел Классон и, взволнованный, пощипывая бороду, сказал: «Ведь это черт знает что он говорит».— «Что же,— ответил Коробко,— он прав, какие мы революционеры». Ред.

³ Имеется в виду книга «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. I, с. 125—346). Ред.

⁴ Рабочий пригород Петербурга, расположенный за Невской заставой; раньше он назывался Невским, теперь Володарским районом. Через него вдоль Невы проходила большая почтовая дорога (тракт) на Шлиссельбург, вдоль которой и расположено большинство фабрик и заводов этого района. Прим. автора.

⁵ На Гороховой помещалось охранное отделение. Ред.

⁶ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 15—60. Ред.

⁷ См. там же, с. 263—314. Ред.

⁸ См. там же, т. 4, с. 288—298, 274—287. Ред.

⁹ Совещание состоялось 2(14) апреля 1895 г. Ред.

¹⁰ Совещание с группой учительниц воскресной школы состоялось в апреле 1895 г. Ред.

¹¹ В. И. Засулич приехала в Россию в конце 1899 г. и пробыла там несколько месяцев. В феврале 1900 г. В. И. Ленин встретился с ней, познакомил с планом издания «Искры» и «Зари» и вел переговоры об участии группы «Освобождение труда» в этих изданиях. Ред.

¹² В. И. Ленин уехал за границу 25 апреля (7 мая) и вернулся 7(19) сентября 1895 г. Ред.

¹³ Листок к рабочим Семянниковского завода написан позднее 24 декабря 1894 г. (5 января 1895 г.). Листок не разыскан. Ред.

¹⁴ Речь идет о подготовлявшейся газете «Рабочее дело». Ред.

¹⁵ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 70—74. Ред.

¹⁶ 12 августа 1896 г. произошел новый провал: провалились почти все «старики» и многие из «петухов». Я тоже была арестована тогда же. Прим. автора.

¹⁷ В. И. Ленин был освобожден из тюрьмы 14 (26) февраля 1897 г. Ред.

¹⁸ «Рабочий народ, познай свою силу», «Первое мая». Ред.

¹⁹ 1 Мая 1899 г. В этот день, как позднее вспоминала Н. К. Крупская, они хором пели «Интернационал». Ред.

²⁰ Имеется в виду книга Беатрисы и Сиднея Вебб «Теория и практика английского тред-юнионизма». Ред.

²¹ Речь идет о книге К. Каутского «Бернштейн и социал-демократическая программа. Антикритика» (Штутгарт, 1899). Ред.

²² Чернышевского Владимир Ильич особенно любил. На одной из карточек Чернышевского имеется надпись рукой Владимира Ильича: родился тогда-то, умер в 1889 г. Прим. автора.

²³ Поездка В. И. Ленина и Н. К. Крупской к В. К. Курнатовскому в деревню Ивановку Минусинского уезда состоялась 11 (23) октября 1898 г. Ред.

²⁴ В село Тесинское В. И. Ленин и Н. К. Крупская ездили летом 1899 г. Ред.

²⁵ Совещание политических ссыльных-марксистов, организованное В. И. Лениным для обсуждения манифеста «экономистов» — «Credo», проходило 20—22 августа (1—3 сентября) 1899 г. Ред.

²⁶ На похороны А. А. Ванеева В. И. Ленин с Н. К. Крупской ездили 10 (22) сентября 1899 г. В. И. Ленин произнес речь на могиле погибшего товарища. Ред.

²⁷ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 1 — 192. Ред.

²⁸ См.: Ленин В. И. Письмо к товарищу о наших организационных задачах.— Полн. собр. соч., т. 7, с. 1—32. Ред.

²⁹ 2 (14) мая 1899 г. Ред.

 

 

Г. М. Кржижановский

О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ

В 1889 году, семнадцатилетним юношей, духовно еще совершенно не оперившимся, приехал я в Петербург и определился студентом Петербургского технологического института. На втором году своего пребывания в институте я примкнул к левому крылу тогдашнего студенчества. Вспоминаю, что и я и мои новые друзья на первых порах были полны каким-то неопределенным, но властным стремлением «сжечь свои корабли», то есть порвать с той обывательщиной, которая вскармливала нас, собравшихся под одной крышей из различных уголков провинции. Различными путями до нас доходили струйки, так или иначе связывавшие нас с теми воспоминаниями борьбы революционеров-героев, которые славно прошли свой «доблестный и благородный путь» вот здесь, в стенах этого же города. Первичные искания разночинцев 60-х годов, шедшие к нам с ветшающих страниц «Современника» и «Отечественных записок», обличительное слово Салтыкова-Щедрина, свободолюбивые блестки публицистики Михайловского, тяжеловесная проповедь Лаврова, отдельные брошюрки из изданий землевольцев и народовольцев и, наконец, тот удивительный благовест, совпавший с весной нашей жизни, который шел к нам от изданий группы «Освобождение труда»,— вот та литературная цепь, по звеньям которой мы шли в своем превращении из неопределенных народолюбцев во вполне определенных марксистов. И как некоторый утес, завершающий поворотную грань на этом пути, стояло великое творение Маркса — его «Капитал»...

Продумывая страницы этой книги, мы впервые начинали чувствовать твердую почву под своими ногами и находили опорные пункты для критического отношения к народничеству всевозможных оттенков, какими бы революционными красками оно ни прикрывалось. Скоро в нашей группе, состоявшей по преимуществу из студентов-технологов, создался специфический культ Маркса¹.

Встречаясь с новыми людьми, мы прежде всего осведомлялись об их отношении к Марксу. Я лично, например, был глубоко убежден, что из человека, который не проштудировал два или три раза «Капитал» Маркса, никогда ничего путного выйти не может... К сожалению, почти такую же требовательность мы предъявляли не только к студенческим головам, но и к мозгам тех рабочих, с которыми мы уже тогда стремились завязать регулярные сношения, группируя их в определенные пропагандистские кружки. Вспоминая, как терзали мы наших первых друзей из рабочего класса «сюртуком» и «холстом» из первой главы «Капитала», я и по сие время чувствую немалые угрызения совести. Наши революционные рабочие кружки были нагружены и работой культурнического оттенка, чему в немалой степени способствовала та громадная духовная жажда, которою были преисполнены передовые рабочие того времени.

Появление у нас осенью 1893 года В. И. Ульянова можно сравнить с животворным по своим последствиям грозовым разрядом. С этого момента для нас началась новая жизнь. Вернувшись осенью 1893 года с летней заводской практики, я нашел весь свой кружок в состоянии необычайного оживления именно по той причине, что наш новый друг, Владимир Ульянов, пришедший к нам с берегов Волги, в кратчайший срок занял в нашей организации центральное место. Уже одно то обстоятельство, что он был братом Александра Ильича Ульянова, одного из последних славных народовольцев, казненного в 1887 году, создавало ему самые благоприятные предпосылки для дружеского приема в нашей среде... Оглядываясь назад и вспоминая фигуру тогдашнего двадцатитрехлетнего Владимира Ильича, я ясно теперь вижу в ней особые черты удивительной душевной опрятности и того непрестанного горения, которое равносильно постоянной готовности к подвигу и самопожертвованию до конца. Может быть, это шло к нему непосредственно от фамильной трагедии, от героического образа его брата, что по-иному связывало его, чем нас, с традициями предшествовавшей героической революционной борьбы. Однако нам, марксистам до педантизма, гораздо более импонировало в нем удивительное умение владеть оружием Маркса и превосходное, прямо-таки поразительное знакомство с экономическим положением страны по первоисточникам статистических сборников.

Моя первая встреча с Владимиром Ильичем состоялась на квартире 3. П. Невзоровой при его докладе в нашем кружке на тему «О рынках». В этом докладе Владимир Ильич блеснул перед нами таким богатством иллюстраций статистического характера, что я испытал своего рода неистовое удовольствие, видя, какое грозное оружие дает марксизм в познании нашей собственной экономики. Некоторые члены нашего кружка были даже до известной степени шокированы этой своеобразной конкретностью подхода к столь теоретическому вопросу, как вопрос о создании рынка для развивающегося капитализма. На материале хозяйственного развития России Владимир Ильич опрокинул все их путаные, искусственные построения о развитии капиталистической экономики².

За обнаженный лоб и большую эрудицию Владимиру Ильичу пришлось поплатиться кличкой Старик, находившейся в самом резком контрасте с его юношеской подвижностью и бившей в нем ключом молодой энергией. Но те глубокие познания, которыми свободно оперировал этот молодой человек, тот особый такт и та критическая сноровка, с которыми он подходил к жизненным вопросам и к самым разнообразным людям, его необыкновенное уменье поставить себя среди рабочих, к которым он подходил, как это верно отметила Надежда Константиновна Крупская, не как надменный учитель, а прежде всего как друг и товарищ³,— все это прочно закрепляло за ним придуманную нами кличку. Прошло немного месяцев моего знакомства с этим своеобразным «Стариком», как я уже начал уличать себя в чувстве какой-то особой полноты жизни именно в присутствии, в дружеской беседе с этим человеком. Уходил он — и как-то сразу меркли краски, а мысли летели ему вдогонку...

Мы были одними из первых социал-демократов, очутившихся в Восточной Сибири, и вся старая ссылка присматривалась к нам со смешанным чувством любопытства и недоверия. Но среди всех нас особо ярко окрашенной фигурой нового типа политических борцов был именно Владимир Ильич.

Владимир Ильич, В. В. Старков и я были определены на трехлетнее пребывание в Минусинском округе. Мы со Старковым были назначены в село Тесинское, а Владимир Ильич — в село Шушенское, расположенное от нас на расстоянии свыше 100 верст. Это не мешало нам находиться в постоянном общении, причем особенно аккуратным корреспондентом был, конечно, Владимир Ильич. Примерно два раза в неделю мы получали от него письма, благодаря которым были в курсе его собственных работ и тех сведений, которые он получал в результате обширной переписки. Эта переписка возникла не только потому, что письма Владимира Ильича всегда были по существу, всегда давали в сжатой и лаконичной форме глубоко обдуманные ответы по самой сути затрагиваемых тем, но также и вследствие необычайной аккуратности и самодисциплины Владимира Ильича в этом отношении: он мог послать резкий, полемический ответ на полученное письмо, но замолчать или тем более «захалатить» ответ на те запросы, которые к нему поступали, он считал совершенно недопустимым.

Горько мне подумать, что эта груда писем Владимира Ильича, полученная мною за время ссылки, погибла в результате тех мытарств и непрерывных полицейских опасностей, которым пришлось подвергаться в дальнейшем. А между тем эти письма могли бы послужить ценным материалом для характеристики той мощной подготовительной работы, в которую погрузился Владимир Ильич во время своей ссылки. Мы обсуждали с ним и те вопросы, которые были связаны с многоразличными темами писавшейся им в то время книги «Развитие капитализма в России», и различные новинки доходившей до нас и русской и немецкой литературы, и все то, что по тому времени казалось нам существенным и злободневным. Думаю, что эта переписка могла бы недурно характеризовать и ту особенность Владимира Ильича, которая сказывалась в его особом навыке и умении прямо и без всяких околичностей подходить к сути любого вопроса. Именно эта особенность обусловливала исключительную простоту и, так сказать, прозрачность его литературного языка. И, вероятно, трудно найти другого писателя, который в такой степени строго следовал бы совету Некрасова: «Мысли просторно — словам тесно».

По воспоминаниям крестьян села Шушенского, опубликованным в печати, видно, какое впечатление производил на них тот исключительно трудовой и правильный образ жизни, который вел Владимир Ильич в ссылке. Его юридическое образование и постоянное корпение над книгами, умение ответить на всякий вопрос и дать вовремя юридический совет быстро создали ему репутацию необычного человека.

Кажется, на первом же году ссылки мне удалось под каким-то предлогом получить разрешение на пребывание в течение нескольких недель в селе Шушенском, и эта совместная жизнь с Владимиром Ильичем ярко живет в моей памяти. В ту пору он жил еще в полнейшем одиночестве и его рабочий день, продуманный до последней минуты, составлял превосходные чередования крупных порций труда с правильными вкраплениями в обрез необходимого отдыха. По утрам Владимир Ильич обыкновенно чувствовал необычайный прилив жизненных сил и энергии, весьма не прочь был побороться и повозиться, по какой причине и мне приходилось неоднократно вступать с ним в некоторое единоборство, пока он не уймется при самом активном сопротивлении с моей стороны. А затем, после короткой утренней прогулки, начинались графы нашей учебы. Определенные часы были посвящены работам литературного характера, подготовке материалов по статистическим сборникам, занятиям философией, чтению экономической литературы, как нашей, так и западной, а на отдых полагалось и чтение беллетристики.

Газеты мы получали, конечно, с громадным запозданием и сразу целыми пачками. Но, Владимир Ильич ухитрялся систематизировать и чтение этих газет: он распределял их таким образом, что каждый день прочитывал только номера, соответствующие темпу запоздания, но именно приходящиеся только на определенный день. Выходило, что он каждый день получает газету, только с большим опозданием. А когда я пытался портить этот газетный ритм, злонамеренно выхватывая сообщения позднейших номеров, он затыкал уши и яростно защищал преимущества своего метода.

Владимир Ильич был большим поклонником морозного чистого воздуха, быстрой ходьбы, бега на коньках, шахмат и охоты. И какой это был веселый, живой и общительный товарищ в часы такого отдыха на свежем воздухе или в процессе сражения за шахматным столиком!

Так шли недели за неделями нашей ссыльной жизни, и напряженный темп работы этого необыкновенного человека, который на наших глазах не пропускал ни одного дня, чтобы так или иначе, но несколько продвинуться вперед в смысле расширения своего умственного багажа, действовал на нас необычайно подбадривающим и подтягивающим образом. Каждому в его присутствии хотелось быть лучше, чем он есть, и вместе с тем так тянуло быть ближе именно к этому яркому и жизнерадостному человеку.

Я здесь не имею в виду описывать «времена и нравы» минусинской ссылки тех времен. Отмечу только, что в последнем счете наша социал-демократическая компания с Владимиром Ильичем во главе послужила некоторым яблоком раздора среди ссыльных. Весь этот мирок раскололся на две части, причем вся рабочая публика очутилась на нашей стороне. Когда до наших минусинских степей дошло послание госпожи Кусковой, ее известное «Кредо» («Верую»), в котором она старалась доказать неосмотрительность политической проповеди среди пролетариата, которому-де на ближайшее время уготованы лишь пути экономической борьбы, а вся борьба политического характера должна быть отнесена на иждивение «белой кости», то есть господ либералов и всякого рода разночинной интеллигенции,— отношение к этому посланию среди наших ссыльных было весьма различное. Но лишь один Владимир Ильич правильно оценил всю ту губительность искривления сознания пролетариата, которое могло быть связано с таким хвостизмом и пресмыкательством перед куцым российским либерализмом, и всю близорукость этих якобы практических сторонников чисто экономической борьбы. Энергичная отповедь автору «Кредо», которая затем разошлась по всей России в виде письма за подписью 17 ссыльных Восточной Сибири, целиком принадлежит его перу⁴. В такие моменты Владимир Ильич всегда был начеку, всегда кипел негодованием по адресу такого рода противников.

Ссылка приближалась к концу. Еще до окончания ссылки я получил разрешение работать на Сибирской железной дороге. Очень памятна мне одна из последних моих прогулок с Владимиром Ильичем по берегу широкого Енисея. Была морозная лунная ночь, и перед нами искрился бесконечный саван сибирских снегов. Владимир Ильич вдохновенно рассказывал мне о своих планах и предположениях по возвращении в Россию. Организация печатного партийного органа, перенесение его издания за границу и создание партии при помощи этого центрального органа, представляющего, таким образом, своеобразные леса для постройки всего здания революционной организации пролетариата,— вот что было в центре его аргументации. Мне, признаться, на первых порах показалось, что он переоценивает роль такой партийной газеты и что это происходит лишь потому, что за длительный срок пребывания в ссылке ему самому поневоле приходилось делать односторонний нажим лишь в сторону литературной деятельности.

Жизнь показала всю правильность намеченного Владимиром Ильичем пути.

Воспоминания о В. И. Ленине. В 5-ти т.
Изд. 3-е. М., 1984, т. 2, с. 11—22

Примечания:

¹ В этой группе были: С. И. Радченко, Г. Б. Красин, А. А. Ванеев, В. В. Старков, Н. К. Крупская, П. К. Запорожец, А. Л. Малченко, М. А. Сильвин, М. К. Названов, 3. П. и С. П. Невзоровы, А. А. Якубова и др. Прим. автора.

² Материалы прочитанного В. И. Лениным доклада «О рынках» были положены в основу написанной им работы сПо поводу так называемого вопроса о рынках» (см.: Полн. собр. соч., т. 1, с. 67—122). Ред.

³ Имеется в виду речь Н. К. Крупской на траурном заседании II Всесоюзного съезда Советов 26 января 1924 г. (в кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. В 5-ти т. Изд. 3-е. М., 1984, т. 1, с. 581—582). Ред.

⁴ Имеется в виду «Протест российских социал-демократов» (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 4, с. 163—176). Ред.

 

А. А. Ганшин

КАК БЫЛИ ИЗДАНЫ СТАТЬИ В. И. УЛЬЯНОВА «ЧТО ТАКОЕ «ДРУЗЬЯ НАРОДА» И КАК ОНИ ВОЮЮТ ПРОТИВ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТОВ?»

Ранней весной в 1894 году я узнал от своих родственников-друзей братьев Масленниковых, что им удалось, после долгих попыток, приобрести в Москве типографский шрифт. Я тотчас же предложил нашему кружку технологов-марксистов (Владимиру Ильичу Ульянову, С. И. Радченко, В. В. Старкову, Г. М. Кржижановскому, Г. Б. Красину, М. К. Названову, А. Л. Малченко, А. А. Ванееву, П. К. Запорожцу) воспользоваться шрифтом и отпечатать только что написанную статью Владимира Ильича «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», причем всю типографскую работу я брал на себя. Условились, что рукопись передаст Владимир Ильич в Москве в середине июня.

Приехав в Москву, я узнал от братьев Масленниковых, что шрифта нет: доставший шрифт рабочий испугался ревизии типографии и взял его обратно, но есть надежда получить шрифт из других источников. Обещали не сегодня завтра достать; время шло, а шрифта не было. Рукопись о Михайловском была передана мне Владимиром Ильичем в квартире С. И. Мицкевича на Садовой, которому она была дана для прочтения. Дело было только за шрифтом. Решено было ехать в город Юрьев-Польский, где был у меня знакомый наборщик, и предложить ему или отпечатать рукопись, или снабдить нас шрифтом. Переговоры не привели ни к чему: типография была маленькая и убыль шрифта сразу могла броситься в глаза владельцу. Но все-таки удалось достать литографский камень, на котором в конце концов и решили отпечатать «Что такое «друзья народа»...».

Местом для работы выбрали имение моего отца «Горки», Переяславского уезда, Владимирской губернии, в 160 верстах от Москвы, куда, приобретя пишущую машинку, краски, валик и пр., перебрались мы с В. Н. Масленниковым, но вследствие неуменья литографскую работу поставить на удалось. Тогда В. Н. Масленников едет в Москву, достает там автокопист, пергамент и пр., начинаем печатать; работа идет медленно: станок всего на пол-листа, делаем новый — в лист. К концу августа напечатали одну только первую часть в количестве 100 экземпляров, форматом в 1/4 листа, черной краской, стараясь придать внешность типографской работы. С начала сентября продолжаем работу в Москве, на 1-й Мещанской, в доме Зайцевского, в квартире моего отца, куда приезжал из Петербурга А. Л. Малченко, забрал все готовые экземпляры и рукопись в Петербург, где она была вскоре издана на гектографе (синими чернилами) полностью. Насколько помню, в этом издании и принимал участие А. А. Ванеев. На этом издании, по-видимому ради конспирации, то есть чтобы отвлечь внимание жандармов от петербургской организации, была сделана пометка: «Издание провинциальной группы социал-демократов». В ноябре я привез из Петербурга несколько экземпляров этого издания для братьев Масленниковых и С. И. Мицкевича.

В «Горках» и в Москве мною и В. Н. Масленниковым были изданы только две первые части: ответ Михайловскому и Южакову. Ответ Кривенке не успели издать. Рукописи о Южакове и Кривенке я получил от Владимира Ильича в Люблино, где он жил лето 1894 года на даче у А. И. Елизаровой. Двадцатидевятилетняя давность не изгладила из памяти тех бесед, которые вел со мной Владимир Ильич, гуляя по берегу пруда в Кузьминках; уже тогда чувствовалось, что пред тобой могучая умственная сила и воля, в будущем великий человек...

Воспоминания о В. И. Ленине. В 5-ти т.
Изд. 3-е. М., 1984, т. 2. с. 60—61

 

М. А. Сильвин

СОЗДАНИЕ ПЕТЕРБУРГСКОГО «СОЮЗА БОРЬБЫ ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ РАБОЧЕГО КЛАССА»

Владимир Ильич вернулся из-за границы в сентябре. Зная нашу нужду в литературе, он захватил оттуда чемодан с двойным дном, набитый нелегальщиной. Чемодан он благополучно перевез, а может быть, его и намеренно пропустили с целью выследить дальнейшее. Этот чемодан доставил нам много хлопот. Надо было припрятать и чемодан и содержимое как можно скорее.

Героическими усилиями Ванеева, Сережникова, Попова и других товарищей это блестяще удалось. Полицейские ищейки потеряли след чемодана. Владимир Ильич сознавал, однако, что приближается развязка. В противоположность большинству из нас, менявших свою комнату каждые полгода и даже чаще, он был довольно оседлым и почти все время прожил в Казачьем переулке. По возвращении из-за границы он на протяжении трех месяцев два или три раза переменил адрес, чтобы при допросах квартирные хозяйки не могли установить, кто ходил к нему, какие приносились и уносились вещи посетителями и т. п. Из Таирова переулка (ныне переулок Бринько), д. 6/44, где он сначала снял комнату, он переехал куда-то еще, а затем опять переехал на Гороховую (ныне улица Дзержинского), 61/1, где и прожил до самого ареста.

За границу Владимир Ильич ездил с целью теснее связаться с группой «Освобождение труда», прежде всего установить личный контакт, сговориться касательно общих теоретических воззрений, информировать группу о состоянии подпольной работы, побудить ее к более действенному обслуживанию возникшего движения, снабжению наших организаций литературой и к созданию органа, который отражал бы события и этапы движения, регистрировал вехи в развитии борьбы пролетариата и объяснял их. По инициативе Владимира Ильича было предпринято в Женеве издание «Работника», для которого Владимир Ильич энергично побуждал нас писать. Кржижановский дал для него статью о фабрике Торнтона, Ванеев — о преследованиях духоборов, я — о сельскохозяйственных рабочих. Характерно для Ванеева, что он, атеист и коммунист, взял темой своей первой статьи в нелегальной печати преследование религиозной секты, протестуя против варварского надругательства над свободой совести, против унижения достоинства человеческой личности, совершенно независимо от того, реакционна или прогрессивна была сама по себе эта личность и представляемое ею движение. Он следовал в этом заветам Владимира Ильича, писавшего в «Друзьях народа»: «...русским коммунистам, последователям марксизма, более чем каким-нибудь другим, следует именовать себя СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТАМИ и никогда не забывать в своей деятельности громадной важности ДЕМОКРАТИЗМА»¹

Мою статью размером около печатного полулиста (перепечатана в Собр. соч. Ленина, т. 1, изд. 1924 г.) я написал по личным впечатлениям, полученным в Бугурусланском уезде Самарской губернии, где я провел лето 1895 года в имении Н. Г. Михайловского-Гарина. «Как вы нашли мою заметку?» — спросил я как-то Владимира Ильича, ничего не слыша от него о судьбе своей работы. «Это не заметка, а статья... превосходно написана»,— сказал Владимир Ильич к великой моей гордости. Позже я убедился, что он переслал ее для печати без единой поправки. В письме группе «Освобождение труда», при котором пересылался материал для «Работника», Владимир Ильич назвал мою статью: «Рассказ о сельских рабочих на юге».

Надо было не только писать статьи, но и переправлять их, а это опять требовало особой конспирации и особых технических приемов, впервые здесь примененных нами по указаниям Владимира Ильича. Из склеенных особым составом листов рукописи делался картон, в который и переплеталась какая-нибудь невинного содержания книга, посылавшаяся затем за границу почтой самым обыкновенным порядком по заранее данному нейтральному адресу. В этой заделке рукописей ближайшее участие принимали Ванеев и Запорожец.

Вопрос получения заграничной нелегальной литературы, «транспорта», стоял у нас до конца из рук вон плохо. Нам так и не удалось наладить это дело сколько-нибудь регулярно, и все получения литературы из-за границы были случайны, примерно того же порядка, как провоз ее в желтом чемодане самим Владимиром Ильичем. Большей частью нелегальную литературу привозили с собой по мелочам учившиеся за границей студенты. Время от времени получали солидный транспорт через поляков или через виленскую организацию (Гофман). Еще в 1892 году Райчину удалось доставить в Москву сравнительно большой тюк литературы, часть которой попала к нам в Нижний (через Мицкевича) и в Петербург (плехановский «Социал-демократ»; «Нищета философии», «Наемный труд и капитал», «Гражданская война во Франции», «Речь о свободе торговли», «Критика Готской программы» Маркса; «Манифест (Коммунистической партии)»; «Развитие социализма от утопии к науке» Энгельса; речь Варлена; «Задачи социалистов в борьбе с голодом» Плеханова и др.)

Мы сознавали, что для транспорта должна быть создана специальная организация, и мысль об особой группе профессиональных революционеров возникла сама собой. Между тем нужда в литературе, особенно в популярной литературе для рабочих, была очень острая. Имевшиеся в нашем распоряжении книжки зачитывались до дыр. В разных воспоминаниях и исследованиях уже не раз приводился перечень литературы, циркулировавшей в те времена среди рабочих. Так как это была главная духовная пища в нашей пропагандистской работе, я приведу еще раз перечень этих книг по памяти. У нас имелись и распространялись нами среди рабочих:

Маркс и Энгельс: «Манифест Коммунистической партии»;

Маркс: «Капитал», т. I и особо переплетенная глава из него о первоначальном накоплении капитала, «Наемный труд и капитал», «Речь о свободе торговли», «Гражданская война во Франции», «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», «Критика Готской программы»;

Энгельс: «Происхождение семьи, частной собственности и государства», «Развитие социализма от утопии к науке», «Социализм в Германии»;

Лассаль: Речи и статьи, Книга против Шульце-Делича;

популярные брошюры Плеханова, Аксельрода, Засулич и Кольцова;

Каутский: «Эрфуртская программа», «Экономическое учение К. Маркса», «Исторические статьи»;

разные популярные брошюры: «Коллективизм» (Ж. Геда), «Кто чем живет», «Что должен знать и помнить каждый рабочий», «Речь П. Алексеева», «Речь Мышкина», «Речь Бардиной», «Речи петербургских рабочих 1 Мая», «Царь-голод», «Хитрая механика» и др.

Из произведений легальной литературы: сочинения Писарева и Добролюбова; биографии [Биографическая библиотека] Павленкова, Свидерского («Труд и капитал»), Карышева («Экономические беседы»); отдельно переплетенные статьи из старых журналов: «Слово», «Дело»², «Знание»³, «Отечественные записки»; популярные книги по естествознанию Рубакина и др., романы Беллами, Швейцера, Шпильгагена, «Спартак» Джованьоли, «Углекопы» Золя, «93-й год» В. Гюго и др.

Выбор подходящей к нашим целям легальной литературы был очень невелик; в частности, почти не было книг по русской истории, и мы вынуждены были в ответ на запросы указывать иной раз такую ничтожную книжонку, как Петрушевского. Рассказы Водовозовой были также в большом ходу. Однако во всей этой литературе совсем не было того, что было особенно важно: книг на темы современной русской жизни, в особенности жизни рабочих, их движения, их борьбы, их насущных интересов и задач. Первой книжкой этого рода была брошюра Владимира Ильича «О штрафах», пользовавшаяся в рабочей среде громадным спросом. Владимир Ильич понимал, что необходимые интеллектуальные силы для создания такой литературы найдутся у него под рукой: он сам, литераторы из кружка легальных марксистов, наконец, многие из нас, пропагандистов.

Вопрос был в технике, и в поисках ее он сблизился с группой народовольцев, у которых была типография, а затем с группой Мартова, располагавшей и пограничными связями для транспорта, и техническими силами и средствами. Один из этой группы, Ляховский, уже с начала 1895 года работал в нашей организации как пропагандист. Осенью, с приездом в Петербург Мартова, произошло дальнейшее сближение. Помимо известной личности самого Мартова, к этому сближению толкало то, что за ним стояла целая деятельная группа... у которой, через Гофмана, были прочные связи на границе и, кроме того, был мимеограф — это новое благодетельное изобретение, важное для печатания листовок. Теперь их не надо было писать от руки, а можно было печатать на пишущей машинке и без хлопотливой варки массы гектографа и пр. быстро размножать в виде сравнительно приличном и удобочитаемом. Впервые мы испробовали этот мимеограф уже в ноябре, а в декабре пустили его полным ходом в работу.

Идеей Владимира Ильича стало затем полное объединение всех работавших в Петербурге социал-демократических групп. Пока же, пользуясь притоком новых сил и соглашением с народовольцами, все более склонявшимися к нашим идеям, Владимир Ильич решил поставить издание газеты «Рабочее дело». Были два собрания в расширенном составе нашей организации, оба в квартире Радченко, Симбирская, 12. Одно, так сказать, конституционное, где было оформлено слияние с группой Мартова. Основное ядро организации составляли теперь 17 человек: Ленин, Радченко, Старков, Запорожец, Ванеев, Сильвин, Якубова, 3. П. Невзорова, Крупская, Малченко, Пономарев, Кржижановский — все члены нашей старой группы — и от новых товарищей: Мартов, Гофман, Ляховский и Тренюхин⁴. Был выбран центральный кружок (слово «комитет» тогда еще не было в употреблении) для объединения работы и руководства ею; в него вошли Ленин, Мартов, Кржижановский, Старков и Ванеев. Были намечены кандидаты в центральную группу семнадцати ввиду вероятного расширения нашей деятельности и на случай провалов. Кандидатом со стороны мартовцев был выдвинут Гурвич (впоследствии известный под именем Дана), а с нашей стороны рекомендованные мной В. К. Сережников, И. А. Шестопалов. Заведующим техникой был избран студент-технолог Я. П. Пономарев, также присутствовавший на этом собрании; к тому времени он уже специализировался на издании листков, для чего у него была под рукой своя небольшая группа. Скоро к нему был присоединен Гольдман (Горев) из группы Мартова, ставший после ареста Пономарева вместе с М. Лурье главой и руководителем всей технической части (не только печатания прокламаций, но также получения и распределения нелегальной литературы, хранения архива и пр.). Ванеев был избран для сношений с народовольческой типографией, которые он вел и прямо через Л. Книпович (кличка Дяденька, тогда народоволка, позже наш единомышленник и деятельный товарищ) и при содействии А. А. Якубовой. Это и было основанием для введения его пятым в руководящую четверку, которая, помимо организационных задач, взяла на себя и редактирование всех изданий, в том числе и предположенного непериодического органа.

Члены центральной группы — пропагандисты — были разбиты по районам соответственно их прежним связям. Ульянову, Мартову и Кржижановскому отводился район Невской заставы, или Шлиссельбургского тракта, как он иногда у нас назывался; Старкову, Ляховскому и Запорожцу — Нарвский район, главным образом, конечно, Путиловский завод; Гофману и Тренюхину — район Обводного канала; Сильвину, Ванееву, 3. Невзоровой, Якубовой — заречные части, Васильевский остров, Петербургская и Выборгская стороны. Это не значит, что весь район обслуживался только теми членами центральной группы, которым он был отведен; они были лишь, так сказать, ответственными организаторами района, должны были привлекать новых сотрудников (с ведома центральной пятерки), организовывать рабочие и студенческие кружки, упорядочить связи, собирать сведения о положении дел в районе, обеспечивать снабжение литературой, листками и т. д.

Надо сказать, что строгое распределение районов фактически не соблюдалось. Владимир Ильич посещал рабочие кружки и в других районах города кроме Невской заставы. В дальнейшем, однако, имелось в виду Ульянова совсем освободить от занятий в кружках, Ванееву сосредоточиться на обязанностях секретариата и связи, остальным уточнить и разукрупнить районы деятельности. Аресты помешали нам развернуться в планомерно действующую организацию с могучим политическим и литературным руководящим центром, с точным распределением работы среди всех членов.

Я ничего не сказал здесь о Н. К. Крупской; она не была пропагандисткой в тесном смысле слова, но вела ответственную и очень важную для нас работу. Своим положением в вечерней школе за Невской заставой она пользовалась для привлечения новых рабочих в наши кружки, к ней стекались все особо важные или срочные сведения для нас от рабочих — членов кружков, все рабочие-вожаки лично ее знали и относились к ней с глубоким уважением и полным доверием. Она поддерживала и возобновляла обрывавшиеся связи, она была, в сущности, главным стержнем всей нашей организации, — она и ее ближайшие помощницы и коллеги: Куделли, Чечулина и др.

С. И. Радченко от пропагандистской работы также был освобожден. Он заведовал финансовой частью, планированием техники, подготовкой необходимых элементов для устройства собственной подпольной типографии и, так сказать, дипломатическими сношениями — с легальными марксистами, с другими социал-демократическими группировками в столице, с разными интеллигентскими организациями в кружках литераторов, студентов, культурных деятелей. Всякий из этих кругов, заинтересованный в связях или сношениях с нами, знал, что именно через Радченко он мог найти нити этих связей. При массовых арестах его роль становилась особо важной, ему приходилось иногда чуть ли не вновь сколачивать организацию. Малченко был придан ему в помощники при выполнении всех этих многообразных обязанностей.

У нас была, кроме того, обширная «периферия» сотрудников, не связанных непосредственно с центром: пропагандистов, техников, хранителей, переносчиков и распространителей литературы. И. Смидович, С. Невзорова, Названов, А. Ванеев, Стратанович, Е. Н. Федорова, Рунина, Попов, Неустроев, Леман, Богданов, Таранович и множество других имен можно было бы еще назвать в числе этих самоотверженных товарищей, не чуждавшихся никакой подпольной работы, как бы она ни казалась маловажной, лишь бы служила общему делу. Без помощи всех этих товарищей мы не могли бы развернуть той широкой работы в массах, которая привела наконец к их революционному подъему.

Другое собрание было редакционное, дня за три до арестов. На нем Владимир Ильич в качестве редактора «Рабочего дела» читал нам все статьи, предназначенные для первого номера. Он, улыбаясь, начал с заявления: «Я понимаю свои обязанности редактора самодержавно»,— исключая, таким образом, ненужные прения по содержанию статей, которые уже были согласованы с отдельными авторами. Три статьи в этом первом и единственном номере принадлежали Владимиру Ильичу: передовая, общеполитического содержания статья, посвященная смерти Ф. Энгельса, и статья по поводу циркуляра Дурново («О чем думают наши министры»). Были также статьи Мартова, Кржижановского, Ванеева, Сильвина (о фабрике Лаферма), Шестернина (о стачке ткачей в Иваново-Вознесенске), остальных авторов я не помню.

За несколько дней до того Запорожец убедил Владимира Ильича не отдавать в типографию статей, написанных его характерным почерком, и переписал их, вследствие чего жандармы приписали Запорожцу авторство этих статей, смотрели на него как на главаря и приговорили к более тяжкой и продолжительной ссылке сравнительно с другими.

Тут же после собрания Владимир Ильич передал весь материал Ванееву, на котором лежали обязанности по сношению с типографией; у Ванеева и был захвачен этот материал при обыске в ночь на 9 декабря.

«Рабочее дело» не было газетой по своему характеру и не могло быть ею еще и потому, что выход его не мог быть периодическим, каждый выпуск требовал бы неопределенно продолжительного времени. Это не был и научно-теоретический журнал типа издававшейся позже женевской «Зари»⁵. Скорее всего это издание приняло бы форму непериодических сборников, близких по своему характеру заграничному «Работнику», со статьями, в которых находили бы отклик все важные события рабочей жизни и революционной борьбы. Потребность в такого рода органе была особенно острой, и последующие нелегальные издания социал-демократических организаций в России шли по тому же пути, какой был намечен нашим «Рабочим делом».

Между тем наша агитационная кампания шла полным ходом. Зиновьев и Карамышев (Борис и Петяшка, как их называли) с группой подобранной ими молодежи агитировали открыто всюду, где возможно, разбрасывали листки прямо на улицах, в толпе рабочих при выходе с завода и в других местах. Листки у Торнтона, на Путиловском заводе, у Лаферма и др. привлекали внимание, вызывали толки. Более отсталые среди рабочих, ткачи подходили к ним сначала с опаской. «Видит листок, и хочется ему взять, а боится»,— рассказывал нам Зиновьев.

Правительство скоро создало им популярность. Листок обычно касался какого-нибудь частного случая злоупотреблений, нарушения закона, сбавки платы без предупреждения и т. п. Приезжал фабричный инспектор, начиналось расследование, полиция вела свое дознание. Все это было событием в однообразной заводской жизни, вызывало толки, будило интересы. Напряженно ждали, каков будет результат вызванной листком шумихи. Уже распубликование злоупотребления или случая произвола, казавшегося своим, домашним, внутренним делом, порождало само по себе возбуждение. «Ловко продернули!» — говорили в толпе, читая свежий, только что подобранный листок. Читали его теперь уже громко, то есть публично, чаще всего те же рабочие, которые дали для него материал, и распространяли его иной раз довольно своеобразно — через какую-нибудь духовую трубу, откуда листовки веером разлетались по мастерской. Однако все это происходило на немногих, преимущественно механических заводах, а между тем мы хотели проникнуть со своей агитацией в самую толщу рабочих, именно в среду наиболее отсталых, движение среди которых сразу могло бы изменить весь характер нашей работы. Случай помог нам проникнуть на фабрику Лаферма, где работали почти исключительно женщины.

5 и 8 ноября нами были распространены листки на фабрике Торнтона, 15 ноября — на «Скороходе», в ноябре же и затем 4 декабря — на Путиловском заводе. 10 ноября произошла забастовка на фабрике Лаферма, помещавшейся на углу 9-й линии и Среднего проспекта Васильевского острова.

Я жил в это время на 3-й линии. Возвращаясь часов около двух из университета, я заметил на улицах какое-то необычное оживление, разговоры о каком-то публичном происшествии в окрестности и, следуя за группой спешивших куда-то людей, подошел к фабрике. Улица возле нее была запружена толпой праздных зевак, вся мостовая была усеяна папиросной бумагой, из окон высовывались возбужденные лица работниц, что-то громко кричавших и продолжавших бросать на мостовую обломки ящиков, части инструментов, табак, папиросные гильзы и т. п. У здания фабрики стояла пожарная машина и пожарные налаживали рукава, собираясь пустить ее в действие — холодной струей охладить пыл забастовщиц. Было очень много полиции. Я бродил кругом и около в состоянии сильного возбуждения. У меня под носом такие волнения, а я, ответственный организатор района, ничего не знаю и ничего не могу предпринять. Я полетел к Ильичу. «Пойдемте,— тормошил я его,— посмотрите, что там делается». Он заметил что-то скептически, но пошел. Спускались уже туманные зимние сумерки, когда мы прибыли на место. Картина «беспорядков» была все та же. Приехал градоначальник, в окна направили струи воды из пожарной машины, более решительных действий, видимо, не предпринимали. Работницы понемногу успокаивались и расходились.

Я зашел в ближайшую пивную послушать разговоры, и мне удалось понять, в чем было дело. На фабрике ввели новую машину для набивки папирос и понизили расценок с единицы выработки; заработок сократился. Работницы заявили протест, но на него не обратили внимания, тогда они устроили «бунт»: принялись разбивать машины и вообще все, что попадалось под руку, избили бы и заведующих мастерскими, если бы те не попрятались. Из пивной, где благодушествовали мелкие лавочники и тому подобный люд, не скупившийся на насмешки и пошлые замечания насчет расходившихся работниц, я вышел в настроении не очень бодром. Несмотря на это, я решил завести знакомство и, увязавшись за группой работниц, вышедших с фабрики, дошел, болтая с ними, до их квартиры, куда меня и пригласили зайти выпить чаю. Там мне подробно рассказали все дело, отнесясь ко мне очень любезно, как к студенту и сотруднику газет, как я себя рекомендовал. Уходя, я попросил позволения зайти еще раз. Связь, таким образом, была установлена. С тех пор фабрика Лаферма стала как бы моей революционной вотчиной, и почти все прокламации и статьи, касавшиеся ее, до самого моего ареста, писались мной. Позже мы еще не раз имели здесь дела, связанные с нашей «агитацией» в момент брожения среди рабочих.

К ноябрю 1895 года стадия кружковой пропаганды в нашей организации стала уже достоянием прошлого. Некоторое время еще продолжались теоретические занятия с рабочими, но главной целью образования кружков стало теперь расширение связей, собирание сведений о положении дел на заводах и фабриках, дотоле нам известных только понаслышке, и распространение листков на них. Приходя в кружок, пропагандист теперь не выискивал наиболее интеллигентных рабочих, способных усвоить теорию прибавочной стоимости. Он искал живых, деятельных, развитых товарищей, которые способны были бы стать агитаторами, улавливать настроения, подмечать важные факты. «Агитация» так захватила нас, что скоро нам просто некогда было заниматься кружковой работой, тем более что и полицейское наблюдение за нами усилилось. Не в кружке в воскресенье, в спокойной обстановке за чашкой чая,— мы встречались теперь с рабочими где-нибудь на лету, на улице, в сквере, на кладбище, в пивной, в лесу за городом, в глухом переулке вблизи завода, получали от них сообщение на словах или кое-как нацарапанную на бумаге информацию и таким же порядком передавали принесенную на себе под жилетом пачку прокламаций, которые в ту же ночь или утром уже раскидывались на заводе. Это была нервная работа, требовавшая напряженного внимания, выдержки, хладнокровия, решительности и быстроты исполнения. Формально листок всякий раз должен был редактироваться уполномоченной на то коллегией, фактически же автор листка очень часто выпускал его за своей личной ответственностью и уже потом передавал для ознакомления товарищам. Разногласия и возражения были редки: мы были хорошо спевшейся группой, раньше у нас было достаточно времени, чтобы сговориться обо всем главнейшем.

Агитация как прием борьбы, как метод революционной социал-демократической работы получила вскоре широкое применение во всей стране, в большинстве случаев независимо от нас, но нередко и под прямым влиянием наших успехов. Иные товарищи, приверженцы старых методов конспирации, испугались ее, отошли от нас, предсказывали нам полный провал. Другие обвиняли нас в крохоборстве, в борьбе за «кипяток», в забвении широких задач. Мы, однако, этих задач ни на минуту не забывали. Мы теперь сосредоточили все наше внимание на одной всепоглощающей цели: вызвать массовое движение. Это наше понимание агитации и ее значения превосходно сформулировал Владимир Ильич в своем проекте и объяснении программы социал-демократической партии, написанной им в тюрьме в 1895—1896 годах. Он писал:

«В этом начавшемся теперь повсюду в России переходе рабочих к неуклонной борьбе за свои насущные нужды, борьбе за уступки, за лучшие условия жизни, заработка и рабочего дня, заключается громадный шаг вперед, сделанный русскими рабочими, и на эту борьбу, на содействие ей должно быть обращено поэтому главное внимание с.-д. партии и всех сознательных рабочих.

...На этой борьбе массы рабочего люда учатся, во-1-х, распознавать и разбирать один за другим приемы капиталистической эксплуатации, соображать их и с законом, и с своими жизненными условиями, и с интересами класса капиталистов. Разбирая отдельные формы и случаи эксплуатации, рабочие научаются понимать значение и сущность эксплуатации в ее целом, научаются понимать тот общественный строй, который основан на эксплуатации труда капиталом. Во-2-х, на этой борьбе рабочие пробуют свои силы, учатся объединению, учатся понимать необходимость и значение его. Расширение этой борьбы и учащение столкновений ведет неизбежно к расширению борьбы, к развитию чувства единства, чувства своей солидарности сначала среди рабочих данной местности, затем среди рабочих всей страны, среди всего рабочего класса. В-3-х, эта борьба развивает политическое сознание рабочих. Масса рабочего люда поставлена условиями самой жизни в такое положение, что они (не могут) не имеют ни досуга, ни возможности раздумывать о каких-нибудь государственных вопросах. Но борьба рабочих с фабрикантами за их повседневные нужды сама собой и неизбежно наталкивает рабочих на вопросы государственные, политические, на вопросы о том, как управляется русское государство, как издаются законы и правила и чьим интересам они служат. Каждое фабричное столкновение необходимо приводит рабочих к столкновению с законами и представителями государственной власти»⁶.

...Собрание состоялось 15 декабря на Аптекарском острове в квартире дьякона. И. А. Шестопалову удалось достать эту квартиру, очень удобную для многолюдного и весьма конспиративного собрания,— захвати нас здесь полиция, и в ее руки попалась бы почти вся наша организация полностью. В просторной комнате уселись мы за длинным обеденным столом, уставленным чайными приборами и закусками,— дьякон не поскупился на угощение. Здесь были из старых С. И. и Л. Н. Радченко, Мартов, Крупская, 3. П. Невзорова, Якубова, Ляховский, Сильвин, Пономарев и, наряду с ними, новые товарищи, которыми мы теперь решили немедленно пополнить центральный кружок: Тренюхин, Гофман, М. Лурье, Гурвич, Стратанович, Шестопалов, Л. Попов, Леман.

Председатель собрания формально не избирался, руководство прениями и формулировку решений, которые никак не записывались, принял на себя Сильвин. По выяснении того, кто арестован и кто уцелел, какими силами располагает организация, какие связи остались в рабочей среде, каковы наши денежные средства, нелегальный библиотечный фонд и техника, было прежде всего решено, единогласно и без прений, продолжать агитационную деятельность главным образом путем выпуска листовок соответственно притоку информации с фабрик и заводов, тут же было прочитано и одобрено к выпуску воззвание ко всем петербургским рабочим, написанное еще до арестов, кажется, Кржижановским и оставшееся у кого-то из товарищей в рукописи. Затем Мартов прочитал проект обращения к рабочим по поводу арестов, которое тоже было принято без поправок. Заведование технической стороной дела, то есть печатанием листков, мы по-прежнему оставили в руках Я. П. Пономарева, в распоряжении которого был мимеограф и небольшой штат молодых людей — переносчиков и хранителей. Был выбран новый организационный центр — в составе Ляховского, Мартова, Радченко и Сильвина,— которому поручались сношения с другими организациями, изыскание денежных и технических средств, привлечение новых членов, редактирование листков, распределение районов между пропагандистами и всякого рода общие вопросы организации.

Об этом собрании сообщает и Тахтарев. Он писал, конечно, со слов своей жены, А. А. Якубовой, члена центральной группы, присутствовавшей на этом собрании. Он говорит:

«Некоторые, как, например, М. А. Сильвин, остались на свободе и не только продолжали действовать, но решились показать, что страшный удар, нанесенный жандармами социал-демократическому движению, не попал в настоящую цель и что социал-демократическая организация... несмотря на аресты, не только жива и продолжает действовать, но даже выросла в целый рабочий союз... Собравшиеся на совещании поставили перед собой двойную задачу: во-первых, показать, что действовавшая группа Владимира Ильича уцелела от арестов, как будто они ее совсем не коснулись, и, во-вторых, что арестованные лица, а в их числе и Владимир Ильич, непричастны к той массовой агитации, которая происходила за последнее время посредством распространения безымянных воззваний».

Организация наша до сих пор не имела имени. Даже кличка «старики» появилась уже после ареста Ульянова и его ближайших товарищей и относилась главным образом к ним. Листки мы выпускали без всякой подписи. Сами мы называли себя группой социал-демократов, но нигде это не было формально зафиксировано. Между тем именно теперь, с исчезновением из нашего кружка такой крупной индивидуальности, как Ульянов, признанного его руководителя и идеолога, нам необходимо было подчеркнуть то особенно характерное, чем выделялась наша группа, что она вносила в движение: революционный энтузиазм, принципиальную непримиримость, широкие задачи. Агитация путем листовок, связанные с этим забастовки и другие выступления рабочих в Петербурге были почти всецело нашим делом, мы были за это ответственны. Мы должны были поэтому показать свое лицо, иметь свой герб, свою печать и имя. Этого требовал также и тот размах, который приобрела наша организация, пережившая формы кружковщины. Передовые рабочие играли в ней теперь все более заметную роль, более влиятельную и важную, чем та роль обслуживания их запросов, какую выполняли многие из нас, интеллигентов.

Мы уже не могли теперь выступать от имени только нашего кружка пропагандистов, мы выступали с призывами и лозунгами, обращенными ко всей петербургской массе рабочих от имени многочисленной и влиятельной организации, состоявшей из рабочих-революционеров не менее, чем из интеллигентов-революционеров. Мы должны были иметь имя и должны были провозгласить его сейчас же, если мы хотели отвлечь внимание сыска от наших арестованных товарищей и направить этот сыск по ложному следу. Мы должны были заявить, что вот мы, имярек, делали и продолжаем делать то, в чем ошибочно обвиняют «декабристов» (так стали называть арестованных в декабре 1895 года). Мы все хорошо сознавали важность этого шага — принять публичное имя и ставить нашу печать и подпись под каждым воззванием нашей организации, при каждом публичном ее выступлении.

По вопросу о названии организации мнения в собрании разделились. Мартов предлагал назваться «Петербургский рабочий союз». Я оспаривал это, говоря, что организация, оформленная наподобие европейских рабочих союзов — политических или экономических, сразу почувствуется рабочими и произведет в их среде неблагоприятное впечатление совершенно так же, как если мы назовемся «рабочая партия» или «социал-демократическая партия», потому что партии мы тоже еще пока не представляем. Мы должны быть реалистами, говорил я, и, выступая от имени массы и в защиту ее интересов, никого не мистифицировать. Название должно отвечать действительному положению вещей и никого не вводить в заблуждение. Затем оно должно быть всем понятно. Мы представляем собой, однако, союз, это верно; в этот союз, объединенный общностью целей, входят и рабочие, и интеллигенты, и может войти всякий, кто пожелает оказать свое содействие осуществлению этих целей.

Если в наш союз вольются в достаточном числе рабочие, которые придадут ему иные организационные формы и более ясно сформулируют свои задачи, название можно будет изменить, теперь же я предлагаю принять название несколько широковещательное, но, по существу, более скромное, чем название «партия» или «рабочий союз». Я предлагаю назваться «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». После кратких прений мое предложение было принято значительным большинством голосов. Тут же постановили заказать печать и поставить ее на первом же выпускаемом листке...

Тахтарев рассказывает об этом в той же своей статье:

«Ни одно из названий, предлагавшихся тем или другим из участников собрания, не удовлетворяло почему-либо других. Одно из этих названий, предложенное, по словам Аполлинарии Александровны (А. А. Якубовой), М. А. Сильвиным, вполне соответствовало своему назначению, но казалось другим слишком длинным. Это название было «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Листок, выпущенный от имени «Союза борьбы» 15 декабря 1895 года, объявлял, что «все ранее изданные воззвания принадлежали «Союзу борьбы», который извещал настоящим воззванием о своем существовании».

Мартов, говоря в своих «Записках», что название «Союза борьбы» предложено им, просто запамятовал, как было дело. А как оно было, я рассказывал Анне Ильиничне, будучи у нее в Москве в конце декабря. Она одобрила название.

Усомнившись в возможности назвать себя рабочим союзом или как-либо в этом роде, мы обнаружили ту же скромность и нерешительность, что и наши рабочие в вопросе о посылке венка на могилу Энгельса при известии о его смерти. Бабушкин рассказывает:

«На... собрании... часть стояла за посылку, но большинство было против. Отказ мотивировали тем, что наше движение довольно ничтожно, и если мы пошлем венок с надписью от петербургских рабочих, то это будет совсем неверно»⁷.

Собрание на Аптекарском острове имело важное значение в жизни нашей организации. Оно нас сблизило, как бы спаяло в одно целое, проникнутое общими устремлениями. Правда, вождя, каким был ранее для всех нас Ульянов, не было. Но все чувствовали, что у нас одна цель, что мы должны отдать для нее все, свободу и, если понадобится, самую жизнь. Придавало бодрости также и сознание того, что рабочий аппарат, исполнительный орган опять имеется налицо.

Этот исполнительный орган никогда не собирался в том составе, в каком он был избран. Вероятно, из осторожности Ляховский и Радченко (последний без всякого сомнения поэтому) не приходили на собрания. Мы с Мартовым «самовольно» кооптировали пятым, а в действительности третьим С. А. Гофмана. Втроем обсуждали все прокламации и заявления «Союза борьбы». По нашему постановлению и под нашей коллективной редакцией были выпущены листовки: Бабушкина («Что такое социалист...»), Ляховского («К ткачам ф-ки Лебедева»), Сильвина («К рабочим Путиловского завода»), к прядильщикам фабрики Кенига, к рабочим Александровского механического завода и пр. Мы по возможности точно выявили личный состав организации и установили наши связи в рабочей среде.

Дела были совсем неплохи, несмотря на то что аресты выхватили наиболее энергичных и инициативных рабочих. У нас оставалась довольно обширная «периферия» в интеллигентской среде, откуда мы могли черпать пополнение и находить себе заместителей в случае провала, и хорошие связи среди рабочих, потому что уцелели Бабушкин за Невской заставой, Шаповалов на Выборгской стороне, Соловьев на Балтийском, Морозов и Львов на Путиловском заводе, Лебедев, Галактионов, Царьков и др., которые продолжали требовать листков и давали для них достаточный материал.

В этот первый месяц до ареста Мартова вопросами кружковой пропаганды мы мало занимались, хотя она и не прекращалась. Каждый из нас вел кружок или даже несколько. За Невской заставой работали Ляховский, Стратанович, 3. П. и С. П. Невзоровы, Крупская, Гофман, Мартов, Сильвин и Тренюхин вели кружки за Нарвской заставой, в районе Путиловского завода. Гурвич имел кружок в Новом порту. Якубова и Леман — в Центральном районе. Впрочем, это разделение районов точно не соблюдалось. Состав кружков теперь часто менялся, менялись и руководители. Один пропагандист передавал кружок другому иногда без ведома центра. Кружки часто распадались без всякой видимой причины, просто вся работа стала более нервной, живой и подвижной. Проведя две-три беседы на теоретические темы, пропагандист переходил на злободневные вопросы рабочей, заводской жизни, и эта линия быстро подхватывалась участниками кружка, которые — так нам часто казалось — только того и ждали.

Листок, его сенсационные разоблачения, формулировка настроений и требований массы — вот что теперь было нужно, и этого именно прежде всего хотели теперь в кружках. Мы, разумеется, охотно шли навстречу подобным стремлениям, это вполне отвечало нашим желаниям. Теперь уже пропагандисту не приходилось выдерживать долгий период испытания его теоретической пригодности, подвергаться чуть ли не экзамену, чтобы получить кружок, как это было прежде. Оценивались только его моральные качества, чтобы не нарваться на предателя, чтобы вновь привлекаемый в организацию товарищ был верный человек, действительно преданный революционному делу. И пропагандистский и вспомогательный аппарат требовался теперь сравнительно многочисленный, и новым для нас было то, что мы, члены центра, теперь уже не знали лично и не могли знать всех членов организации.

Из товарищей, тогда сравнительно отдаленных от центра, а затем заменивших нас в работе, я помню имена Попова, Неустроева, Богданова, Лемана, Инны Смидович, Тарановича, Руниной, Труховской, Федоровой, Рябинина и Гольдмана. В распределении функций и обязанностей по работе мы руководствовались принципом, что никакая работа, как бы она сама по себе ни казалась малозначительной, не может считаться недостойной и по своей важности для дела должна почитаться равной работе центрального руководства, никакого генеральства не допускалось, и каждый член центрального кружка в случае надобности должен был и печатать листки, и хранить их, и бегать как посыльный, что и бывало в нашей практике того времени.

Лично я занимался кроме Путиловского завода еще и на Балтийском, где Ванеев передал мне кружок Самохина, с арестом которого вместе с остальными «декабристами» руководителем стал Соловьев; у него в квартире и собирался кружок. В это же время я бывал и на Выборгской стороне у Шаповалова, работавшего на заводе Лесснера, во всяком случае кружок лесснеровцев собирался у него.

Остро ощущалась нами потребность в печатном станке, тем более что лавры народовольцев не давали нам покоя: их типография продолжала работать. Мы получили сообщение, что работа Ильича «Объяснение закона о штрафах» напечатана и мы должны быть готовы к ее принятию и распространению. Через Надежду Константиновну, с которой держала постоянную связь Анна Ильинична, мы запросили Ильича, нет ли с его стороны возражений, так как при аресте могли быть найдены у него рукописи или другие доказательства его прикосновенности к этой работе. Ответ Ильича был благоприятный. Брошюру мы получили и стали усиленно распространять в конце января.

Для того чтобы наладить собственное печатное дело, нужно было сначала добыть все необходимое, и прежде всего шрифт. На одном из совещаний тройки Гофман сообщил, что имеется партия шрифта, пуда два-три, в Москве и что желательно было бы шрифт этот привезти в Петербург и держать его до поры до времени в надежном месте. Я сказал, что собираюсь на рождество поехать в Нижний и могу захватить шрифт на обратном пути. Но выяснилось, что, во-первых, шрифт надо взять срочно, чтобы он от нас не ушел в другое место, а во-вторых, что мне лично этим заниматься нельзя, так как я, один из немногих уцелевших из прежнего центра организации, имел на своих руках рабочие и иные связи, знал важные пути сношений, источники денежных средств и пр., не успел еще все это передать и распределить по-новому и мой арест со шрифтом был бы в данное время очень нежелателен: Я поэтому сказал, что на пути в Нижний остановлюсь в Москве и подыщу человека, который привезет шрифт. Мне был дан московский адрес, по которому я должен был явиться за шрифтом, а доставить его надо было в Петербург в дом № 3 по Троицкой улице в квартиру горного инженера, кажется Касьянова, сказав: «Вот вам ящик с вином».

По приезде в Москву, в самый канун рождества 1895 года, я стал соображать, к кому бы обратиться за помощью. Кружок Мицкевича, с членами которого я обычно виделся, бывая в Москве, был разгромлен. Впутывать в это дело Анну Ильиничну и ее друзей мне казалось нежелательным, неконспиративным по связи с петербургскими арестованными. Что было делать? Стал я тогда припоминать, не найдется ли в Москве кого-нибудь из старых моих товарищей по гимназии. Наконец я вспомнил С. Н. X.— студента-медика, отличавшегося в нашем нижегородском кружке необычайным рвением, в особенности по части пропаганды марксизма среди гимназисток. Я разыскал его, объяснил ему дело и после некоторого колебания с его стороны получил благородное и решительное согласие выполнить задание.

Оставалось только разыскать шрифт. Помнится, в Салтыковском переулке я нашел нужный мне дом и увидел себя в меблированных комнатах не первого разряда, назвал имя и несколько нерешительно постучался в указанную мне дверь. Каждый раз в таких случаях думаешь, а вдруг ловушка, засада. Всегда, конечно, можно отговориться недоразумением или ошибкой, и я настороженно прислушивался, что будет дальше.

«Войдите»,— не сразу послышался спокойный, тихий голос.

На диване лежал шатен лет двадцати восьми, худой и длинный, спокойно и молча смотревший на меня.

«Вы ли г-н Невский?» — «Да, я». И он поднялся с дивана.

Фамилия «Невский» показалась мне почему-то сомнительной. «Вероятно, живет по фальшивке»,— подумал я.

Я кратко объяснил Невскому положение вещей, обменявшись, конечно, предварительно условленными паролями, и мы назначили день, когда мой товарищ явится за шрифтом. «А где же шрифт?» — поинтересовался я. «А вот он»,— и Невский указал на небольших размеров корзину, стоявшую тут же на стуле.

Я приподнял корзину рукой: тяжеловата...

Невский не проявил склонности поддерживать какой бы то ни было разговор, что мне понравилось при данных обстоятельствах, хотя он и показался мне каким-то вялым и безучастным. «Такое серьезное дело — и такой тюря,— подумал я,— что он за человек, случайный ли он пособник, вроде моего X., сочувствующий только или же член организации?» Я чувствовал, что и Невский смотрит на меня как будто с некоторым сомнением. Впрочем, в подобных случаях не принято было много разговаривать. Я простился и вышел, забежал к X., сказал ему день, час и адрес и уехал в Нижний.

Возвращаясь недели через две обратно, я в Москве прямо с вокзала направился к X. Он встретил меня в состоянии крайней подавленности и смущения. «В чем дело?» — «Что за адрес ты мне дал, черт вас возьми совсем!»

«Получив у Невского шрифт,— рассказывал С. Н. X.,— я отправился в Петербург и прямо с вокзала на Троицкую. Позвонил. Выходит мадам, расфуфыренная этакая барыня. Я поставил корзину тут же в передней на пол и говорю: «Вот вам ящик с вином». Как она на меня закричит: «Вон, вон отсюда!» Я было наутек, но она поймала меня за пальто: «Возьмите это сейчас же, а не то дворника позову». Что мне было делать? Обратно поезд идет только завтра, пришлось ехать в гостиницу. Швейцар бросается помочь внести вещи. Хорошо, что со мной был еще чемодан, я ему его сунул, а с корзиной, как с пухом, взлетел на четвертый этаж. На другой день выехал обратно. Хорошо, но куда же мне девать корзину в Москве? Домой брать не хочу. Еду прямо к Невскому. К счастью, застал его дома».

«Что же он тебе сказал?» — «Ничего не сказал».— «А ты что?» — «И я ничего не сказал. Поставил корзину и ушел. Теперь жду обыска».

Он был так жалок и смешон в своем состоянии непреодолимого ужаса, который он не мог и не пытался скрыть. Я живо представил себе его тучную фигуру в этом приключении, как он метался с тяжелой ношей свинца, как с пухом, с этажа на этаж высоких петербургских домов, стремительно бежал по перрону вокзала, не смыкал глаз от страха две ночи напролет в постоянном ожидании, что вот-вот его схватят, засадят, засудят — и погибла вся его тихая, скромная, аккуратная жизнь. Мне стало так смешно, что я, к его великой обиде, громко и неудержимо хохотал до слез. Весь эпизод имел прежде всего комическую сторону, и она меня так поразила, что долго после того, стоило мне в минуту грусти вспомнить X. и его путешествие со шрифтом, меня одолевал смех. Я дал себе слово никогда больше не вовлекать непроверенного человека в наше подпольное дело, никого не уговаривать принять в нем участие и пользоваться услугами только тех, кто сам шел к нам навстречу, сам желал принять участие в революционной борьбе, тем более что в таких желающих уже не было недостатка.

Я направился к Невскому. Совершенно не помню содержания нашего разговора с ним, но знаю, что шрифта я с собой не взял, никогда не встречал больше этого человека и ничего о нем не слышал. Много позже я узнал из разоблачений Меньшикова с некоторой грустью и отчасти с недоумением, что этот Невский, владелец корзины шрифта, был провокатор. Однако ни для меня, ни для X. этот эпизод не имел никаких печальных последствий.

Проездом через Москву я посетил и семью Ульяновых. Мне хотелось утешить их в утрате, сказать им что-нибудь ласковое, приятное о Владимире Ильиче. Как-то, вероятно за год перед тем, Владимир Ильич дал мне записочку к Анне Ильиничне, с которой я и заходил к ней на пути в Нижний. Теперь я явился уже как старый знакомый и, рассказывая об арестах, сообщил и о том остроумном письме, которое мы получили от Владимира Ильича из тюрьмы, где он просил о присылке ему разных научных книг. Он так ловко комбинировал фамилии авторов, большей частью фантастических, и их содержание, что нам было ясно его желание узнать о судьбе товарищей. Мы ответили ему в том же тоне, и он понял, что Минога (Н. К. Крупская) не арестована, точно так же как и Пожарский (Сильвин), но что взяты Ванеев (Минин), Кржижановский и Старков («суслики» или «грызуны»), Анна Ильинична смеялась рассказу об этой переписке. Мария Ильинична и Дмитрий Ильич, тогда оба еще совсем молодые люди, не принимали участия в беседе. Мать Владимира Ильича, Мария Александровна, отнеслась к известию об его аресте внешне спокойно.

В Нижнем, где я увиделся прежде всего с А. С. Розановым, вождем местной организации, произвели впечатление не столько мои рассказы об арестах и арестованных, сколько о нашей агитации посредством листков и о восприятии ее рабочей массой. Идея агитации как необходимой дальнейшей ступени в развитии движения, так сказать, носилась в воздухе и нашла себе выражение в революционной практике почти одновременно в Москве, Вильне, в Петербурге и Нижнем. Подобно нам, нижегородцы уже и раньше изредка выпускали по разным случаям написанные от руки воззвания. После же моего сообщения об образовании «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», его опыте и его успехах они решили делать это систематически и постоянно. Начиная с 12 января 1896 года в Нижнем Новгороде и на окрестных заводах стали появляться одна за другой прокламации, оживившие настроение в рабочей среде, пробудившие политические интересы в самых ее низинах, что и повлекло за собой массовые аресты в июле того же года. Но, как и в других местах, в движение уже были вовлечены столь широкие круги, что никакие аресты не могли затормозить его. Тактика была усвоена нижегородскими товарищами та же, что и у нас. Уцелевшие от разгрома принялись выпускать листки с удвоенной энергией...

Сильвин М. А. Ленин в период зарождения партии. Воспоминания. Л., 1958, с. 99—111, 119—128

Примечания:

¹ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 300. Ред.

² «Дело» — ежемесячный научно-литературный журнал, выходивший в Петербурге с 1866 по 1888 г., наиболее прогрессивный журнал 70—80-х годов. С 1880 г. редактором его стал Н. В. Шелгунов, но вскоре был арестован за связь с революционным подпольем. С 1883 г. «Дело» становится умеренно-либеральным изданием. Ред.

³ «Знание» — ежемесячный научно-литературный и политический журнал, издававшийся в Петербурге с октября 1870 г. по апрель 1877 г., был одним из прогрессивных журналов в 70-х годах XIX века. Ред.

⁴ В рукописи автора воспоминаний из 17 человек основного ядра организации петербургского «Союза борьбы» перечислено только 16. Ред.

⁵ «3аря»— марксистский научно-политический журнал, издавался в 1901 — 1902 гг. в Штутгарте редакцией «Искры». Ред.

⁶ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 103—105. Ред.

⁷ Воспоминания Ивана Васильевича Бабушкина. М., 1951, с. 78. Ред.

 

 

В. А. Шелгунов

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ В ПЕТЕРБУРГЕ

К приезду Владимира Ильича в 1893 году в Петербурге уже существовала марксистская группа, причем интеллигенция и рабочие группировались каждые отдельно. У рабочих существовал центральный кружок, в который входили Фишер, Кейзер, Норинский и Шелгунов; из марксистской интеллигенции в этот кружок входили Старков, Кржижановский, Радченко.

Петербургские рабочие уже пережили маевки 1891 и 1892 годов. Рабочих кружков уже было порядочно в Петербурге, но все это носило какой-то случайный характер. Вот что было в Петербурге к приезду Владимира Ильича.

Я в то время ходил на занятия к студенту-технологу Герману Борисовичу Красину. В один из моих приходов к Красину он мне заявил, что приехал очень интересный человек, волжанин, который хочет со мной познакомиться. Я, конечно, изъявил согласие. И мы с Германом условились, что он мне сообщит, когда к нему прийти. В назначенный день я пришел к Герману Борисовичу. Он в это время жил где-то в Семеновском полку. Минуты через три туда же пришел и Владимир Ильич. Здесь у Германа мы обменялись двумя-тремя словами, что-то по поводу одной из вышедших недавно книжек, и Владимир Ильич пригласил меня к нему зайти.

Недели через две или три я отправился к Ильичу в Казачий переулок. Он встретил меня словами: «Вот кстати пришел, у меня есть интересная книга». И тут же показал мне книжку, которая, как я увидел, была написана на немецком языке. Я сказал Владимиру Ильичу, что немецкого языка не знаю. Он ответил: «Ничего, мы будем читать по-русски». Книжка называлась «Промышленные синдикаты, картели и тресты» — Бруно Шенланка. На чтение этой книжки Владимир Ильич затратил около трех часов. По прочтении ее стал задавать мне вопросы. И когда он их задавал, а на некоторые вопросы требовал письменного ответа, я увидел, что он читал эту книжку не с пропагандистской целью, а для того, чтобы меня на этой книжке испытать. В особенности это стало ясно, когда он спросил: «А сколько здесь в Петербурге среди ваших знакомых таких рабочих вот, как вы?» Я ему назвал товарищей по центральному кружку, и он тут же попросил, чтобы я его с ними познакомил.

Владимир Ильич с первых же шагов старался основательно изучить всю нашу организацию. Он охотно ходил на кружки и пытливо присматривался к каждому рабочему-революционеру.

В 1894 году уже среди нас, рабочих, ставился вопрос о наиболее целесообразном распределении сил по заводам, то есть если на каком-нибудь заводе не было нашего человека, а завод был крупный, то мы старались туда определить кого-нибудь из наших товарищей, чтобы на всех крупных заводах было хотя бы по одному нашему человеку.

* * *

К весне 1895 года в Петербурге появилась брошюра об агитации¹. Эта брошюра была зачитана на собрании на квартире Сильвина. Из интеллигенции здесь было человек семь-восемь, были тут Владимир Ильич, Старков, Кржижановский, Ванеев и др. При чтении этой брошюры некоторая часть интеллигенции высказалась за то, что к печатной агитации переходить еще рано. Приводился тот мотив, что если на каком-нибудь заводе будет выпущена прокламация, а у нас наших рабочих еще очень мало, то их переарестуют и работа остановится.

Владимир Ильич доказывал, что бояться этого не нужно, потому что прокламации сделают то, что вместо одного арестованного появятся десятки новых таких же и еще более сильных рабочих. Все присутствовавшие на собрании рабочие были за переход к печатной агитации.

Марксистские печатные прокламации стали появляться только с осени 1895 года. Их было выпущено четыре или пять. Печатались они, насколько мне помнится, в Лахтинской (Ергинской) типографии. Под ними обычно стояла подпись: «Группа социал-демократов». После выхода нескольких прокламаций Владимир Ильич поставил вопрос о том, что нужно создать организацию. «Группа социал-демократов» — это ничего не говорит, заявлял он, рабочий должен знать, что есть определенная организация.

По поручению Владимира Ильича еще в августе 1895 года мною была создана конспиративная квартира, хозяином которой был один из семянниковских рабочих, по фамилии, кажется, Афанасьев. Эту квартиру посещали довольно часто Владимир Ильич, Ляховский, Тахтарев, Старков и др. Я в то время был за Невской заставой чем-то вроде организатора, а потому тоже ходил довольно часто на эту квартиру. Здесь закладывались основы «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Владимир Ильич обращал наше внимание на то, что мы должны принять меры к тому, чтобы наша молодая организация не пошла по пути английских тред-юнионов. Здесь уже было видно, что Владимир Ильич особенно заботится о том, чтобы организация шла революционным путем. Хотя мы были вынуждены при подходе к рабочему говорить больше об экономике и сплачивать рабочих на почве насущных экономических интересов, но Владимир Ильич говорил, что политическую сторону дела никогда забывать не надо.

За Невской заставой кроме вышеуказанной квартиры Владимир Ильич посещал квартиры Фунтикова, Бодровых и мою на Александровской улице, дом 23. Был я с Владимиром Ильичем еще где-то около Александровской улицы, в поселке по названию Корабли, но где, в каком доме, сейчас вспомнить не могу.

То, что Владимир Ильич с первых же шагов «Союза борьбы» направил его на рельсы революционного марксизма, сыграло в будущем большую организующую роль. Несмотря на то что в декабре 1895 года вся руководящая верхушка марксистской интеллигенции, а также большое количество рабочих были арестованы, все-таки в мае 1896 года в Петербурге вспыхнула небывалая в России забастовка, охватившая свыше 30 тысяч рабочих. Основным требованием рабочих было требование об уплате за коронационные дни, которые рабочие вынужденно прогуливали, а следовательно, не получали зарплаты. В то время короновался Николай II. Эта забастовка была небывалым явлением. В самом требовании уплаты за коронационные дни сказалось непочтительное отношение рабочих к «высокой особе» царя.

Эта забастовка, которая была вызвана работой «Союза борьбы», сыграла ту роль, что рабочее движение из тайного стало явным. И так как большое количество рабочих познакомилось с прокламациями, с нелегальной литературой вообще, то о социалистах уже заговорили вслух. И если революция 1905 года была генеральной репетицией 1917 года, то забастовку 1896 года надо считать одной из важнейших репетиций в подготовке к революции 1905 года.

Воспоминания о В. И. Ленине. В 5-ти т.
Изд. 3-е. М., 1984, т. 2, с. 35—37

Примечания:

¹ Имеется в виду брошюра «Об агитации», написанная А. И. Кремером в 1894 г. и изданная «Союзом русских социал-демократов» в Женеве в 1896 г. с послесловием П. Б. Аксельрода. Ред.

 

3. П. Невзорова-Кржижановская

НАБРОСКИ ВОСПОМИНАНИЙ О «СОЮЗЕ БОРЬБЫ ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ РАБОЧЕГО КЛАССА»¹

25 лет тому назад... Утро нашей партии. И сами мы на пороге жизни...

Маленькая кучка рабочих и интеллигентов среди миллионов глубоко безразличных масс...

Маленькая кучка без средств, без литературы, без оружия и — огромный могущественный государственный механизм со всеми усовершенствованными орудиями борьбы и подавления: полиция тайная и явная, войска, миллионные средства, вся пресса, университетская наука, школа и пр. и пр...

«Ваше дело безнадежное, вы безумцы и хотите прошибить лбом каменную стену»,— говорил нам знаменитый в те времена профессор истории на прощальном студенческом вечере, когда мы, то есть группа курсисток Высших женских курсов, доказывали ему неизбежность и необходимость бороться революционным путем за низвержение существующего строя и за осуществление социализма.

И вот 25 лет пролетело в истории народа. Каменная стена, казавшаяся несокрушимой ученому профессору, уже три года лежит в развалинах, и только отдельные уцелевшие бастионы ее то тут, то там пытаются оказывать сопротивление. А маленькая кучка «безумцев» выросла в огромную, охватывающую самые глубокие слои народа партию, сумевшую осуществить в жизни власть рабочих и крестьян и поднявшую красное знамя над всем миром.

Линия развития неукротимо стремительная и в своей стремительности — неукротимо жизненная.

Что же случилось? Что дало силу этой горстке людей начала 90-х годов, как могли осуществиться через 25 лет, в течение одной человеческой жизни самые «безумные» надежды ее, самые «дерзкие» лозунги?

Дело было просто: у нее в руках был ключ к неизвестному будущему — великая теория Маркса, прорубавшая ясную дорогу для работы, за ней стояли огромные пролетарские массы, еще неподвижные, еще пассивные, но полные глубокой и скрытой жизненной силы.

Среди них каждое слово пропагандиста-марксиста било в точку, каждое слово освещало тот или иной угол действительности, создавало волю к тому или иному действию.

Работа среди них была поистине благодарная, и я не раз удивлялась внутренне, с какой легкостью усваивалась ими теория прибавочной стоимости Маркса, как были они самой жизнью подготовлены к восприятию ее.

Все это создавало глубокую уверенность в правильности пути, в несокрушимости нашей линии, в несомненности нашей победы. Будущее было за нас, и мы то и дело получали подкрепление в виде известий об образовании все новых и новых групп в различных промышленных центрах России.

И еще было огромное историческое счастье для работы — это то, что во главе РСДРП был с самого начала В. И. Ульянов, без которого вся ее работа имела бы и иной темп, и иное русло, и иной характер. С самого ее рождения вплоть до образования РКП его ум, его воля, его огромное политическое чутье проникали через всю работу, давали ей направление, ставили основные вехи на ее пути. И вся история партии есть вместе с тем история его жизни и его работы.

В самом начале 90-х годов все слои русского народа были еще придавлены реакцией 80-х годов. Царило спокойствие могилы.

Среди интеллигенции — толстовство, теория малых дел, теория самоусовершенствования. Было нудно, серо, тоскливо...

Но этот период уже изживался. Креп новый класс — пролетариат, а вместе нарождались звуки новых песен, новых слов...

В Германии к этому времени сложилась уже сильная социал-демократическая партия. В Женеве группа «Освобождение труда» издавала свои первые произведения, среди студенчества, наиболее тогда чуткой части интеллигенции, забродили, зашевелились новые мысли, новые настроения.

Правда, еще была над душами власть народовольческой партии, разбитой и почти уничтоженной царизмом. Но неумолимая логика фактов и жизни делала свое. Народовольческие листки и брошюры уже не удовлетворяли, не давали опоры. Среди аморфной массы студенчества начали образовываться кружки марксистов, еще теоретизирующие, вступающие лишь в словесную борьбу с народовольческими и народническими течениями, но свежие и бодрые, быстро нащупывающие дорогу к массам.

И когда впервые в 1891 —1892 годах появились нелегальные издания «Коммунистического манифеста» и издания группы «Освобождение труда», это было откровением для многих из нас и определило всю дальнейшую линию поведения.

Я до сих пор помню потрясающее впечатление от «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса. Точно кто-то мощный отдернул предо мной завесу, с беспощадной и суровой правдивостью вскрыл сущность пестрого переплета общественных отношений и ярким лучом пронизал тьму будущего... Ничего подобного я никогда не испытывала. Несколько дней ничего другого не могла читать, ничем заниматься. В эти дни определилась вся моя дальнейшая судьба, вся моя жизнь. Путь был намечен ясно. Надо было только решиться вступить на него и вооружиться для работы на нем...

Я жила в то время вместе с А. Якубовой. Вместе с ней я переживала эту лихорадку откровения. Мы набросились на Лассаля и Маркса. Добытый с величайшим трудом I том «Капитала» (он был запрещенной книгой, конечно) штудировали и изучали. И каждая новая глава подводила все более и более прочный фундамент под новое миросозерцание, давала уверенность, силу, жажду претворить в действие все эти новые мысли, новый подход к жизни.

Тогда же в Питере сорганизовалась сильная качественно группа студентов-технологов марксистов, завязавшая уже сношения с рабочими разных районов и ведущая среди них пропагандистскую работу. Группа эта держалась очень конспиративно, доступ в нее был очень труден и допускались исключительно лица, хорошо проштудировавшие I том «Капитала».

В эту группу входили: С. Радченко, Г. Красин, В. Старков, Г. Кржижановский, П. Запорожец, М. Названов, А. Ванеев, А. Малченко.

Группа к студенческим, как «интеллигентским», делам относилась равнодушно. Лозунгом ее была работа среди пролетариата.

В начале 1893 года нас, то есть меня и Якубову, единственных в то время марксисток на Высших женских курсах, познакомили с членами этой группы. Первое знакомство произошло, кажется, с Г. Красиным. Красин, бывший одним из самых первых социал-демократов в Питере, был в это время уже выслан из Питера в связи с демонстрацией на похоронах Шелгунова. С этого времени мы вступили в постоянные сношения с этой группой, помогая ей в той или иной мере. Работа была углубленно пропагандистская. Связи с рабочими завязывались большею частью через вечерние школы. Каждому поручалась (после большого искуса) маленькая группа рабочих (три-четыре человека), с которыми усердно проходили теорию Маркса, историю революционных движений, иногда историю мироздания.

С осени 1893 года наступил новый период в жизни русской социал-демократии. В Питере появился Владимир Ильич Ульянов, который сразу резко поставил вопрос о расширении сферы влияния на массы, об изменении линии и темпа работы путем внесения в нее политического содержания и перехода от пропагандистских методов к агитационным. Зима 1893/94 года прошла в жарких спорах об изменении тактики. Некоторые старые члены кружка вышли из него, несогласные с новой линией работы. Но таких были единицы. Вся же группа в целом встала на новые практические рельсы. Работа велась еще кружковая, но связи с заводами расширялись, и мы быстро переходили к агитационным методам путем издания листовок на всякие злободневные темы. Были это линючие лиловые маленькие листочки, написанные от руки печатными буквами, но несли они новые смелые слова, простые и правдивые, близкие и понятные каждому. Листочки передавались из рук в руки, обсуждались, а мы радовались, когда удавалось просунуть на завод, вопреки всяким «каменным стенам», 2—5 таких листочков.

Летом 1894 года многие из нас окончили курс высших учебных заведений и некоторые должны были уехать из Питера с твердым намерением вернуться в Питер при первой возможности. Уехала и я в Нижний Новгород, уехал Кржижановский на работу в Нижегородское земство. В Нижнем началась к этому времени тоже горячая социал-демократическая работа. Кружки рабочих были на всех крупных заводах. Работа уже вышла из стадии пропагандистской, и я сразу вошла в ту же колею, отличающуюся от питерской только своим размером. Во главе нижегородской группы стояли д-р А. С. Розанов, статистики П. Румянцев и Кулябко, группа рабочих с крупных заводов и типографий — все горячая и преданная молодежь.

Мы все работали дружно, вели кружки, печатали листовки, целые брошюры, устраивали за городом собрания с рабочими. Я начала было, кроме того, заниматься в воскресной школе с группой рабочих, но после четырех лекций о мироздании и происхождении человека вылетела оттуда по требованию нижегородского губернатора. Дело кончилось тем, что лучшие ученики моей группы очутились у меня в нелегальном кружке, где мы изучали уже теорию Маркса и неизбежность социальной революции.

Питерские товарищи все же усиленно звали нас обратно, и в начале 1895 года сначала Кржижановский, а затем и я вернулись в Питер.

Там линия работы шла все время вверх. Тяготили и стесняли кустарные формы ее. Не было ни литературы, ни средств печатания. Весной 1895 года В. И. Ульянов поехал за границу, и этим был произведен новый сдвиг в работе. Была установлена связь с группой «Освобождение труда», был привезен небольшой запас нелегальной литературы и мимеограф. Это было целое огромное событие. Интересно отметить, что Плеханов после свидания с Владимиром Ильичем писал одному своему знакомому в Россию, что за все 10 лет его эмигрантской жизни первый раз приехал из России человек, так удивительно совмещающий глубокую теоретическую подготовку с активным практицизмом, и что этот человек призван сыграть крупную роль в революционном движении.

С осени 1895 года впервые был поставлен вопрос о правильной организации нашей работы и об издании постоянного органа. Все мы разбились по районам, каждый взял на себя работу на определенном заводе. В центре организации стояла редакция журнала, состоящая из В. И. Ульянова, Г. Кржижановского, В. Старкова.

Через некоторое время в нее был введен Ю. Цедербаум (Мартов), незадолго до этого приехавший из Вильны.

Ульянов, Кржижановский и Крупская работали за Невской заставой, Старков и Запорожец — за Нарвской. Якубова, я, Сильвин, Ванеев — на Васильевском острове. Распределение остальных не помню. Кроме района я с Якубовой работала в вечерней школе на Шлиссельбургском тракте, также служившей нам вечным источником все новых и новых связей с рабочими разных заводов. Там же и уже давно работала Надежда Константиновна Крупская, которая пользовалась большой популярностью среди учеников и служила связующим живым центром между ними и нелегальной организацией.

Мне в школе, как это ни курьезно, пришлось заниматься нелегально. Я не была утверждена инспектором народных училищ, и группа моя числилась официально за одной из «законных» учительниц. Я читала о государственном и экономическом строе европейских государств и об истории рабочего движения, а на столе во время урока лежал на случай прихода инспектора архизаконный учебник географии. Я попробовала было легализировать свое положение и отправилась к директору департамента полиции с жалобой на инспектора народных училищ. Там я была встречена очень сурово. Директор департамента Сабуров очень злобно и резко заявил мне, что он удивляется дерзости моих претензий, что около меня имеется уже «ореол фактов», что у меня очень плохой круг знакомых и что он никогда не допустит моей близости к рабочим. Мне оставалось только пожать плечами, сделать удивленные глаза, удалиться вспять и... продолжать нелегально заниматься в школе.

Надо сказать, что слежка за нами к этому времени очень усилилась. Было решено отменить всякие дружеские хождения друг к другу, частные собрания и пр. Все работники районов должны были собираться только раз в неделю с отчетом о своей работе. Все мы чувствовали, что вступаем в новый фазис работы, более суровой, напряженной и дисциплинированной. Был уже готов к печати № 1 «Рабочего дела». Надежды на укрепление и расширение работы все возрастали. Уверенность в успехе была огромная. Но... наступил скверный день 9 декабря... Тотчас после службы я зашла к Запорожцу. Меня встретила хозяйка с испуганными глазами и шепнула, что ночью его увезли. Дело было плохо. Я знала, что одним арестом дело кончиться не может. Действительно, у себя на квартире я нашла всю нашу уцелевшую василеостровскую группу, взволнованную, потрясенную. Мне сообщили об аресте наших товарищей. Были арестованы Ульянов, Старков, Кржижановский, Запорожец, Малченко, Ванеев и лучшие товарищи из рабочих. Это был первый удар, и удар сильный и меткий... Мы его перенесли особенно тяжело... И самое скверное было то, что влетела вся редакция.

Но терять времени было некогда. В ближайшие дни были собраны уцелевшие члены — Степан Иванович и Любовь Радченко, Крупская, Цедербаум, я, Якубова, Сильвин. Решено было немедленно пополнить состав. Были введены: д-р Гурвич (Дан), Гофман, д-р Ляховский, студ. Шестопалов, Стратанович, позднее Елизавета Федорова и Инна Смидович. Кроме этой группы была большая «периферия»: Борис Гольдман, тогда студент 1-го курса Моисей Лурье, студент Рябинин, Софья Невзорова и др.

Был немедленно издан листок о продолжении работы, и группа решила оформить свое бытие, объявив себя «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса».

4 января были арестованы Мартов и Ляховский. Работа после ареста самых ответственных товарищей стала вдвое труднее. Но за нас было будущее. Газету поставить не удавалось. Но количество выпускаемых листков все увеличивалось, и 1 мая 1896 года нам впервые удалось отпечатать в достаточном количестве и распространить по всем заводам без исключения первомайский листок. Торжество наше было немалое. К этому времени у нас уже на каждом заводе была более или менее прочная связь, и нам удавалось распространять довольно большое по тому времени количество литературы, печатаемой в нелегальной народовольческой типографии по особому с ней уговору. Наши товарищи в тюрьме были в курсе всех наших дел. С ними удалось наладить правильные сношения, между прочим и чрез особо сформированный штат «невест». Владимир Ильич помимо всяких советов ухитрился написать и переслать на волю для печати целую брошюру «О стачках».

Вскоре начались знаменитые стачки 1896 года. Это были первые движения просыпающегося великана. Впервые Питер переживал массовое рабочее движение. Все силы явной и тайной полиции были поставлены на ноги. Мы работали как в лихорадке. Листки выпускались за листками и жадно, как никогда, расхватывались рабочими. Кое-где удавалось провести летучие беседы среди толпы бастующих. Потребовалось сплочение всех социал-демократических групп, работавших вразбивку. Прежде всего присоединились «молодые» — Ленгник, Богатырев и др. Волна работы захватила и сплотила на это время всех нас.

17 июня я и Шестопалов были арестованы в связи с провалом Лахтинской народовольческой типографии, с которой мы были в деловых отношениях по части наших изданий.

В июле и августе произошли новые аресты среди «Союза борьбы». Были арестованы Крупская, Дан, Гофман, Сильвин, Ленгник, С. Невзорова, Смидович, Федорова, Радченко и др.

Но мы были уже неистребимы. На место арестованных товарищей становились немедленно новые и новые члены «Союза борьбы», и работа шла, невзирая ни на что, вперед, постепенно расширяясь и углубляясь...

Первый съезд РСДРП. Документы и материалы. М.. 1958, с. 132—138

Примечания:

¹ Написано в 1920 г. Ред.

 

 

П. Н. Лепешинский

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

В начале 1895 года я получил через С. И. Якубова предложение от одного из конспиративных центров (мне оставшегося неизвестным) заняться пропагандой в кружке рабочих. Я охотно согласился.

Мне дали группу, кажется, в шесть или семь человек. Из них выделялся и казался с первого взгляда на целую голову выше остальных Василий Яковлевич Антушевский, работавший токарем по металлу в механической железнодорожной мастерской. Юноша лет двадцати двух, чистенько и не без щегольства одетый, нередко с манишкой и манжетами, он по внешнему виду производил впечатление интеллигента. В кружке он должен был играть роль не столько объекта социалистической обработки, сколько субъекта воспитания остальных членов кружка. В качестве «сознательного» он лишь «дополнял» меня как пропагандиста. По всей вероятности, ему было поручено, на первое по крайней мере время, внимательно присматриваться ко мне — стою ли я, мол, на высоте своей задачи. На нем же лежала ответственность за организационную сторону кружковой работы: назначать время и место для собраний и следить за тем, чтобы члены кружка собирались аккуратно.

Нельзя сказать, чтобы он сколько-нибудь был силен по части книжной премудрости, но понатореться около интеллигентов он действительно успел и любил-таки кстати и не кстати щегольнуть ученым словцом или фразою.

Я был в приятельских отношениях и с Антушевским, но более приятное впечатление производил на меня другой член кружка — Филипп Галактионов, сравнительно немолодой (лет под тридцать) ткач с Кожевниковской фабрики. У него были не нахватанные на скорую руку элементы мировоззрения, а мысли, выстраданные и выношенные в глубине настоящей пролетарской психологии. Несмотря на свою скромность, он на самом деле был гораздо развитее Антушевского. Кстати сказать, и впоследствии, будучи арестован, он держал себя на дознании с таким гордым достоинством, какое в то время было далеко не частым явлением в атмосфере запуганности и растерянности, царившей среди попадавшей в лапы жандармов рабочей молодежи.

Из других своих слушателей я помню еще Королева — молодого паренька с волнистой рыжеватой шевелюрой, которой он лихо потряхивал, приходя в восторг от какого-нибудь красного словца или какой-нибудь заманчивой революционной перспективы. Он отличался способностью быстро воспламеняться, но и быстро остывать. Эта нервность и неуравновешенность впоследствии, когда он был арестован, послужили причиной его излишней откровенности на допросах, за что он потом дорого расплачивался мучениями больной совести. Во время же кружковых занятий он был источником моей постоянной досады. Бывало, только что я войду в раж, объясняя «хитрую механику» закабаления капиталистами рабочего класса, а он уж тут как тут — и преподнесет какой-нибудь вопрос, застигающий меня врасплох.

- А скажите, П. Н., как это наука показывает, что бога нет... Очень уж это самое дело меня берет за живое... Да и фабричные ребята тоже интересуются: как так бога нет?! Почему такое?!.

- Ах, послушайте, Королев,— строго замечаю я.— Во-первых, у нас сейчас идет речь о прибавочной стоимости, а не о боге или черте, а во-вторых, охота же вам возиться с вопросами религии... Вот лучше поучитесь тому, как это так случилось, что вы стали жертвою, брошенною в прожорливую пасть молоха, который зовется капиталом... И как бы так рабочему классу насмерть поразить это чудовище... А библейского-то этого бога вы пошлите к черту, и дело с концом!..

Говоря так, я был глубоко убежден, что разговоры о религии только понапрасну отвлекут внимание моей аудитории от важного и существенного — от экономики и социализма — в сторону метафизических умствований. С таким же недружелюбием я встречал и другие «не относящиеся к делу» вопросы — например, о происхождении мира или человека — вопросы, на которые очень часто требовал прямых ответов все тот же неукротимый Королев, не без поддержки, впрочем (робкой и дипломатической), со стороны вдумчивого Галактионова. Кажется, если не ошибаюсь, таким же предрассудочным отношением к естественным запросам ума стремившегося «из мрака к свету» рабочего грешили и многие интеллигенты, бравшиеся в то время за дело социалистической пропаганды в рабочих кружках.

В пояснение этого обстоятельства замечу, между прочим, следующее. Нельзя сказать, чтобы я и мне подобные просветители рабочего класса не придавали большого значения делу ознакомления рабочих с естественнонаучными элементами материалистического мировоззрения. Но нам казалось, что принцип разделения труда и экономии сил требует от нас сужения нашей задачи до пределов чисто социалистической пропаганды. Общее же развитие рабочий сможет получить и в своей вечерней школе.

- А что же представляла из себя эта вечерняя школа? — спросит иной читатель.— О, вечерняя школа в описываемое время была огромным фактором революционной работы среди рабочих.

Подчиненная контролю придирчивого чиновника — инспектора, она долгое время не привлекала внимания охранки или, лучше сказать, не в такой мере привлекала, чтобы революционерам нельзя было с нею оперировать. Под невинным соусом преподавания географии по какому-нибудь Смирнову или истории по Иловайскому пробравшаяся в эту школу учительница-социалистка давала рабочим элементы материалистического миросозерцания и гражданской грамоты. Правда, такой учительнице приходилось изворачиваться, опасаясь и посещений инспектора, и соглядатайства шпиона из среды слушателей, и подвоха со стороны какой-нибудь товарки по работе в школе, прислуживающей начальству и готовой даже в случае чего и на донос. Но наши товарищи-учительницы великолепно приспособлялись к своей роли и не только с честью выполняли свою чисто учительскую функцию, но и помогали революционным организациям подбирать кружки из рабочих для последующей обработки их под знаком социалистической пропаганды. С этой целью учительница внимательно изучала индивидуальность каждого посетителя школы, делала на основании этого знакомства отбор наиболее доброкачественных экземпляров, постепенно подготовляла их для нелегальных форм восприятия идеи социализма и в таком уже виде передавала в значительной мере обработанный материал специальному пропагандисту для дальнейшей выучки.

При некоторых школах устраивались даже конспиративные квартиры, а сами учительницы начинали увлекаться нелегальной работой. Так, например, при Глазовской вечерне-воскресной школе в квартире рабочего Рядова частенько устраивались конспиративные собрания. Учительницы этой школы Сибилева, Устругова и Агринская сильно скомпрометировали себя в глазах полиции своим непосредственным участием в нелегальных видах работы. В то же самое время и Н. К. Крупская, работавшая в Варгунинской вечерне-воскресной Смоленской школе, по ее собственным словам, через школу хорошо знала рабочую публику на близлежащих фабриках и заводах, знала, где кто имеет влияние и т. п. Большинство рабочих, посещавших кружки, ходило и в школу, заводило и там новые связи и т. п. Хотя прямого разговора не было, но ученики прекрасно знали, что она принадлежит к определенной группе, и учительница знала, кто из них в какие кружки ходит. В той же школе работали 3. П. Невзорова и А. А. Якубова, также связанные с нелегальными организациями.

Что же касается огромной положительной роли вечерних школ для революционной пропаганды среди столичного пролетариата, то она совершенно ясна. Около этих школ питались и «старики», и «молодые» (чернышевцы-тож), и народовольцы... Вот почему даже такая школа, как Глазовская, где была подобрана учительская радикальная интеллигенция не из социал-демократической среды, объективно должна была обслуживать интересы социал-демократической борьбы.

Не мудрено, что и жандармское дознание, натыкаясь много раз на имя В. Сибилевой в связи с именами очень многих рабочих, прошедших через Глазовскую школу и связанных в свою очередь с рабочими кружками, обслуживаемыми группой социал-демократов, ничего другого не могло и придумать, как занести ее, вместе с Е. Д. Уструговой и сестрами Агринскими, за одну скобу с социал-демократами — вопреки действительности.

Кстати сказать, раз речь зашла о Верочке Сибилевой, она пользовалась большой популярностью среди рабочих. Я очень хорошо помню ее красивое, кругленькое личико, дышащее молодостью и энергией. Смерть, однако, не пощадила ее молодости. Она умерла в 1898 году в Астрахани, будучи туда сослана по окончании нашего процесса. (Кажется, ее сначала сослали в Архангельск, но ввиду совершенно расшатанного тюрьмой ее здоровья Архангельск был заменен ей Астраханью.)

Любопытно отметить, что в свою очередь и я, вышедший из недр народовольчества, вел свои беседы с рабочими, основываясь на прочитанных мною и проштудированных страницах из Маркса (я был одним из немногих счастливцев — обладателей I тома «Капитала»), из Лассаля, даже из Чернышевского, но клянусь честью, что мне и в голову не приходило подсовывать моим слушателям народнические теории Н. К. Михайловского, Николая — она, В. В. и К0. И это происходило вовсе не потому, что во мне проснулось недоверчиво-критическое отношение к народничеству, а вышло как-то само собою, так сказать, по независящим от меня обстоятельствам. Правда, я уже болезненно переживал тогда тот умственный кризис, о котором говорил выше. Но я еще не смел круто повернуться спиной к своим прежним фетишам, я еще не отделился от той пуповины, которая меня связывала с детским местом моего революционного развития в его эмбриональной стадии.

Если я как бы и позабыл о своих народнических догматах, то это прежде всего и весьма просто объяснялось тем, что я имел дело с кусочком общественной среды, совершенно определенно предъявлявшей спрос на идеологические элементы своего особого классового самоопределения. Заговори, например, я со своей аудиторией об общине, о земледельческих артелях, о тяге мужицкой России к коллективистическим формам жизни, о самобытных путях развития русского народа, неприемлемости для него капиталистического развития и т. д. и т. д.— и я скоро должен был бы почувствовать, что мои семена падают на неблагодарную почву. В то же время животрепещущие злобы дня — о том, что творится на Путиловском заводе, у Лаферма или у Торнтона — были властными центрами нашего общего внимания. Какое там, черт, артели или община, когда тут в спешном порядке нужно разрешить задачу об организации стачечного фонда или кассы взаимопомощи!.. И я искренне увлекался этими новыми для меня мотивами, новыми заданиями.

Словом, не рабочие приспособлялись к моему мировоззрению (довольно-таки путанному в тот период), а, наоборот, я был увлечен мощной стихией стачечного движения и приспособлялся к потребностям своей аудитории. И это обстоятельство до такой степени сыграло роль могучего фактора в процессе моего политического перевоспитания, что не кто иной, как я же сам, уничтожил почти всю пачку в 300 экземпляров прокламации «Императорского дома нашего приращение», не желая распространять этой листовки плохого бунтарского тона среди рабочих.

Думаю, что революционная работа и остальных выходцев из народовольческих организаций носила в то время такой же характер приспособления к неудержимо растущему рабочему движению. Недаром же сбитая с толку прокуратура умозаключает:

«Из всего вышеизложенного усматривается, что дознаньем установлены данные, указывающие, что группу «Народовольцев», совершенно расстроенную в 1894 г. уголовным преследованием, заменили в противоправительственной пропаганде среди рабочих лица одинаковых с народовольцами убеждений (курсив мой.— П. Л. Очевидно, с точки зрения подслеповатой охранки, все кошки стали серы), но начавшие действовать по иной программе и именовавшиеся социал-демократами».

В известном, очень условном, смысле жандармы были правы. Время нытья революционной интеллигенции и ее плача на реках вавилонских прошло. В центрах рабочего движения жизнь забила ключом. Стачечная волна подняла полуразбитое суденышко русской революции с мели реакции и бросила его вместе с обновленным его командным составом в водоворот бурной политической жизни. Революционер старой марки, если только он не спешил спрятаться от этой жизни и замуроваться в тех говорильных тайниках, где много болтали для самоуслаждения по Михайловскому, а вступал на путь практической революционной работы, ничего другого и выдумать не мог, как идти в рабочую среду, говорить там о заработной плате, о 8-часовом рабочем дне, о борьбе с хозяевами, о стачках и т. п., вести пропаганду, придерживаясь экономической теории Маркса, самому таким образом попадать в гущу саморастущего рабочего движения и на этой почве обновлять свой идейный багаж. Недреманное же око жандармерии, имея в поле своего зрения переплетающиеся линии «преступной деятельности» в одних и тех же плоскостях как народовольцев, так и социал-демократов, оперируя агентурными данными о вольном или невольном контакте и тех и других, толкавшихся около одного и того же объекта своей работы, в конце концов переставало правильно различать не только революционные оттенки, но и основные цвета.

Как известно, главная роль по работе среди петербургского пролетариата в 1894—1895 годах принадлежала группе социал-демократов, известных под именем «стариков». Эта группа была сильна не столько количественно, сколько качественно. Деятельностью этой группы руководил Владимир Ильич Ульянов, относительно которого видавший его летом 1895 года за границей Г. В. Плеханов отзывался как о единственном в своем роде человеке, необычайно счастливо соединявшем в своем лице и великолепного практика и блестящего теоретика. Около Владимира Ильича сгруппировалась кучка интеллигенции, прошедшая такую марксистскую выучку, которая сразу определила весьма выдержанную линию ее социал-демократической работы. Со «стариками» в некотором роде конкурировали «молодые», руководимые Чернышевым. Это были социал-демократы уже совершенно другой марки. Не хватало того теоретического багажа, которым могли похвалиться — не говоря уже о Владимире Ильиче — некоторые из членов его кружка, как, например, Г. М. Кржижановский и В. В. Старков.

Следующую ступень занимали народовольцы, по большей части предоставленные самим себе и действовавшие за свой собственный риск и страх.

Хотя, как это я старался выяснить выше, условия революционного момента на практике сближали их работу с однородной деятельностью социал-демократических кружков, но ни идейной выдержки, ни определенности в методах работы у них, конечно, не могло быть. Центр притяжения у всех этих элементов был общий, но если группу В. И. Ульянова можно было бы сравнить с планетой, окончательно сформировавшейся из революционных сгустков, то одиночек из народовольческой «туманности» хочется уподобить блуждающим кометам, которые то приближаются к своему центру тяготения, то удаляются от него черт знает на какое расстояние. Зато работа такого кустаря-одиночки как будто выигрывала в смысле большей красочности, более свободного развертывания присущих ему творческих сил, большей, так сказать, романтичности.

Сейчас я считаю очень сомнительными и мещански-индивидуалистическими эти преимущества, но когда-то, в те далекие времена, я сознательно предпочитал роль кустаря-одиночки более стесненному, как мне казалось, положению членов той или иной сплоченной группы, действующих друг на друга самоограничительно.

— Никто, мол, мне не указчик,— я сам себе ответственный руководитель!

По праздничным дням или по канунам праздников моя группа рабочих собиралась где-нибудь за городом — то за Балтийским вокзалом, то за Волковым кладбищем, то за Невской заставой или в каких-нибудь иных укромных местечках. Чтобы замаскировать свою интеллигентскую внешность, я заказал себе высокие сапоги охотничьего типа, воображая, что они, вместе с картузом, лихо заломленным набекрень, придадут мне достаточно демократический вид. Не думаю, впрочем, что именно эти сапоги долгое время, на протяжении 8—9 месяцев, спасали меня от провала. Вероятнее всего, мое положение чиновника (пожалуй, уже не рядового) в гораздо большей степени способствовало тому, что внимание охранки не сразу было обращено в сторону «благополучного россиянина, связавшего свою судьбу с благами 20-го числа».

Но как бы то ни было, не чувствуя себя еще опутанным паутиною шпионских наблюдений, я становился все более и более дерзким в своих похождениях. Однажды, например, мне пришла в голову идея собрать вокруг себя более значительную аудиторию, чем мой кружок, и, кстати, дать возможность расправить в этой обстановке свои агитаторские крылья моим лучшим ученикам — Антушевскому и Галактионову. Сходка где-нибудь в лесу с непременным присутствием на ней шпика, от которого никак в таких случаях не удается уберечься, мне нисколько не улыбалась.

И вот мне пришло в голову нанять финляндский пароходишко якобы для увеселительной прогулки. Зараженный моим авантюризмом Антушевский одобрил этот план и взял на себя его выполнение — разыскал такой именно пароходишко, какой был нам нужен, с парою матросов-финляндцев, плохо понимающих русский язык, составил с очень строгим выбором список будущих пассажиров (предполагалось собрать, насколько помнится, человек 75) и закупил нужное количество провизии — французских булок, чайной колбасы, а также несколько бутылок водки отчасти в целях имитации «пиршества», а отчасти и для того, чтобы напоить до положения риз пароходную команду.

Весь наш кружок ждал этой прогулки по Неве с величайшим нетерпением. Антушевский и Галактионов заготовляли речи, с которыми собирались выступить на пароходе. Была выработана программа дня. Начало сентября предвещало хорошую погоду. Одним словом, мы были настроены весьма радужно. Но, как водится в таких случаях, вышла какая-то путаница с назначением дня отъезда, и на наш «Тулон» явилось вместо 75 человек не более 25—30 приглашенных гостей.

Примирившись, однако, с этой неприятной неожиданностью, мы ранним утром отчалили от пристани у Летнего сада и пустились в путь вверх по Неве. День выдался теплый, солнечный. Вот уж и Охта осталась позади. Освобожденная от скучных городских построек и от унылых фабричных корпусов с их вытянутыми к небу трубами, могучая река ласкает наш взор своей зеркальной ширью. Мимо нас мелькают зеленые берега; на этом зеленом фоне пестреют золотые блики осенней листвы берез и осин. А там, на горизонте, туманятся лиловатые дымчатые дали.

Иллюзия свободы опьяняет нас. И по программе, а еще более сверх всякой программы льются обильными потоками на излюбленные темы речи, завязываются споры. Затем запевалы затягивают песню, дружно подхватываемую хором.

От этого ясного голубого неба, от этих залитых солнечным светом ландшафтов нам еще более, еще увереннее хочется смотреть вдаль, где, к сожалению, так еще туманно, так эскизно вырисовываются светлые перспективы борьбы рабочего класса за новый мир.— А что же делать рабочей женщине в этой борьбе? — подымает спорный вопрос Верочка Сибилева.— Ведь работница несет двойное иго, находясь под гнетом и капитала и семейной домостроевщины...

Мнения разделились. Я стою на той позиции, что женский вопрос разрешится только тогда, когда будет благополучно ликвидирован вопрос о всем «четвертом» сословии в целом, ибо только при социализме будут изжиты эксплуатация, рабство и гнет во всех их видах и формах, а в том числе и семейных. Наши женщины (их было две на пароходе) настаивают на необходимости поддерживать самостоятельное женское движение. Торжествует в конце концов синтетическая точка зрения. Если, мол, будет почва для самостоятельного объединения женщин-работниц, то следует относиться к этому явлению благосклонно, отнюдь, однако, не поддерживая иллюзий о достижении полной эмансипации женщины вне борьбы рабочего класса за социализм.

Время летит незаметно. Вот уже и солнце начинает спускаться к горизонту. Пароход наш на полдороге к Шлиссельбургу, прежде чем повернуть назад, где-то в красивом местечке делает часика на полтора привал. Наша публика высыпает на берег, бегает, дурачится, играет в горелки и дышит полной грудью, захватывая жадными легкими напоенный ароматами соснового леса чистый, бездымный и беспыльный воздух. Серовато-желтые с зеленоватым оттенком лица рабочих начинают покрываться легким румянцем.

Прогулка в тот день сошла для нас благополучно. Охранники прозевали ее. Но если бы даже при возвращении нашего парохода нас поджидала уже расплата за дерзостное деяние, наказуемое по такой-то статье, если бы нам пришлось в качестве заключительного аккорда к нашему веселому дню испытать в тот же вечер прелести ввержения нас в каменные мешки, я не думаю, чтобы у многих из нас шевельнулось в душе чувство горечи или раскаяния. Не много таких хороших дней выпадало в серой жизни тогдашнего рабочего. Это был наш импровизированный праздник, который позволил не только на минуту отдохнуть от скучных серых будней жизни, но и восприять его как символ, как легкий намек, как предвосхищение того далекого, того желанного идеала свободной братской жизни, который маячил перед нашим умственным взором светлой звездочкой на темном горизонте окружающей действительности.

Впоследствии жандармы, найдя у арестованного Антушевского пароходную квитанцию, написанную на мое имя, задним числом вскрыли картину нашей прогулки, считая этот эпизод одним из самых выпуклых моментов моего «преступного» поведения, но все же главную мою роль они видели в моих функциях печатника для обслуживания, как им казалось, издательских нужд социал-демократов.

Нужно заметить, что я действительно несколько специализировался в этом деле, но без получения на этот счет каких-либо заданий социал-демократической группы, а по собственной инициативе, в качестве, так сказать, «свободного художника». Впрочем, точнее было бы сказать, не я специализировался, а выявил свою богатую творческую инициативу С. С. Гуляницкий, мною только стимулируемый и в некотором роде «развращенный».

Славный был парень этот студент-технолог Степка Гуляницкий. С кристально чистой душой, он был плохой политик и оставался довольно-таки равнодушным к тем «нашим разногласиям», которые раскидывали революционную интеллигенцию того времени в разные стороны. Он готов был сочувствовать и служить всему, что революционно отрицало полный грубого насилия над личностью человека порядок вещей, но служить не в качестве первой скрипки, а в роли подсобной технической силы, тем более что вечные заботы о куске хлеба для семьи (у него были жена и ребенок) не располагали его к выступлению на первые боевые позиции. Задумав отдаться целиком революционной работе, я сошелся с Гуляницким и снял с ним общую квартиру, занимая в ней одну комнату под видом его жильца.

Я знал, что даже очень нужные прокламации, призывающие, например, к срочной забастовке, очень часто пишутся от руки и распространяются среди рабочих в количестве, не превышающем десятка экземпляров. Чем особенно страдала и группа В. И. Ульянова, так это отсутствием печатной техники. Поэтому предпринятые мною самостоятельные шаги к постановке мимеографического дела были как нельзя более кстати. Я уже стал получать довольно много конспиративных заказов, иногда из неизвестных мне источников, пока обыск и арест не оборвали моей налаженной работы. К сожалению, я не успел передать секретов моей техники следующему революционному поколению, и все изобретательское остроумие Степки Гуляницкого, который был арестован вместе со мной, пропало даром.

А Гуляницкий оказался действительным гением изобретательности. Наша задача, которую мы поставили перед собой, заключалась в том, чтобы отыскать наиболее простые, наиболее дешевые, а самое главное — наименее нарушающие условия конспиративности способы тиснения.

Прежде всего необходимо было состряпать типографский валик. Вопрос заключался в том, из какого материала его приготовить. После нескольких опытов мы с Гуляницким нашли, что продаваемое в аптекарском магазине растение агар-агар вместе с глицерином и водой в известной определенной пропорции дает как раз подходящую упругую массу, которую стоит только отлить в цилиндрическую форму около железного стержня с выступами (чтобы масса не скользила вокруг стержня), приделать ручку, охватывающую своими гнездами концы железной оси валика, и инструмент готов.

Второе затруднение заключалось в том, чтобы получить восковую бумагу, которая годилась бы для мимеографического печатания. Опыты с папиросной бумагой, одна сторона которой протаскивалась по поверхности определенной смеси из парафина, стеарина и спермацета (состав смеси был открыт все тем же Гуляницким), подогреваемой в особо приготовленном для этой цели корытце, дали в конце концов превосходные результаты. Бумага нашего изготовления более удовлетворяла нас, чем продававшаяся в магазинах, и мы заготовили ее целую стопу, предварительно отпечатав на ней клетчатую сеть для удобства писания.

Затем на очередь всплыла проблема пробивания на этой бумаге букв из ряда микроскопических дырочек, через которые должна проходить типографская краска. В продаже для этих целей служил резец с колесиком на конце. Но покупать какую бы то ни было полиграфическую принадлежность было рискованно. И вот Гуляницкий додумался до простого способа —писания стальным прутом на навощенной бумаге, наложенной на напильник с мелкими нарезками (от 60 до 80 на 1 см)...

Все эти приспособления вместе с типографской краской, которую, к сожалению, нам пришлось купить, а не собственными средствами изготовить, обошлись, насколько мне помнится, в три рубля с копейками. Таким образом, простой, дешевый и конспиративный способ размножения революционных небольших изданий был нами открыт. Можно было, не подновляя трафарета, получить сразу по нескольку сот (и даже около тысячи) вполне отчетливых экземпляров. Но, повторяю, нам не удалось передать в наследие наше открытие последующим работникам, так как те лица, которые были посвящены в этот секрет (Антушевский, Романенко), были вместе с нами арестованы.

Лепешинский П. Н. На повороте. 1894— 1895 гг. М., 1955, с. 29—41

 

В. А. Князев

НИКОЛАЙ ПЕТРОВИЧ

Я работал в порту нового адмиралтейства в слесарной мастерской учеником с 1884 года, а в 1889 году вышел в мастеровые. Работа в порту шла тихо и примитивно — не пользовались даже и станками, какие были в мастерской. Спросишь, бывало, у указателя (мастера) наждачной бумаги отшлифовать медную вещь, а он в ответ: «Эх, плохой ты мастеровой! Захотел наждачной бумагой, а ты возьми щепочку, насыпь наждаку, да и протри». Так и шла работа — больше проводили времени, чем работали.

Но вот с Балтийского завода перешли в мастерскую несколько молодых мастеровых; впоследствии оказалось, что они были уволены с Балтийского завода как «опасный элемент». Они внесли в порт живую струю. Сейчас же пустили в ход стоявшие без работы станки, поденную работу перевели на штучную, благодаря чему заработки повысились.

Вместе с тем эти мастеровые повели среди рабочих социалистическую пропаганду, выбирая лучшие элементы из заводской молодежи. Началась организация кружков, в один из которых попал и я. Получив в кружке кое-какие познания, я сейчас же стал распространять среди своих друзей то, что узнал в кружке. Кроме устной пропаганды, раздавались по рукам книжки, в которых высказывались идеи социализма. Изредка к нам попадала и нелегальная литература. Но она плохо «прививалась», так как ее трудно было хранить.

В целях правильного политического развития рабочих у нас в порту устраивались так называемые в те времена «демократические университеты» при слушателях не более пяти человек. При этом говорили так: «Если рабочий не может прийти в университет сам, то университет придет к нему». И действительно, работа по развитию членов кружка шла быстро.

Руководителями наших кружков были студенты высших учебных заведений, они же были и организаторами кружков.

Когда в 1894—1895 годах Владимир Ильич Ульянов совместно с Запорожцем и Старковым составили программу занятий, работа в наших рабочих кружках стала более углубленной и правильной.

Я помню, что когда я сорганизовал несколько рабочих кружков на Петербургской стороне, на Васильевском острове, на Выборгской стороне и в посаде Колпино и заявил, что необходимо прислать интеллигентов в эти кружки для чтения лекций, то мне в нашем центре сказали: «Хорошо, к вам придет Николай Петрович. Это один из лучших, поэтому люди в кружках должны быть благонадежными и серьезными».

В силу этой директивы я отобрал среди завербованных в члены кружков рабочих более мне известных: Ильина, Астафьева, Крылова, Ниляндера, сам же был пятым. Первое собрание этого нашего кружка состоялось на Петербургской стороне, в доме на углу Съезжинской и Большой Пушкарской улиц, в комнате, в которой я жил и которая имела отдельный ход с лестницы, так что мои квартирные хозяева не видели, кто ко мне приходил.

В назначенный час ко мне кто-то постучал. Открыв дверь, я увидел мужчину лет тридцати, с рыжеватой маленькой бородкой, круглым лицом, с проницательными глазами, с нахлобученной на глаза фуражкой, в осеннем пальто с поднятым воротником, хотя дело было летом, вообще — на вид этот человек показался мне самым неопределенным по среде человеком. Войдя в комнату, он спросил: «Здесь живет Князев?» На мой утвердительный ответ заметил: «А я — Николай Петрович».— «Мы вас ждем»,— сказал я. «Дело в том, что я не мог прийти прямым сообщением... Вот и задержался. Ну как, все налицо?» — спросил он, снимая пальто.

Лицо его казалось настолько серьезным и повелительным, что его слова заставляли невольно подчиняться, и я поторопился успокоить его, что все пришли и можно начинать.

Подойдя к собравшимся, он познакомился с ними, сел на указанное ему место и начал знакомить собрание с планом той работы, для которой мы все собрались. Речь его отличалась серьезностью, определенностью, обдуманностью и была как бы не терпящей возражений. Собравшиеся слушали его внимательно. Они отвечали на его вопросы: кто и где работает, на каком заводе, каково развитие рабочих завода, каковы их взгляды, способны ли они воспринимать социалистические идеи, что больше всего интересует рабочих, что они читают и т. д.

Главной мыслью Николая Петровича, как мы поняли, было то, что люди неясно представляют себе свои интересы, а главное, не умеют пользоваться тем, чем могли бы воспользоваться. Они не знают, что, если бы они сумели объединиться, сплотиться, в них была бы такая сила, которая могла бы разрушить все препятствия к достижению лучшего. Приобретя знания, они смогли бы самостоятельно улучшить свое положение, вывести себя из рабского состояния и т. п.

Речь Николая Петровича продолжалась более двух часов; слушать его было легко, так как он все объяснял, что было нам непонятно. Сравнивая его речь с речами других интеллигентов, становилось ясно, что она была совсем иной, выделялась, и когда Николай Петрович ушел, назначив нам день следующего собрания, то собравшиеся стали спрашивать меня: «Кто это такой? Здорово говорит».

Но я им объяснить не мог, кто был Николай Петрович, так как сам его в то время не знал. Он посещал нас часто — раз в неделю. Посещал он также и другие кружки, которые ему указывали. Удалось сорганизовать кружок на Черной речке и у рабочего П. Дмитриева. Николай Петрович посещал и этот кружок, несмотря на дальность расстояния. Посещал он кружок и на 7-й линии Васильевского острова у Крочкина-Федорова. Этот кружок был для Николая Петровича роковым: его там проследили. Кружок этот — пять человек — был арестован в ноябре 1894 года.

Так как я был членом центрального кружка, то у меня на квартире собирались и представители других кружков, и интеллигенты. Эти собрания были еще более конспиративны. На этих собраниях руководителем был тот же Николай Петрович. Но как его звали по-настоящему, никто из рабочих и здесь не знал. Николай Петрович на этих собраниях распределял по кружкам интеллигентов- пропагандистов и давал им указания, знакомил их с тем, что представляли из себя эти кружки и что читать в них.

В 1893 году умерла моя бабушка, и мне предстояло получить наследство. Зная, что я всегда могу получить совет со стороны товарищей, как мне поступить, с тем чтобы это наследство попало мне в руки, я обратился к ним. Они меня отправили к помощнику присяжного поверенного В. И. Ульянову, предупредив при этом меня, чтобы я адреса его не записывал, а запомнил бы, а если и придется, записать условно, прибавив к числам номера дома и номера квартиры число 9.

Придя в дом № 7 в Казачий переулок, в квартиру № 13, я отыскал по данному мне плану эту квартиру. На звонок дверь мне открыла квартирная хозяйка, заявив, что Ульянова дома нет, но он скоро будет, и разрешила мне обождать его в его комнате. Комната имела два окна. Меблировка ее была очень скромная: железная кровать, письменный стол, три-четыре стула, комод. Осмотрев все, я задумался: «Что это за адвокат, и возьмется ли он за мое дело...» Раздался звонок, и вскоре в комнату вошел мужчина. «А, вы уже ждете?» — сказал он мне, при этом быстро скинул пальто и стал расправлять немного помятый фрак. «Ну-с, одну минуточку: я сейчас переоденусь, и мы с вами займемся».

Посмотрев этому адвокату в лицо, я обомлел: да это же ведь Николай Петрович! Пока я приходил в себя, передо мною появился переодетый в другую одежду Николай Петрович и, указывая на стул, обратился ко мне: «Вы расскажите мне все по порядку». Сев, я, как умел, начал рассказывать, а он, перебивая меня, требовал пояснений, как бы вытаскивая из меня один факт за другим. Узнав от меня, что бабушка моя умерла в услужении у одного генерала и что последний может присвоить наследство, хотя и имеет собственный каменный дом в три этажа, Николай Петрович потер руки и сказал с ударением на этих словах: «Ну что же, отберем дом, если выиграем. Затруднение лишь в том, что очень трудно отыскать посемейный список, так как покойная из крепостных».

Сказав это, он взял бумагу и стал писать прошение для получения ревизских сказок¹. Написав его, он указал мне, куда придется ходить, куда подавать, и велел по получении того или иного сообщения по делу прийти к нему.

- Ну, а теперь перейдем к другому вопросу. Как дело в кружках? Что на заводах? — стал расспрашивать меня Николай Петрович. Я едва успевал ему отвечать. «Вы,— сказал он мне,— как непосредственно связанный с кружками, должны узнавать, что происходит на заводах, чем недовольны рабочие и кто в этом виноват. Вы должны знать интересы рабочих, чем они больше интересуются, как к ним подойти».

Я слушал и чувствовал, что все эти требования выполнить довольно трудно, но Николай Петрович так уверенно все говорил, что я не осмелился отказаться.

- Вот,— продолжал он,— вы сорганизовали кружок. Сами вы должны стать выше их по знанию, чтобы руководить. Вы должны больше читать, развиваться и развивать других. Я слышал, что вы любите ходить на танцы, но это бросьте — надо работать вовсю. Вы должны развиваться политически, и тогда вся ваша работа в кружке будет для вас наслаждением...

Мы расстались. От мысли о возложенных на меня обязанностях мне стало тяжело. Выйдя от него на улицу, я стал обдумывать, как все выполнить. Встретясь дня через два с Запорожцем, я рассказал ему про свою встречу с Николаем Петровичем — В. И. Ульяновым — и о том, что он мне наказал сделать. Выслушав меня, Запорожец засмеялся и сказал: «Ничего, ничего, берите с него пример. Он и сам очень много работает. Надо же и нам работать и помогать ему».

С тех пор я стал периодически посещать В. И. Ульянова, давая ему сведения, которые получал с завода, и каждый раз получал от него новые инструкции.

- Погодите, погодите,— говорил он,— придет время, когда мы заставим слушать нас и добьемся права организации. Нам будет легче. Важно, чтобы нас поняли рабочие, и тогда мы приобретем силу и поставим нашу жизнь так, как мы захотим.

Говорил это В. И. Ульянов с большим оживлением. Я уходил от него в приподнятом настроении и с усиленным желанием работать.

На заводе я в свою очередь старался рассказывать обо всем, что слышал от Владимира Ильича. Рабочие слушали меня со вниманием, их отношение ко мне переменилось, и меня они стали уважать. Но не долго это продолжалось. Слухи о моей пропаганде дошли до начальства, и мне пришлось уйти с завода.

Придя как-то к В. И. Ульянову, я услыхал от него вопрос: «А что?! Если бы вас арестовали, вы знаете, как держаться на допросе, на суде?» — «Да»,— ответил я... Рецепт, как держаться на допросе, состоял в том, чтобы не давать никаких показаний. «Ну, так вот,— продолжал он,— если знаете, то объясните и всем товарищам. Имеется у вас касса? Библиотека? Из каких книг она состоит? Нам надо сорганизовать хорошую библиотеку, составить соответствующую программу чтения. Надо знать, как надо помогать арестованным и ссыльным. Для этого необходимы средства. Надо обязать членов партии вносить членские взносы, устраивать лотереи и пользоваться всеми возможными источниками для добывания денежных средств».

Владимир Ильич старался передать мне все, что было необходимо для нашей организации. Просидев у него около часа, я ушел, обещая ему все по возможности выполнить.

А вскоре узнал, что он был арестован. Вскоре же после его ареста был арестован и я, а затем выслан в Вятскую губернию.

Воспоминания о В. И. Ленине. В 5-ти т.
Изд. 3-е. М., 1984, т. 2, с. 38—42

Примечания:

¹ Переписи податного населения. Последняя перепись была проведена при отмене крепостного права. Ред.

 

И. И. Яковлев

ВОСПОМИНАНИЯ

Родился я в 1873 году в городе Петербурге. Отец мой был сын крестьянина. Обучался он в Кронштадте кантонистом 1-го учебного морского экипажа. По окончании его был прикомандирован в отряд князя Меньшикова в качестве писаря. Попал в плен к туркам и, пробыв в плену семь лет, вернулся в Петербург, где поступил канцелярским служителем в Финляндский статс-секретариат, где прослужил до шестидесяти пяти лет, а шестидесяти восьми умер. Мать моя была дочерью разорившегося купца-лабазника.

Отцу моему было крайне тяжело содержать жену и восемь человек детей. Жалованье он получал 1600 финских марок в год. И потому, когда я кончил начальное городское училище, все с радостью ухватились за предложение моего дяди, модельщика Балтийского завода, определить меня в Балтийскую ремесленную школу...

Кончив школу в 1888 году, я тоже поступил в механическую мастерскую учеником слесаря, и, по счастливой случайности, тиски мои оказались между тисками Норинского и Кости Куприянова, а через трое тисков вправо от меня работал Иван Иванович Тимофеев.

Мне, как вышедшему из семьи, где слово «социалист» произносилось со страхом и не иначе как шепотом, конечно, сразу бросилось в глаза, что у тисков Тимофеева творится что-то неладное, то есть все время с ним кто-нибудь да беседует, а затем получает книжку и под полой уносит ее к себе. Я по секрету сообщил об этом Норинскому и высказал предположение, что Тимофеев, вероятно, нехороший человек. Меня очень удивило, что и Норинский и даже Костя Куприянов, который был моим лучшим товарищем, принялись страстно защищать Тимофеева, но, конечно, сразу убедить меня было невозможно. В конечном счете они мне заявили, что хотя я и ничего не понимаю, но чтобы никому ничего не болтал. Предупреждение, конечно, напрасное. Ведь я тоже был учеником нашего Ивана Ивановича.

С этого времени оба мои соседа с жаром взялись за мою обработку. Очень много крови испортили себе из-за моего упорства, в особенности из-за вопросов религии, но все же в конце концов заставили меня смотреть с уважением на Тимофеева и людей, подобных ему. Дальше пошло уже легче, и в начале 1891 года я уже вместе с моими учителями находился в кружке Володи Фомина.

Преподавание в кружке усваивалось мною довольно легко и кое-что помню даже и до сих пор, но моя застенчивость и боязнь ответить невпопад (ставшие проклятием половины моей жизни) мешали мне высказываться, и я все время был якобы последним. Школа и кружок вызвали во мне не только желание учиться, но и порыв к борьбе и самопожертвованию. А так как открытая борьба с самодержавием нам тогда, конечно, еще и не снилась, то, конечно, воевать приходилось с ближайшим притеснителем — мастером. За это я, хотя и работавший не хуже остальных учеников моего выпуска, за четыре года учения получил только одну прибавку в 15 копеек в день.

В 1892 году я кончил учение и, отказавшись от следующей прибавки, взял с Балтийского завода расчет. С помощью Ивана Ивановича Егорова я вскоре поступил на завод керосиновых двигателей морского инженера Яковлева на Петербургской стороне, по Большой Спасской улице. Здесь по тому времени собралось прямо-таки революционное гнездо, так как на 30 рабочих наших было:

А. Фишер, Иван Егоров, Иван Кейзер, Иван Форсов, Александр Ильин, Владимир Князев, Н. Ниляндер и я.

С этого времени я выхожу из гаванского кружка и вступаю в кружок Фишера, а затем и въезжаю к нему в комнату, в которой он жил с Иваном Форсовым. Хотя нас было в комнате три человека, но это нас не стесняло, так как комната была и хорошая и большая. Хозяйка — немка, вдова с сыном, была женщина хорошая, скромная и нами, единственными жильцами, дорожила, а значит, и не мешала нам устраивать всякие собрания.

Кружок Фишера по составу был довольно большой. В него входили: Кейзер, Форсов, Князев, Ильин, Ниляндер, Козловский, я и еще два товарища, фамилий которых не помню. Но это еще не все. Довольно часто у нас собирался и женский кружок во главе с В. М. Карелиной. В него входили: Наташа, теперь Кейзер, Феня, теперь Норинская, Паша Иванова, Лена, Маша и Лиза. Все они, за исключением Веры Марковны,— прислуги Елизаветинского института. Иногда мы устраивали совместные вечеринки, которые Вере Марковне удавалось сделать такими веселыми и интересными, что они до сих пор держатся в памяти как самые отрадные и веселые за все молодые годы.

Да, создать веселость там, куда девушки приходили измученными и озлобленными на своих капризничающих и издевающихся над ними воспитанниц, кисейных барышень-дворянок, удавалось нам лишь благодаря неистощимой жизнерадостности и энергии В. М. Карелиной.

О чем только мы не говорили на этих вечерках,— тут достанется и фабрикантам, и заводчикам, и полиции, и батюшке-попу. Руководили всем, конечно, Фишер и Вера Марковна. А уж и как же мы «Дубинушку» пели, так просто лампы гаснут. Нередко далеко жившие Вера Марковна, Паша и Феня оставались у нас ночевать (хозяева, конечно, перебирались на новую квартиру — на пол), и утром мы гурьбой отправлялись к Егору Афанасьеву, там заканчивали наш праздник. Забыл упомянуть, что почти на всех наших вечерках бывал и Костя Норинский.

Такое наше благополучие продолжалось сравнительно недолго. Заводчик наш хотя и был тоже моряком, но это был не Иван Иванович, это был эксплуататор 96-й пробы. Он скоро заметил, что молодежь хотя и великолепные работники, но с ними надо держать ухо востро, и мы скоро почувствовали, что дни нашей работы здесь сочтены.

...Шаг за шагом вся наша компания была разогнана.

К этому времени Фишер жил уже на Васильевском острове вместе с Кейзером Иваном. Работали оба на заводе «Сименс и Гальске», куда определили и меня. Я бывал у них чуть ли не каждый день, и, естественно, конечно, что и здесь я был одним из членов кружка Фишера. Мать моя жила в это время на Фонтанке у Обуховского моста. И вот, идя один раз от нее рано утром на работу — я выходил рано потому, что часто и утром я заходил к Фишеру,— смотрю, на Николаевском мосту идут мне навстречу с узелками Володя Фомин, Иван Иванович Егоров и Петр Кайзо. Я очень удивился, что они вместо Балтийского завода идут в противоположную сторону.

Хотел поздороваться и спросить, что сие значит, да вовремя спохватился. Гляжу, шагах в десяти от них тащатся двое городовых и двое околоточных, и мне сразу стало ясно, в чем дело. Попрощались только глазами. Потом, перейдя на другую сторону, я с тоской долго смотрел им вслед, пока они не скрылись. Моей первой мыслью было: надо предупредить Фишера, если он цел. Не скрывая от себя опасности, я все же направился к нему на квартиру, и, к счастью, и он, и Кейзер оказались целы. Конечно, сейчас же приняли меры. Кое-что сожгли, а что поважнее — снесли на завод и там припрятали.

Кружковые занятия описывать, конечно, не стоит, они уже описаны лучше меня многими моими товарищами. А на заводе работа была поставлена так. Фишер занимался индивидуальной обработкой и держался в видах конспирации по возможности в тени. А я и Кейзер старались использовать завтрак, во время которого машины останавливались на полчаса, для агитации. Обыкновенно мы заранее выбирали тему и решали, кто из нас ее защищает, а кто оспаривает. Кругом нас всегда собиралось 15—20 рабочих. Иногда подходил к нам и Фишер, но в споры не вступал, а просто, как бы случайно, возьмет да и резюмирует выводы из нашего спора. Конечно, и здесь мы не забывали показывать на деле, как надо защищать свои права.

В марте или в апреле 1894 года состоялась вторая дискуссия с народовольцами в квартире Фишера. Из народовольцев помню только Петра Петровича, Василия Михайловича, студента-медика, и Кузюткина. Всех их я видел только один этот раз. Из наших же знал только одного В. В. Старкова. Хотя там присутствовал и Михайлов, но я его тогда не знал и лицо его не запомнил. Из рабочих были, конечно, Фишер, Шелгунов, Норинский, Кейзер, Фунтиков, я и еще человек пять, которых я почти не знал.

Решили, что народовольцы могут приходить, но только в те кружки, куда их попросят, говорить на темы, предложенные рабочими, и вообще работать под контролем наиболее развитых рабочих. Не могу не вспомнить, как таким решением был расстроен и огорчен Петр Петрович. У него появилась нервная дрожь, и по лицу его было видно, что для него общение с рабочими было не просто работа, а дело, в которое он вкладывал всю душу. Конечно, это мое субъективное мнение, но к нему как к человеку были направлены самые лучшие мои симпатии.

Незадолго до ареста Фишера я специально для собраний снял холостую квартиру в Гавани. Это был мезонин в маленьком доме на углу Наличной улицы и переулка того же названия. Квартира была удобна тем, что, кроме двух семей стариков латышей, хорошо мне знакомых, в доме никто не жил.

Осенью 1894 года, не помню точно кто — Фишер или Шелгунов, направили меня к Владимиру Ильичу Ленину для изучения «Капитала» Маркса, и я ходил к нему всю зиму, каждое воскресенье от 10 до 12 часов дня. Жил он тогда в Большом Казачьем переулке, кажется, дом 7, кв. 13 или наоборот. Прихожу, спрашиваю Николая Петровича, как его тогда звали. Меня провели в небольшую комнатку, в которой, кроме кровати, небольшого стола и двух стульев, кажется, ничего больше и не было.

Смотрю, за столом сидит рыжеватый, лысый человек и пишет. Увидев меня, отложил свою работу и, наскоро допив чай, стал меня спрашивать: где я работаю, как обстоят дела на заводе, что и как я проходил в кружках, и лишь после этого стал читать Маркса. Конечно, из чтения я немного почерпнул бы — ведь я и сам умел читать,— но каждый абзац, где встречались какие-либо трудности, он объяснял, и объяснял так, как только он один и мог: и коротко и ясно. За все время наших занятий я никого у него не встречал и лишь один раз в дверях столкнулся с В. А. Шелгуновым.

В одно из воскресений я на занятия не явился. Прихожу в следующее. Смотрю, Николай Петрович нахмурился и довольно неласково спрашивает, почему не был прошлый раз. Я рассказал ему, что я и Костя Куприянов сидели три дня в арестном доме на Казачьем плацу за оскорбление городового. И вот его подлинные слова: «Как жаль, что вы мне раньше об этом не сказали, я бы выступил в суде и, конечно, вас все равно бы посадили, но, по крайней мере, можно хоть душу отвести и попортить крови этим мерзавцам».

Конечно, после этого меня стало мучить любопытство, кто же такой этот Николай Петрович? На студента он не похож. Брат у меня служил писцом в окружном суде, и я сказал ему, что один из моих товарищей хочет узнать фамилию присяжного поверенного, которого ему рекомендовали, описал его наружность и спросил, не встречал ли он такого. Он сказал, что у них есть алфавитный указатель юристов, но нужно знать адрес. Сказал. И назавтра узнал, что Николай Петрович есть помощник присяжного поверенного Владимир Ильич Ульянов. Пишу это для того, чтобы показать, как уже тогда рабочие берегли Владимира Ильича, если мне, пробывшему четыре года в кружках, не открыли его имя и фамилию.

Незадолго до своего ареста Кейзер мне сообщил, что меня непременно хочет видеть зубной врач Михайлов, живущий на Николаевской улице. Мне не очень хотелось идти туда, но ввиду того, что Кейзер очень настаивал, я согласился. Михайлов много говорил о том, что ему очень хотелось бы потеснее связаться с рабочими, а [так как] ему известно, что они у меня собираются, то было бы желательно, чтобы я ввел его в свой кружок. Я ему ответил, что он, наверное, знает интеллигентов, посещающих нас, то пусть приходит по их рекомендации. Это ему ужасно не понравилось. В этот раз мы с ним ни до чего не договорились, и он просил меня зайти в следующий раз, когда обещал приготовить книги для моей библиотеки.

Позволю себе сделать маленькое отступление. П. И. Кулябко показала мне донесение начальника тульского жандармского управления, где проживал много времени спустя Михайлов, в котором он аттестуется как дельный работник, а что жена его ведет себя непозволительно и может его скомпрометировать. Это донесение напомнило мне инцидент, происшедший у Михайлова во время моего первого посещения. Когда мы сидели и беседовали с ним, жена вызвала его в соседнюю комнату, и между ними произошел такой разговор: «Коля, я не могу, я скажу». Это было сказано со слезами в голосе. Между ними произошла какая-то борьба, и слышно было, как он сказал: «Вы не смеете, и вы этого не сделаете». Она с рыданием убежала куда-то. Когда он вошел, то нам обоим было как-то неловко, и минут через пять мы расстались. Думаю, что она хотела меня предупредить.

После этого я пошел к нашим, чтобы узнать, что за человек Михайлов. Зашел на Серпуховскую или Подольскую и застал там товарищей Старкова и Малченко. Рассказал им о моем свидании. Они мне определенно сказали, что Михайлов у них под большим подозрением, книги от него брать можно, но вводить его к себе не следовало бы.

Вскоре я был у Михайлова второй раз. Опять то же требование, то есть когда я назначу день, когда он может прийти. Я отговорился, что в квартире живу я один и потому редко бываю дома, а все свободное время провожу у товарищей. Ну тогда, говорит, я приду к вам, когда мне вздумается. Такая навязчивость в конце концов взорвала и меня. Я в резкой форме заявил ему, что если вы так сделаете, то я просто уйду из квартиры, вы все равно ничего не достигнете. Несмотря на то что он очень рассердился, книги — журналов штук 20—24 — он мне все-таки дал. А на допросе, поганец, показал, что я у него взял 60 штук. Несмотря на все его приглашения через Кейзера, приезжавшего из Колпина, я к нему больше не пошел.

В одно из воскресений по окончании кружка, когда все уже разошлись, я с тов. Садовым Василием только что вышли из ворот; у самого дома встретили Михайлова, идущего ко мне. Несмотря на все его просьбы, мы домой не вернулись и постарались его спровадить. Это была моя с ним последняя встреча.

25 марта 1895 года у меня был собран центральный кружок. Выбраны были организаторы районов, причем Василеостровский район был поручен мне. Кому какой район достался, не помню, а казначеем выбрали Бориса Зиновьева.

Некоторое время кружок собирался регулярно, но потом стала замечаться слежка. Например, по воскресеньям, когда надо собираться кружку, против дома на лужке появляются с выпивкой какие-то три чиновника, и, конечно, не гаванские. Известно, что гаванские чиновники — публика безобидная.

Подошло время, когда квартиру пришлось бросить. Я переехал на Петроградскую сторону, на Гатчинскую улицу, в дом, где жила Наташа Кейзер. Дворником там был ее зять, очень хороший человек, но семейный. Под его охраной мы чувствовали [себя] спокойно и продолжали собрания. Месяца через два какие-то два господина приказали дворнику хорошенько следить за своим жильцом, да я и сам успел признать двух типов. Пришлось прекратить всякие собрания у меня. Дворник тоже стал просить пожалеть его семейство, и пришлось бросить квартиру и тут.

Переехал на 5-ю линию Васильевского острова, где поселился в одной комнате с Николаем Зейштрандом. Сюда господа полупочтенные пожаловали чуть ли не на другой день и были настолько нахальны, что даже и не прятались. Чтобы показать им, что я их вижу, я иногда с ними раскланивался. От поклона они с улыбкой хотя и отворачивались, но все же следовали за мной шагах в пятнадцати — один по одной, а второй по другой [стороне улицы]. Тут я понял, что мне осталось недолго гулять по Питеру, и предупредил товарищей, чтобы никто ко мне не ходил, и сам уже идти больше ни к кому не решался, чтобы не привести «хвоста».

Действительно, вскоре, в ночь с 8-го на 9 декабря 1895 года, я был арестован. Просидел в доме предварительного заключения 14 месяцев и 15 февраля 1897 года был выпущен. Приговор: три года лишения права жительства в обеих столицах и университетских городах. Выбрал Екатеринослав.

Прямо из «предварилки» направили в охранку. Там застал еще одного паренька лет девятнадцати. Ни фамилии, ни того, из какого он района, не помню. Нам объявили, что мы должны завтра же вечером выехать из Питера. Мы стали просить, чтобы нам дали сроку три дня. Тогда чиновник, принимавший нас, предложил нам две недели отдыха, 50 рублей жалованья и место на любом заводе.

За это мы должны будем им немного помогать. Уж очень хотелось получить три дня, и мы просили дать нам эти дни на размышление. Но, как видно, он был похитрее нас и дал нам полчаса и отдельную комнату. Мы поставили там вопрос, не согласиться ли нам, а через три дня прийти и сказать, что раздумали. Но в конечном счете струсили, так как за это они могли сторицей отомстить нам. Когда через полчаса сообщили наш ответ, нас предупредили: если завтра с вечерним поездом не выедете, то ночью мы вас опять арестуем и поедете по этапу. Конечно, этапа мы не хотели и вечером назавтра я ехал в Екатеринослав.

Проехав Москву, я разговорился с калужанином-плотником, едущим тоже в Екатеринослав. Он ездил в Питер поступать в городовые, так как ему очень надоело работать. Но так как он был парень-простяга, в котором не было ничего фараонского, то, конечно, его не приняли. К кому я еду, я ему легко соврал, а вот когда он стал допрашивать, на какой улице и в какой части живут мои родственники, то, не зная города, врать стало уже нельзя. И я открылся ему начистоту. С этого времени мы с ним стали друзьями. В городе он завез меня к своему брату, у которого была артель плотников, но брат был не подрядчиком, а просто старостой артели земляков. Это были все хорошие ребята, и у них я прожил две недели и все время работал с ними за плотника, хотя сам слесарь. Конечно, это как будто к истории и не относится, и я, пожалуй, об этом не писал [бы], но вспоминаю потому, что дальше буду писать о Бабушкине и укажу, где без такой подготовительной обработки рук с ним судьба сыграла злую шутку.

В январе я встретился с И. В. Бабушкиным, и в скором времени мы стали жить с ним в одной комнате. Не помню уже — из Питера или от местной интеллигенции мы имели рекомендацию к присяжному поверенному Александрову. Он нельзя сказать, чтобы очень обрадовался дорогим гостям, но рекомендацию на Брянский завод все же дал. Из этой рекомендации у нас ничего не вышло. Более двух месяцев мы были без работы, и, если бы не екатеринославская дешевизна, нам пришлось бы, как говорится, хоть запевай.

Через два с половиной месяца я получил место на трубопрокатном заводе Шодуара. Бегу скорее обрадовать Бабушкина, а он меня огорошил: «У вас хотя немного, да есть денег, а у меня нет ничего, значит, на работу должен идти я, а не вы». Я стал ему доказывать, что я хоть две недели и не по своей специальности, да работал, значит, на мои руки больше надежды, чем на его. Все-таки убедить его я не мог, и на работу отправился он. До обеда пробу хотя и сдал, но зато на правой ладони содрал всю кожу. Можно быть героем, но работать рукой с содранной кожей нельзя. Стал он просить мастера-итальянца дать ему передышку на два дня, а тот ему ответил, что ему белоручки в заводе не нужны, что он только испортил руки и работу, а пробу за него сделал кто-нибудь другой. Пришлось Ивану Васильевичу получить за полдня расчет, и опять мы оба были без работы. Через недельку после этого мы случайно встретили Александра Сергеевича Филимонова, и он определил меня строгальщиком на завод Геллерштейна, где сам работал техником. Вскоре и Бабушкин через Филимонова поступил в трамвайный парк кладовщиком.

Характерная черта Бабушкина: когда он был кладовщиком, ему приходилось делать некоторые закупки. Однажды купец предложил ему на извозчика. Конечно, Бабушкин сказал, что на извозчиках он ездить не привык, а для себя в таких рублях он не нуждается. Торговец не отступал и заявил, что это уже у них постоянное положение. Тогда Иван Васильевич рубль взял и представил его в контору. Конечно, это ему повредило. Его стали сторониться как ненадежного, а вскоре постарались и совсем от него освободиться, да, в сущности, и не место было такому бойцу, как Бабушкин, среди служащих. Ему нужна была рабочая среда.

В Екатеринославе я несколько распустился и почти не вел партработы. Конечно, я не отказывался помогать Бабушкину распространять листки. Вскоре к нам приехал молодой паренек Матвей Яковлев, взятый во время забастовки с фабрики Кенига в Екатерингофе. Это был действительно артист по части распространения нелегальщины, и, надо сказать, Бабушкин использовал его полностью. В видах конспирации Иван Васильевич съехал от нас с квартиры, и мы стали жить вдвоем с Матвеем.

С Костей Норинским мы встречались редко. Я переехал в поселок Кайдаки, а он жил в Чечелевской слободе. На работе же он не имел ни минуты свободы. Доживая третий год в Екатеринославе, я работал на Брянском заводе. За это время у меня был всего один обыск в мое отсутствие. Забрали все письма, но там были только письма родственников. Письма же товарищей, где были фамилии и адреса, я немедленно уничтожал.

В конце третьего года меня с работы вызвали в проходную и объявили мне царскую милость: ссылка мне была продолжена на один год без объяснения причин. В июле 1900 года мне разрешили перебраться в город Луганск, где я поступил на паровозостроительный завод Гартмана. Там же работал Костя Норинский, а вскоре туда приехала и Феня. С ней после своего ареста встретился первый раз. Несколько раз бывал я у них, а 25 сентября по ходатайству моей матери департамент полиции прислал мне бумагу, что мне разрешено вернуться в Питер.

Исторический архив. 1959. № 6, с. 98— 104

 

 

Е. П. Онуфриев

НА УРОКАХ СКЛАДЫВАЛИСЬ И КРЕПЛИ НАШИ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ УБЕЖДЕНИЯ

Я сын рабочего Невского судостроительного завода. За Невскую, заставу я попал десятилетним мальчиком, здесь я рос, здесь окончил начальное трехклассное училище. После этого учился еще в Обуховской школе. Там преподавали В. Я. Аврамов, Кувшинский, жена которого преподавала в Корниловской школе, и другие, имена их я не могу теперь вспомнить. Окончить эту школу мне не удалось, так как царское правительство превратило помещение школы в казарму для городовых, которые ему нужны были, чтобы усмирять рабочих.

Преподаватели школы, видя у подростков стремление к дальнейшему приобретению знаний, говорили: «Идите учиться дальше в вечерние классы».

Вскоре я поступил «мальчиком» в контору Невского завода. В мои обязанности входило подавать чай, раскладывать в чертежной чертежи, разносить их по цехам. Здесь от В. С. Грибакина я услышал про вечернюю Корниловскую школу. Я пошел в нее. Там я сразу же встретился с В. Я. Аврамовым. И когда некоторые преподаватели стали говорить: «Разве можно такого маленького, тщедушного мальчика принять?» — В. Я. Аврамов сказал, чтобы меня взяли в школу.

Попав в нее, я, хотя был очень юн, сразу почувствовал, если можно так выразиться, дух рабочего класса в этой школе. Здесь были сплоченность, дружба, свободный обмен мнениями на переменах. Несмотря на то что рабочие того времени были малограмотными, мы не стеснялись задавать вопросы педагогам. Эта школа развязывала язык каждому рабочему, а учителя всячески старались установить товарищеские взаимоотношения с учащимися, отвечать на каждый вопрос учащихся.

Необходимо отметить, что среди учителей была очень тесная спайка, и если появлялся случайно преподаватель, который относился к рабочим не так, как это повелось в школе, то он немедленно изгонялся. В этом принимали участие и ученики.

Как велось преподавание в школе? Возьмем урок математики.

В. Я. Аврамов, считаясь с тем, что мы на производстве работали по 10—11 часов, подбирал интересные примеры, иногда рассказывал что-нибудь веселое и тем самым делал предмет усвояемым. Он не допускал зубрежки ни одной теоремы. Он искал все возможности, чтобы человек понял теорему, и говорил: «Если ты понял теорему, то никогда ее не забудешь».

Задачи преподавателя того времени, если даже он не входил в революционную партию, а только чувствовал гнет царского правительства и был либерально настроенным, заключались в том, чтобы поднять сознание рабочих, расширить их кругозор.

Помню, как на одном из собраний учеников и учителей В. Я. Аврамов, выступая, сказал: «Задача всех преподавателей, в том числе и моя как математика, заключается в том, чтобы доказать истину. Если мы докажем, что дважды два — четыре, то пусть кто-нибудь докажет, что это будет не четыре, а пять. Я и в математике ищу истинные законы, и каждый преподаватель должен в своем предмете искать истину». Эти слова ярко характеризуют настроение преподавателей, которые учили нас в те далекие времена.

Учителя относились к своим ученикам с большой любовью, и последние отвечали тем же.

Невзирая на тяжелые условия, имея очень мало времени, учащиеся-рабочие прорабатывали еще дома пройденный на уроке материал. Они повседневно общались между собой и помогали друг другу разбираться в трудных вопросах. Это имело громадное значение. Люди хорошо узнавали друг друга, и в ту среду нельзя было попасть постороннему человеку. Благодаря этому в Корниловской школе сложились небольшие группы рабочих, которые вошли затем в первые социал-демократические организации в России.

Появлялась нелегальная литература, и ее смело передавали друг другу. Это были первые ростки, из которых образовалась крупная революционная рабочая организация Невской заставы.

Все учащиеся обращали сугубое внимание на то, чтобы хорошо познакомиться друг с другом, выяснить, кто чем дышит. И когда люди досконально узнавали друг друга, появлялось доверие, можно было совершенно свободно обмениваться мнениями и решать вопросы не по указу, а по-товарищески, любовно. Там, где друг друга понимают, всегда будут простые, дружеские, честные взаимоотношения. Так складывался крепкий коллектив первых рабочих-революционеров...

Кем становились учащиеся Корниловской школы?

Если перечислить их по пальцам, то окажется, что почти все они боролись за дело рабочего класса, все в той или иной мере терпели гонение от самодержавия.

Когда рабочий попадал под арест, то полицейские спрашивали в первую очередь, не учится ли он в воскресной школе. Одного посещения этой школы было достаточно, чтобы человека заподозрили в причастности к революционной работе. Это свидетельствует, что Корниловская школа была не только образовательной школой, но являлась одновременно и своеобразным центром развития революционных взглядов.

Школа открыла мне глаза на очень многое, привела меня в ряды тех рабочих, которые шли вместе с Владимиром Ильичем [Лениным]. Одним из них был Петр Степанович Грибакин, который занимался в кружке, руководимом Владимиром Ильичем Лениным. Другим — его брат В. С. Грибакин, работавший вместе со мной в конторе. Эти двое товарищей помогли мне разобраться в происходившей тогда политической борьбе, и я начал работать в партийной организации...

Пролетарский пролог. Воспоминания участников революционного движения в Петербурге в 1893—1904 гг. Л., 1983, с. 195—197

 

П. Ф. Куделли

ДОМ № 65 ПО ШЛИССЕЛЬБУРГСКОМУ ТРАКТУ

Давно это было, и все тогда другим было. Другим был и теперешний Володарский район в Ленинграде. Невская застава в Петербурге в 90-е годы представляла собой ряд грязных улиц; вместо панелей были мостки, качавшиеся, когда по ним шли. В доме № 65 по Шлиссельбургскому тракту помещалась воскресная школа, известная среди рабочих под названием Корниловской. Четырехэтажное здание, где была школа, находилось во дворе. На лестницах этого дома постоянно стоял очень тяжелый запах, потому что сюда выходили уборные. В трех этажах дома были рабочие квартиры, а на четвертом разместилась школа.

Обстановка школы была очень простая — деревянные некрашеные столы и такие же лавки. Но, несмотря на неприглядную обстановку, что-то светлое было в этой школе, притягивающее к себе и преподавателей и учеников. Рабочие после длинного, 11- или 12-часового, рабочего дня приходили на занятия прямо от станка сильно усталыми, с закопченными лицами. Помню одного ткача — я ему что-то объясняю, а он смотрит на меня непонимающими усталыми глазами и говорит: «Ткачи ведь завсегда глухие, вот я в школу пришел, а в ушах шум стоит, свист, поэтому мне и невдомек, что объясняют».

Постепенно эти люди, переутомленные работой, начинали втягиваться в учебу, и мы, учителя, замечали, что те из учащихся, кто аккуратно посещал школу, даже стали заботиться и о том, чтобы явиться в школу чистыми, опрятно одетыми.

Что же было светлого и притягательного в этой школе? Почему мы, преподаватели, с большой охотой приезжали с разных концов Петербурга на эту окраину? Тогда не было трамваев; маленький паровичок, который рабочие называли «самоваром», тянул три-четыре вагона, потом надо было пересаживаться на конку, для того чтобы доехать до школы.

Случалось иногда, что учителя школы, едущие на уроки, занимали целый вагон. Поднимались разговоры о преподавании, об успехах учащихся и т. д. И этот день для нас был праздничным днем. Когда мы приезжали в школу и каждый шел в свой класс, нас встречали оживленные и веселые лица рабочих.

Что увлекало преподавателей тогда и что всегда может увлечь каждого учителя, интересующегося своим делом? Занимаясь, мы наблюдали, как постепенно просветлялось сознание наших учеников, как они становились на уроках более оживленными, как впитывали в себя преподносимые им истины. А какая в мире есть высшая красота? В чем она заключается? Уверяю вас из своего большого опыта педагогической работы, что она заключается в прояснении сознания темного, забитого человека, в росте его личности, в познании им законов общественного развития и своей роли в этом великом процессе. Вот служение этой-то высшей красоте — способствовать росту человеческой личности — нас и тянуло в Корниловскую школу.

Что влекло в школу рабочих? То, что они в свою очередь чувствовали, как просветляется их сознание, как они становятся сознательными людьми. В этой школе многие рабочие впервые узнавали о науке, о силе знания, о борьбе классов, и это их окрыляло.

Какие же знания получали в этой школе рабочие?

Школа начала свое существование с 80-х годов, и в ней работали преподаватели разных течений и разных политических направлений. Вначале, в 80-х годах, среди учителей было распространено народническое мировоззрение. В 90-е годы, когда среди молодежи — учащихся университета и других высших школ — началось сильное влияние марксистского мировоззрения, когда студенты и курсистки засели за труды Карла Маркса и его учение запало им в душу, когда знание теории Карла Маркса у многих из нас окрепло, это не могло не отразиться и на школе. Карл Маркс учит, что рабочий класс является двигателем истории, и нас потянуло в рабочие школы, чтобы заниматься с рабочими и, несмотря на все преграды, несмотря на то, что под видом учащихся иногда появлялись шпионы и охранники, популяризировать учение Карла Маркса.

Но как мы могли это делать в тогдашних условиях?

Мы прекрасно знали, что во главе школы стояли не наши по своему мировоззрению люди. Значит, опору надо было искать прежде всего среди учащихся, хорошо знать каждого из них. Помню, вела я занятия в группе, учащиеся которой умели прилично читать, но писали слабовато. Мне нужно было узнать, что представляют собою мои ученики. В этом отношении мне помогало изучение литературных произведений. Взяла я, например, стихотворение Алексея Толстого «Василий Шибанов». В этом стихотворении рассказывается, как князь Курбский бежал за границу от гнева Ивана Грозного и, для того чтобы досадить ненавистному царю, послал к нему своего верного слугу Ваську Шибанова с обличительной грамотой. Шибанов явился к Ивану Грозному и передал письмо. Царь, вонзив свой посох с острием на конце в ногу Василия Шибанова, заставил дьяка прочитать ему вслух все послание князя Курбского, в котором было много неприятных для него истин, а затем послал Василия Шибанова в застенок на пытку и смерть. Это стихотворение, прочитанное в школе, произвело очень сильное впечатление. Мы начали выяснять характеристики Василия Шибанова, князя Курбского и Ивана Грозного. Затем я предложила учащимся написать к следующему уроку характеристику одного из действующих лиц этого стихотворения. С большим нетерпением ожидала я, что будет написано. Вот сочинения у меня в руках. Один учащийся пишет, что Василий Шибанов, конечно, показал большую твердость воли, проявил самопожертвование, но это самопожертвование ни ему самому, ни тогдашнему обществу никакой пользы не принесло. Когда я прочитала такой вывод, то сразу решила, что на этого учащегося надо обратить особое внимание. В то время уже начали создаваться подпольные марксистские кружки за Невской заставой. В 1893 году здесь работал наш незабываемый вождь Владимир Ильич Ленин. Его ученик Иван Бабушкин организовывал группы для изучения марксистской литературы. Помню, как один раз на занятия в мою группу явился невысокого роста человек со светлыми волосами. Это был Иван Бабушкин. Я ему говорю: «Вы не в моей группе занимаетесь», а он отвечает: «Это ничего, я посижу у вас на уроке, послушаю». Как выяснилось потом, он приходил для того, чтобы слушать ответы учащихся. И если от какого-нибудь учащегося ему приходилось услышать ответ в таком приблизительно роде, как было написано в приведенном выше сочинении, то он знакомился с ним ближе и, узнав как следует, привлекал к работе в подпольный марксистский кружок.

В. А. Шелгунов, рабочий Невского судостроительного завода, также появлялся время от времени в разных группах школы и прислушивался к ответам рабочих.

Преподаватели в большинстве своем не были социал-демократами. Они были настроены против самодержавия, но что должно быть дальше, они не задумывались. Иногда учащиеся — члены марксистских кружков вступали в споры с преподавателями. Когда преподаватель говорил, например, что в Швейцарии — милиция, кантональное управление, свобода собраний, свобода слова, печати и т. д., то вдруг кто-либо из распропагандированных учащихся спрашивал: «Все это хорошо, но буржуазия-то там имеется?» Преподаватель отвечал: «Да, имеется».— «Почему же в таком случае вы говорите, что там так уж хорошо? Там, где буржуазия, всегда будет угнетение рабочего класса». Рабочие, занимавшиеся в кружке Владимира Ильича, занимавшиеся также и в Корниловской школе, в смысле политического развития стояли выше некоторых преподавателей, которые не изучали марксизма, а стремились только к свержению самодержавия.

Преподавание литературы играло огромную роль в деле политического и общественного развития учащихся. Конечно, и здесь очень многое зависело от преподавателя. Преподавая историю литературы, мы в то же время знакомили учащихся с историей революционного движения в России, что расширяло кругозор учащихся, подготовляло их к пониманию настоящего и будущего.

Каждой изучаемой эпохе предпосылалась характеристика общества того времени, характеристика экономики и всего политического строя, и на этом фоне давалось понятие о писателях данной эпохи.

О Н. Г. Чернышевском и его произведениях нельзя было говорить открыто, но на переменах мы рекомендовали учащимся прочесть роман Чернышевского «Что делать?», а затем и в частных беседах, и в удобную минуту говорили о значении романа.

Когда наступали экзамены, то на них обязательно приезжал из учебного округа специальный уполномоченный. Мы, учителя, побаивались, что вдруг кто-нибудь из рабочих по неопытности начнет говорить про Чернышевского или другого какого-либо революционного писателя, тогда преподавателя не только сняли бы с работы, но, может быть, выслали бы из Петербурга. Но рабочие и на экзаменах умели себе держать как надо. Был такой случай. Приезжал на экзамены в мою группу инспектор, ужаснейший иезуит. Сладеньким голосом спрашивает учащегося: «Скажите, какие вы книжечки читали?» Ученик в таком же тоне ответил: «Сказочку о серебряном блюдечке и наливном яблочке».— «А еще?» — «Капитанскую дочку» господина Пушкина». Инспектор отстал.

Иногда бывало и так, что кто-нибудь из пропагандистов, из подпольных работников договаривался с учительницей, что она будет сидеть на уроке в то время, как он будет заниматься политической пропагандой. Делалось это опять на случай посещения класса кем-либо из посторонних. Как только входил инспектор, сейчас же учительница вставала и начинала, к примеру: «Мы с вами проходили умножение на двузначные числа, а теперь разберем случаи умножения на трехзначные...» Учительница писала на доске цифры и таким образом проводила весь урок.

Но о политической работе в школе все же дознались в учебном округе.

Много лет спустя, уже после Октябрьской социалистической революции, мне пришлось рассматривать архивные документы, и я нашла некоторые сведения, которые давались о школе в охранное отделение. Оказалось, что один из учащихся был осведомителем и сообщал подробности преподавания. Так, например, он писал: «Учительница диктует: «Великая французская революция произошла в 1789 году». Ученики пишут, а она потом задает вопрос: «А когда же будет русская революция?» Учительница эта была удалена из школы и даже лишена права преподавать, но тогда мы не знали, по какой причине.

Преподаватели естествознания говорили о том, как создавалась вселенная, приводили учащихся к атеистическим взглядам. Таким образом, преподаватели естествознания, в свою очередь, оказывали огромное влияние на учащихся, помогали выработке у них цельного, материалистического мировоззрения.

В школе изучалась также экономическая география. Это такой предмет, преподавая который можно дать очень много самых разнообразных сведений. Возьмем, например, географию Франции, Германии и других стран. Мы говорили не только о том, что Париж стоит на реке Сене, а Берлин — столица Германии, но и о том, какая форма правления во Франции, как развивается там рабочее, профессиональное движение, какие там политические партии, профессиональные союзы...

На уроках экономической географии мы давали понятие об экономике разных стран, о формах правления и пр. Стараясь обходить полицейский надзор, мы говорили о царском самодержавии в России, каким классам при нем принадлежит фактическая власть и т. п.

Корниловская школа пользовалась большой популярностью и уважением у рабочих с окружавших ее фабрик и заводов. Учеников школы рабочие называли «студентами». Очень часто к ним обращались за советом по какому-либо непонятному вопросу. Корниловская школа сыграла большую роль в деле подготовки революционных деятелей из среды рабочих. И теперь, через много лет, когда встречаешь кого-нибудь из бывших учеников, уже седовласого старика, оказывается, что этот товарищ работает на ответственной работе.

Если мы в воскресной школе давали далеко не все знания, которые были нужны по тем или иным обстоятельствам, то все, что мы преподавали, так западало в душу, что помогало человеку в его деятельности на протяжении всей жизни. Все то, что рабочие узнавали в школе, они передавали на фабриках и заводах другим, учили своих товарищей, вели агитацию за то, чтобы рабочие поступали в школу.

Школа наша пополнялась непрерывно, и агитаторами за ее пополнение были сами рабочие.

Таким образом, в развитии революционного движения в нашей стране, в частности в Петербурге, Корниловская школа сыграла большую роль...

Пролетарский пролог. Воспоминания участников революционных событий в Петербурге в 1893—1904 годах. Л., 1983. с. 189—194

 

М. Н. Лядов

КАК ОРГАНИЗОВАЛСЯ «МОСКОВСКИЙ РАБОЧИЙ СОЮЗ»

...Осенью 1893 года мы наконец решили оформить нашу организацию. Если не ошибаюсь, Мицкевич разработал проект устава. Мы обсуждали его на ряде собраний, обсуждали самым детальным образом. Крупных принципиальных разногласий между нами не было. Название было принято почти без споров — «Московский рабочий союз»¹. Без споров все соглашались, что организация эта должна быть социал-демократической. Но мы тогда тщательно избегали употреблять иностранные слова и решили временно избежать непонятного массам слова «социал-демократия», а затем постепенно всем содержанием выпускаемых листков приучать массы к этому слову. Ни на минуту среди нас не было колебаний и в том, что организация эта должна быть политической.

В этом отношении среди нас не было ни одного сторонника так называемого «экономизма», который появился уже значительно позже. Начать классовую борьбу против буржуазии и против самодержавия — вот основной лозунг нашей организации...

* * *

...Наша работа принимала все более массовый характер. На целом ряде заводов под руководством наших кружков были проведены забастовки. Обыкновенно на заседании кружка вырабатывались требования, которые должны были быть предъявлены рабочими данного предприятия. Этот год был несомненным переломом в нашем металлургическом и механическом производстве. Заводы были завалены заказами, спрос на квалифицированных рабочих был большой. Все безработные находили легко место если не в Москве, то на юге, в Екатеринославе, в Николаеве, в Донбассе, где как раз зарождались гигантские заводы, а также на только что начинающейся постройке Сибирской дороги. Это было время подъема нашей промышленности. И мы сразу же учли это положение. Впервые в России началась волна наступательных забастовок. Требования предъявлялись в момент наибольшего количества спешных заказов. И требования в большинстве случаев удовлетворялись. Разработанные кружком требования утверждались нашим центром, за подписью союза они отпечатывались, разбрасывались и расклеивались по мастерским. Масса их дружно подхватывала. Листок очень быстро попадал к заводской администрации. Иногда дело кончалось и без забастовки. Администрация вступала в переговоры немедленно после появления листка. Иногда приходилось бросать работу, но я не помню, чтобы забастовка в этот год продолжалась больше двух-трех дней. А между тем именно этой волной требований удалось на всех буквально механических заводах Москвы провести сокращение рабочего дня до 10 часов и значительное увеличение заработной платы. Наряду с этим всюду фигурировали требования «вежливого обращения» и изгнания того или другого мастера, особенно ненавистного рабочим. Помню, как раз по этому последнему поводу бастовал модельный цех завода Гоппера, и это требование было поддержано и остальными цехами. В работе по проведению этих забастовок громадную роль сыграл Константин Бойе, его младший брат, только что окончивший школу, Федор, Александр Хозецкий, Петров, Поляков и один модельщик от Гоппера — Самохин. Особенно отличался Саша Хозецкий. Он проникал на чужие заводы, агитировал... сколачивал кружки, разбрасывал листки и т. п.

Вот для этой-то работы гектограф нас удовлетворить уже не мог. Широкая серая масса гектографский листок часто не могла прочесть. А нам предстояло такую же забастовочную волну поднять на текстильных фабриках.

Появление листков, организованность всех стачечных выступлений заставили полицию начать слежку за рабочими и за нами, бывшими уже у нее на учете, марксистами. Именно к весне 1894 года я уже начал чувствовать, что за мной установлена настоящая слежка. Правда, тогдашние шпики были «трехрублевые», липовые. Надуть их большого труда не стоило, но надо было быть начеку...

Вообще мы все в это время чувствовали, что для нашей уже значительно выросшей аудитории одной листковой литературы далеко не достаточно. Все больше чувствовалась потребность в массовой популярно-научной литературе. Попадавшиеся нам заграничные издания группы «Освобождение труда» предназначались преимущественно для интеллигенции. У нас уже накопилось изрядное количество рукописей частью переработанных польских, немецких и французских книжек: «Рабочий день», «О конкуренции», Свидерского «Труд и капитал», Дикштейна «Кто чем живет», «Манифест Коммунистической партии», «Эрфуртская программа». Кроме этих книжек Винокуров написал брошюру «На смерть Александра III», я написал первую свою популярную книжку «Как крестьянин и кустарь в фабричного рабочего превратился». Вот все это мы решили послать за границу группе «Освобождение труда» с просьбой там напечатать и прислать нам.

Отвезти все это за границу и завязать тесные сношения от имени нашего союза с Плехановым и Аксельродом должен был Спонти. Нам удалось по всей организации устроить специальный сбор, который дал нам достаточно средств, чтобы оплатить поездку Спонти и расходы по изданию посылаемых рукописей. На случай провала Спонти мы второй экземпляр рукописей отправили через Вильну. Если не ошибаюсь, Мицкевич отвозил их туда. Спонти поехал за границу. Как я уже узнал после, в ссылке, Плеханов забраковал все наши рукописи как «вульгаризацию марксизма» и высказался против такой агитационной литературы. Из всех посланных нами рукописей группа «Освобождение труда» издала в то время только «Рабочий день», но Плеханов снабдил эту брошюру послесловием, которое мы решительным образом забраковали. Он в этом послесловии рисовал настоящим земным раем политическую буржуазную свободу, совершенно не упоминая о классовой борьбе, которую и европейские рабочие вынуждены были вести. Мы единогласно решили выпустить в массу присланное нам из-за границы издание «Рабочего дня», вырезав из него это послесловие. В нашей агитации мы, говоря о парламентаризме, который должен заменить русское самодержавие, всегда подчеркивали, что парламентаризм не является самоцелью для рабочего класса, а лишь лучшим орудием классовой борьбы. Я помню, что это была официальная точка зрения нашего союза, и эту точку зрения разделяла нижегородская группа, как мы договорились с ней во время поездки моей в Нижний. Эта же точка зрения была принята в Туле, где работали тогда А. А. Богданов (Малиновский) и С. И. Степанов, и в Екатеринославе, куда после приговора уехал мой брат Григорий. В Екатеринославе работа развивалась по нашему типу. Каникулы (1894 г.) там провели Винокуровы, кроме них и брата там работали: студент Линдов (Лейтейзен) и рабочие Мазанов, Кац, Файн и Смирнов. Летом 1894 года я два раза тоже ездил в Екатеринослав, отвозил им нашу литературу и присутствовал на заседаниях тамошней организации.

Весной 1894 года началась работа и среди женщин. Винокурова, Муралова, Смирнова и Мокроусова проникали на воскресные и вечерние курсы, заводили там знакомство среди работниц и организовывали их в кружки. Мы выпустили самодельную брошюру «Кое-что о женщине-работнице» и какую-то переводную брошюру Клары Цеткин. В декабре 1894 года наша организация испытала первую жестокую потерю: Винокуров и Мицкевич были арестованы в связи с демонстративным протестом студентов против Ключевского (который получил тогда назначение читать лекции наследнику, кажется, Георгию или Михаилу, и поэтому вдруг резко изменил читаемый им в университете курс). Мы предполагали, что Мицкевич и Винокуров подверглись обыску за старые студенческие дела, а не как участники нашей организации². У Винокурова не нашли ничего компрометирующего, и поэтому его не держали долго в тюрьме, а выслали под надзор на родину, в Екатеринослав. У Мицкевича, наоборот, нашли очень много нелегального, явно свидетельствующего о его связи с рабочим движением. Он остался в тюрьме. С их арестом и отъездом Спонти за границу наша организация потеряла почти весь свой руководящий интеллигентский состав, что, конечно, не могло не отразиться на нашей работе. Нам не хватало кружковых руководителей, не хватало литераторов, не хватало той технической помощи, которую в особенности Мицкевич добывал через свои студенческие связи. За последнее время я совершенно оторвался от интеллигенции. А между тем ясно чувствовал, что работать мне долго не придется. Слежка за моей квартирой и за мной была отчаянная, я ежедневно ожидал ареста. Надо было во что бы то ни стало добывать связи, вербовать новых работников.

На старый марксистский кружок, собиравшийся у Рязанова, много рассчитывать не приходилось. Там оставались марксиствующие молодые адвокаты и студенты, которые были годны разве только на то, чтобы выжимать из них пожертвования на рабочее движение. Я пошел пытать счастье на студенческую вечеринку. В день 19 февраля 1895 года происходила традиционная нелегальная вечеринка техников, учеников Московского технического училища, на которую я и отправился. Там с либеральной речью о задачах интеллигенции выступил ставший в будущем известным статистиком, тогда студент, Михайловский. Он призывал студентов к единению. Я выступал с возражением.

Сначала мое возражение было встречено страшным возмущением всей аудитории. Я думал, что меня изобьют. Но в конце концов мне удалось заставить себя слушать. Я развил программу социал-демократов, обрисовал начавшееся в России рабочее движение, которое уже принимает массовые формы. Я делал вывод, что та часть интеллигенции, которая не может существовать без продажи своего труда капиталу, должна понять, что она составляет часть рабочего класса, и должна слиться с ним, должна принести ему свои знания, должна отколоться от буржуазной интеллигенции, которая служила и будет служить буржуазии. Я говорил очень долго. Самыми упорными оппонентами моими выступали Ив. Ив. Скворцов (Степанов) и В. А. Базаров. Оба они стояли еще тогда на народнической точке зрения, и лишь вскоре после этого диспута они стали переходить к марксизму.

После этой вечеринки к нашей организации примкнул целый кружок техников, в том числе А. Н. и В. Н. Масленниковы, которые с этого времени основательно помогали по оборудованию нашей печатной техники. Кроме них присоединились к нам студенты Кирпичников, Дурново и курсистка Петрова. Мы решили оборудовать настоящую типографию. Моя колодезная уже удовлетворить нас не могла. Было решено снять специальную квартиру из нескольких комнат, обставить ее более или менее прилично и перенести туда типографию. Чтобы поставить дело твердо, надо было найти подходящих хозяев квартиры.

Мы решили, что Дурново, родственник министра, потомственный дворянин, будет очень подходящим хозяином. Но так как могло возбудить подозрение то обстоятельство, что один человек занимает целую квартиру, то было решено «поженить» его на Петровой, которую он, к слову сказать, ни разу до этого не видел. Действительно, мы их «поженили». Труднее оказалось разрешить второй вопрос — о подходящей обстановке. Денег у нас было очень мало, так что, когда «господа» переехали на новую квартиру (где-то на 1-й Мещанской), дворник с презрением посматривал на рыночную, приобретенную на Сухаревке, сборную обстановку, которую «господа» привезли с собой и которой было более чем недостаточно, чтобы обставить снятые четыре комнаты.

Но как-никак техника была оборудована, и оборудована довольно прилично. Был изготовлен новый станок, распропагандированные рабочие-наборщики натаскали из типографий достаточное количество разных шрифтов. Работа закипела. Кроме типографии у нас работало в разных местах три мимеографа, мы уже начали пользоваться пишущей машинкой, а в техническом училище к нашим услугам был литографский станок. Одним словом, теперь уже мы могли полностью развить издательскую деятельность. Главная остановка была за авторами, их нам не хватало. Сочувствующие студенты не умели писать понятным для рабочего языком. Хорошо писал прокламации Поляков, но его с трудом удавалось засадить за это, он предпочитал писать стихи, и кое-какие из этих стихов мы печатали. Мы мечтали о газете, но из-за недостатка литературных сил эту мысль пришлось отбросить. Мне волей-неволей пришлось сделаться главным литератором.

Большой недостаток испытывали мы и в денежных средствах. Хотя все кружки, входящие в организацию, и отчисляли определенный процент на литературу, но это были гроши в сравнении с нашими возросшими потребностями. И очень часто мы эти гроши предпочитали тратить на поддержку забастовщиков, на поддержку уволенных за выступления рабочих. Наши девицы, в особенности Смирнова и Муралова, ухитрялись всякими способами добывать деньги среди студенчества. Печатали фотографии писателей и продавали их, перепродавали нелегальную литературу, устраивали лотереи, собирали в пользу забастовщиков среди радикальной молодежи, среди учащейся массы, в пользу какой-нибудь придуманной умирающей с голоду курсистки, и раз кому-то из них удалось обобрать какого-то заезжего губернатора в пользу фантастической голодающей дворянки.

Смирнова обхаживала с финансовой целью разведенную жену сибирского золотопромышленника Пенневскую, которая обещала, что если удастся ей по суду отвоевать от мужа причитающуюся ей часть имущества, то она пожертвует нам 10 процентов своей доли. Смирнова познакомила и меня с ней, кое-что нам удавалось доставать у нее. Квартиру ее мы широко использовали для хранения нелегальщины, но имущества так и не дождались. Она, между прочим, свела меня с кружком студентов духовной академии в Троице-Сергиевской лавре. Я несколько раз ездил к ним. Там было два-три человека, уже основательно изучивших марксизм, а вокруг них был кружок человек из двенадцати. После первого посещения я им предложил поставить в лавре гектограф и начать печатать для нас литературу. Они действительно отпечатали для нас две прокламации.

* * *

С ранней весны началась митинговая работа... Мы решили в этом году (1895) широко отпраздновать 1 Мая. Этот день мы хотели использовать, чтобы свести наши отдельные законспирированные кружки друг с другом, произвести подсчет наших сил и официально перед всем рабочим классом Москвы выступить как уже сложившаяся организация. План был тщательно обсужден первоначально в нашем центре, затем популяризирован на ряде кружковых собраний, где должен был быть произведен подсчет участников. Выбрали тройку (Полякова, Бойе и меня), которой были предоставлены широчайшие полномочия. Каждый из кружков выделил ответственного организатора, который должен был получать директивы от одного из нас. Места празднования никто, кроме нас троих, не должен был знать. День празднования должен быть сообщен только накануне.

Мы обшарили все окрестности Москвы и остановились на лесочке между ст. Вешняки и Шереметьевкой Казанской железной дороги. К этому же лесочку можно было подъехать и пройти от ст. Люблино Курской дороги и со ст. Кусково Нижегородской дороги. Мы выбрали воскресный день (30 апреля), в который из Москвы обычно выезжает много народа за город. Каждый кружок получил задание поехать с таким-то поездом, такой-то железной дорогой, до такой-то станции, причем каждый должен был брать билет отдельно, садиться в разные вагоны и не разговаривать друг с другом. Организаторы кружков должны были приехать с ранними поездами. Каждый из нас трех должен был встретить организаторов кружков на разных станциях и проводить их к сборному месту. Тут только они могли узнать назначенное место. Затем они должны были с условленными заранее отметками встречать поезда, в которых прибывали члены их кружков, и сопровождать последних на место собрания. План удался на славу.

Я очень боялся за себя, чтобы не привести за собой сыщиков, которые не отставали от меня. И вот, чтобы избегнуть этого, я последние три ночи перед маевкой не заходил домой вовсе, проводил ночи в извозчичьих чайных, а последнюю ночь переночевал в лесу. Выясняя предполагаемых участников собрания, то есть лиц, уже организационно связанных с кружками, оказалось, что некоторые мастерские собираются прийти чуть ли не поголовно. Так, например, выразили желание принять участие в сходке вся модельная завода Гоппера, значительная часть михайловцев, мастерские технического училища, в которых в это время работал Хозецкий, и др. Было решено в таких случаях проводить на собрание только делегатов. Мы боялись, что соберется чересчур много народу.

Помню, с каким замиранием сердца я ждал первого назначенного поезда, который должен был привезти кружковых организаторов. Я ждал их на станции и думал: вдруг в Москве уже все провалилось и никто не приедет. Я встречал приезжающих товарищей на Казанской дороге, в Вешняках, Поляков — по Курской дороге, в Люблино, Бойе — по Нижегородской дороге. Я вынул условленный знак: «Русские ведомости». Держа их в руках, я пошел по направлению к лесу. Оглянувшись, я увидел, как за мной потянулись гуськом человек двенадцать, то есть как раз то число, какое было установлено. Я повел их в назначенный лесок, там мы застали партию, которую привел таким же образом Бойе. Через полчаса пришла команда Полякова. Всех организаторов, после того как они познакомились с местом, мы разными тропинками отправили встречать те поезда, с которыми должны были приехать их кружки. День был воскресный, поэтому по всем дорогам отправлялось много дачных поездов. Организаторы приехали с первыми ранними поездами. Последняя партия пришла к месту приблизительно в час дня. Две партии пришли прямо из города пешком и случайно столкнулись у станции с приехавшими и пошли за ними.

Как после выяснилось, собралось около 300 человек, представлявших 35 фабрик, заводов и мастерских. При приблизительном подсчете они представляли больше тысячи организованных в кружки рабочих. Перед началом митинга мы произвели тщательную проверку всех наличных товарищей. Все разбились по кружкам и друг друга проверяли, нет ли кого лишнего. Ни один кружок не знал про существование другого. Встречались рабочие, работавшие на разных фабриках, хорошо знавшие друг друга, но не подозревавшие, что их хорошие знакомые тоже являются членами организации. В этом отношении я мог отметить, что, несмотря на сравнительно широкий размах работы, условия конспирации соблюдались очень строго. Вначале, до проверки всех собравшихся, каждый кружок уединялся под каким-нибудь деревом, вытаскивалась закуска, и делали вид, что приехали просто на пикник. Только после проверки вся толпа смешалась, и слышались радостные возгласы о том, что вот-де мы все не верили руководителям, когда те говорили, что кружков уже много. Все закрадывалось сомнение, не они ли единственно организованные, а вот теперь видят, что движение очень широко развилось, что затронуто уже очень много предприятий.

Мы не успели открыть собрание, как вдруг расставленные патрули сообщили, что прямо к нам подходит человек с ружьем. Оказывается, подходил лесник, услышавший наши многочисленные голоса. Кто-то из молодых ребят решил его обезвредить. У него оказалась в запасе бутылка водки, и с места в карьер он начал угощать непрошеного гостя, причем плел ему какую-то чушь про земляков, которые собирались отпраздновать свой деревенский храмовой праздник. У кого-то нашлось подкрепление, и мы не успели опомниться, как лесник оказался побежденным водкой, начал сначала горланить песни, а затем заснул мертвецки пьяным сном. Его взяли два товарища на руки и отволокли версты за две от нас. К нему приставили караульного. Но так до вечера он и не проснулся. Уже никто не помешал нам спокойно провести весь день вместе.

Открыть собрание пришлось мне длинной речью о значении 1 Мая, о нашей организации, о борьбе западноевропейских и американских рабочих, о нашей конечной цели. Слушали как-то особенно внимательно и хорошо. После меня говорили Бойе, Поляков, Карпузи, Хозецкий... говорил и еще ряд товарищей вне программы. Говорила Мокроусова о женском движении. Поляков прочел несколько своих и чужих стихотворений, пели песни, пели Поляковым же сочиненные куплеты. Все время на ораторском месте развевался красный кумачовый флаг. Было очень торжественно, очень трогательно и очень задушевно. Чужие, совершенно незнакомые до того времени люди братски целовались. После началась простая душевная беседа, никто не хотел расходиться, хотелось как можно дольше продолжить этот день. Помню, многие подходили ко мне и с какой-то неуверенностью спрашивали, неужели мы не доживем до того дня, когда можно будет, не скрываясь в лесу, а по-настоящему открыто отпраздновать этот день. Я был всегда оптимистом, но не решался ответить на этот вопрос утвердительно. Мы-то не доживем, это наверное, но наши дети несомненно доживут, если мы будем бороться. Всем так хотелось верить в это, но верилось с трудом. Я подробно рассказал, как много пришлось вынести европейским рабочим, прежде чем они добились относительной свободы союзов, собраний и участия в парламенте. Раздались возгласы: «Но немцы и французы — народ ученый, им легко было понять, а мы, русские,— темные, необразованные». Я на это горячо возражал, указывая, что французские крестьяне и рабочие сто лет тому назад, перед французской революцией, были не развитее и не образованнее наших, а вот сумели же свергнуть помещичье-дворянский строй. Нам будет легче бороться, чем им, мы учтем все их ошибки и не допустим, чтобы после свержения самодержавия власть перешла к буржуазии.

По заранее составленному плану перед уходом должны были раздать заготовленные прокламации, которые каждый из присутствующих должен был снести к себе на предприятие для широкого массового ознакомления. Всего было заготовлено четыре прокламации: две — отпечатанные в типографии и две — на мимеографе. Они все с разных сторон освещали значение 1 Мая и проповедовали идею организации «Рабочего союза» как составной части международного рабочего движения. Одну прокламацию, если память мне не изменяет, написал студент Кирпичников, одну Карпузи и две я. Далее предполагалось, также в порядке, отправить всех небольшими кучками по разным дорогам, с разными вечерними поездами.

При раздаче прокламаций какой-то неописуемый энтузиазм охватил всех присутствующих; каждый старался захватить как можно больше прокламаций, некоторые, как дети, выклянчивали себе несколько лишних экземпляров, чтобы раздать их по тем или иным фабрикам, представителей которых не было на празднестве.

О планомерном отъезде с места торжества никто не хотел и слышать. Кто-то предложил всем вместе идти к Рогожской заставе, идти демонстративно с песнями. Несмотря на все мои и других устроителей возражения, это предложение было всеми подхвачено. Поздно ночью мы правильными рядами двинулись по шоссе, с красным флагом впереди, по направлению к Москве. По дороге нам встретилось всего лишь несколько крестьянских возов. Крестьяне испуганно смотрели на нас, стройно идущих с пением революционных песен. Перед самой Москвой мне удалось убедить разойтись по разным улицам небольшими кучками. И я у каждой кучки брал слово, что ребята совершенно молча, не разговаривая друг с другом и тщательно избегая каких-нибудь столкновений с фараонами, разбредутся по домам.

Только отпустив последнюю кучку, я сам поплелся на Грузины, где снимал в то время угол у какого-то кондуктора с Брестской дороги. Один старик, рабочий из Курских мастерских, которого я до сих пор не знал, пошел проводить меня и все время шептал мне, что вот он неграмотный, а несет домой одну прокламацию и дома заставит прочесть ее свою грамотную внучку. Уже после мне рассказывали, что действительно старик собрал свою многочисленную семью, всех соседей, заставил свою внучку прочесть эту прокламацию и сказал целую речь о том, что вот-де он помнит, как царь освободил в 1861 году крестьян. Они все тогда радовались, читая царский манифест, который никто не понял. А вот теперь мы читаем уже не царский манифест, а манифест рабочего люда, который сам себя хочет освободить. Это будет посильнее и повернее царского. После чтения старик спрятал прокламацию за икону на память детям и внукам.

Празднование на этом еще не закончилось. На следующий день, 1 мая, без всякого предварительного уговора, на всех московских традиционных гуляньях: на Ходынке, у Ново-Девичьего монастыря, в Сокольниках, в Анненгофской роще, куда после обеда (в то время 1 мая шабашили на всех фабриках с обеда) направился массами рабочий народ, можно было наблюдать отдельные кружки, среди которых один из участников массовки рассказывал про нее и читал вслух прокламации. Фактически к празднованию было таким образом привлечено все рабочее население Москвы. Разговоры о праздновании распространились по Москве самым широким образом. На одном маленьком заводе в Сокольниках хозяин завода, немец, собрал своих мастеровых и заявил им, что он слышал, что на днях было собрание всех металлистов Москвы, на котором решено требовать 8-часового рабочего дня. Он просил своих рабочих по этому поводу забастовку не устраивать, он обещает, что он введет у себя 8-часовой рабочий день, если его введут остальные, более крупные заводы.

Попав через несколько дней на квартиру Рязанова, я встретил там молодого адвоката, который с возмущением жаловался Аркадию Ивановичу, что вот под Москвою состоялось празднование 1 Мая, на котором участвовало несколько тысяч организованных рабочих, а мы, марксисты, об этом ничего не знали и узнаем об этом из совершенно посторонних источников. Мы, по его словам, за теоретическими спорами проморгали начало рабочего движения, проморгали его организацию. О маевке говорила вся Москва. Все фабриканты и заводчики — с одной стороны, все рабочие — с другой.

Понятно, что об этом не могла не узнать полиция. Она мобилизовала все свои силы, чтобы выследить нашу организацию. Слежка началась уже не только за мной, но и за отдельными чем-нибудь выделяющимися рабочими. Мы были уверены, что наши дни сочтены, и решили идти ва-банк. Усиливая конспирацию вокруг нашей техники, мы развили самую широкую агитацию в массах, уже пренебрегая конспирацией.

Мы поставили своей задачей закрепить как можно скорее нашу организацию, придав ей по возможности массовый характер, втягивая в нее как можно больше членов. Мы рассуждали так: всех не переловят, не арестуют. Чем большему числу рабочих мы успеем передать наш опыт, тем больше гарантии, что с нашим провалом дело не прекратится.

Весь май и начало июня прошли в непрерывных митингах, на которых принимало участие иногда по нескольку сот человек. Мы собирались в лесу на берегу Яузы, за Петровско-Разумовским, иногда посреди гулянья на Ходынке, по трактирам. Несколько раз нас окружала полиция, предупрежденная тем или другим сыщиком, но наши патрули всегда вовремя предупреждали нас, и за это время ни разу полиции не удавалось кого бы то ни было арестовать. Нашей агитации в массах много способствовала знаменитая стачка на Большой Ярославской мануфактуре, окончившаяся расстрелом мирных рабочих и «царским спасибо молодцам-фанагорийцам за геройское усмирение бунта». Это царское спасибо стало исходным пунктом нашей агитации. Пользуясь им, мы уже смело могли говорить на политические темы и перед самыми серыми рабочими...

11 июня мы решили устроить грандиозный митинг, на котором должны были участвовать все распропагандированные рабочие. На этом митинге должен был быть официально принят новый устав нашего союза, который, в отличие от первого, уже не скрывал своего социал-демократического характера. Мы провели предварительно широкую работу по подготовке рабочих к принятию этого устава. Он обсуждался во всех районах и кружках. Одновременно наш центр подготовил конспиративную часть предстоящего собрания. Типография отпечатала специальную агитационную листовку с объяснением целей и задач организации. В первый раз мы решили отпечатать несколько тысяч экземпляров (мы ждали, по предварительному подсчету, на митинг до 2 тысяч человек). Было намечено место у Николо-Угрешского монастыря, в котором был в этот день какой-то праздник, который всегда привлекал массу богомольцев.

Все было готово. На митинг должны были приехать представители ряда иногородних организаций: из Тулы, Иваново-Вознесенска, Раменского, Александрова, Коврова, Мурома и др. На всякий случай было решено свернуть нашу типографию и спрятать ее где-нибудь в укромном месте. Имелось в виду закопать ее на даче в Мытищах, где тогда жили братья Масленниковы. Все роли были распределены. Все было так же предусмотрено, как и во время маевки.

В ночь на 10 июня я возвращался поздно ночью с конспиративной квартиры, на которой были окончательно решены последние детали организации митинга. Мы шли вместе с Софьей Ивановной Мураловой. Уже светало, когда мы добрались до Патриарших прудов. Несмотря на страшную усталость, не хотелось идти домой. Я жил тогда на пятом этаже большого дома на углу Садовой и Тверской. Мы с часок проболтали, сидя на скамейке. В пять утра я улегся и тотчас же заснул мертвым сном. Через полчаса меня разбудил какой-то шум в комнате. Она была переполнена людьми в мундирах, которые окружили мою кровать. Я уже давно ждал ареста как чего-то неизбежного, но быть арестованным именно теперь, когда можно было закрепить результаты всей нашей предыдущей работы, было более чем неприятно. Но в то же время мелькнула мысль, что все же это лучше, что арестовали у себя дома, а не проследили на митинге, когда со мной провалилась бы вся организация.

Так как я в это время занимал временно комнату Чекеруль-Куша, уехавшего на дачу, то в моей комнате находился весь статистический материал переселенческой переписи (30 тысяч карточек), целый ряд ящиков вывезенного из Сибири архивного материала, касающегося переселенцев Тобольской губернии, и довольно большая библиотека. Так что полиции пришлось бы поработать основательно, пока она успела бы перебрать всю эту груду бумаг. Мне это надоело изрядно. И я предложил полицейским, если они поверят мне на слово, указать им то, что им нужно, и закончить скорее всю эту комедию. У меня было четыре экземпляра только что принесенной свежеотпечатанной прокламации, которые я засунул, придя домой, в грязное белье, там же лежала подробно составленная корреспонденция об ярославской стачке, которую только что прислал посланный нами туда студент Каверин. Полицейские поверили мне, что им нечего больше искать, и отправили меняв арбатскую полицейскую часть. Спускаясь с лестницы своей квартиры в сопровождении почетной полицейской свиты, я увидел Ан. Смирнову. Она, как я после узнал, бежала предупредить меня о начавшихся в эту ночь арестах. Увидев меня арестованного, она шмыгнула в первую попавшуюся квартиру. Я был рад, что она видела меня. Авось успеет кое-кого предупредить...

Ровно через неделю после ареста меня повезли на допрос в жандармское управление. Допрос был чисто формальный. Мне была предъявлена статья о принадлежности к тайному обществу, имеющему целью ниспровержение государственного порядка. Я заявил, что на обвинение, сформулированное в такой общей форме, отвечать не буду. Прошу допрашивать меня, как они допрашивают любого жулика, не вообще украл ли он, а украл ли он то-то и то-то, там-то и там-то. На этот раз они на этом успокоились и отправили меня в Таганку. Около пяти месяцев меня не тревожили допросами, и я был в это время буквально отрезан от всего живого. Свиданий мне не давали ни с кем. Посадили так, что я не имел никакой возможности сноситься с кем-либо из сидящих. Только раз я услышал знакомый голос студента Кирпичникова. Его выводили на прогулку. Он вдруг крикнул: «Прощайте, товарищи!» После этого раздался шум, точно от падения тела (я сидел на четвертом или пятом этаже). Дальше послышалось какое-то движение внизу, какие-то крики и плач. Я начал бить дверь. Прибежал дежурный надзиратель и объяснил, что с одним уголовным случился припадок и его отвезли в больницу. После я узнал, что Кирпичников, попав в тюрьму, боялся проговориться во сне. Чтобы избежать этого, он заставлял себя не спать. Чтобы побороть сон, он обнажил на руке артерию и теребил ее всю ночь гребенкой. Через две недели, чтобы избежать мучений, он бросился с галереи пятого этажа в пролет, чудом остался жив, только вывихнул себе руку. Его увезли в больницу, там он два раза пытался повеситься, оба раза неудачно. После этого он позвал к себе попа, исповедался, причастился, велел отвести себя в жандармское и там рассказал все, что знал.

Случайно, по книге, которую мне принесли и в которой на полях были пометки, сделанные рукой моего брата Григория, я узнал, что и он сидит тут же, в Таганке. Лидия Павловна начала правильно снабжать меня книгами, и ей разрешили переписываться со мной по поводу этих книг. Письма приходили совершенно измаранными, так что по ним я ничего узнать не мог. Пришлось примириться с этим. Я был уверен, что сел очень основательно, что придется посидеть очень долго.

Надо было занять себя, чтобы забыть все и не думать о воле, о том, что там происходит. Я, действительно, в первую же неделю задал себе задачу, над разрешением которой провел все время тюремной сидки и ссылки. Решил приняться за изучение истории человеческого общества и до того увлекся этой задачей, что действительно забыл и про тюрьму, и про волю. Я просиживал за книгой не меньше 16 часов в сутки, час маршировал по камере, проделывал гимнастику, обтирался холодной водой. И до того укрепил свои нервы, здорово расшатанные предыдущей работой, что чувствовал себя в тюрьме прекрасно, несмотря на отвратительную баланду и полусырой хлеб, которым питался. От присылки более 3—5 рублей в месяц я решительным образом отказался. Этого мне хватало на трубку и чай.

Лишь через пять месяцев меня повезли на допрос. Допрашивать меня собрался целый синклит из товарища прокурора Лопухина, жандармского генерала Шрамма, двух полковников и еще какого-то штатского. Сначала я категорически отказывался входить с ними в какие бы то ни было объяснения, признал себя только виновным в хранении найденных у меня нелегальных произведений. Но тут Лопухин начал мне рассказывать все, что знает. Прежде всего он показал мне наш типографский станок, а затем подробно, шаг за шагом, рассказал о работе нашей организации за последний год. Я долго в ожидании будущих допросов у себя в камере практиковался в том, чтобы лицо мое не выражало никаких чувств, чтобы я научился вполне владеть собою. Я изобрел свой собственный метод самовнушения и проверки его действия над собой. Но тут мне очень много пришлось употребить усилий над собой, чтобы скрыть от моих допрашивателей впечатление от рассказов Лопухина. В конце рассказа я рассмеялся, похвалил их фантазию, но тут же решил переменить тактику.

Я мог легко определить по рассказу, что организации нашей нанесли сильнейший удар, но что самого для меня страшного, чего я больше всего боялся, не случилось. Организуемый нами митинг не был провален, вся наша распропагандированная масса не была арестована, а арестована только головка. А далее из этого же рассказа я убедился, что вместе со мной была арестована не вся головка. Часть была арестована позже, и за этот перерыв оставшиеся на воле товарищи успели выпустить ряд новых листовок, которых при мне не было.

Затем я убедился, что наряду с товарищами, которые работали вместе со мной, был арестован ряд лиц, никакого касательства к нашей работе не имевших, как Рязанов, Чекеруль-Куш, Давыдов и ряд других интеллигентов-марксистов³. Это все убедило меня, во-первых, в том, что, несмотря на сильную слежку за нами, при нашем аресте жандармы еще ничего точного не знали, во-вторых, то, что они сейчас знают, они далеко не все знают, наверное, только теперь нащупывают почву. Узнал я также, что одновременно с нашим провалом были арестованы в Екатеринославе мой брат Григорий, А. Н. и П. И. Винокуровы, но что у них нет сведений о других наших связях: в Нижнем Новгороде (откуда привезена типография), в Туле, откуда за несколько дней до моего ареста приезжали ко мне А. А. Малиновский (Богданов) и С. И. Степанов (после революции бывший одно время председателем Тульского губисполкома), и о связях в других городах.

Вот все эти обстоятельства заставили меня изменить тактику на допросе. Я поставил себе задачу своими показаниями отклонить подозрение от тех товарищей, против которых нет точных улик, запутать следствие в вопросе о происхождении типографии (я выдумал историю о приобретении мною типографии в Риге) и т. п. Все это мне удалось сделать.

Впервые мне удалось узнать подробности нашего провала уже только в 1896 году, когда нас всех во время коронации развезли из московской тюрьмы по провинциальным тюрьмам. Я попал в ярославскую тюрьму. В одном корпусе со мной сидели там Поляков, Бойе, Карпузи и один из Масленниковых. Мы сразу установили сношения друг с другом, несмотря на то что надзиратели следили за нами, пожалуй, строже, чем в Москве. Мы кричали друг другу в окна, завели веревочную почту между отдельными окнами и т. п.

Только тут я узнал, что в ночь на 10 июня вместе со мною были арестованы исключительно интеллигенты. Типографию откопали сразу в Мытищах. Никого из рабочих не арестовали. Поляков сразу узнал о моем аресте и сразу же принял меры к тому, чтобы оповестить все кружки о том, чтобы не ехали на митинг. Это было проделано точно, все были предупреждены. Заготовленную литературу распространить по заводам не удалось, но она не пропала даром. Поляков подобрал десяток ребят, и они рассовали ее по отдельным первым встречным рабочим, раздавали по чайным, харчевням, трактирам. Один из них отправился по Калужскому шоссе и раздал всю пачку ехавшим на базар крестьянам.

Поляков, Бойе, Хозецкий и другие вскоре после нашего ареста возобновили работу тем же темпом. Им удалось снова наладить технику, они привлекли кое-кого из интеллигентов, в том числе Колокольникова. Устроили ряд довольно больших митингов. Им удалось продержаться до середины августа, когда их наконец арестовали. Но с их арестом дело не прекратилось. В ноябре 1895 года были вновь массовые аресты, преимущественно рабочих, продолжающих работать в нашей организации и успевших выпустить ряд листовок. В этот период работой руководил рабочий Немчинов. Последнюю прокламацию, составленную одним малограмотным рабочим, отпечатали в Синодальной типографии. Пока я сидел в Москве до июня 1897 года, новые аресты, связанные с делом союза, не прекращались.

Уже после окончания следствия по нашему делу, когда все дело уже было послано в Петербург на подпись царю, меня снова вызвали на допрос и хотели связать с новым делом, по которому привлекались Величкин, Колокольников и Рума (последний оказался агентом Зубатова). Я рассердился и в последнем подписанном мною протоколе сделал следующую приписку: «Я беру на себя всю ответственность за все сделанное мною за время с 1891 по 10 июня 1895-года; не моя вина, что следственные власти оказались неспособными открыть и десятой доли того, что я делал. Больше я ни на какие вопросы отвечать не буду». Этот протокол они в дело мое не включили и больше меня не тревожили.

5 февраля 1897 года был подписан царем приговор, по которому меня присудили к исключению из запаса армии без зачисления в ратники ополчения и к ссылке на пять лет в Якутскую губернию; Мицкевич и Винокуров получили пять лет ссылки в Восточную Сибирь; Поляков — в Восточную Сибирь на три года; Бойе, Хозецкий, Спонти, Дурново, Петрова, Карпузи, Мокроусова, братья Масленниковы получили кто три, кто два года ссылки в Архангельск; еще несколько человек были отданы под гласный надзор полиции внутри России...

Из моих товарищей, о которых я упоминал в этих беглых воспоминаниях, брат мой Григорий сошел с ума в одиночке после настоящих нравственных пыток, которым его подвергали жандармы за его постоянную ругань и издевательство над ними. Несмотря на то что он уже давно был болен, они долго не разрешали перевести его в тюремную больницу. Только тогда, когда состояние его здоровья стало совершенно безнадежным, его после невероятных мытарств наконец сдали в Преображенскую больницу, где он скончался в 1901 году...

...Самому мне после ссылки (я вернулся в 1901 году) пришлось все время работать исключительно на партийной работе в качестве профессионала.

На заре рабочего движения в Москве. Воспоминания участников Московского рабочего союза (1893—95 гг.) и документы. М., 1932, с. 65-96

Примечания:

¹ Неточно. В сентябре 1893 г. в Москве была образована Центральная марксистская группа для пропаганды и агитации среди рабочих («шестерка»). Московская социал-демократическая организация приняла название «Рабочий союз» на первой маевке 30 апреля 1895 г. Ред.

² Жандармы были осведомлены о нашей конспиративной работе, и студенческие волнения были только предлогом для обысков и высылки из Москвы С. И. Мицкевича, А. Н. Винокурова и Д. П. Калафати. Прим. автора.

³ Рязанов и Давыдов сделали много переводов марксистской литературы и вели значительную работу среди интеллигенции, а многие их ученики — среди рабочих. Ред.

 

 

А. Н. Винокуров

О ВОЗНИКНОВЕНИИ МОСКОВСКОЙ ПАРТИЙНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

...Осенью 1889 года в Москве организовалось екатеринославское землячество, в котором образовалась левая революционная (неоформленная) группа (пишущий эти строки, Ив. Муралов, С. Муралова, П. Калугина, П. Винокурова, А. Барабаш, Куш и др.). Землячество имело кружки самообразования, в которых читались Чернышевский, Миртов, Лассаль, Шефле и др. Марксизма в этих кружках не было еще ни грана. Кроме земляческих кружков в то время в Москве были и отдельные революционные группы. Так, в 1890—1891 годах существовала и скоро была ликвидирована народовольческая группа Аносова, Балакиревой и др. Мы имели связь с этой группой и получали через нее нелегальную литературу. Позже, в 1891 —1892 годах, образовалась другая революционно-народническая группа, кружок писателя Астырева, которая стала на путь широкой крестьянской агитации (рассылала прокламации к крестьянам по поводу голода). В это время уже образовался наш марксистский кружок, и интересно отметить, что в рассылке прокламаций, надписании адресов, опускании в почтовые ящики мы приняли участие. Я отмечаю этот факт, так как он с несомненностью указывает, что наш марксистский кружок придавал значение революционной агитации и среди крестьян.

Впервые марксиста я встретил в конце 1890 года в лице И. Давыдова, который в это время обладал уже достаточной эрудицией в области марксизма (читал Маркса, Зибера и др.).

И. Давыдов принадлежал к рязанскому земляческому кружку, о котором упоминает донесение охранки по поводу ликвидации социал-демократического кружка С. Мицкевича, А. Винокурова и др. (сб.: На заре рабочего движения в Москве, 1919, с. 58). Этот рязанский кружок сыграл немалую роль в деле развития марксизма в Москве, дав марксистов Ар. Рязанова, И. Давыдова, В. Жданова и др. Кружок этот имел два течения: одно народовольческое, впоследствии давшее социалистов-революционеров, другое марксистское. ...Таким образом можно установить такую цепь первых марксистов в Москве: Ар. Рязанов, Гр. Мандельштам, Круковский, И. Давыдов, С. Мицкевич, А. Винокуров, М. Мандельштам и др.

Из указанных земляческих кружков и выделились почти одновременно в начале 1892 года две марксистские группы. Первая в составе Гр. Мандельштама, А. Н. Винокурова, П. И. Винокуровой, К. и А. Куш, Н. Шатерникова. Эта группа поселилась коммуной в одной квартире и стала центром собирания марксистских сил. К ней позже присоединились С. Мицкевич и М. Мандельштам. Кружок переводил социал-демократическую литературу, вел пропаганду на студенческих вечеринках. Пишущему эти строки пришлось не раз бывать на этих вечеринках с Гр. Мандельштамом и пропагандировать марксистские идеи. Нужно сказать, что в это время (начало 1892 г.) марксизм только еще начал проникать в среду молодежи, и нам часто приходилось иметь против себя большинство собрания. Вторая марксистская группа образовалась в составе А. Рязанова, Давыдова, Жданова, Калафати и др. (Давыдов скоро уехал в Дерпт).

Эти группы поддерживали между собой тесную связь, но организационно не сливались и стали объединяющим центром для марксистов социал-демократов того времени. Вокруг названных групп сгруппировались кадры примыкающих (Кирпичников, Дурново, Смирнова и др.), которые оказывали всякое содействие в виде хранения литературы, переписки, печатания, распространения и т. д. Уже тогда намечался тот тип организации, который впоследствии дал Владимир Ильич, с профессиональными революционерами во главе, примыкающими к ним группами и пр.

Необходимо отметить, что характер указанных групп все время был несколько различный. Кружок в составе Рязанова, Давыдова, Калафати и др. по составу был интеллигентский, по своей деятельности носил более теоретический характер, имел задачей пропаганду марксистских идей в студенческой среде и борьбу с народническим мировоззрением. Отсюда частые выступления на студенческих вечеринках, отмеченные в ряде воспоминаний. Соответственно и работа этой группы была более теоретическая: подбиралась марксистская литература, собирался статистический материал, подтверждающий развитие капитализма в России и опровергающий народнические теории, выписывалась из-за границы и переводилась социал-демократическая литература и т. д. Однако необходимо сказать, что самостоятельных теоретических работ по марксизму московские кружки не дали. Гегемония в этом отношении принадлежала Петербургу.

Что касается нашей группы, то она все более склонялась к практической работе — к пропаганде, а затем и агитации среди рабочих с целью политического и социалистического воспитания рабочих и их организации для революционной борьбы с капиталистами и абсолютизмом. Этим нужно объяснить то, что наша группа быстро перешла к переводам заграничной (и польской) социал-демократической популярной литературы, к переделке ее, приспособляя ее к тогдашнему состоянию рабочего движения, а также к составлению собственных популярных брошюр. Наконец в сентябре 1893 года выделилась «шестерка» в составе пяти интеллигентов (А. Винокуров, С. Мицкевич, М. Мандельштам, П. Винокурова и Спонти) и одного рабочего (Прокофьев), которая и явилась первой ячейкой московской парторганизации. А через полгода, в апреле 1894 года, образовался первый руководящий Центральный рабочий кружок, в который входили рабочие нескольких заводов и фабрик. Произошла смычка пролетарского социализма (марксизма) со стихийным рабочим движением...

Первая московская организация, состоящая в значительной части из рабочих, за время своего существования в течение 1894 и половины 1895 года проделала огромную работу. Из группы в десяток горячо преданных и глубоко веровавших в торжество рабочего дела человек эта организация за один-полтора года превратилась в солидную организацию сотен сознательных рабочих, воспитанных в духе классового самосознания, дисциплинированных и готовых вести рабочие массы на борьбу с капиталистами и самодержавным правительством. Через год пропаганда и агитация из конспиративных квартир широко разлилась по фабрикам и заводам и наконец 1 мая 1895 года вышла на улицу в виде майской демонстрации. Нельзя не отметить той огромной работы, которую проделали в это время руководители и активные участники организации. Заваленные своей учебой, службой или работой на фабриках и заводах, они находили время и энергию вести пропаганду и агитацию, не ограничиваясь только руководством, но беря на себя самую черную революционную работу. Например, С. Мицкевич поселился в моей квартире для того, чтобы поставить только что приобретенный мимеограф и начать печатание в широких размерах, так как мы подошли к такому моменту, когда литература требовалась до зарезу, а переписывание, гектографирование и т. п. не могли уже удовлетворить спрос на брошюру, листовки и пр.

При этом мы проводили жестокую конспирацию, которую впоследствии так рекомендовал Владимир Ильич в вышеназванной его статье об организационных задачах¹. Движение в это время все более выходило на улицу, и нужно было его вводить в надлежащее русло. Этим объясняется то, что первая московская организация, несмотря на то что за членами ее уже была слежка, как это теперь известно из материалов охранного отделения, могла так широко развернуться. К сожалению, после ареста значительной части руководящего центра в декабре 1894 года оставшиеся члены забыли про эту осторожность, что ускорило провал всей организации летом 1895 года. В названном письме об организационных задачах Владимир Ильич писал: «Общие собрания и сходки возможны в России лишь изредка в виде исключения, и надо быть сугубо осторожным... ибо на общие собрания легче попасть провокатору и проследить одного из участников шпиону... вот почему я против не только «дискуссий», но и против «представительной сходки»². Этого золотого правила организационных принципов ленинизма, к сожалению, наши оставшиеся товарищи не соблюдали...

На основании вышеизложенного можно установить следующие положения относительно первой московской организации:

1) Марксистская идеология проникла в Москву на рубеже 80—90-х годов прошлого столетия. Первыми вполне определившимися марксистами были Ар. Рязанов (конец 80-х годов), Гр. Мандельштам (90 г.), С. Мицкевич (90 г.), И. Давыдов (90 г.), Круковский (90—91 гг.). Затем идут А. Винокуров (91 г.), М. Мандельштам (92 г.), Калафати (92—93 гг.).

2) Первым кружком чисто марксистского направления в Москве нужно считать кружок Круковского, Гр. Мандельштама (1891 г.), скоро, правда, провалившийся, но быстро (в начале 1892 г.) возродившийся в новом кружке Гр. Мандельштама, А. Винокурова, П. Винокуровой, Куш и др., в который в течение 1892 года вошли С. Мицкевич, М. Мандельштам и с которым поддерживали связь высланные Круковский и Розанов.

3) Почти одновременно с последним кружком самостоятельно выделился из рязанского землячества новый марксистский кружок в составе А. Рязанова, И. Давыдова, В. Жданова, к которому впоследствии присоединился Калафати и др.

4) Последние два кружка работали совместно, не сливаясь организационно. Вокруг них образовались новые группы сочувствующих, содействующих и пр.

5) Кружок А. Рязанова, Давыдова и др. все время носил интеллигентский, теоретический характер.

6) Кружок А. Винокурова, С. Мицкевича, Мандельштама и др. с конца 1892 и начала 1893 года перешел к работе среди рабочих. В сентябре 1893 года из него выделилась «шестерка», положившая начало московской организации. Первое организационное собрание происходило у меня на квартире, и происходило, как теперь стало известно из архивного материала, под «наблюдением» шпика, правда не подозревавшего еще, в чем, собственно, дело³. В начале (в апреле) 1894 года образовался Центральный рабочий кружок, в который из «шестерки» вошли я, Спонти, М. Мандельштам и Прокофьев, а из рабочих: Поляков, Бойе, Хозецкий, Немчинов и др. С. Мицкевич сидел на технике и по конспиративным соображениям не вошел в него. С «шестеркой» связан был женский рабочий кружок (П. Винокурова, С. Муралова, Смирнова и др.). Кружок А. Рязанова, Калафати и др., хотя в общем и продолжал сохранять теоретический характер и иметь связи с интеллигенцией, однако не был оторван от возникшей московской организации и обслуживал ее...

7) В связи со сказанным необходимо в таблицу московских кружков 90-х годов из собрания Музея Революции СССР внести некоторые поправки:

а) кружки Круковского — Гр. Мандельштама нужно отнести к 1891 —1892 годам;

б) к периоду 1892—1893 годов отнести два кружка: 1) А. Винокурова, С. Мицкевича, М. Мандельштама, 2) А. Рязанова, Давыдова, Калафати;

в) к периоду конца 1893 и начала 1894 года отнести первую московскую партийную организацию, получившую в мае 1895 года название «Московский рабочий союз», в составе «шестерки» и Центрального рабочего кружка (комитет) и филиальных отделений (женский рабочий кружок, обслуживающие кружки).

8) О названии первой московской организации. Я категорически утверждаю, что вплоть до нашего ареста (декабрь 1894 г.) наша организация названия «Московский рабочий союз» не носила. Мы вообще не спешили с принятием той или другой клички, а больше думали о практической работе. Название «Московский рабочий союз» было принято на маевке 1895 года, как это документально установлено в «Истории РСДРП» тов. Лядова (ч. 1, изд. 1906 г., с. 116).

9) Последний вопрос, о роли отдельных участников, наиболее трудный, но на него необходимо ответить. Начнем по старшинству вступления на путь марксизма.

Ар. Рязанов вел теоретическую марксистскую работу, делал переводы, пропагандировал социал-демократические идеи среди студенческой молодежи, собирал интеллигентские, сочувствующие марксизму, силы (переводчиков, переписчиков, хранителей литературы и пр.).

Гр. Мандельштам — одна из первых марксистских ласточек в Москве — был выдержанный, теоретически образованный марксист, хорошо знакомый с историей, выступал в период 1891 — 1892 годов на студенческих вечеринках, скоро погиб в тюрьме от психического заболевания. Подавал очень большие надежды и, несомненно, стал бы крупной теоретической марксистской силой.

Г. М. Круковский, тоже рано погибший от тюремных мытарств, был прекрасным популяризатором Маркса и человеком, преданным рабочему делу.

И. А. Давыдов — больших следов в московской организации не оставил, так как скоро выбыл в Дерпт, где также образовал марксистский кружок, но на первом этапе марксистского движения в Москве был серьезным возбудителем марксистской мысли.

С. И. Мицкевич — один из первых марксистов в Москве, один из основателей и руководителей первой московской организации, участвовал в редактировании переделок иностранной социал-демократической литературы, составлял популярные брошюры, заводил знакомства с рабочими, организовал доставку нелегальной литературы, в последнее время сел на технику.

А. Н. Винокуров — один из основателей первой московской организации и руководителей Центрального рабочего кружка, участвовал в редактировании переводов и переделок иностранной социал-демократической литературы, составлял популярные брошюры.

М. Н. Мандельштам (Лядов) — один из основателей первой московской организации и руководителей Центрального рабочего кружка, много переводил с немецкого, переделывал и составил несколько популярных брошюр, заводил знакомства с рабочими, после ареста руководящего центра, в первой половине 1895 года, проводил общие рабочие собрания и маевку.

Е. И. Спонти — один из основателей и руководителей первой московской организации, много сделал по проведению агитационного метода работы, был выдающимся агитатором. Теоретически не совсем выдержанный, с лассалевским оттенком.

С. И. Прокофьев — рабочий, один из основателей и руководителей московской организации, чрезвычайно способный и быстро осваивающийся с теоретическими вопросами марксизма, заводил связи в рабочей среде.

Столь же выдающимися были и рабочие Ф. И. Поляков, К. Ф. Бойе, А. И. Хозецкий — члены Центрального рабочего кружка.

У истоков большевизма. Воспоминания, документы, материалы. 1894—1903. М., 1983, с. 29—35

Примечания:

¹ Имеется в виду работа В. И. Ленина «Письмо к товарищу о наших организационных задачах» (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 7, с. 1—32). Ред.

² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 7, с. 11, 12. Ред.

³ См.: На заре рабочего движения в Москве. М., 1932, с. 238. Ред.

 

С. И. Мицкевич

МОСКОВСКАЯ ПАРТИЙНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ В 1893—1898 ГОДАХ

Народники говорили, что активные марксисты должны идти в деревню и открывать там кабаки и ссудные кассы, но марксисты не последовали этим «мудрым советам» истолкователей Маркса; они иначе понимали своего великого учителя и иначе проявили свою активность; они пошли в рабочие массы с пропагандой социал-демократических идей.

В сентябре 1893 года выделился кружок из шести человек: А. Н. и П. И. Винокуровы, Е. И. Спонти, М. Н. Мандельштам, С. И. Мицкевич и С. И. Прокофьев. Основанием этого кружка и было положено в Москве начало развитию массового рабочего движения, несшего в течение почти 25-летия имя социал-демократического и лишь в последний год этого 25-летия усвоившего себе, в отличие от соглашательского движения, то имя, которое ему было дано еще Марксом и Энгельсом, имя коммунистического. Несмотря на все гонения, на частые провалы, на грандиозную, организованную Зубатовым провокацию, рабочее движение в массах более уже не глохнет: после временных поражений оно поднимается всегда с новой силой.

В Москве и до образования этого кружка были кое-какие попытки со стороны марксистов заводить связи с рабочими, и у каждого из членов кружка были свои небольшие связи, но сколько-нибудь систематически, планомерно и широко это дело было поставлено впервые лишь этим кружком. Прежде всего было образовано несколько кружков для пропаганды преимущественно из рабочих механических заводов и железнодорожных мастерских. Мы были счастливы, что нам сразу удалось натолкнуться на несколько очень дельных и интеллигентных рабочих.

Надо сказать, что в это время среди рабочих было уже много элементов, рвущихся к знанию, стремящихся осознать стихийное брожение рабочей массы, которое появлялось в те годы в ряде стачек во многих местностях России. Заводить связи в рабочих кругах было легко.

С увеличением наших связей среди рабочих, с увеличением числа кружков скоро перед нами встал организационный вопрос. Решено было создать Центральный рабочий кружок, в который входили бы по одному представителю от каждого вполне сформировавшегося заводского кружка. Заводской кружок состоял из рабочих одного завода, занимающихся в пропагандистских кружках; этот заводской кружок вел дело агитации и организации на своем заводе; около него группировались менее сознательные рабочие...

Центральный рабочий союз, составленный из представителей всех заводских кружков и пополненный несколькими интеллигентами, ведущими непосредственную работу среди рабочих, по мысли некоторых товарищей, и должен был играть роль коллектива, который заправлял бы всем рабочим делом в Москве. Этот союз должен был собирать материал для агитации, для листков, для брошюр, он должен был давать «директивы» для всей организации; он же должен был заведовать техникой, транспортами, сношениями с другими городами и т. д. Некоторые же говорили, что рабочие еще недостаточно подготовлены для руководства движением, особенно же неудобно передавать в такой большой кружок конспиративную часть (технику, транспорты, сношения); и даже существование такого союза они считали неконспиративным, так как он может привести к провалу всех верхов организации.

Всем делом, по мысли этих товарищей, должен руководить интеллигентский кружок, который кооптирует наиболее подготовленных рабочих. Оба направления сошлись на компромиссе: Центральный рабочий союз был организован, но наряду с ним оставался прежний интеллигентский кружок, в который было принято трое рабочих; за этим кружком оставлено высшее идейное руководство движением и конспиративная часть; рабочий же союз играл роль, так сказать, совещательного учреждения, собирал материалы, передавал связи; на его собраниях читались проекты листков и часто вносились изменения по указанию рабочих.

Первое собрание Центрального рабочего союза было в апреле 1894 года. На нем были представители от кружков с заводов Гужона, Вейхельта, Листа, Бромлея, Доброва и Набгольц, Гоппера, Грачева, с Брестской и Казанской железнодорожных мастерских, с фабрик Михайлова, Филиппова и еще нескольких. С образованием рабочего союза дело пошло еще живее: росло количество связей, кружков. Особенно же живо пошло дело летом: стали устраиваться часто за городом собрания, на которых выступали наши ораторы, начали заводиться связи с подмосковными фабриками и городами; так, были заведены связи с Орехово-Зуевом, Раменской мануфактурой, с городами Ковровом, Тулой и некоторыми другими. Были попытки уходящими в деревню на летние работы рабочими вести агитацию в деревне и в двух экономиях в Московской губернии; под влиянием этой агитации были вызваны стачки батраков.

В самой Москве в то лето тоже была стачка у Цинделя и на двух-трех заводах рабочие волновались и предъявили хозяевам требования, которые и были частью удовлетворены, и дело не дошло до стачки. Были выпущены листки по этому поводу.

Осенью 1894 года образовался женский кружок (С. И. Муралова, П. И. Винокурова, А. И. Смирнова). Этот кружок завел связи с женщинами-работницами, ткачихами, модистками и др. Члены кружка поступали учительницами в воскресные школы и там вместо преподавания грамматики читали слушательницам наши брошюры. Когда не утверждали их учительницами, они записывались в школу в качестве учениц и заводили знакомства с другими ученицами. Так удалось завести довольно много связей среди работниц. Среди них особенно выдавалась одна ткачиха как агитаторша; она была неграмотная, и ей читали листки и брошюры другие. Интересно, что многие неграмотные рабочие, затронутые агитацией, стали проявлять сильное стремление научиться грамоте и часто учились читать по нелегальным брошюрам.

В это время у нас зародилась уже мысль о рабочей газете — материала для такой газеты было у нас достаточно. Думали мы ее назвать «Рабочее дело», но пока не была достаточно хорошо поставлена техническая часть, пришлось ограничиться изданием серии листков. Были изданы листки: «Много ли мы зарабатываем», «Долго ли мы живем», «Разговор с фабричным инспектором», «Разговор фабриканта и рабочего» и несколько других. Последние два из упомянутых были диалоги в юмористической форме. В ноябре 1894 года мы получили из Петербурга сборник, изданный на гектографе группой народовольцев. Он был превосходно составлен. В нем были статьи и на общие темы, и корреспонденции с заводов.

Очевидно, мысль о рабочей газете возникла одновременно в Петербурге и Москве; в Петербурге только почему-то раньше у народовольцев, чем у социал-демократов. За границей в это время народовольцами издавался «Русский рабочий», который и мы не отказывались распространять за недостатком литературы.

Так шло дело без всяких помех со стороны полиции до декабря 1894 года, но еще летом, а особенно осенью полиция обратила внимание на начавшееся в рабочей массе брожение, и началась слежка за некоторыми интеллигентами и рабочими. В декабре 1894 года были в Москве произведены аресты и высылки под предлогом начинавшихся студенческих волнений. В числе высланных оказались почти все члены интеллигентского кружка; один товарищ уехал около этого времени за границу для заведения постоянных сношений и для постановки издательской части. Из интеллигентского кружка остался только один интеллигент, а из рабочих никто тогда не пострадал.

Когда интеллигенты-руководители почти все исчезли, то руководство делом, естественно, перешло к рабочему союзу; интеллигентский кружок пополнился несколькими молодыми студентами (А. Н. и В. Н. Масленниковы, Ганшин, Кирпичников и др.) и стал играть служебную роль: заведовал конспиративной частью, составлял листки, но темы и окончательная редакция перешла в рабочий союз. Тогда же была сделана попытка ввести специализацию функций: занимающиеся технической частью не должны были иметь дела с рабочими и т. п., но это плохо удавалось: народа подходящего было мало, а работы — масса; таким образом, одному и тому же лицу приходилось и писать, и в типографии работать, и в кружках заниматься.

Конспирация вообще плохо соблюдалась: многие рабочие знали друг друга и интеллигентов по фамилиям, ходили друг к другу на квартиры и т. д. Дело шло в общем очень хорошо: был выпущен ряд листков, работали два мимеографа, один ручной типографский станок. На некоторых фабриках целые мастерские примкнули к движению вместе с мастерами: так, на заводе Гоппера мастер принимал в свою мастерскую только сознательных рабочих, другой (у Бромлея) — преимущественно рабочих, читающих «Русские ведомости», что считалось тогда признаком сознательности и умственной развитости.

Так обстояло дело к весне 1895 года.

Приближалось 1 Мая, которое было решено отпраздновать, сделать как бы смотр нашей рабочей организации, подвести итоги нашей двухлетней работы.

В апреле было издано по поводу празднования три листка, которые широко разбрасывались по заводам. Предложение ознаменовать этот день забастовкой отклоняется лишь потому, что полиции тогда было бы очень легко выловить всех сознательных рабочих; надежды на то, что к забастовке пристанет вся масса рабочих, у организации не было. Ввиду этого постановлено было день празднования перенести на воскресенье 30 апреля. Чтобы избегнуть риска общего провала, на маевку решено было идти не всем, а лишь по нескольку человек с каждой фабрики по выбору организованных.

На маевку собралось около 250 человек, представлявших до 30 фабрик и заводов, около станции Перово. Там провели целый день: говорили речи товарищи Мандельштам, Карпузи, Поляков и другие на темы о необходимости организации рабочего класса, о борьбе за политическую свободу, о 8-часовом рабочем дне; указывалось на громадные успехи рабочего дела в Москве, несмотря на его молодость. Была принята резолюция немедленно приступить к самой широкой массовой организации и завести прочные связи с другими городами.

Настроение рабочих на собрании было очень приподнятое: чувствовалось большое воодушевление и вера в свое рабочее дело.

После окончания речей начались песни: пели «Марсельезу», «Дубинушку», куплеты одного рабочего поэта. Потом пошли всей толпой по направлению к станции с песнями.

На следующий день, 1 мая, на всех гуляньях — в Сокольниках, на Девичьем поле — рабочие кучками слушали рассказы тех, кто присутствовал на маевке, и читали листки, розданные на празднике.

Слух о маевке разошелся среди всего рабочего населения Москвы...

После маевки дело пошло у нас еще живее. В это время возникла мысль об устройстве съезда представителей организаций разных городов. Из Москвы для переговоров по этому поводу были посланы товарищи в Екатеринослав, Киев, Ярославль. Были связи с Нижним Новгородом, Саратовом, Петербургом и некоторыми другими городами.

Рабочие собрания устраивались в мае очень часто. В это время началась за несколькими лицами упорная слежка: они сопровождались целыми стаями шпионов; но они дела не оставляли и продолжали ходить по собраниям. Да и как было бросить, кому передать? Слишком еще мало было социал-демократической интеллигенции, способной и желавшей работать в рабочей среде.

В январе организуется¹  «Московский рабочий союз», который вскоре объединяет около тысячи рабочих; он проявляет большую энергию и широко ставит дело: заводит типографию, выпускает ряд прокламаций. В январе к празднованию 25-летия Парижской коммуны посылает адрес к французским социалистам с шестьюстами подписей рабочих. На Лондонский международный социалистический конгресс, бывший в том же году, «Московский союз» передает свое представительство Вере Засулич. Русская делегация на этом конгрессе докладывает о только что проведенной в Петербурге трехнедельной стачке 30 тысяч ткачей, о росте социал-демократического движения в царской России. В Москве весной и летом тоже проводится ряд стачек на механических заводах и в железнодорожных мастерских. Рабочие добиваются значительных уступок: 9-часового рабочего дня на многих заводах и повышения заработной платы...

В июле 1896 года было опять арестовано несколько сот рабочих. С этой публикой начальник московского охранного отделения Зубатов во время их сидения вел большие разговоры: он их убеждал отказаться пока от политической агитации, а вести только экономическую, обещал за это легализацию рабочего движения. И по-видимому, некоторые даже вполне честные люди попали на удочку хитрого шпиона и вступили с ним в какие-то переговоры. История эта темная и не вполне разъясненная до сих пор. Но как бы то ни было, через месяц большая часть арестованных была выпущена и многие оставлены в Москве. С тех пор была, очевидно, широко поставлена и организована провокация как в рабочей, так и в интеллигентской среде...

В начале июня было в Сокольниках собрание представителей от заводских кружков. Всего было человек восемьдесят от 29 фабрик и заводов. На этом собрании было решено через неделю собрать большое собрание из всех более или менее сознательных рабочих; ожидалось до 2 тысяч человек. Но этому собранию не суждено было состояться. Уже описанное собрание из 80 человек было прослежено, со многих были сделаны шпионами снимки, и 10 июня были арестованы все интеллигенты, принадлежавшие к организации. Были взяты мимеограф и типографский станок. Из рабочих опять-таки никто не был арестован, хотя полиция многих из них проследила. Очевидно, полиция решила выловить всех сразу и с этой целью продолжала слежку. Оставшиеся рабочие продолжали дело: писали листки, типографщик Наумов в большом числе печатал их в легальной типографии.

В августе был арестован почти весь Центральный рабочий кружок и много рабочих из организации. Всего было арестовано несколько сот человек. Часть из них была выпущена через несколько недель, часть просидела в тюрьме семь месяцев, 17 человек просидели до приговора год и восемь месяцев. Приговор получили 49 человек в административном порядке, «по высочайшему повелению». Самое меньшее наказание было гласный надзор два-три года с запрещением жить в столицах и некоторых городах; 30 человек были сосланы в Архангельскую губернию на три года, один на три года в Восточную Сибирь, четыре — на пять лет в Якутскую область.

...После провала нашей организации в августе 1895 года осталось на свободе еще много сознательных рабочих, их начали собирать другие интеллигентские кружки, а также и сами рабочие организовывались и искали связей с интеллигенцией...

С этого времени деятельность среди рабочих в Москве стала крайне затруднительной. Провалы следовали за провалами; ни одной группе не удавалось укрепиться хоть сколько-нибудь прочно; шесть месяцев считалось уже большим сроком для существования группы. Так, в ноябре 1896 года провалился только что образовавшийся «Рабочий союз»; в апреле 1897 года тоже были большие аресты среди рабочих. Прав был покойный Бауман, много работавший в Москве, когда говорил, что история рабочего движения в Москве есть история провалов. Рабочие в это время отказываются вступать в кружки, зная, что такие кружки тотчас проваливаются; организации боятся очень расширять свои связи из опасения наскочить на провокатора.

В рабочем движении Москва отстает в эти годы от других второстепенных центров, но нелегальная работа хотя и ведется не так широко и организованно, но все же никогда не глохнет...

От подпольного кружка к пролетарской диктатуре. 1893—1898. М., вып. 1. 1930, с. 44—54

Примечания:

¹ В январе 1896 г. «Рабочий союз» восстанавливается. Ред.

 

М. Ф. Владимирский

ИЗ ИСТОРИИ МОСКОВСКОЙ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

1895—1896 годы

Провал социал-демократической организации в августе 1895 года не надолго остановил организационную работу в Москве. Осенью того же года образовалось несколько кружков, из которых выделялись по своим связям и численности членов два кружка: кружок П. Колокольникова и наш кружок, в состав которого входили А. Финн, переехавший из Киева, Батурин и несколько нижегородцев — М. Владимирский, А. Никитин, Франк и Фридман (последние двое скоро отошли от работы, а затем и от социал-демократии). По мере развития связей с рабочей массой и расширения содержания и характера работы эти два кружка, работавшие вначале отдельно друг от друга, все более и более сближались организационно и наконец, слившись в начале 1896 года, положили основание «Московскому рабочему союзу», стоявшему во главе московского рабочего движения в 1896—1897 годах...

Промышленный подъем середины 90-х годов, вызвавший усиленное стачечное движение, невольно толкал московских рабочих на путь организации. После августовского провала 1895 года оставшиеся на свободе сознательные рабочие пытались сорганизоваться в отдельные кружки. Вначале эти кружки работали еще изолированно друг от друга; некоторые из них поддерживали связь с интеллигентами-одиночками (например, кружок Гр. Орлова), другие работали самостоятельно и без помощи интеллигенции выпускали свои листки. Так, например, «25 ноября 1895 года в районе расположения значительного числа фабрик и заводов 2-го участка Лефортовской части расклеены были печатные воззвания, призывающие рабочих к сплочению с целью требования сокращения рабочего дня». Листок этот был отпечатан и расклеен типографом Р. Г. Наумовым из кружка ткача Ф. И. Полякова, арестованного в августе 1895 года.

Это единственно сохранившийся от того времени листок, написанный самим рабочим. Он настолько характерен для того периода, что я привожу его здесь целиком, исправив лишь орфографию и сделав его удобочитаемым:

«Товарищи, мы спим и не видим, как нас капиталисты грабят, нашу кровь пьют. Довольно, потрудились, пора и честь знать. Итак, товарищи, последуем примеру наших товарищей, братьев по труду, заграничных рабочих, у них такие законы,— они добились своего... а мы, как рабочий скот, работаем пятнадцать-шестнадцать часов в сутки; набиваем карманы богачей нашей кровью, нашим трудом. Товарищи! Вся трудовая кровь наша у капиталистов. Неужели они сильнее нас — их горсть, а нас — миллионы. Товарищи, ведь мы — братья между собою, забудем ссоры, вздоры, будем соединяться, оснуем кассы и сообща — на врага или беремся за руки — просить короткого рабочего дня. Товарищи, просыпайтесь, пора начинать мстить. Кровь за кровь. Рабочие всех стран, соединяйтесь!»

Революционная мысль и могучая воля пролетариата сквозят в каждой строке, в каждом выражении этого воззвания. Особенно рельефно выступает богатство его содержания в сравнении с его внешним видом.

Набирала его рука еще малограмотного рабочего, распространяли его сами рабочие, не обладавшие никакими, даже примитивными, аппаратами распространения; на оборотной стороне его сохранились следы хлеба, которым он был приклеен к стене.

Впрочем, немного большими средствами обладали и интеллигентские группы того времени. Начиная работу в сентябре 1895 года, наш кружок не имел никакой литературы, если не считать небольшой пачки брошюр, привезенной Финном из Киева. С финансовыми средствами обстояло не лучше: денег совсем не было, весь наш первоначальный капитал сводился к 50 рублям, которые я получил из города Томска от своих земляков-студентов. С этими деньгами мы и начали нашу работу. В течение двух-трех месяцев удалось сорганизовать несколько рабочих кружков и привлечь несколько интеллигентов для занятий в этих кружках. Рядом с этими кружками, где занятия вели по Эрфуртской программе, было образовано еще два-три кружка с переменным составом участников, где не велось систематических занятий, а обсуждались те или иные события дня или факты из повседневной рабочей жизни. Через такой кружок мы стремились провести возможно больше рабочих, выделить из их среды наиболее развитых и способных к организационной работе. Путем такого подбора образовалась небольшая группа сознательных рабочих, которая, слившись в январе 1896 года с кружком П. Колокольникова, образовала центральную группу «Московского рабочего союза».

Насколько сильны были в это время связи с рабочими, видно из того, что под адресом московских рабочих французским рабочим по поводу 25-летия Коммуны было собрано 605 подписей рабочих 28 фабрик и заводов, и лишь краткость срока, как указывалось в сопроводительном письме Полю Лафаргу, не позволила собрать большего числа подписей. Адрес был написан А. Финном, и собиранию подписей предшествовало ознакомление рабочих (в кружках) с историей Парижской коммуны.

Я никогда не забуду того момента, когда выяснился результат собирания подписей: среди повседневной кропотливой, казавшейся мелкой работы неожиданно выдвинулся перед нами мощный отряд строящейся армии российского пролетариата.

К весне 1896 года число членов значительно увеличилось: образовались новые стачечные кассы, делались попытки слияния мелких стачечных касс (у железнодорожных рабочих), стачечное движение нарастало (стачка на Прохоровской мануфактуре). Насколько поднялось боевое настроение у рабочих, можно судить по следующему факту: рабочие Газового завода постановили прекратить выпуск газа для иллюминации Кремля в день коронации Николая и, если не ошибаюсь, сорвали таким путем одну пробную иллюминацию.

С ростом местной организации увеличивались и оформлялись связи и с другими городами (с Петербургом, Киевом, Нижним). В апреле были сделаны первые шаги к созыву съезда: центральной группой «Союза» была выработана детальная программа съезда, которая была передана организациям других городов: по крайней мере, в Нижний она была передана мною лично. Но аресты и высылки в мае («чистка» перед коронацией) и крупный провал в июле помешали осуществлению этого задания. О дальнейшей работе «Московского рабочего союза» до меня в Таганку доходили лишь отрывочные сведения.

1898—1899 годы

Зимой 1898/99 года, когда я снова попал в Москву, рабочее движение казалось совсем раздавленным зубатовщиной: кружки один за другим проваливались, едва успев сорганизоваться. Центральной группе (Московскому комитету партии), в состав которой к тому же входили лица, уже отмеченные охранкой, пришлось законспирироваться до такой степени, что всякая мало-мальски широкая работа была почти невозможна.

Все сводилось к «руководству» движением, то есть к поддерживанию связей, далеко не регулярных, с несколькими кружками (В. Розанова, А. М. Лукашевич, А. А. Власевой), и снабжению литературой. Московский комитет не только стоял в стороне от сильно развивавшегося в то время «экономического» движения, но и пытался, насколько это было возможно, вести борьбу против увлечения «экономизмом». Во время всеобщей студенческой забастовки весной 1899 года был поставлен вопрос о непосредственном участии группы в студенческом движении и намечался листок к студентам и рабочим, где, в противоположность господствовавшей раньше точке зрения на студенческое движение (так, например, листок к студентам «Московского рабочего союза» в 1896 году), выяснялось самостоятельное политическое значение происходившей забастовки. Был ли выпущен такой листок — не знаю, так как в связи со студенческой забастовкой охранка выслала меня из Москвы. Впоследствии пришлось узнать, что, несмотря на всю нашу конспирацию, несмотря на очень узкий состав центрального кружка, всю нашу работу, и даже наиболее конспиративную, мы вели при постоянном надзоре, а иногда и участии провокаторши А. Серебряковой; сношения с кружками, многие конспиративные переговоры между членами центрального кружка происходили или при ее участии, или в ее квартире.

Зубатовщина давила и разбивала все попытки к организации.

Первый съезд РСДРП. Документы и материалы. М., 1958, с. 162—165

 

 

Е. И. Немчинов

ВОСПОМИНАНИЯ СТАРОГО РАБОЧЕГО

Весною 1893 года я возвратился из своей поездки на родину женатым человеком; приехал вместе с женой. В ноябре — декабре того же года ко мне в мастерской подошел знакомый мне Прокофьев Сергей Иванович и говорит мне: «Не пожелаешь ли вступить в наш кружок?» — «Что в нем делать?» — спросил я. «Займемся самообразованием, изучением рабочего вопроса, в этом нам помогут интеллигенты, приходи». Я обещал. Вечером того же дня я был у Прокофьева на квартире, нас собралось четверо: сам Прокофьев, Александр Баранцевич, Николай Антонович Миролюбов и я. С одним только Миролюбовым я не был знаком, он был с завода Грачева, находившегося на Пресне. Баранцевича я знал хорошо еще до совместной работы в железнодорожных мастерских, так как мы с ним жили в ученье у одного и того же хозяина и в одно время. Завязался между нами разговор, мы горячо стали обмениваться своими мнениями и взглядами на наше рабочее положение, на возможности его изменения к лучшему, на тяжелую и опасную работу, которая предстоит на этом пути. Но мы все были молоды, стоявшая же перед нами цель толкала всю нашу волю к действию. За этими разговорами время до прихода нашего руководителя прошло незаметно. Это был еще молодой человек лет двадцати четырех, среднего роста, с легко пробивающейся бородкой и серыми искрившимися глазами — это был Мицкевич Сергей Иванович. Он просил нас не прерывать нашу беседу, потому что хотел послушать, о чем мы говорим. Поговорив немного, мы приступили к делу. Мицкевич начал излагать нам экономические обоснования нашей заработной платы, прибавочной стоимости, прибыли работодателя и причины их падения и подъема. Лектор читал по рукописи, но многое передавал и своими словами; после лекции происходил обмен мнениями. Я думаю теперь, что мы были неплохими учениками; многие из высказанных лектором мыслей бродили в наших головах, но не могли оформиться в стройную последовательную систему.

Из членов кружка, продолжавшего и дальше собираться, только мне было 28 лет, остальным товарищам не свыше 25 лет. Продолжая занятия в нашем кружке, мы организовали кружки из других товарищей-рабочих своих железнодорожных мастерских. Сама по себе установилась такая форма наших действий. Прокофьев, будучи помощником машиниста, поддерживал связи, доставлял литературу, вел пропаганду по службе движения, а в свободное время раздавал литературу знакомым рабочим в мастерских. Миролюбов вел работу, где работал,— на заводе Грачева (Расторгуевский пер. по Малой Пресне) и по другим заведениям этого переулка. Я и Баранцевич работали в мастерских, вели пропаганду, раздавали литературу, подбирали товарищей в кружки. Эти товарищи собирались для занятий на квартиру ко мне или к слесарю Рогову Сергею Ивановичу...

Кроме Мицкевича я вместе с Миролюбовым поддерживал связь с нашей штаб-квартирой на Немецкой улице. Квартиру эту снимал Бойе Константин Федорович, токарь завода Вейхельта.

Здесь из интеллигентов мне пришлось встречаться с Винокуровым и еще одним, по имени Илья, остальные — рабочие: Константин и Федор Бойе, сестра их Мария, писатель стихов ткач Поляков, Лавров и многие другие, фамилий которых не помню...

1 мая 1895 года мы в первый раз собрались встречать свой Первый Май. Это было по Северной железной дороге, на берегу Яузы...

Праздновать собрались рабочие из разных заводов. Я нарочно сосчитал, сколько нас всех, и насчитал 13 человек: были два брата Бойе, Карпузи, Лавров от Бромлея, Миролюбов, Гриневич и др. Это были, конечно, только представители заводов.

После ареста Мицкевича, так месяцев через восемь, был арестован в августе 1895 года Прокофьев...

Вскоре же я узнал, что кроме Прокофьева арестован почти целиком наш штаб на Немецкой улице. Миролюбов уцелел и вскоре перешел с завода Грачева работать в мастерскую тюрьмы в Каменщиках. После ареста нашего штаба и интеллигентов наши кружки стали колебаться, стало мало литературы. Видя упадок дела и недостаток литературы, которую требовали товарищи из кружков, я решился переписывать литературу сам, гектографическим способом...

Рабочее движение стало принимать в это время новую форму, по моему мнению (мнению практика), самую устойчивую и опасную для правительства форму. Стало вырабатываться общее массовое рабочее настроение, иначе говоря, организовываться общественное мнение рабочих, что при сравнительно достаточном количестве литературы делало из каждого завода школу социализма. Особенно это было ярко заметно в 1895 и 1896 годах, так как собираться мы стали не кружками, а целыми сотнями на пустырях, где-либо поблизости мастерских. Но и сыщики не дремали: стала заметна усиленная слежка...

У истоков большевизма. Воспоминания, документы, материалы. 1894—1903. М., 1983, с. 54—56

 

С. П. Шестернин

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

МАЕВКА В ИВАНОВО-ВОЗНЕСЕНСКЕ.
1895 год

В первое воскресенье мая 1895 года было решено отпраздновать маевку...

В назначенный день после обеда члены кружка, в одиночку и небольшими группками, потянулись из города к реке Талке и, перейдя мостик, направились по Афанасьевскому тракту. Оставив по дороге патрульных, товарищи пошли лесом на заранее указанную полянку и расселись вокруг небольшой березки, на вершине которой водрузили красный платок.

Патрульные указывали путь запоздавшим...

Первым говорил, вернее, читал по бумажке свою речь Кондратьев, вторым — Евдокимов, последним — Обухов. Это был первый опыт публичного выступления товарищей, поэтому их речи не отличались внешними достоинствами, но были просты и понятны собравшимся и вдохновляли их на дальнейшую борьбу...

Все оживились, и даже несмелые товарищи приняли участие в дальнейшем обсуждении организационных вопросов. Тут же решено было преобразовать кружок в революционную организацию — «Иваново-Вознесенский рабочий союз». Председателем «Союза» избран был единогласно Кондратьев, а секретарем и казначеем — Евдокимов, ему же было поручено составить для «Союза» программу. Членский взнос был установлен в прежнем размере — 2 процента с заработка, а прием новых членов «Союза» должен был производиться по рекомендации двух членов с последующей проверкой. Маевка затянулась до заката солнца. Надо было расходиться, чтобы на другой день приступить к работе — ткачам с четырех часов утра, а ситцепечатникам — с пяти часов утра.

Воодушевление было так сильно, что участникам маевки не хотелось идти в город. Часть их перешла на другое место в лесу и свое бодрое настроение выявила в песне. Запели сначала «Долю бедняка» и «В полном разгаре страда деревенская», затем «Дубинушку». Более соответствовала настроению песня «Есть на Волге утес». Поздно вечером и эта группа участников маевки возвратилась в город. Все были полны энергии, бодрости и желания борьбы со своими врагами. Дорогою мечтали о том, когда можно будет на Руси открыто праздновать маевку, не прячась от жандармов, полиции и шпиков.

Так хорошо тогда мечталось, а между тем на революционном небосклоне Иваново-Вознесенска показались тучки. Тотчас же после маевки жандарм Хорьков «порекомендовал» своему родственнику Василию Заксу, члену «Союза», не ходить в книжную лавочку и не водить знакомства с приказчиком Кудряшевым. Пришлось учесть это обстоятельство и вместо Кудряшева спешно пригласить приказчицей распропагандированную девушку из кружка О. А. Варенцовой М. А. Капацинскую...

«ИВАНОВСКИЙ РАБОЧИЙ СОЮЗ»

...В соответствии с постановлением, вынесенным на маевке, прежний, наскоро набросанный Кондратьевым устав кружка был заменен более подробным уставом-программой, которым должен был руководствоваться вновь возникший «Рабочий союз»...

Новый устав-программа был обсужден в руководящем коллективе и на собраниях «Рабочего союза». Как видно из этого устава-программы, конечная цель «Союза» состояла в том, чтобы «1) отнять накопленный труд из рук частных лиц и сделать его собственностью общества и 2) выработать способ пользования этим сокровищем». «Союз» — по этому уставу — организуется постепенно. Сначала возникают отдельные кружки из наиболее развитых товарищей-рабочих, «критически мыслящих личностей (разрядка моя.— С. Ш.)у желающих осуществить прогресс в человечестве». В этих кружках ведется пропаганда по следующей программе:

«Изучение политической экономии, как «науки работников», общее научное образование, чтение литературных и публицистических произведений, проникнутых принципами рабочего движения; разные брошюры и статьи по рабочему вопросу; ознакомление с рабочим движением в России и за границей; журналы, изданные рабочими и для рабочих; устные беседы о положении рабочего класса и т. п.

Члены каждого кружка устраивают кассу, отчисляя 2 процента своего заработка. На средства этих касс покупаются книги, содержатся конспиративные квартиры; оказывается помощь пострадавшим от правительства членам и т. п. Когда число таких кружков достаточно увеличится, они образуют местный союз.

«Союз» борется с капиталистами путем строго рассчитанных стачек, достигая этим повышения заработной платы и укорачивания рабочего дня и в то же время способствуя развитию в рабочем классе солидарности и человеческого достоинства.

Местные союзы объединяются в рабочую партию, которая имеет свое правление и борется на политической почве. Рабочая партия поддерживает сношения с рабочими партиями всех стран.

Объединенные в достаточно сильную рабочую партию, рабочие при первой возможности должны предъявить правительству следующие требования:

1. Признание законом рабочих союзов, касс, библиотек без контроля правительственных чиновников.

2. Дозволение рабочим совещаться о своих делах и бороться с фабрикантами путем стачек.

3. Неприкосновенность (без суда) личности рабочего и всякого члена государства.

4. Установление законом 8-часового рабочего дня.

5. Полнейшая свобода слова и печати.

6. Контроль над фабричными работами.

Когда рабочие добьются исполнения этих требований, то дело объединения пойдет еще быстрее, и скоро они достигнут такой силы, для которой изменить существующий строй на началах братского труда будет возможно без пролития крови» (разрядка моя.—С. Ш.)...

Авторы настоящего устава-программы не преувеличивали значения вождей, как это делали народники. Они правильно понимали, что только массы, руководимые партией и вождями, могут завоевать социалистический строй. Выражение «критически мыслящие личности» составители устава употребляли как старый термин, но с совершенно другим содержанием, чем у народников. Под такими личностями они уже понимают передовых сознательных рабочих, связанных с массами.

Пункт об изменении существующего строя «без пролития крови» в корне ошибочен. Как можно «отнять накопленный труд из частных рук» и сделать это «без пролития крови», осталось не выясненным в программе.

Багаев, я и еще несколько товарищей, особенно Варенцова, горячо возражали тогда против этого пункта программы. Свои возражения Варенцова изложила письменно, подчеркивая, что эта программа совершенно обходит молчанием вопрос о низвержении самодержавия и революционные методы борьбы. Но Кондратьев и особенно Евдокимов, имевшие громадное влияние на остальных членов «Союза», остались непреклонны...

Варенцова, Багаев и я продолжали настаивать, что в программе должна быть особенно подчеркнута политическая задача: свержение самодержавия для дальнейшей борьбы рабочего класса за социализм. История прекрасно подтвердила, кто правильнее оценивал задачи и методы борьбы. Для свержения самодержавия «буржуазии», захвата рабочим классом средств производства потребовалась упорная вооруженная борьба в 1905 и 1917 годах...

После маевки в течение лета, по воскресеньям, было проведено еще несколько собраний в лесу недалеко от фабрики П. Битовой. Помимо обсуждения и принятия программы «Рабочего союза» решено было приступить к систематическим занятиям с членами «Союза». Кроме того, члены «Союза» должны были писать рефераты на заранее заданные темы (рефераты затем читались и обсуждались на собраниях). Члены «Союза» учились правильно излагать и отстаивать свои мнения. Прежние робость и застенчивость, чем страдали даже руководители «Союза» при публичных выступлениях, изживались. Все свободное время, хотя его было очень мало, члены «Союза» проводили на собраниях или за чтением рекомендованных книг. Нередко читали во время работы, за что штрафовались фабричной администрацией. Никогда до этого члены организации так настойчиво не работали над своим развитием, как летом 1895 года. В результате большинство товарищей, образование которых не выходило за пределы трехлетней начальной школы, сравнительно скоро стали вполне сознательными, культурными революционерами.

Организация росла, вовлекая в свой состав все новые силы. Они распространили свое влияние на Шую и позднее на большое фабричное село Кохму с фабриками Ясюнинских и Щербакова, на которых в то время работало до 3000 человек. Еще зимою 1894/95 года наша организация завязала связи с шуйским рабочим кружком, организованным А. И. Степановым...

Вскоре в руководящий коллектив вошел также учитель Ф. И. Щеколдин... Он мало говорил о своей работе, а между тем его роль в развитии социал-демократического движения в Иваново-Вознесенске значительна. Худой, с жидкими светлыми волосами, с маленькой рыжеватой бородкой и усами, он производил впечатление человека не от мира сего. Он отличался какой-то особой любовью и преданностью к товарищам, которые в свою очередь любили и ценили его. С первой встречи у нас установились с ним дружеские, теплые отношения, которые не прекращались вплоть до его смерти в 1919 году. Он часто бывал у меня, и мы много говорили с ним.

После отъезда Кондратьева на военную службу Щеколдин вместе с Багаевым принимал видное участие в руководстве рабочим кружком. Но основная его работа сосредоточивалась в деревне. Там он все время отдавал своему любимому делу — школе и социал-демократической пропаганде среди крестьян Митрофанова и окрестных деревень. О своей работе в школе он всегда говорил с увлечением, и тогда необыкновенная радость и любовь светились в его голубых глазах. Дети также глубоко любили его, видели в нем своего преданного друга и раскрывали перед ним свои сердца. Его общение с детьми не кончалось школой: многие ученики продолжали у него заниматься и по окончании школы... Многие из них впоследствии становились социал-демократами и вели революционную работу...

Приближалась осень 1895 года. Работа «Союза» расширялась. В это время проездом из Нижнего Новгорода в Петербург заглянул к нам и остался в Иваново-Вознесенске один из основателей рабочего кружка — М: А. Багаев. Высокий, с шапкой густых, черных, кудрявых волос, он производил впечатление спокойного, энергичного и несколько угрюмого человека. Он казался значительно старше своих двадцати лет. С первого момента было видно, что этот товарищ всегда крепко держит себя и не сделает неверного шага. Багаев также стал навещать меня и получать нелегальную литературу. У нас скоро установились дружеские отношения, и мы вместе обсуждали все дела по организации...

ПОДПОЛЬНЫЕ ПАРТШКОЛЫ И ВСТРЕЧА НОВОГО (1896) года

...Стачка на фабрике товарищества Иваново-Вознесенской мануфактуры всколыхнула всех ивановцев, а в связи с этим значительно оживилась работа «Союза». После летних собраний в лесу все с жадностью принялись за чтение. В это время через книжную лавочку «Рабочий союз» значительно пополнил свою библиотеку...

...«Рабочий союз», идя навстречу запросам своих членов, тратил на приобретение книг значительные средства. Большая часть легальной библиотеки хранилась в комнате, которую снимал Евдокимов у Екатерины Васильевны Иовлевой. В течение ряда лет Екатерина Васильевна оказывала всяческую помощь организации: недаром члены организации любовно называли ее «Бабой Мокрой» по имени героини революционного романа «На рассвете» Ежа.

Иовлева — интересный тип простой и смелой женщины-революционерки. Багаев, хорошо знавший ее, рассказывал, что Екатерина Васильевна не состояла членом организации, но в течение семи лет оказывала ей всяческое содействие. Ее домик был как бы штаб-квартирой организации. Приезжий или скрывающийся от полиции товарищ всегда находил в нем пристанище; здесь же устраивались собрания, конспиративные совещания, устанавливались явки для приезжающих и т. п. Впоследствии ее привлекли по одному ивановскому делу, и она отбывала год надзора полиции в Вязниках Владимирской губернии, но это ее не сломило.

Число членов «Рабочего союза» значительно возросло. Надо было подумать о помещениях для собраний и занятий на зимнее время. Конспиративная квартира на Новой Задней улице в доме члена «Союза» И. М. Кукина уже не могла вместить всех членов «Союза». Слово «квартира», конечно, далеко не соответствовало действительности. Первая, например, квартира около вокзала представляла из себя маленькую комнатку, которая вмещала всего пять-шесть человек, поэтому в шутку ее называли «Хижиной дяди Тома». Квартира на Новой Задней улице была несколько больше первой: маленький домик пять на пять метров, стоявший во дворе сзади дома Кукина. Грязная, неосвещаемая Новая Задняя улица, выходящая на пустырь, была очень удобна для конспиративных целей. Домик состоял из одной комнаты с закопченными стенами. Кроме стола, двух лавок и двух табуреток, кровати и сундука с книгами, никакой мебели не было.

Для занятий с менее подготовленными членами по поручению «Рабочего союза» Махов снял маленький домик четыре на четыре метра в другом конце города, на бывшей Владимирской улице (ныне Большая Комсомольская) у портного Борисова. Этот домик был во дворе, что представляло значительное удобство... Нередко после 13—14-часового рабочего дня на какой-нибудь ситцепечатной фабрике члены «Союза» спешили на конспиративную квартиру, чтобы послушать интересную беседу... Стол и две табуретки — вот и вся меблировка такой «квартиры». Рабочие усаживались прямо на полу. Маленькая семилинейная керосиновая лампа среди синего табачного дыма еле светилась. Иногда нечем было дышать, тогда открывали двери в сени. Невзирая на такие условия, на опасность быть арестованными, количество посетителей все увеличивалось. На собрания приходила не только молодежь, но и пожилые рабочие.

В кружках повышенного типа члены «Союза» писали рефераты на разные темы: «Возможно ли мирное разрешение рабочего вопроса», «Возможна ли агитация», «Выгоды 8-часового рабочего дня» и пр. Для рабочих это составляло большую трудность, так как многие из них не кончили даже трехлетней школы. Составление рефератов на заданную и, в очень редких случаях, на выбранную тему, обсуждение их на собраниях и чтение хороших книг содействовали развитию ивановских рабочих, а последующие тюрьмы и ссылки — эти своеобразные «рабочие университеты» — дали ивановцам настолько солидную подготовку, что некоторые из них по своему развитию были не ниже интеллигентов...

Занятия производились не только на пяти квартирах в Иванове, но также и в Шуе... Шуйский рабочий кружок был организован по типу «Иваново-Вознесенского рабочего союза» и являлся как бы его филиалом. В кружке были установлены двухпроцентные взносы, имелась библиотечка из легальных книг. Нелегальная литература получалась исключительно из Иваново-Вознесенска.

К концу 1895 года организация настолько разрослась и оживилась, что было решено устроить встречу Нового года. Всем участникам было предложено подготовиться к этому торжеству и выступить с речами, стихами. Из-за тесноты помещения пришлось разбиться на две группы... Все участники произнесли заранее приготовленные речи. Было чрезвычайно оживленно и весело: пели песни, плясали...

Как бы в ответ на прежние грустные песни Махов произнес свое стихотворение «На Новый год», в котором зазвучали новые нотки, соответствующие новому, более бодрому настроению рабочих

Шестернин С. П. Пережитое. Иваново, 1940, с. 104—130

 

Л.Б. Фейнберг

В РЯДАХ ХАРЬКОВСКОЙ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

Провал городской ремесленной организации... ускорил перенесение центра тяжести нашей работы в фабрично-заводские районы. В зиму 1898/99 года нам удалось связаться, помимо главной опоры — железнодорожных мастерских, почти со всеми сколько-нибудь крупными металлообрабатывающими заводами, а также и с крупными фабриками — конфетными, табачными, канатным заводом «Новая Бавария» (под Харьковом) и пр.

К 1 мая 1899 года организация распространила на всех крупных фабриках и заводах и во многих ремесленных мастерских первомайскую прокламацию, отпечатанную типографией «Рабочей газеты». Прокламация впервые была за подписью Харьковского комитета РСДРП¹, но из-за этого, помнится, в самом комитете возникли разногласия, и на части распространенных листков подпись, если не ошибаюсь, была даже срезана. Прокламация была встречена рабочими с большим сочувствием, поговаривали о том, чтобы бросить 1 мая работу, но эти попытки не удались из-за отсутствия единодушия. 1 мая 1899 года, как и в 1898 году, было ознаменовано только небольшими загородными собраниями, в которых участвовало по нескольку десятков рабочих.

Прокламация сильно взбудоражила жандармов; произведено было несколько десятков обысков и арестов среди рабочих, многие из них были высланы, но раскрыть корни и нити жандармам на этот раз не удалось.

Осенью 1899 года рабочими, без всякого призыва со стороны, была объявлена забастовка на почве экономических требований на Бельгийском заводе. Экстренно собранная в роще около «Стрельны» центральная группа нашей организации решила издать к бастующим агитационный листок, текст которого был мной тут же написан и встретил полное одобрение группы. Это был один из первых написанных мной агитационных листков, на составлении которых мне впоследствии пришлось некоторым образом специализироваться.

Кроме выпуска листка организация поддержала забастовку материально путем сбора, организованного среди сочувствующей публики. Сбор превысил 1000 рублей — по тому времени довольно значительная сумма. Успех этой забастовки еще более подбодрил нас и укрепил нашу решимость перейти от пропаганды к агитации.

Вскоре после забастовки на Бельгийском заводе под влиянием устной агитации сознательных рабочих на некоторых машиностроительных заводах возникло движение за сокращение рабочего дня с 11 1/2 час. до 10 1/2 час., каковой был установлен на более крупных заводах. Требования рабочих были скоро удовлетворены, причем до стачки дело не дошло.

К этому времени организация уже успела в значительной мере принять иную физиономию, более приспособленную к новым, ставшим перед ней практическим задачам. Все расширявшаяся работа в рабочих районах требовала новых сил. Наши старые интеллигентские силы значительно оскудели вследствие арестов в Харькове и Москве, переездов в другие города и полного отхода от революционной работы отдельных членов, а пополнять их путем долголетней обработки в кружках было уже немыслимо. Зато организация начинала обрастать довольно многочисленной интеллигентской «периферией», привлекавшейся нами к исполнению целого ряда практических функций: сбору денег (Красный Крест), ведению пропагандистских кружков, расширению связей среди рабочих, распространению литературы и пр.²

В 1899 году, воспользовавшись притоком свежих интеллигентских сил, мы организовали ряд пропагандистских кружков из рабочей молодежи. Такие кружки велись, между прочим, С. А. Алексеевым, Ц. Зеликсон, Ал. Горовицем и др. В качестве наиболее активных и выдающихся членов припоминаю рабочих Борисенко, Гайденко, братьев Никитиных, Робертса, Шейко, Желабина, Каменева. Эта рабочая молодежь вела почти открытую агитацию среди рабочих. Одновременно наши старые рабочие — Матросов, Воейков и др.— сгруппировали эту молодежь вокруг себя в самих мастерских и образовали здесь центральную группу, куда входили Зоткин, Воейков, Матросов, Бибик, Засс, Буткин, Беланов и др. Еще раньше была организована стачечная касса с нелегальною библиотекою при ней, привлекшая несколько десятков членов. Группе удалось скоро распространить свое влияние не только на молодежь, но и на широкую массу рабочих и сильно раскачать ее. Прежние апатия и индифферентизм рабочей массы стали все более исчезать и сменяться боевым настроением. Массы готовились к выступлению. К этому времени связи организации, несмотря на отсутствие организационного оформления, были уже широко раскинуты по всему городу и по окрестностям (кроме Харькова были связи с «Новой Баварией», Люботином и некоторыми более дальними узловыми железнодорожными станциями).

Агитация на почве экономических требований уже давно не удовлетворяла организацию, чувствовалась необходимость выдвижения общеполитических лозунгов и вместе с тем пропаганды социалистических идей.

Немалое оживление в рабочую среду внесла волна общестуденческих забастовок весны 1899 года. Студенческие сходки нередко превращались в открытые политические демонстрации, находившие живой отклик в рабочей массе.

В демонстративных проводах высылаемых студентов сотнями принимали участие и революционно настроенные рабочие, зачастую даже совершенно не связанные с нашей организацией. Это значительно облегчало нашу задачу.

Наступила весна 1900 года, близилось 1 Мая. Организация решила на этот раз выступить открыто и использовать первомайский праздник для широкой агитации за общеполитические лозунги: 8-часовой рабочий день, международное братство и политическое освобождение пролетариата. Очень кстати поэтому было предложение тов. Андрея (Абрама Гинзбурга), частенько наезжавшего в Харьков, доставить нам первомайскую литературу, подготовлявшуюся к печати группой «Южного рабочего»³. Для переговоров по этому поводу с группой нами был командирован в Екатеринослав О. Ерманский, бывший в то время членом нашей организации. Нами получено было около тысячи экземпляров первомайской брошюры, а позднее несколько тысяч первомайских листков. Литература была распределена по районам и отдельным заводам через наши рабочие кружки, а там, где их не было,— через отдельных рабочих. Тут впервые обнаружилось, насколько широки стали наши связи — гораздо шире, чем предполагала организация. Литературы доставлено было больше, чем могло быть распространено в Харькове, и вновь поступавшие транспорты направлялись уже в провинцию, главным образом на узловые железнодорожные станции — Синельниково, Лозовую и отчасти в шахтерские районы. С этой целью некоторые из наших рабочих предприняли поездки туда с литературой в пасхальные праздники. Другая часть майской литературы была разослана мною багажом по адресам местных рабочих, доставленным главным образом нашей железнодорожной организацией. В самом Харькове литература была удачно распространена почти на всех фабриках, заводах и в мастерских и произвела колоссальное впечатление.

Накоплявшаяся и долго сдерживаемая революционная энергия рабочих масс прорвалась бурным потоком и вылилась в неожиданную для нас всеобщую первомайскую забастовку и открытую уличную политическую демонстрацию⁴. 22 апреля за городом было устроено рабочее собрание, на котором выяснялось значение майского праздника и вырабатывался приблизительный план его осуществления. На собрании участвовало около 120 человек. Накануне 1 Мая в железнодорожных мастерских о праздновании говорили уже открыто. Здесь формировался главный штаб первомайской армии. Но силы были распределены неравномерно: большая часть их была сосредоточена именно в железнодорожных мастерских, на других же заводах сил было гораздо меньше, имелись только отдельные рабочие кружки, а на некоторых заводах — лишь единичные, связанные с организацией рабочие. Поэтому главным образом и не удалось осуществить принятый на рабочем собрании (22 апреля) план соединения всех рабочих на Конной площади, и все движение разбилось на отдельные ручьи.

Власти тоже не дремали. Были заранее заготовлены и распределены поблизости от всех крупных промышленных заведений отряды солдат, казаков и жандармов. Были приняты меры, чтобы помешать осуществлению плана соединения всех рабочих на Конной площади, ставшего, по-видимому, известным властям.

1 мая 1900 г. (ст. ст.) в Харькове забастовали почти все фабрики, заводы, железнодорожные мастерские и много ремесленных заведений, в общем — около 10 тысяч одних только рабочих механических мастерских. Рабочие железнодорожных мастерских, бросив работу, с утра всей массой собрались на Ващенковской леваде и здесь устроили открытый митинг, на котором ораторами выступали члены нашей центральной железнодорожной группы. Были выкинуты импровизированные красные знамена. С криками «Да здравствует Первое мая!», «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!» рабочие двинулись навстречу забастовавшим рабочим паровозостроительного и других заводов, находившимся на другом конце города и также вышедшим на улицу с красными флагами, но окруженная подоспевшими войсками толпа принуждена была рассыпаться по садам и огородам. Сто тридцать семь человек из толпы были оцеплены казаками и отведены в пересыльную тюрьму.

Здесь собралась громадная толпа любопытных, сочувствие которых было целиком на стороне рабочих. Была сделана даже попытка освободить заключенных, полетели камни в окна тюрьмы. Казаки пустили в ход нагайки и действовали даже шашками наголо. Только наступившая ночь рассеяла толпу. 2 мая рабочие явились в мастерские, но не приступали к работе, требуя освобождения арестованных товарищей. По предложению губернатора рабочими была выбрана для переговоров депутация из шести человек, которая потребовала немедленного освобождения всех взятых 1 мая. Губернатору пришлось уступить. Тут же был отдан приказ об освобождении заключенных, встреченный бурным ликованием толпы.

Тем временем рабочими был выработан ряд других требований, предъявленных начальству. Среди 14 пунктов, главным образом мелких экономических требований, выставлены были также и общие требования — 8-часового рабочего дня, гарантии неприкосновенности личности рабочих после майских событий, учреждения комиссии из рабочих и администрации для разбора всяких недоразумений. После освобождения арестованных товарищей и немедленного удовлетворения некоторых экономических требований (остальные пункты начальство обещало послать на рассмотрение министра путей сообщения) рабочие стали на работу.

Рабочие паровозостроительного завода, где организация была гораздо слабее, проявили меньше солидарности, здесь против забастовки сильно агитировали мастера, но все же к десяти с половиной часам утра весь завод стал. Часть рабочих вышла на улицу, двинулась к Бельгийскому и другим соседним заводам, приостановив и здесь работу. Число манифестантов достигло 2000 человек. Под красным знаменем манифестанты направились к казенному винноочистительному складу и к заводу Гельферих-Саде с намерением остановить работу и двинуться на Конную площадь на соединение с железнодорожными рабочими. Но здесь толпа была рассеяна солдатами и казаками, занявшими все улицы и переулки по пути на Конную. Человек 30 рабочих было оцеплено казаками и отведено в пересыльную тюрьму.

2 мая брожение продолжалось. После обеда у ворот образовалась огромная толпа. Произошли ожесточенные стычки с казаками, во время которых рабочие действовали камнями, а казаки пустили в ход пики и нагайки. Несколько раненых рабочих были немедленно отправлены в больницу. Во все эти дни настроение повсюду было боевое, революционное. Так, в стычках с войсками рабочим паровозостроительного завода удалось даже отбить у казаков несколько пик. Брожение на заводах продолжалось еще 3 и 4 мая, рабочими были выставлены экономические требования. Приблизительно такой же характер носило движение и на других заводах — Бельгийском, Гельферих-Саде, Бельке, Пильстрема и др.

«Результаты движения громадны,— писал по этому поводу один рабочий корреспондент,— рабочие не перестают говорить, положительно все, что это только начало, что будет буря и поборемся мы с ней».

Героем майских дней, не только в этих выступлениях, но и в переговорах с прибывшим на место губернатором и другими властями, явилась наша центральная железнодорожная группа во главе с Воейковым и Матросовым.

Впечатление от майских событий было колоссальное...

Харьковское рабочее движение, считавшееся многими отсталым и до тех пор не проявлявшееся широкими массовыми выступлениями, одним ударом стало в уровень с самыми передовыми центрами рабочего движения. Нечего и говорить, какое оживление неожиданный и для нас успех майской агитации внес в среду нашей организации. Жандармы сначала опешили, по-видимому, у них в руках не было нитей организации. Выждав некоторого успокоения рабочей массы, они недели через две, в ночь на 17-е и на 24 мая, арестовали 51 человека — руководителей майского движения, главным образом железнодорожников, выдвинувшихся в майские дни, в том числе, конечно, Воейкова, Матросова, и после 3 1/2-месячной тюремной отсидки в административном порядке выслали 33 человека из них в Вятскую и другие губернии. За исключением этого, организация пока что оставалась нетронутой. Очевидно, жандармы решили хорошенько выследить комитет и затем ликвидировать организацию целиком, вырвав зло с корнем.

Во главе этого розыска стоял известный Герасимов, в то время лишь провинциальный жандармский ротмистр, впоследствии начальник петербургского охранного отделения.

Слежка за организацией длилась до поздней осени, и лишь в ночь на 28 октября жандармам удалось ее разгромить, захватив почти целиком не только Харьковский комитет, но и значительную часть рабочей организации, то есть более молодую ее часть, уцелевшую после майских арестов, а также интеллигентскую «периферию». Организация была захвачена как раз в ночь распределения по районам отпечатанного уже агитационного листка Харьковского комитета по поводу ссылки 33 рабочих за организацию майской забастовки-демонстрации, а некоторые члены организации были захвачены вместе с листками (например, рабочий Борисенко, Саша Горвиц и др.). Эти и некоторые другие обстоятельства приводят к заключению, что октябрьский провал комитета явился результатом не только усиленной 6—9-месячной слежки за нами, но и деятельности агентов-провокаторов. Первые достоверные сведения были доставлены жандармам некоторыми неустойчивыми молодыми рабочими...

Эти молодые малодушные рабочие были, однако, мало осведомлены о работе комитета, и потому первое время жандармы не могли предъявить многим из членов комитета никаких конкретных обвинений. Мне, например, на первом допросе подполковник Бутович предъявил лишь общее и чисто формальное обвинение в принадлежности к Харьковскому комитету РСДРП и к политическому Красному Кресту. После этого жандармы долгое время оставляли меня совершенно в покое.

Летопись революции. Журнал по истории КП(б)У и Октябрьской революции на Украине, 1925, М 3(12), с. 145—151

Примечания:

¹ Харьковский комитет РСДРП образован в 1898 г.; в 1902 г. заявил о признании «Искры» своим руководящим органом. Ред.

² Из среды этой «периферии» была выделена группа наиболее активных и способных, человек в пятнадцать, из которых были организованы кружки для дальнейшей теоретической их подготовки и выработки из них будущих руководителей организации. В качестве наиболее выдающихся из них назову подававшего большие надежды и проявлявшего в то время большую энергию молодого студента Александра Боровича, Михаила Серебрякова, преданную работницу Цецилию Зеликсон и др. К ним примыкают студенты: В. Дудавский, Ф. Захаров, А. Далматовский, Е. Шкловский, А. Самойлов и др. Большое содействие в сборе денег, хранении литературы оказывала организации Е. Ф. Шестакова, дом которой превратился некоторым образом в клуб «периферии», но куда частенько заходили и члены комитета. Прим. автора.

³ «Южный рабочий» — социал-демократическая группа, издававшая нелегальную газету того же названия. Несмотря на ряд разногласий принципиального характера, группа в октябре 1902 г. признала «Искру» своим руководящим органом. Ред.

⁴ Харьковский комитет РСДРП организовал первую в России крупную политическую демонстрацию рабочих с требованиями политической свободы и 8-часового рабочего дня. Участвовало около 5 тысяч человек. При столкновении с полицией 170 человек было арестовано. Ред.

 

 

И. В. Бабушкин

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ЕКАТЕРИНОСЛАВСКОМ «СОЮЗЕ БОРЬБЫ»

...Конец 1897 и начало 1898 года были блаженными временами в Екатеринославе для лиц, распространявших листки. Нужна была только смелость выйти ночью на улицу и, никого не встретив — ни городового, ни дворника, ни провокатора, ни шпиона, которые мирно спали, заняться разбрасыванием листков. Мы хорошо воспользовались этим обстоятельством и благополучно возвращались домой, кое-где иногда встречая ночного сторожа, после хорошо сделанной работы.

Как-то вечером получились первые листки, предназначавшиеся для Екатеринослава, Заднепра и Каменского. Нужно было в ночь их распространить; нельзя сказать, чтобы их было много, скорее можно сказать обратное, и потому решили добрую половину расклеить. Я передал товарищу, чтобы он приготовился сегодня же вечером пойти со мной на работу не раньше одиннадцати часов.

Порядочный для Екатеринослава морозец скоро прогнал с улиц всякую лишнюю публику, и сторожа стучали изредка в колотушку, давая знать о месте своего присутствия, а постучавши, садились в уголок, чтобы погрузиться в приятную дремоту.

Луна довольно высоко взобралась, когда мы вышли с товарищем с листками в карманах и с большой кружкой приготовленного клея. Миновали площадь, перешли железную дорогу и очутились в поселке, называемом «Фабрика», населенном рабочими. Осмотревшись и не видя никого, помазали забор, и листок тотчас же плотно пристал к клею. Мы осторожно переходили дорогу, намазывая стены хат и наклеивая листки, потом в разных направлениях положили по листку на землю или воткнули в щели забора. Затем мы продвинулись в другой квартал, где повторилась та же история, только скоро нечем стало мазать, и потому пришлось втыкать листки в щели забора.

Товарищ во время распространения и клейки листков сильно волновался и вообще чувствовал себя не особенно смелым, но все же продолжал выполнять добросовестно свою работу. Через какой-нибудь час у нас не оказалось ни одного листка, и мы спокойно направились по домам, не обратив, таким образом, ничьего внимания на нашу своеобразную работу.

Утром идущие на работу мастеровые, увидев валявшиеся на улице листки, подымали или брали их с заборов; таким образом, листки были скоро подобраны, и публика начала останавливаться около заборов и читать наклеенные листки. Некоторым листки настолько понравились, что, желая взять их с собой в мастерскую, они старались отодрать листок со стены и порвали, таким образом, большую часть листков, не воспользовавшись сами и не дав возможности читать другим; благодаря этому в дальнейшем мы пришли к заключению, что клеить не стоит, так как довольно много риску, да и медленно идет работа, а толку мало, все равно большую часть срывают. Мы с товарищем взяли только один район, в котором нужно было распространить листки, но кроме нас были еще работники, которые выполняли эту работу в других местах, и все же нас было довольно мало, чтобы можно было хорошо и всюду распространить листки...

При самом предположении о необходимости распространения листков был поднят вопрос о возможности распространить листки по заводам, при этом оказалось, что мы сможем распространить их только на двух заводах, тогда как самые большие три завода и железнодорожные мастерские остались бы без листков. Принимая же во внимание, что почти все мы были лица поднадзорные и легко могли навести полицию на след виновников распространения, пришлось употребить тот способ распространения, о котором я упомянул выше.

Полиция узнала о появившихся на улицах листках только на другой день утром, но в ее руки их попало очень мало. Для первого раза обошлось очень удачно, никто из участников не был замечен.

Так обстояло дело в самом Екатеринославе и на окраинах его, но еще ничего не было известно о Каменском. Наконец пришло и оттуда очень приятное известие. Это значило, что начало было очень удачным, и понятно, что оно подмывало нас выпустить в ближайшее время и другие листки, но мы решили дать успокоиться полиции и аккуратнее посмотреть друг за другом, не водим ли мы за собой шпионов, так как я заметил что-то сомнительное за собою. При внимательном наблюдении я увидел одного простого человека, постоянно шатающегося недалеко от дома, в котором я жил; очевидно, он присматривал за мной, тогда я начал за ним следить и частенько неожиданно выходил из ворот дома и смотрел в его сторону.

Простой человек в мужицкой шапке, в короткой тужурке или пальтишке продолжал по дням сидеть или крутиться все на одном месте, по видимости не обращая никакого внимания на тот дом, в котором я жил. Чувствуя что-то недоброе, я сообщил, чтобы никто ко мне не ходил, и сам старался высиживаться по целым дням дома, а вечером выходил из комнаты, не гася лампы; на случай, если вздумает кто издали посмотреть в окно,— убедились бы, что я якобы дома. Сам же спускался в обрыв по забору, а потом спрыгивал и, очутившись сразу на далеком расстоянии от своей улицы и зная, что никто за мной проследить не мог, я отправлялся, куда мне нужно. Возвращался же домой я обыкновенным путем, так как взобраться вверх по обрыву было очень трудно, но это было не так уже опасно; я часто пользовался этим способом и после. Недели две присматривал за мной упомянутый субъект, но, видимо, дал, кому следует, наилучший отзыв обо мне, и я продолжал спокойно работать и дальше.

Спустя около месяца после первых листков были приготовлены листки для заводов, причем для каждого завода был специальный листок. Мы были уверены, что они наделают много шума и могут повлечь за собой обыски. Полученные листки были распределены так: одни предназначались для железной дороги, другие — для Брянского, третьи — для гвоздильного, четвертые — для Галлерштейна (завод земледельческих орудий), пятые — для Заднепровских мастерских, кажется франко-русских, и последние — для Каменского. В общем было что-то около восьми разных листков, и каждый отражал всевозможные злоупотребления и беспощадное обирание рабочих на том заводе, куда попадал.

Листки должны были быть разбросаны в ночь и рано утром, и чтобы днем знать о благополучном исходе — каждый распространитель в известном месте должен был сделать знак благоприятный или обратный, если же знака нет, то человек должен считаться арестованным. Знаки ставились мелом в условленном месте на заборе или стене, и притом у всякого был свой знак, чтобы не было однообразия. Этот способ был очень удобен и конспиративен.

Поздно вечером, взяв Матюху, я отправился к одному заводу; спрятав по дороге часть листков, мы подошли к заводу. Проникнуть внутрь было очень опасно и даже мимо ходить нужно было очень осторожно, дабы не услышала дворовая собака. Подойдя к двухэтажному зданию и перебравшись через решетку, мы очутились у окон здания. Я приподнял Матюху к окну, он растворил форточку и швырнул туда пачку листков. Таким же способом мы продолжали действовать и дальше, и листки были вброшены в три отделения, оставалось только два; мы были уверены, что утром они появятся при помощи самих же рабочих и в других мастерских. Действительно, как только утром отперли мастерскую и собравшиеся мастеровые вошли туда, они сейчас же принялись подбирать листки, валявшиеся на полу и на верстаках, и через четверть часа листки читались всеми, вплоть до мастера, и хотя до забастовки не дошло, но недовольство было доведено до последней степени.

На другом заводе приходилось разбрасывать листки с большим трудом потому, что завод работал целые сутки и рабочие всюду суетились, препятствуя распространителю, но он оказался настолько терпеливым и сообразительным, что пришлось только руками развести. Отправившись утром на работу и захватив листки, он спокойно проработал целый день. Когда в семь часов все собрались домой, он тоже собрался с другими, но не вышел за ворота, а прошел к тому месту, где рыли артезианский колодец, и, спустившись в  него, сел на лестницу и сидел там целых пять часов до двенадцати ночи, когда останавливалась машина на ночной обед для рабочих; затем наш добровольный узник осторожно поднялся кверху с приготовленными листками и ждал момента, когда погасят электричество. Этот момент был самый ценный, ради которого он сидел пять часов в яме.

Сейчас же после остановки машины, приводящей в ход мастерские, останавливалась электрическая машина для смазки. Лишь только электричество погасло, как товарищ выскочил из ямы и вбежал в мастерскую, быстро разбросал листки, рискуя наткнуться на какую-либо вещь в ночной тьме. Затем он вышел из мастерской и бежал в другую или же вбрасывал листки в разбитые стекла, а потом торопливо помчался к намеченному месту в заборе и уже при электрическом свете перепрыгнул через забор и оказался вне опасности, никем не замеченный.

Электричество гасится на время от трех до пяти минут, и в это время рабочие спокойно сидят на верстаках или на чем другом, не соображая ничего о торопливо идущем человеке, бросающем бумагу; когда же появляется свет, то всякий хватает лежащий на полу или верстаке листок и принимается за чтение его. В это время виновник, перескочив через забор, разбивал стекло в контору, совал туда листок и уже после этого спокойно приходил домой и ложился спать. Утром, придя на завод, он читал этот листок как новость с завода. Такой способ употреблялся часто.

Ночью все власти спят и листки отбирать приходят только утром, когда их на заводе остается очень мало, когда они попали частью в украинскую мазанку, в Кайдаки, или Диевку, или же на Чечелевку, так что полицейским иногда приходилось довольствоваться тремя отобранными листками, что, конечно, не могло парализовать производимых этими листками действий.

Точно так, приблизительно, подбрасывали листки и на других заводах, и везде обходилось очень удачно, не вызывая никакого подозрения на виновников. На этот раз листки произвели сильное действие, о них знали все рабочие, знала заводская администрация, знала жандармская и городская полиция, но никто из них не знал виновников распространения, и это ободряло нас на продолжение дальнейшей работы таким же путем. На всех заводах между рабочими пошли слухи о скором бунте; рабочие приободрились благодаря этим листкам, тогда как администрация, наоборот, поубавила заметно свою спесь.

Помню, что на Каменском заводе в разбросанных листках требовалось учреждение больничного покоя при заводе, и на другой же день был вытащен из цирульни фельдшер и помещен при заводе; там же требовалось устроить две выходных двери — и это было также удовлетворено; было еще какое-то требование — и тоже удовлетворено. Местный пристав (очевидно, становой пристав) вообразил, что должна произойти какая-то стачка, и, не зная, чего, собственно, хотят рабочие, он схватился за листок, в котором были выставлены требования, каковые без всякой просьбы со стороны рабочих были тут же удовлетворены. На некоторых заводах точно так же было удовлетворено много требований.

Обычно всякая заводская администрация старается уверить всех о самых наилучших порядках у них на заводе, о довольстве рабочих условиями работы и т. п. И вдруг такое разоблачение без всяких замалчиваний о разного рода злоупотреблениях! Рабочие, прочтя в листке то, что было на самом деле, и видя наглядно справедливость указаний, проникались желанием положить конец хоть части безобразий. Словом, стоячее болото начало рябиться, так что можно было ожидать сильного волнения...

Листки заставили шевелиться заводскую публику, а у меня прибавилось работы. Во-первых, пришлось собирать больше материалов для новых листков, а во-вторых, нужно было заниматься с моими знакомыми в Кайдаках часто по вечерам. Молодая публика не особенно хорошо усваивала мои мысли и иногда истолковывала мои речи совершенно превратно, один только парень понимал меня так, как и должно быть. Они просили ходить почаще и даже пытались снять отдельную комнату для занятий. В этой группе мне пришлось столкнуться с двумя человеками, близкими к народничеству. Самым сильным и влиятельным аргументом в споре они могли выставить лишь какую-либо фразу Михайловского. Из литературы ценили «Русское богатство»¹  и вообще ту литературу, против которой я и сам никогда ничего не имел, но выводы из прочитанного они делали самые нелепые, и потому мне приходилось частенько пускаться в критику их неправильных воззрений и даже указывать на то, что они и самого Михайловского понимали недостаточно правильно.

Больше всего возмущала меня их заскорузлая система распространять свои взгляды чисто поповским способом, не терпящим ничьего вмешательства. Они сердились черт знает как, если какой-либо молодой человек начинал выходить из-под влияния. Больше всего они злились на Г. [Г. И. Петровского], который якобы старается совратить молодых людей на путь ужасных социалистических и революционных воззрений, и если человек заражался все же этими воззрениями, то они отворачивались от него и при случае подставить ему ногу считали далеко не бесполезным делом. Работал один из народников на Брянском в механической мастерской, получал приличное вознаграждение, имел собственный домик и жил довольно недурно. Поэтому, видимо, неохотно проникался настоящим социализмом и старался толочь в ступе воду. Я не раз пытался узнать их точные взгляды и нечто вроде их программы, но никогда ничего добиться не мог, только разве что узнал, как они стараются развивать своих хлопцев.

— Раньше чем читать «Спартака», нужно изучить историю Греции, тогда ты в состоянии будешь понять и этот роман,— говорил один из народников молодому мастеровому по поводу чтения им «Спартака». Вообще они сильно напирали на естественные науки, и я, просматривая книги, полученные от этих господ, видел чаще всего или сборник арифметических задач, или курс грамматики, или что-либо в этом роде. Когда же молодежь спрашивала книгу посерьезнее, то ей отвечали, что это еще преждевременно, нужно, мол, раньше географию, арифметику, грамматику знать, а потом уже браться за серьезные книги. После этого понятно будет, почему молодые люди постоянно жаловались на своих руководителей и неохотно штудировали даваемые им книги.

Конечно, нельзя отрицать хорошей стороны и в учебнике, но это должно было быть пройдено в школе, а не тогда, когда человек желает понять суть его социального положения или интересуется рабочим движением. Все же немало было случаев, когда ученики народников забрасывали своих учителей, но не могли отдаться целиком рабочему движению, где требуются жертвы, так как они воспитывались своими учителями в эгоистическом духе копеечной выгоды, тогда как социалистическое мировоззрение требует отказаться от всякой копейки и даже стремиться к осуществлению уничтожения всякой копейки. Помню рассказы товарища, как один из упомянутых народников преследовал его, когда он входил при случае в мастерскую поговорить о ком-либо или воспользоваться случаем и попропагандировать какого-либо знакомого. Бедняге приходилось иногда пускаться на разные ложные приемы, лишь бы только обмануть своеобразное шпионство ретивого народника. При разговорах с народником этого сорта мне постоянно приходила на память фраза петербургского товарища Н. [В. А. Шелгунова], сказанная в отношении одного рабочего-либерала в Петербурге:

«Как либерал он ничего, очень хороший человек, но как рабочий-социалист — он порядочная свинья». Это же самое можно сказать и про этих господ, перефразировав только первую часть фразы. И таких-то господ иногда русские жандармы преследуют и даже карают! Это только показывает, что полиции и жандармерии всякий пень чертом кажется.

Я решил не входить ни в какие отношения с упомянутыми народниками и просил товарищей не говорить им обо мне, дабы они меня не знали. Я опасался возможности распространения про меня разных слухов, благодаря которым мне трудно было бы остаться неизвестным. Пользоваться же известностью при современных русских условиях очень опасно, что, конечно, я отлично понимал и, оставив в стороне народников, конечно, имея постоянно за ними особое наблюдение, начал похаживать на Кайдаки, где собирались тамошние хлопцы.

Пробыв там часов до двенадцати, до часу ночи, я отправлялся домой, провожаемый несколькими человеками до какого-то яра, откуда я сам направлялся к Днепру, ежась от сильного пронзительного ветра и мороза и держа наготове небольшой кинжал, так как ходить в таких местах небезопасно, в чем я раз убедился, когда у меня отобрали деньги и еще какую-то вещь. Знакомство на Кайдаках позволило мне потом пустить листки там, где они раньше не появлялись и где они потом не прекращали появляться до самого моего прощания с Екатеринославом, и уверен, что и после этого.

Настала весна 1898 года, и мы остались сиротами. Уже вскоре после появления первых листков началась сильная слежка за нашими интеллигентами, и им следовало бы расстаться с этим местом, но, видимо, они были совершенно иного мнения и твердили нам, что за ними никто не следит, и продолжали посещать нас и готовить все новые и новые листки для распространения.

Как-то раз у нас была назначена встреча по поводу какого-то вопроса или получения листков. Мы пришли с товарищем в назначенное место, но никого не встретили из своих и только заметили стоящего на углу улицы незнакомого человека. Не обратив особого внимания на это, мы остановились и начали беседовать. Мы стояли на площади довольно долго, и стоявший на углу человек начал подозрительно присматриваться к нам. Обратив на него внимание, мы начали обсуждать вопрос, не шпион ли это стоит. Я пошел прямо на него, желая посмотреть ему в физиономию. Заметив это, он пошел вдоль улицы, но вскоре свернул в один двор, где и скрылся; дойдя вплотную до ворот этого дома и никого там не заметив, я вернулся и сообщил товарищу, что, очевидно, это случайность, и мы продолжали стоять на безлюдной площади, уже волнуясь и обижаясь на неаккуратность товарищей.

Наконец товарищ пришел, а вскоре за ним явился и интеллигент. Когда нас собралось четверо и мы приступили к обсуждению какого-то вопроса, темная личность выросла опять поблизости от нас и начала нагло и суетливо бегать вокруг нас. У нас появилось сильное желание спровадить на тот свет шпиона, но ни у кого не оказалось револьвера, тогда как он, видимо, был вооружен. Решили пустить в ход холодное оружие, и все двинулись к нему. Догадался ли он об угрожавшей ему опасности или просто думал, что мы будем пересекать площадь, но направился вдоль этой площади довольно скорым шагом. Когда он был довольно далеко от нас, мы круто повернули, быстро прошли часть улицы, а потом перепрыгнули через забор и, пройдя на другую улицу, опять перелезли забор и попали на железнодорожный двор, где среди массы вагонов трудно было проследить за нами.

Таким образом, наше собрание прервалось, и мы, перекинувшись наскоро о деле, получили листки и разошлись по своим квартирам. Это было последнее свидание с интеллигентом, так как, как потом оказалось, за ним следили по пятам, и указанная темная личность пришла специально за ним из города. Когда же интеллигент спрятался в пустой товарный вагон, шпион сообразил, что должно произойти свидание на указанном месте, и остался поджидать в надежде выследить кого-нибудь из рабочих. Это ему не удалось, но зато интеллигента жандармы скоро изъяли из обращения.

Припоминая этого интеллигента, могу сказать, что человек он был преданный и слепо верил в скорое осуществление своих взглядов...

Итак, он был арестован, были арестованы и еще некоторые интеллигенты, но из рабочих никто арестован не был. Поэтому хотя поражение было чувствительно и для нас и для дела, но никоим образом эти аресты не могли отразиться более глубоко на работе в массах, так как вожаки-рабочие были целы. Дела шли довольно хорошо, и день ото дня круг участников распространения литературы расширялся и расширялся, но я несколько забегаю вперед.

Как было упомянуто мною, при самом начале распространения листков употреблен был способ расклеивания таковых по заборам около проходов и углов, однако полиция вскоре обратила внимание на это, и пришлось этот способ видоизменить. Помню, как-то раз ночью был порядочный мороз, под ногами хрустел снег, когда я и мой товарищ вышли из квартиры с карманами, набитыми сложенными в три угла листками. Мы направились по одной улице, в которой бросили три или четыре листка, потом, дойдя до последних улиц, пошли по двум параллельным улицам, раскидывая по дороге листки, при этом приходилось довольно часто переходить с одной стороны улицы на другую.

Наконец при окончании улицы мы сошлись и пошли по направлению к Брянскому заводу, стараясь по возможности бросать листки на все тропинки, ведущие к заводу. Пройдя довольно много, мы свернули и, перейдя железную дорогу, пошли в другую местность и, потом идя оттуда, опять бросали листки, так как путь шел к заводам. Пройдя около забора и побросав тут, поднялись опять на железную дорогу, прошли под вагонами стоявшего у семафора поезда и опять на дороге побросали листки. Когда мы увидели, что карманы наши опустели, то повернули обратно и, миновав завод, прошли к очень людной тропинке, ведущей на завод, на которой и посеяли остатки листков.

Нас было двое, но мы постарались раскинуть листки на столько путей, что они поневоле должны были попасть на каждый завод. Раскидав таким образом листки и оставшись совершенно чистыми, мы спокойно возвращались по домам, сделав в известных местах на заборе по соответствующему знаку мелом, для того чтобы днем заметили эти знаки свои люди и поняли бы, что в таком-то месте все обошлось благополучно, а следовательно, можно пойти к такому-то на квартиру. Утром, являясь на завод, каждый из нас слушал рассказы и толки о листках.

Интересно, как люди были склонны преувеличивать происшедшее за ночь. Многие толковали, что, мол-де, очень много «их» работает, если в одну ночь всюду появились листки, и при этом, конечно, слышались разные толки о могуществе и силе «этих людей», их смелости и т. п., что, мол, если и заметишь, что они распространяют, то лучше уходи от них, а то они могут прямо убить. Все это выслушивалось с большим вниманием. Впоследствии распространители действительно брали с собою револьверы.

Находя на улице листок, рабочий не подвергался никакой опасности и приносил на завод, где и прочитывали его. Если первое время трудно было подметить, какое впечатление производит листок и что толкуют рабочие, так как было малое количество активных участников, то зато потом на это обращалось особое внимание, и всякому вменялось в обязанность по возможности прислушиваться к толкам и обо всем сообщать в комитет. Кроме того, каждый активный должен был по возможности знакомиться и ходить в гости к рабочим, ничего общего с революцией пока не имеющим, для того чтобы собирать как можно больше точных сведений о заводе.

После трех или четырех листков, распространенных на Каменском заводе (в 30 верстах от Екатеринослава), рабочие, распространявшие этого рода литературу, навлекли на себя подозрение. И вот как-то в воскресенье приезжает ко мне сначала один из распространителей, потом еще один и сообщают о своем намерении бежать в Австрию, где гораздо лучше и свободнее, нежели в России.

Я очень жалел, что люди уезжают в то время, когда как раз начинается работа и всякая сознательная единица очень важна и дорога, когда ничего твердого еще не поставлено, а тут люди как будто бы ради только своего «я» стараются улепетнуть,— это было очень досадно.

С другой стороны, я опасался, что их могут действительно арестовать, а это значит — дать лишний козырь в руки жандармов. В то же время приятно было избавиться от жандармов, отправив этих людей из Екатеринослава, и, таким образом, обойти чудовищного врага, открывшего пасть на свою жертву. Я убедительно просил моих каменских товарищей сообщить мне о благополучном миновании русской границы. Они обещали мне это, и я действительно вскоре узнал о благополучном прибытии их в один австрийский город, где они вскоре же получили работу. Эти товарищи, уезжая, оставили нам связи, и после их отъезда появление листков продолжалось так же правильно, как и раньше. Это были первые товарищи по революционной деятельности в Екатеринославе, с которыми мне пришлось расстаться. Вскоре после этого случая пришлось расстаться еще с одним другом, с которым мы распространяли по ночам листки и который сидел иногда в яме колодца. Так складывались обстоятельства, что лишь только где начинается движение, как вскоре же приходится терять товарищей, с которыми пришлось поработать и сойтись по душам.

После этого вскоре мы потеряли несколько интеллигентов, которые до сих пор являлись нашими вдохновителями. Но к чести интеллигенции, нужно сказать, что все время она ничего почти самостоятельно не предпринимала раньше, чем не посоветуется с нами, и потому-то новое дело у нас так удачно шло и развивалось; за все время между нами не произошло почти ни одного разногласия, это очень важно везде и всюду при начинании такого дела и это необходимо заметить. И вот приходится терять такую интеллигенцию, которая до сих пор выполняла самую важную работу.

Нужно ли говорить, что это тяжело отразилось на нас, но это еще тяжелее отразилось на деле агитации; некому было выполнить даже технической стороны этого дела, особенно это почувствовалось в недостатке листков, так как составление и редакцию таковых мы, конечно, не смогли выполнить сами. Как несчастье после какого-либо обвала, засыпавшего людей, не позволяет долго обдумывать особых приспособлений для отрытия их, а заставляет скорее схватить лопату и рыть, рыть без устали, без конца, до тех пор, пока не удастся отрыть живых или мертвых тел, так точно и нам некогда было обсуждать наше положение и нужно было по возможности скорее принимать наследство.

Товарищу Д[амскому] пришлось устраиваться со складом литературы, хотя таковой было не так много, но тем более она была ценной для нас, тем более мы должны были ее хранить насколько возможно тщательнее и осторожнее. Д[амский] нанимает квартиру за два рубля и привозит на эту квартиру литературу в корзине, ставит под кушетку (род деревянной кровати), а сам на другой день уходит, говоря, что ему нужно отправиться по своей службе в отъезд, на самом деле он уходит на ту квартиру, где постоянно живет и откуда не думает уезжать, а на квартиру с литературой он стал ходить один или два раза в неделю переночевать, дабы не заподозрили чего-нибудь, или же специально за литературой.

В то же время приходилось искать себе помощников... Насколько помнится, листки у нас выходили в то время, но уже активность со стороны интеллигенции была в это время очень незначительна.

Не говоря о том, что листки приходилось полностью редактировать, но очень часто приходилось писать оригиналы для гектографа и печатать листки. Мы же должны были руководить и распространением этих листков, но это было легче, так как у нас была очень сильная и серьезная поддержка среди рабочих; достаточно было передать листки, а там распространят и помимо нас.

Наша работа пошла энергично вперед и начала пускать свои корни все шире и глубже.

Нам удалось привлечь к нашей работе двух совершенно новых лиц и образовать, таким образом, довольно тесную группу людей, задавшихся целью руководить всем движением города Екатеринослава, издавать листки по самым различным поводам, отвечая на все вопросы, возникающие на заводах. И наше слово претворилось в дело. Мы готовили листки в большом количестве, и они массами оказывались у рабочих и на центральных улицах Екатеринослава.

Помню, что у нас происходило одно собрание по поводу какого-то вопроса. Как и всякое собрание того времени, оно происходило на воле, где-то за городом. Помню, мы все собрались и ждали запоздавшего товарища. Говорили о разного рода вопросах, сообщали кое-какие слухи и начали беседовать по поводу сегодняшнего собрания, а товарища все нет и нет. Нам надоело ждать, но все же, не зная причины отсутствия, мы теряли всякое терпение и почти решили разойтись. В это время товарищ появился, мы встретили его далеко не ласково и начали сурово допрашивать о причине его запоздания, он же отвечал как-то отрывисто и вообще чувствовал себя очень возбужденно. Наконец он пообещал сообщить нам кое-что особенное, что сильно нас порадует и порадует всю русскую землю и всех русских рабочих. Он, видимо, составил план, как бы подействовать сильнее на нас. Мы молча слушали его и ожидали, когда он скажет суть самого главного и что же это самое главное? Наконец он торжественно объявил, что все «Союзы борьбы за освобождение рабочего класса» слились в единую партию и названа она «Российской социал-демократической рабочей партией». Он вынул выпущенный по этому поводу «Манифест» от партии, который мы сейчас же прочли стоя в честь партии.

Тут же на собрании мы объявили себя «Екатеринославским комитетом Российской социал-демократической рабочей партии». Признаюсь, меня порядком удивило то место в «Манифесте», где говорилось о представителе на съезде от г. Екатеринослава², между тем как я знал, что у нас не было такого интеллигента, которого можно было послать на съезд. И на прежних собраниях не было ни разу упомянуто о человеке, который мог бы туда поехать. Все это довольно неприятно и тяжело подействовало на меня. Мне было ясно, что тут была допущена ошибка со стороны интеллигенции, которая, послав представителя от города, поступила неправильно и даже преступно против рабочих, так как она рабочим даже не заикнулась о представительстве на съезде. Это в глазах внимательного рабочего, принимающего участие в движении, не могло не вызвать некоторого пренебрежения к такого рода приемам. Нужно было быть действительно преданными делу, чтобы не подымать по этому поводу споров и не потребовать отчета; притом же мы, назвавшие себя Екатеринославским комитетом, даже и теперь не видели представителя, объяснившего бы нам суть съезда, но дисциплина была так сильна, что и после ни разу не подымался вопрос об этом.

Первый съезд РСДРП. Документы и материалы. М., 1958, с. 176—188

Примечания:

¹ «Русское богатство» — ежемесячный журнал, выходивший с 1876 г. С начала 90-х годов журнал стал органом либеральных народников, проповедовал примирение с царским правительством, вел ожесточенную борьбу против марксизма. Ред.

² Делегатом от екатеринославского «Союза борьбы» на I съезде РСДРП был К. А. Петрусевич. Ред.

 

Г. И. Петровский

ВОСПОМИНАНИЯ. С 1898 ПО 1905 ГОД

...Известие о стачке столичных рабочих и их требование, предъявленное к правительству, несколько волновало рабочих. Отзвуком этой забастовки была высылка в Екатеринослав многих питерских и московских рабочих. Они-то первые своей работой заложили в рабочей среде глубокие основы социалистической организации и солидарности между рабочими. Первыми по своему значению в этом движении, я помню, были Бабушкин и Морозов, дальше шли Филимонов, Апостолов. Вслед за ними — не помню точно, когда прибыл из Киева,— Бычков, а потом и Конон-Рыжий. Был выслан сюда и Карл Томигас, не помню откуда.

Высланный в Екатеринослав из Питера в январе 1897 года товарищ Бабушкин, поступив на Брянский завод, попал в нашу инструментальную мастерскую мостового цеха. Я с ним познакомился с первого же момента. Вскоре он пригласил меня к себе на квартиру, дал несколько книг, среди которых были знаменитые тогда «Углекопы» Золя, «Спартак» и «Кто чем живет».

1897 год всколыхнул рабочие массы и другие общественные слои, и, как результат этого движения, явился тогда знаменитый закон об одиннадцати с половиной часах в рабочем дне.

Со второго разговора с товарищем Бабушкиным я полностью оказался под его влиянием...

К этому времени относится самая интенсивная кружковая работа. Первый наш кружок, помню, состоял из Мазанова Павла, Числова, выбывшего теперь совсем из строя, Лавренова и меня. С этим кружком занимался Бабушкин и захватил нас полностью. Прочтение «Углекопов» Золя, «Спартака» и нескольких нелегальных книжек окончательно укрепило наше классовое самосознание.

В 1898 году я был уже организатором нескольких кружков: у себя на дому, в Кайдаках, на фабрике через Овчинникова и на Чечелевке через Лавренова. На Брянском заводе, кроме меня, Мазанова и Лавренова, как активных работников, не было никого. Точно не помню, в 1897 или 1898 году ко мне на Чечелевку вечером были принесены гектографированные прокламации. Я и мой ученик Юрков должны были их распространить вначале по Кайдакам, а потом — на Чечелевке.

В 1898 году я уже вхожу в группу, состоящую из Бабушкина, Бычкова, Морозова и интеллигента, державшего с нами связь. С городской группой кружок устраивал правильные периодические собрания, на которых обсуждалось положение рабочих на всех заводах и меры пропаганды и агитации среди них. Здесь же, я помню, мы обсуждали проект прокламации, по существу которой на заводе у нас с Бабушкиным был горячий спор с представителем от городской группы.

После горячих дебатов и двух заседаний проект прокламации был принят, и началась подготовка к ее печатанию. Для организации и выполнения этой задачи работа была распределена между Бабушкиным, Бычковым и мною. Бабушкин обязан был достать зеркало, на котором должен был находиться набор шрифта. Бычков должен был сделать рамку, а все токарные работы для этого должен был выполнить я. Печатание этого листка было перенесено на Шляховку. Над выполнением этого работало нас человек пять- шесть, в том числе и моя жена. Только теперь, после обнаруженных материалов в охранке и других сведений, более ясно вырисовывается наша организация в Екатеринославе.

У меня тогда было назначено свидание товарища Лалаянца с Бабушкиным, во время которого Бабушкин негодовал на городскую интеллигентскую группу, а Лалаянц предлагал... чтобы городская группа работала в контакте с фабрично-заводской. В этих организационных отношениях я тогда мало разбирался. Наша группа, организовавшая рабочих в районе Брянского завода, в мастерских на Амуре и в Нижнеднепровске, была представлена в городе одним товарищем — Бабушкиным... Необходимая в то время конспирация... представляла собой достаточную завесу для многих из нас, которые не знали всех организационных взаимоотношений...

1898 и 1899 годы я прожил в Шляховке, по соседству с товарищем Шевченко. Товарищ Шевченко был в 1899 году выслан по месту жительства до конца 1900 года по делу железнодорожного кружка, проваленного в октябре 1897 года. В его доме оставалась только жена, служившая в винной монополии около тюрьмы. Она часто жаловалась на страшную эксплуатацию работниц; я об этом передал Бабушкину. Последний приготовил прокламацию, и мы передали сотни две их Шевченко, которая распространила их по заводу. Это вызвало переполох, потребовавший приезда полицмейстера, прокурора, его товарища. Был произведен допрос всех работниц, и от них потребовали принять присягу о верности царю, престолу и отечеству.

Позже нам еще несколько раз пришлось распространять прокламации, причем в 1898 и 1899 годах единственными монопольными распространителями прокламаций на Брянском заводе были я, Лавренов, Мазанов и некоторые другие товарищи, которые находились уже в кружках Мазанова и Лавренова...

Несмотря на скудность знаний, которыми мы тогда обладали, мы все же сумели укрепиться, развиться и остаться верными революционному движению.

В 1899 году я явился на призыв, и меня, как неподходящего по здоровью, оставили на поправку. Короткое время я работал на паровозном заводе в Харькове, вел переписку с Мазановым, работавшим в Николаеве, и, сам туда уехав вскоре, вступил в тамошний комитет РСДРП. В то время там работали: довольно сознательный токарь Сонкин Михаил, затем теперешний посол наш в Германии Копп, Жмуркин, один или два переплетчика и я... В общем мы составили кружок в количестве семи-восьми человек...

К этому времени относится подъем рабочего движения в Николаеве. Возникают забастовки, и нам пришлось стать невольными руководителями их. Здесь же мы выпустили приблизительно две-три прокламации. После этого, в июне приблизительно, нас, нескольких рабочих, призвали к полицмейстеру, и он поставил перед нами альтернативу: или обязательно выехать куда угодно из Николаева, или нас арестуют и посадят в тюрьму, переслав потом этапным порядком в место, назначенное губернской властью. Пока нас высылали только трех. Мы решили ехать в Екатеринослав. Здесь я немного работал на заводе Эзау, но неудачно. В то же время я распространял прокламации и известную тогда картину «Марсельеза». К этому же времени относится мое знакомство с известным провокатором Заксом, который вскоре выдал нас. В июне 1900 года произошли аресты, было арестовано приблизительно около ста человек.

После кратковременного заключения в екатеринославской и павлоградской тюрьмах нас, несколько человек, перевели в полтавскую. Здесь я сидел до последних чисел мая. В тюрьме я простудился и заболел туберкулезом желез, принявшим острую форму. Благодаря хлопотам жены меня за 100 рублей выпустили из тюрьмы в больницу для операции. Вылечившись, я в 1901 году возвратился в Екатеринослав, поступил в Екатеринославские железнодорожные паровозные мастерские и при самых тяжелых для меня условиях держал связь с Екатеринославским комитетом...

История Екатеринославской социал-демократической организации. 1889— 1903. Воспоминания и материалы. Екатеринослав, 1923, с. 51—55

 

И. X. Лалаянц

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

...Екатеринослав (ныне Днепропетровск) поразил нас своей кипучей, необычайно быстро развертывающейся жизнью. Он не был крупным культурным, интеллигентным провинциальным центром в обычном в то время смысле, вроде, скажем, Киева; тут ключом била иная жизнь — жизнь крупной заводской индустрии: сотни миллионов золота стекались здесь в руки капиталистов; десятки тысяч создающих эти миллионы рабочих были «свободны, как птицы».

Вскоре же по ознакомлении с жизнью города вас уже не тянет ни в Киев, ни в Харьков, ни в прочие подобные центры.

Начинаем осматриваться, заводить знакомства вообще, зондируем почву, приглядываемся...

Так-то понемногу начала налаживаться работа, образовывались кружки и на заводах, и среди ремесленников. Одновременно, в свою очередь, собирались и сплачивались интеллигентные силы, более или менее, как я сказал, участвовавшие в подпольной работе, с различной степенью близости к движению. Первоначально, да и довольно долго после того, единого (пока еще хотя бы в местном масштабе, конечно) центра не было. С одной стороны, и, пожалуй, главным образом происходило это по чисто внешним, полицейским причинам: сильна была боязнь быстрых провалов молодых, еще не окрепших организаций; с другой — отсутствие единого опыта в работе, единой программы, тактики и организационных методов и форм. Уже не говоря о таком «законном» делении сфер или областей работы, как заводско-фабричная масса и ремесленники, бывало, в особенности вначале (конец 1895 и начало 1896 г.), независимо от нее другая, а то и третья самостоятельная так, что в каждой из этих двух областей возникала и некоторое время существовала рядом с действующей и группка, организация, кружок. И лишь постепенно изживалась эта дробность, сильно тормозившая рост и расширение движения: рано или поздно сравнительно более слабые кружки или группки поглощались сильными.

Положение ремесленников, как правило, было значительно тяжелее, чем заводских рабочих, в силу более жестокой эксплуатации. Они в массе были еще более забиты и задавлены. Тем не менее среди них удалось все же вскоре провести несколько отдельных забастовок на почве узких, повседневных нужд и интересов в отдельных мастерских путем устной агитации. Поскольку такие стачки кончались успешно, они уже сами по себе действовали оживляющим и возбуждающим образом на других. Что касается заводских рабочих, то здесь хотя и сознавалась необходимость скорейшего перехода к широкой массовой работе, тем не менее приступить к ней сразу не представлялось возможным, пока не были созданы по заводам хоть некоторые кружки как опорные пункты для широкой письменной агитации, вначале хотя бы экономического характера.

Все это потребовало немало времени, и конец 1895 года и 1896 год ушли на организационно-пропагандистские и прочие подготовительные работы. Среди этих работ в декабре 1895 года пришло известие о серьезных провалах в Питере; среди арестованных на этот раз был и Владимир Ильич...

С начала 1897 года мы стали наконец пробовать выступать перед массами с агитационными листками. Листки обычно заканчивались призывом к дружной, объединенной борьбе рабочих против хозяев, за интересы рабочих, выставлялись определенные практические требования. Первые же такие опыты с очевидностью показали нам, что этот путь (путь листков) работы является вполне своевременным: массы чрезвычайно живо откликались на эти листки.

В дальнейшем немало было забастовок, или вызванных такими листками, или вначале возникших стихийно, но вскоре же поддержанных этими листками. Таинственная организация, выпускавшая эти листки, вскоре приобрела в глазах массы высокий, непререкаемый авторитет. Листки выпускались от случая к случаю, по мере накопления агитационного материала или по поводу какого-либо из ряда вон выходящего случая.

Тут кстати будет сказать несколько слов о наличии литературы пропагандистско-агитационной. Агитационной литературы в узком смысле слова у нас, в сущности, не было, ее отчасти заменяли наши листки; что же касается литературы пропагандистской, то она представлена была у нас в довольно разнообразном виде. Тут были, с одной стороны, вполне легальные научно-популярные книжки по истории культуры, по истории и современной жизни европейских народов, по рабочему вопросу в западноевропейских странах и т. д.; затем по социальным вопросам, как-то: «Овод», «Спартак», «Углекопы» (Э. Золя) и ряд других, названия которых не помню. С другой стороны, имелась кое-какая нелегальная литература: «Что должен знать и помнить каждый рабочий», «Сон под Первое мая», «Международный праздник рабочих», «Кто чем живет», «Как бельгийские рабочие боролись за свободу», Маркса и Энгельса - «Манифест», Лассаля — «О сущности конституции» и т. п. Всей этой литературы было лишь по одному, в крайнем случае по два экземпляра каждого названия, и большинство ее, при всем бережном отношении со стороны читателей, скоро приобрело весьма ветхий, изжеванный вид, что служило доказательством, что та или иная вещь весьма популярна, читается с захватывающим интересом и быстро переходит из одних рук в другие.

Весть о петербургских стачках весною 1896 года произвела у нас, как, вероятно, и в других городах, огромное впечатление. Все поражались грандиозностью размеров этих стачек (тридцать тысяч! — цифра до того времени, действительно, совершенно неслыханная у нас в России), организованностью и сплоченностью участников и царившей среди них дисциплиной.

Эти стачки, так же как и последовавшие за ними в том же Питере зимние стачки, вырвавшие наконец у правительства — хоть и куцый, с бесчисленными оговорками и исключениями в пользу капиталистов — закон 2 июня 1897 года об 11 1/2-часовом рабочем дне, послужили нам в свое время прекрасным агитационным материалом при составлении листков.

Тем временем организация наша продолжала крепнуть, связи ее на заводах расширялись и упрочивались; во второй половине 1897 года она, по примеру Петербурга и Киева, приняла наименование: «Екатеринославский союз борьбы за освобождение рабочего класса». Листки, выходившие отныне от имени и за подписью «Союза», определенно импонировали массам. Наряду и в связи с постепенным ростом влияния на массы увеличивался вообще удельный вес екатеринославской организации. Об Екатеринославе заговорили уже кое-где в других местах. Активные революционные работники, преследуемые и высылаемые из других городов, стремились попасть именно в Екатеринослав. С Киевом установилась тесная связь. Кое-какие связи наладились с некоторыми западными городами, как Вильна, Витебск, Минск.

Деятельность нашего «Союза» с течением времени (конец 1897 и начало 1898 г.) все более и более усиливалась. Наряду со многими мелкими мастерскими организацией были охвачены в той или иной степени все крупные предприятия, в том числе такие гиганты, как Брянский и Каменской заводы, а также депо и мастерские Екатерининской железной дороги. А между тем почти полная оторванность от других центров движения — от Питера, Москвы, Иваново-Вознесенска, не говоря уже о загранице, отсутствие литературы не только периодической, но и непериодической, отсутствие общих руководящих указаний и т. п. — все это, отнюдь еще не изжитое и теперь, в связи с быстро растущим движением, давало о себе знать в несравненно большей степени, чем год или полтора тому назад.

И если тогда чувствовалась потребность хотя бы в местном объединении отдельных самостоятельных групп и кружков, то теперь уже все настойчивее выдвигался самой жизнью вопрос об объединении во всероссийском масштабе, и притом в смысле не только организационном, но и в идейном и программно-тактическом.

Мысль о съезде и необходимости оформления впервые партии, как таковой, назревала одновременно в нескольких организациях.

На долю Киева выпала инициатива созыва этого съезда. На съезде участвовали кроме представителей киевского «Союза борьбы» (в том числе и от группы «Рабочей газеты», незадолго до того начавшей издаваться в Киеве) и Бунда еще представители трех организаций: петербургского, московского и екатеринославского «Союзов борьбы за освобождение рабочего класса». Съезд состоялся в Минске в начале марта 1898 года.

Я не буду здесь входить в подробную оценку значения этого первого, учредительного съезда, провозгласившего возникновение Российской социал-демократической рабочей партии. Нечего и говорить, что ни сами участники съезда, ни организации, пославшие их, ни на минуту не создавали себе иллюзий, что съезд немедленно, уже самым фактом своего созыва, решит те громадные задачи, которые стояли перед ним. Таким волшебством он не обладал; он не был способен на это и по скромности представительства (не считая Бунда, были представлены всего четыре города!), и по составу и продолжительности своих работ (несколько дней), и, наконец, по месту созыва (в России!). Не надо, кроме того, забывать, что съезд созывался без особой длительной подготовки, без предварительного обсуждения первоочередных вопросов. Даже известный «Манифест» об образовании партии не только не был обсужден съездом, но даже составлен не на съезде и не участниками съезда, а на стороне и после съезда, правда при участии, по поручению съезда, одного из участников его¹.

И все же, невзирая на все это, есть полное основание утверждать, что значение этого первого съезда для того времени было огромно: им впервые была провозглашена партия. Вскоре же после съезда провалились центральные органы ее в лице Центрального Комитета и «Рабочей газеты», которую съезд решил превратить в центральный орган партии. Фактически самое название партии превратилось только в фирму, в вывеску, но все же под этой вывеской начали собираться и от ее единого имени начали выступать все местные организации — комитеты партии. Эта фирма была как бы точкой приложения местных активных сил. Но, с другой стороны, в силу фактической оторванности друг от друга, раздробленности под этой же единой оболочкой быстрее стали нарастать и зреть те шатания, разброд и извращения идей классовой борьбы и революционного марксизма, вскрыть и изжить которые стало первейшей и насущнейшей задачей нового этапа, нового периода в сложном и болезненном процессе создавания действительно единой революционной партии. Таким образом, I съезд объективно способствовал быстрейшему прохождению очередного этапа в историческом развитии той самой партии, которая впервые была им провозглашена, и в одном этом уже его большая заслуга...

Лалаянц И. У истоков большевизма. Зарождение РСДРП. Изд. 2-е. М., 1934, с. 33—40

Примечания:

¹ С. И. Радченко. Ред.

 

 

Б. Л. Эйдельман

ИЗ КНИГИ «ПЕРВЫЙ СЪЕЗД РСДРП»

Когда группа «Рабочей газеты» решила созвать съезд¹, то первым был решен вопрос о том, из кого должен состоять съезд. Решено было, что съезд будет состоять из представителей социал-демократических групп, а не отдельных социал-демократов, которые представляли бы только самих себя. Группы же, чтобы иметь право на участие, должны были вести действительную работу на местах. По своим связям группа «Рабочей газеты» надеялась не упустить ни одной из них. Если тем не менее некоторые социал-демократические организации не были приглашены на съезд, то этому были особые причины, о которых речь впереди.

Второй вопрос был о том, как быть с городами, где действуют две самостоятельные социал-демократические организации. Собственно, такого случая, где имеются две самостоятельные социал-демократические организации, группа не знала. Она хотела только считаться с тем положением дел, когда в данном месте в интеллигентской группе работала специальная организация рабочих социал-демократов, как, например, Киевский рабочий комитет. На такой случай предположено просить прислать от каждой приглашаемой на съезд группы двух делегатов, в том числе одного от рабочей организации, по возможности рабочего же.

После первого объезда мысль о двух делегатах от организации была оставлена. Ясно было уже тогда, что рабочих будет очень мало на съезде или вовсе не будет. Как ниже увидим, был всего один делегат-рабочий. А вопрос о том, как лучше организовать представительство на местах, после первого объезда был оставлен на решение той группы, которую решено было пригласить на съезд.

Это были первые решения группы, созывавшей съезд, до первого специального объезда всех известных группе организаций. Эта первая поездка для переговоров о съезде должна была ознакомить с личным составом групп и на местах собрать сведения о положении дел, особенно в более молодых организациях, которые не успели еще выяснить своей физиономии в местной работе или в своих изданиях, недостаточно выразили свои взгляды или не доказали своей конспиративности. На последнее качество группа «Рабочей газеты», вышедшая... из хорошей конспиративной школы, обращала особенное внимание. Требовалась строгая точность и пунктуальная аккуратность в исполнении правил конспирации, которая одна только давала более или менее продолжительное существование подпольной организации. Напомним, что после виленской организации только группа «Рабочей газеты» имела в своих рядах членов, работавших беспрерывно пять лет и более, если прибавить сюда и годы предварительных знакомств с чисто интеллигентскими революционными организациями. Только Бунд насчитывал в своих рядах работников старшего возраста и опыта.

Хотя группа «Рабочей газеты» и стремилась объединить все социал-демократические организации, однако она программы на съезд не представила.

Хотя группа и обсуждала вопрос о программе²  и отдельные части программы были распределены между несколькими членами, но на выработку программы не хватило ни сил, ни времени.

Задача групп, собравшихся на первый съезд, состояла не в выработке программы, а в сплочении с.-д. элементов вокруг одного центра и в создании дееспособного центра организаций, объединенных единством взглядов на ближайшие практические задачи партии и на методы их достижения. Что касается основ социал-демократии и согласования всех программных требований в стройной и полной системе, согласно основам, то это поневоле приходилось отложить. Первой на очереди задачей группы считали из накопленных социал-демократических элементов создать фактически живое целое, и тогда можно будет подумать о логически стройном согласовании частей в полную социал-демократическую программу. Пока мы вынуждены были ограничиться тем, как в 1897 году писал Владимир Ильич, что «теоретические воззрения социал-демократов представляются в главных и основных своих чертах достаточно выясненными»³.

Теперь мы постараемся поближе рассмотреть те ближайшие мотивы, какие повелительно требовали от групп быстрейшего создания центра и объединения вокруг него...

Центральная организация при известной строгости конспирации почти неуловима. Местная же, несмотря ни на какую конспиративность, делается раньше или позже известной властям и обречена на погибель. Спасает только перемена места; но без центральной организации, знающей эти места, перемена места или невозможна, или бесполезна для дела.

На наших глазах погибли все крупные местные организации. Погиб СПб. «Союз борьбы», основанный в 1895 году, провалился «Московский рабочий союз», основанный в 1896 году... киевская группа, в том числе многие члены группы «Рабочей газеты», была накануне провала. За многими из них явно следили. Этим обстоятельством объясняется, что аресты членов группы «Рабочей газеты» 10—11 марта 1898 года были произведены во многих городах (Петербург, Москва, Самара, Екатеринослав и др.) Члены группы хотели спастись, удалившись на время от дел к своим родным и знакомым, на нейтральную почву. И это, конечно, не помогло. Только существование дееспособной центральной организации могло сделать продуктивной и возможной частую и своевременную перемену местного личного состава. Только таким образом возможно было сохранить опыт старых работников и их самих. В противном случае пропадало и то и другое. Вот что в первую очередь толкало их к объединению и дало возможность практически поставившей себе эту задачу группе «Рабочей газеты» выполнить ее.

Вполне ясно понимали эту задачу старые опытом организации.

Молодые организации ценили возможность получить своевременно и в достаточном количестве с таким трудом создаваемую, издаваемую и доставляемую нелегальную литературу и возможность через центральную организацию осведомляться о рабочем движении в России. Все это обещала программа съезда в пункте, определявшем задачи ЦК партии. Возможность регулярного осведомления высоко ценилась всеми организациями. Что отличало молодые организации от старых — это боязнь за свою самостоятельность при существовании центра с широкими полномочиями. Этой детской болезни, боязни за свою самостоятельность, не избежала, кажется, ни одна организация.

Таким образом, к доводу сохранения энергии (путем централизации и конспирации) присоединялся и второй весьма сильный довод — истребление партикуляризма. Раньше боязнь нарушения своих прав центром, потом идет охранение своих прав ради охранения, и забывает так маленькая провинциальная группка, ради чего и каким образом получила она, самостоятельная группа, свои права. Права ради прав — вот и партикуляризм! А там пошла «оппозиция» и все прелести захолустья.

При существовании центральной организации на всех новых пунктах можно было создать сразу колонии-комитеты. При этом сохранялся опыт старых работников, уменьшалась потеря революционной энергии при выработке революционного опыта на местах, и вместо колокольного патриотизма партикуляристов воспитывалась партийность.

Вот главные ближайшие мотивы, заставившие с.-д. группы собраться в 1898 году на съезд и создать партию.

Перехожу к обзору имевшихся в России групп ко времени съезда.

К тому, что было сказано по поводу киевской конференции о Москве, остается мало прибавить. После первого провала «Московского рабочего союза» первого состава и краткого расцвета второго состава... Москва так и не создала большой и сильной организации. На съезд от Москвы был приглашен молодой и слабый московский «Союз борьбы».

Виленчане успели создать областную организацию (Бунд), которой не было еще во время киевской конференции.

Из четырех «Союзов борьбы» особенную физиономию имел екатеринославский. Одно время (1894—1895 гг.) тут работали и проваливались киевские студенты⁴, которые стояли близко к русской социал-демократической группе. Провалившись, они дали членов заграничной колонии эмигрантов и сибирской колонии ссыльных. Своеобразие екатеринославского «Союза» заключалось в том, что он был организован по определенному плану группой «Рабочей газеты»⁵. Сразу здесь осела небольшая группка членов организаций других городов и с известным опытом. А среди рабочих были ссыльные из других двух центров рабочего движения. Были Виленские ремесленники, высланные сюда, и большая группа петербургских участников стачки 1896 года. Екатеринославский «Союз» принялся за объединение всех этих элементов.

Еще группе «Рабочая газета» были известны организации в Одессе, Николаеве и Харькове.

В Одессе киевская группа имела связи и готовилась создать местную организацию, но призывать из Одессы представителей на съезд мы не считали нужным. Относительно Одессы надо сказать то же, что и о Москве. И тут и там ранний провал организации уничтожил всякую надежду на воссоздание ее. Что касается Одессы, то мы имеем в виду провал 1894 года при попытке без предварительной подготовки начать широкую агитацию⁶.

О Николаеве мы узнали, что там имеется маленькая живая группка, которая за очень короткое время успела проявить большую энергию в агитации масс. К нам доходила газета, издаваемая этой группой («Наше дело»)... Николаевскую группу мы считали мало конспиративной. Группа была накануне провала⁷. Поэтому группа не получила приглашения на съезд.

В Харькове мы имели через А. Д. Поляка связи в рабочей среде⁸  и, таким образом, разыскали молодую интеллигентскую группку. При первом объезде предстояло обратить особое внимание на две организации: на московскую и харьковскую. На московскую потому, что она по личному составу была нам очень мало известна, хотя и считалась преемницей «Московского рабочего союза». Харьковская же организация была совсем молода. Эта группа при первом объезде после долгих переговоров дала свое согласие, но, когда при втором посещении ей была передана программа съезда, она представила письменный отказ от участия в съезде, мотивируя его несвоевременностью создания партии при слабости групп петербургского и московского «Союзов борьбы».

* * *

...Из национальных социал-демократических организаций только за несколько дней до съезда была приглашена на съезд Литовская социал-демократическая партия, но она делегата не прислала. Приглашена была эта организация так поздно потому, что мы ее очень мало знали раньше. Что касается социал-демократии Царства польского и Литвы, то ее мы также очень мало знали, и она приглашена не была. Хорошо нам была известна Польская социалистическая партия, но ее мы не думали приглашать, так как ни группа «Рабочей газеты», ни какая другая из социал-демократических групп не считала ее социал-демократической...

Чтобы закончить с имевшимися к первому съезду группами, которые имели право на участие в съезде, нам остается рассказать, почему не были приглашены на съезд заграничная группа «Союза русских социал-демократов» и группа «Рабочего знамени»...

Все сказанное об этом «Союзе» сводится к тому, что как организация она была нам чужда. Мы знали хорошо только пару-другую имен и несколько книг. Но мы не видели в «Союзе» живой и деятельной организации. К тому же мы особенно не доверяли непрактикам (в узком смысле слова) вообще, как не знающим местных условий (на этом основан первый пункт устава съезда), и, кроме того, особенно мы не доверяли заграничным из предполагаемой неконспиративности их. Вот почему заграничный «Союз русских социал-демократов» не был приглашен на съезд. Но так как образовавшейся партии нужны были и литераторы, и заграничный комитет, то на съезде об этом и было вынесено известное постановление. Правда, мы мало или почти ничего не знали о разногласиях между членами «Союза» и, принимая на съезде решение о заграничном комитете партии, имели в виду, конечно, всех работников, а не одну какую-нибудь группу этого «Союза».

Теперь нам остается рассказать, почему не было на съезде «Рабочего знамени»...

Как известно, группа эта на своих изданиях, до появления «Рабочего знамени», называла себя кружком рабочих-революционеров. Это был белостокский кружок... Мы знали об этой группе, что у нее имеется около 12—15 членов, кажется, по преимуществу рабочих, что у нее имеется хорошо поставленная типография. Об одном из ее изданий был дан отзыв во втором номере «Рабочей газеты». Также мы знали, что группа эта вербует членов в Киеве. До выхода ее издания «Задачи русской рабочей партии», которое представляет собою перепечатку женевского издания «Чего хотят социал-демократы?» с прибавлением одной-двух страниц о тактике, мы не имели данных считать эту группу вполне социал-демократической, да и она сама себя, кажется, таковой не считала... Киевляне считали эту группу отчасти неопределившейся и несколько близкой по своим воззрениям к киевским эсерам. После издания «Задач русской рабочей партии» один член киевского «Союза борьбы» (П. Л. Тучапский) и один петербургского (С. Радченко) получили предложения от белостокской группы присоединиться к этой партии. Это было незадолго до съезда. Мы считали эти предложения за желание построить партию вокруг белостокской группы «Рабочего знамени» как центра. Но для этого собиравшиеся на съезд группы не считали ее пригодной. Против приглашения группы «Рабочего знамени» на съезд говорило сравнительно недавнее присоединение ее к социал-демократической программе и недавняя близость ее во взглядах киевских членов к эсерам. Затем мы считались и с тем, что взгляды группы представляли некоторые такие особенности (будущая махаевщина), которые нуждались в дальнейшем выяснении. Вот почему группа будущего «Рабочего знамени», заявившая о своем существовании и работе,— что давало по неписаному уставу съезда ей право на участие в нем как социал-демократической, после выпуска вышеупомянутого издания,— не получила приглашения на съезд. Но выбранный на съезде Центральный Комитет партии одним из первых вопросов решил вопрос о вступлении в переговоры с ней для выяснения отношения и вступления ее в образовавшуюся на съезде партию...

Таким образом, на съезде оказались следующие организации: «Союзы борьбы за освобождение рабочего класса» — петербургский, московский, киевский, екатеринославский, Бунд и группа «Рабочей газеты»⁹.

Общее решение о представительстве приведено выше.

Как устраивались выборы делегатов на съезд в других организациях, в том числе и в Бунде, пославшем в своей делегации одного рабочего, не знаем. Заметим только, что посылка делегации для Бунда была облегчена тем, что съезд происходил в районе Бунда — в Минске, а средства, конечно, были весьма скромные.

В Киеве выборы на съезд происходили следующим образом.

Киевскому «Союзу борьбы» в полном собрании было доложено¹⁰, что предстоит съезд для образования партии, сообщена программа съезда и предложено принять участие. «Союз» выбрал делегата. Затем были собраны все члены Киевского рабочего комитета и несколько не членов и сделаны тот же доклад и то же предложение. Кроме рабочих была и одна работница¹¹; на этом заседании расширенного Рабочего комитета присутствовали и два интеллигента¹². Один из них был членом Рабочего комитета и в это время, а другой — раньше, в комитете первого состава. Эти интеллигенты уже имели мандаты на съезд. На этом собрании интеллигенты сделали указание, что желательно послать делегатом на съезд рабочего. Но рабочие, из недоверия ли к своим силам, из других ли соображений, выбрали интеллигента. Не сомневаюсь, что, будь в это время в Киеве Мельников, он был бы выбран, но он, в это время больной, был под надзором полиции в Ромнах в ожидании приговора¹³.

По поводу выборов на съезд от рабочих в Одессе и Екатеринославе. Как бы в осуществление пункта устава съезда о выборах рабочих состоялись собрания и намечались кандидаты из рабочих. В Екатеринославе речь шла о Виленском, работавшем в типографии «Рабочей газеты» вместе с А. Д. Поляком, когда типография была перевезена туда из Киева. А в Одессе намечался Поляк. Об этом рассказывают в своих воспоминаниях Виленский, Доргольц и Липовецкая-Доргольц¹⁴.

Меньшевики потом говорили о преждевременности съезда в 1898 году. Но идея объединения навязывалась, выдвигалась, диктовалась всем ходом рабочего движения, потому она и появилась почти одновременно во многих городах. Царское правительство главные свои силы бросило на наиболее опасные для него фронты, как Петербург, Москва и др. Поэтому такой город, как Киев, и несколько дольше мог сохранить свою организацию от арестов. Во всяком случае, к году съезда киевская организация оказалась достаточно сильной, чтобы собрать съезд, который, какие бы ни были его пробелы, недостатки и недочеты, был очередным шагом рабочего движения. Говорили о 1898 годе как дате случайной. Назвать время съезда датой случайности — значит сделать большую ошибку. Это значит, что пишущий, который не умеет найти данному событию надлежащего места, признает случайностью данное событие. Партия росла медленно. Первый съезд — один из этапов роста. Преувеличивать значение I съезда нет надобности. «Большевизм существует, как течение политической мысли и как политическая партия, с 1903 года»¹⁵,— писал Ленин. Но I съезд есть один из этапов прошлого нашей партии.

Из группы «Рабочей газеты» были выбраны я и Вигдорчик, хотя не без пользы и с полным правом группа могла бы послать и еще одного-двух. Имели значение и экономия, и желание собрать как можно меньше людей из конспирации, а количество голосов, предоставленное каждой организации, как и раньше предполагалось и на съезде было решено, был один голос для каждой. Но на съезде царило полное согласие, и члены его скоро перестали считать голоса при решении вопросов, так как все решения принимались подавляющим большинством.

_____________

Таким образом, 1 марта 1898 года вечером в Минске собрались девять представителей социал-демократических организаций: четыре от четырех «Союзов борьбы», три от Бунда и два от группы «Рабочей газеты». От «Рабочей газеты» — Эйдельман и Вигдорчик, от петербургского «Союза борьбы» — Степан Иванович Радченко, от екатеринославского «Союза борьбы» — К. А. Петрусевич, от киевского «Союза борьбы» и Киевского рабочего комитета — П. Л. Тучапский, от московского «Союза борьбы» — Александр Ванновский, от Бунда — Александр Кремер, Мутник (Глеб) и рабочий-часовщик Ш. Кац.

Первое заседание началось до приезда девятого делегата, который ожидался вечерним поездом и приехал ко второй половине заседания.

Порядком дня служила программа съезда — устав коллоквиума. Эта программа была представлена группой «Рабочей газеты» и была передана для обсуждения и дополнения во все социал-демократические организации. Из всех организаций только петербургский «Союз» прибавил определение задач Центрального Комитета — руководство движением; в программе имелся перечень функций, какие возлагались на ЦК. В программе было сделано указание, что делегаты должны иметь полномочия обсуждать и принимать решения и по таким вопросам, о которых программа не упоминает.

Мне кажется, что ясное представление об этой программе можно составить себе по решениям съезда, которые приложены к «Манифесту», так как эти решения представляют ответы на вопросы, предложенные в программе. Программа по некоторым вопросам давала и предполагаемое решение; например, по вопросу о названии партии давались два ответа: русская и российская.

Первым вопросом на первом заседании обсуждался вопрос о названии партии...

Слово «Российская» было выбрано для партии, чтобы указать, что в работе, какую партия наша делает, принимают участие не только русские пролетарии, но и пролетарии всех других населяющих Россию народов.

Как организация борьбы партия пролетариата России должна была, по мысли съезда, в лице своей центральной организации быть единой, как един и ее ближайший противник.

После вопроса о названии партии одним из первых было формулировано отношение нашей партии к национальному вопросу. Вопрос возник по поводу пункта порядка дня: отношение к ППС. Будучи практиками, мы хотели решить вопрос об отношении нашей партии к революционной организации, с которой мы не могли не встречаться, как работавшей на том же поле, что и мы, а главное, против того же противника, который был и нашим противником. Ища решения частного конкретного вопроса и не находя его за недостатком данных в опыте партии, мы натолкнулись, однако, на общий вопрос, который должен был быть решен предварительно. Вопрос о Польской социалистической партии (ППС) отнял несколько часов дебатов, может быть, даже больше одного заседания. В результате получился § 8 решений съезда, который содержит принципиальное, программное решение национального вопроса, выраженное в самом общем виде.

Вот этот восьмой параграф решений съезда: § 8. «Партия через свой Центральный Комитет вступает в сношения с другими революционными организациями, поскольку это не нарушает принципов ее программы и приемов ее тактики. Партия признает за каждой национальностью право самоопределения» (курсив наш.— Б. Э.).

Это был единственный программный вопрос, обсуждавшийся и решенный на I съезде.

Вопрос о признании заграничного «Союза русских с.-д.» представителем партии за границей был решен довольно быстро. Но об этом потом была речь на заседании ЦК.

В связи с вопросом об автономии местных комитетов была предоставлена и автономия Бунду. Бунд от других организаций, участвовавших на съезде, отличался тем, что представлял объединенный комитет нескольких городов, и некоторая особенность его автономии зависела также от особого языка его членов. Так как Центральный Комитет партии не мог рассчитывать, по крайней мере на первых порах, сам издавать и литературу на еврейском языке, то эта задача выпадала автономному Бунду. Но в то время как все остальные местные комитеты могли ставить себе задачей только местные по преимуществу издания, так как общий орган должен был издавать ЦК, еврейские издания все оставались в руках Бунда. В помощь бундовской издательской деятельности со стороны центрального органа партии было обещано передавать Бунду для его еврейского органа газетный материал для одновременного его появления и на еврейском языке. Из всего этого видно, что автономия Бунда, по смыслу постановления съезда, отличалась от автономии других комитетов тем, что права, предоставленные всем местным комитетам, Бундом осуществлялись в большей степени, чем другими, и часть этих прав и функций (имеем в виду издательство на еврейском языке), по-видимому, могла и должна была расшириться с помощью ЦК. Во всяком случае, ни один комитет, ни Бунд не получили права сношений с другими организациями ни в России, ни за границей помимо ЦК партии.

Это видно из того, что сношение с другими организациями и с заграничной было возложено на Центральный Комитет, а заграничная организация «Союза русских социал-демократов» объявлялась представительницей партии за границей. В этом вопросе, как и во многих других, решения съезда намечают только довольно широкие рамки, предоставив последующему опыту жизни партии наполнить их соответствующим содержанием. Для точного определения задач заграничного комитета партии должен был отправиться за границу один из членов ЦК. Чтобы закончить с объяснениями автономии Бунда, приведу еще одно доказательство, последнее, но не наименее важное, что, по существу, эта автономия не отличалась от автономии других комитетов, как она понималась на I съезде. Доказательство это я вижу в том, что члены ЦК, избранного на съезде, разделяя между собой предстоящую работу, ничем не выделяли своего товарища из бундовцев от других членов этого комитета ни в отрицательном, ни в положительном смысле. Никаких особенных прав, привилегий или ограничений для бундовца сделано не было, и он призван был делать ту же работу, что и остальные члены ЦК.

Теперь два слова об автономии комитетов. Из того, что было рассказано до сих пор, видно, что основатели партии должны были быть сторонниками сильной центральной организации. И это действительно было так. Но как же в таком случае понимать автономию местных комитетов? Во-первых, как бы мы ни понимали ее, она никак не могла воспрепятствовать центру быть сильным. Центр должен был стать сильным, при условиях подпольного существования, своей конспирацией, своим составом из профессионалов, и последнее, самое важное,— это успешным выполнением своих обязанностей при своих широких полномочиях. Раньше чем закреплять точно определенными границами права или обязанности ЦК, хотелось дать опыту партийной жизни наметить эти границы, а поскольку границы эти уже определились для некоторых членов партии, задачи ЦК могли быть осуществлены, и автономия, как признание принципа самоуправления каждого комитета в пределах своих местных дел, нисколько не мешала работе сильного центра. Это признание широкого местного самоуправления, не мешая росту сил ЦК партии, помогало наиболее молодым организациям, как участвовавшим на съезде, так и другим маленьким группам, которых на съезде не было, которым по малоопытности, молодости, боязни потерять самостоятельность это признание широкого самоуправления помогало воспитать в себе партийность. Партийность надо было воспитать. И декретами этого достигнуть нельзя. Только фактическая, продолжительная и успешная работа ЦК могла постепенно уничтожить партикуляризм и заменить его партийностью. Широкое же самоуправление есть наилучшее условие для развития жизнеспособных местных организаций. Пользоваться автономией для ослабления центра — это не могло принести пользы никакой местной сильной организации. А в руках слабой организации ни это и никакое другое орудие не могло быть опасным.

Смешно было бы смотреть сверху вниз на ошибки и промахи в организационном и тактическом отношениях, сидя на плечах великана — настоящего времени, откуда и близорукому издали видно то, что иному дальнозоркому, стоявшему в долине прошлого, видно было плохо. Но как практики, хорошо знавшие условия нашего времени, мы дали в постановлениях съезда по организационным вопросам весьма широкие рамки для развития большой партии с жизнеспособными организациями. Широкое самоуправление комитетов — это и есть не что иное, как демократизм. Конечно, это не есть демократический централизм, к которому наша партия пришла гораздо позже. В наше досъездовское время отсутствие выборов не было недемократическим, так как мы знали, что отрицаем их из-за неконспиративности их. Выборы означали гибель организации, а с гибелью организации погибает и демократизм ее. Тогда вместо демократической организации остается пустое и мертвое слово — демократизм. Если до пустых и мертвых слов, иногда очень красивых, тьма охотников, то настоящие революционеры не из их числа.

После решения вопросов о названии партии, автономии местных комитетов и Бунда и о заграничном комитете занял место вопрос о времени созыва экстренного съезда и количестве голосов, имеющих право созвать его. Этим вопросом очень интересовался делегат московского «Союза борьбы»...

На одном из последних заседаний были сделаны доклады делегатов о положении дел на местах. Бундовский доклад был больше других. Доклад представителя киевского «Союза борьбы» и Рабочего комитета имел пессимистическую нотку. Это было в характере П. Тучапского. В общем положение дел для всех было ясно, и доклады ничего нового не дали...

По поводу выборов в ЦК партии было сделано предложение о предоставлении выполнения решений съезда представителям трех групп, которые фактически и до сих пор отчасти выполняли задачи общепартийной центральной организации. Имелись в виду группы петербургского «Союза», Бунда и «Рабочей газеты». Они-то и были избраны в ЦК¹⁶. Выбрано было три члена.

ЦК имел два-три заседания, в которых был намечен целый ряд задач. Члены ЦК должны были жить, где по роду их деятельности кому было удобно, и съезжаться по мере надобности. Кроме решений ЦК о переговорах с группой «Рабочего знамени» и «Союзом русских социал-демократов» за границей были предположения о создании новых комитетов в некоторых волжских городах.

По вопросу о редакции Центрального органа партии, каковым была признана «Рабочая газета», Центральный Комитет, которому было поручено организовать его редакцию, решил передать ее, начиная с третьего номера «Рабочей газеты» (он почти весь был готов¹⁷), одному литератору-марксисту, оставив за собой контроль за всем, написанным в газете. Особенно на этом контроле настаивал один из членов ЦК. Имя литератора-марксиста не называлось...

Первый ЦК смотрел на себя как на учреждение, которое в близком будущем должно было сильно измениться и увеличиться. Его задача была — наладить текущие дела, вступить в переговоры с не вошедшими еще в партию социал-демократическими организациями и столковаться с заграничной организацией. Покончив с текущими неотложными делами, что легко было официальному общепризнанному представительному учреждению партии, каким был выбранный на съезде ЦК, этот комитет полагал не позже чем через шесть месяцев собрать второй съезд. Закрывая съезд, председатель его предложил всем членам его считать себя членами ЦК (собственно, кандидатами), и если хотя бы один уцелел в случае провала, то ему вменялось в обязанность выполнить постановления съезда. Председатель съезда тогда же предупреждал товарищей не возбуждать среди членов своих организаций слишком преувеличенных надежд, но если ЦК, говорилось дальше, удастся просуществовать месяцев шесть, тогда, казалось, и большие надежды могут считаться осуществимыми. ЦК считал свои ближайшие задачи осуществимыми и посильными для себя, а если будет дано несколько месяцев жизни без провала, тогда следующий съезд очень скоро мог бы, казалось, дать полную социал-демократическую программу.

На съезде подробно финансы партии не обсуждались. Но в Центральном Комитете был подсчитан ежемесячный бюджет.

Съезд начался 1 марта вечером и окончился 3 марта вечером. Заседания начинались с раннего утра и продолжались до позднего вечера, с перерывом на обед.

3 марта вечером была устроена вечеринка, где присутствовали члены местной организации.

Пели песни. Были тосты. О двух из них следует вспомнить. Первый — это тост рабочего, участника съезда, за то, чтобы на следующем съезде было больше рабочих, чем на первом. Другой тост — представителя киевского «Союза» и Рабочего комитета. В небольшой речи он напомнил товарищам, что время основания партии совпадает с 15-летием выхода в свет первого издания первых основателей социал-демократии в России — группы «Освобождение труда»...

Хотя попытка создать прочное организационное единство партии и не удалась, но «для дальнейшего развития социал-демократии этот съезд имел большое значение»¹⁸. «Сотни лиц во всех концах России... стали признавать себя, на основании манифеста первого съезда, членами единой партии, добивались чести называть свои организации комитетами этой партии»¹⁹...

Пару слов о «Манифесте»...

Мысль, высказанная на съезде, чтобы в «Манифесте» было сделано указание на наследование знамени борьбы с самодержавием от «Народной воли», была для нашей партии полезна. Кто думает иначе — плохой диалектик: он отражает предыдущую ступень развития, когда шла борьба между марксизмом и народничеством и народничество еще было живой силой, которую нужно было бить. Для съезда это была превзойденная ступень. Мы просто вступили во владение имуществом побежденного. Для нас противник уже не существовал. Оставалась священная реликвия — омытое кровью во многих боях славное знамя, которым мы завладели по праву победителя. А указание на преемственность от «Народной воли» могло содействовать как притягательная сила для тех, которые пришли к марксизму, предварительно пройдя через народничество. Если даже на т. Ольминского произвело большое впечатление именно это место «Манифеста», то тем более оно могло оказать влияние на других бывших народовольцев. Тов. Ольминский пишет: «Этот день настал (назвать себя социал-демократом.— Б. Э.) по прибытии в Сибирь, когда удалось прочесть манифест первого съезда об образовании Рос. соц.-дем. рабочей партии. В нем, между прочим, было сказано: «Ставя главнейшей из ближайших задач партии в ее целом завоевание политической свободы, социал-демократия идет к цели, ясно намеченной еще славными деятелями старой «Народной воли». Но средства и пути, которые избирает социал-демократия, иные»...²⁰

_____________

Два слова в заключение. Стремясь организовать партию, группа «Рабочей газеты» и другие группы — участники съезда — хотели построить ее путем разрешения назревших потребностей практической деятельности и считаясь с уровнем развития большинства организаций. Усилить центральную организацию партии считали поэтому возможным в процессе работы этого центра. Партийность надо было еще нажить и воспитать. Формально первому ЦК была дана задача больше всего обслуживать организации: издание и доставка литературы, издание Центрального органа, издание прокламаций по поводам, общим для всей России, например майской и т. п. Но это обслуживание должно было превратиться неизбежно в руководство организованным рабочим движением в России, так мы тогда думали. И съезд 1898 года сделал первый шаг в этом направлении. В этом все его значение. И несмотря на то что от минского съезда до брюссельско-лондонского прошло несколько лет, брюссельский съезд не мог не считать себя вторым, хотя только этот съезд дал партии социал-демократическую программу.

Первый съезд РСДРП. Документы и материалы. М., 1958, с. 189—213

Примечания:

¹ Или, как мы из конспирации называли его, коллоквиум. Прим. автора.

² Здесь имею в виду собрание на кв. А. А. Иогансона, кажется на Музыкальном пер. Прим. автора.

³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 446. Ред.

⁴ Это группа Линдова — Лейтейзена... и доктор Фридель. Прим. автора.

⁵ В екатеринославском «Союзе борьбы» принимали участие К. А. Петрусевич, М. В. Орлов (работавший раньше в Кременчуге), Левина (тоже из Кременчуга) и др. Из Вильны в Екатеринославе работал Гальперин (Душкан). Прим. автора.

⁶ Кстати, сошлюсь на эти примеры в оправдание осторожности в тактике при переходе к новым формам борьбы, как эта осторожность проявилась киевской группой «Рабочее дело». Киевская с.-д. группа убеждала в своей прокламации сознательных рабочих не участвовать 18 марта 1897 г. в демонстрации, на которую призывала рабочих киевская группа эсеров. См. прокламацию «К сознательным рабочим». Прим. автора.

⁷ Во время съезда группа была уже в тюрьме. Ред.

⁸ Через наборщика Б. К. Линцера, который свел меня с д-ром Л. Б. Фейнбергом. См. его интересные записки в «Летописи революции» (№ 3, 1925) «В рядах Харьковской социал-демократической организации».

В своих записках Фейнберг, может быть, отчасти прав, думая, что я не вполне понял его план создания партии. Тогда часть вины падет и на него, что он не сумел мне уяснить свой план. А главное вот что. Мы тогда хорошо и ясно видели, чего не хватает нашей группе. Но при всем том мы были уверены, что попытка создать объединение и центр — шаг полезный, и никакие возражения нас не могли остановить. Прим. автора.

⁹ К перечисленным организациям можно было бы еще прибавить Киевский рабочий комитет, который имел своего представителя. Это был Тучапский, который одновременно представлял и Киевский рабочий комитет, и киевский «Союз борьбы». Ред.

¹⁰ Собрание киевского «Союза борьбы» для выбора делегата на съезд происходило, кажется, в квартире зубного врача И. М. Штейна на Александровской улице. В нашей «периферии» в Киеве, оказывавшей нам услуги квартирами, адресами и пр., были кроме сейчас упомянутого И. М. Штейна еще следующие: фабрикант колесной мази А. С. Блувштейн (адрес для переписки), Бердяев, женщина-врач Гиберман и др. Одно из последних собраний группы «Рабочей газеты» перед самым съездом происходило на квартире В. В. Водовозова, на Десятинском пер. Прим. автора.

¹¹Работница Маня Альтшулер. Прим. автора.

¹² Присутствовали Тучапский и я. Прим. автора.

¹³ Расширенное собрание Киевского рабочего комитета для выбора делегата на съезд происходило на Жилянской ул., в квартире железнодорожного рабочего Плетата. В своих воспоминаниях в сборнике Истпарта «К 25-летию I съезда» рабочие — участники выборов пишут, что это и был 2-й Рабочий комитет, а не расширенное его собрание. Возможно, что так. Прим. автора.

^14. См.: К 25-летию I съезда. Сб. Истпарта ЦК РКП (б), 1923. Ред.

¹⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 6. Ред.

¹⁶ С. И. Радченко, А. Кремер и Б. Эйдельман. Ред.

¹⁷ Не было только передовой статьи. Прим. автора.

¹⁸ Батурин Н. Очерк истории социал-демократии в России. Изд. 2-е, с. 62. Ред.

¹⁹ Минувшие годы 1908, № 2. Ред.

²⁰ Сборник «От группы Благоева к «Союзу борьбы». М., 1921, с. 78. Ред.

 

П. Л. Тучапский

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ.

ЗНАКОМСТВО С МАРКСИЗМОМ. КИЕВСКАЯ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ГРУППА «РАБОЧЕЕ ДЕЛО». ПЕРВЫЙ СЪЕЗД РСДРП

Перехожу к рассказу о социал-демократической группе «Рабочее дело».

Группа состояла из небольшого количества интеллигентов, среди которых особенно выделялся Б. Л. Эйдельман...

Из других членов группы упомяну о Н. А. Вигдорчике... авторе листков и газетных статей в газете «Вперед», первый номер которой вышел в самом начале 1897 года.

Было и еще несколько... работников в нашей группе, искренне преданных делу и отдававших все свои силы пропагандистской работе в кружках среди рабочих и работниц.

Связи с рабочими как мелких мастерских, так и более крупных заводов были у нас по тому времени довольно значительные и все расширялись. В этом сказывалась довольно продолжительная предшествовавшая работа (уже в 1889 году среди киевских рабочих работал в социал-демократическом направлении доктор Абрамович). В начале 90-х годов очень большую роль сыграл в деле социал-демократической пропаганды рабочий Ювеналий Дм. Мельников. С Мельниковым работал и Эйдельман, который и в то время, о каком я говорю, имел наибольшие связи среди рабочих и пользовался в рабочей среде большим авторитетом.

Как раз ко времени моего вступления в группу «Рабочее дело» группа решила соединить пропаганду с агитацией, то есть кружковую работу с выпуском листков к рабочим тех или других предприятий по всяким волновавшим их вопросам.

Для постоянного контакта с рабочими в связи с образованием новых кружков, выпуском и распространением прокламаций и т. д. был образован особый Рабочий комитет из наиболее передовых рабочих. Это был уже «2 Рабочий комитет»; первый, в котором главную роль играл Юв. Дм. Мельников, прекратил свое существование после ареста Мельникова весной 1896 года. В комитет входил и представитель группы.

В то время в Киеве действовала группа польских социал-демократов и группа, примыкавшая к ППС (Польской социалистической партии), но склонявшаяся к социал-демократическим взглядам. Между этими группами и группой «Рабочее дело» возникли переговоры о слиянии для объединения работы. Вопрос о языке не мог служить помехой: польских рабочих было не так много, а в специально польских рабочих кружках, конечно, мог быть употребляем при пропаганде польский язык. Русский (или, если хотите, великорусский) национализм у нас совершенно отсутствовал.

Однако на первых порах переговоры о слиянии не привели ни к чему. Как это ни покажется странным в настоящее время, товарищи польской социал-демократии и ППС не находили возможным издание листков, которое мы считали насущной необходимостью. По их мнению, следовало пока ограничиться только занятиями в кружках, массовая же агитация, хотя бы в виде распространения листков, могла привести только к провалу и гибели всего дела. Мы же, опираясь на пример петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», настаивали на необходимости непосредственно влиять на широкую рабочую массу, постоянно отзываясь на все волнующие ее вопросы. Слияние всех социал-демократических групп Киева произошло только весной 1897 года на почве именно нашей тактики, причем наша соединенная организация приняла название киевский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Конечно, и в этом случае повлиял пример Петербурга.

На решение польских групп присоединиться к группе «Рабочее дело», несомненно, оказала влияние деятельность нашей группы с конца 1896 года: мы выпустили очень много прокламаций (сначала они писались печатными буквами и воспроизводились на гектографе, но вскоре мы приобрели ремингтон и мимеограф), нисколько не ослабляя своей пропагандистской работы. И это совершенно не повлекло за собой тех ужасных последствий, каких так опасались польские товарищи.

После образования киевского «Союза борьбы» наша работа пошла еще более усиленным темпом: «Союз» распространил в 1897 году 6 1/2 тысяч прокламаций на 25 фабриках и заводах, устраивал лекции по истории революционного движения в России и за границей (лекции устраивались летом 1897 года в рощах в окрестностях Киева, причем на лекциях бывало по 60—80 человек), издавал газету «Вперед»; в то же время продолжались и занятия в кружках. Но «Союз» не ограничивался работой в Киеве. Напечатанная им (уже типографским способом) первомайская прокламация была распространена в ряде южных городов. Точно так же «Союз» способствовал распространению нелегальной литературы (ее «Союз» получал через Вильну) в Кременчуге, Николаеве, Екатеринославе и Одессе.

В своем тактическом подходе к рабочим массам мы руководились здравым педагогическим правилом — от известного к неизвестному, от более доступного к менее доступному. Вследствие этого в наших прокламациях, обращенных к не затронутым еще нашей пропагандой и агитацией рабочим слоям, мы касались прежде всего экономической стороны положения рабочих, а затем переходили к освещению стороны политической. Если в столкновения между хозяевами и рабочими вмешивалась полиция или более высокое начальство, что случалось нередко, это давало рабочим наглядный политический урок, который мы, конечно, не упускали подробно разъяснять и обобщать.

Таким образом, это не был «экономизм», это не было даже применение пресловутой теории «стадий», несколько позже проповедовавшейся на страницах заграничного «Рабочего дела» Кричевским, Акимовым-Махновцем и др.: если конкретные условия давали возможность немедленно связывать «политику» с «экономикой» в наших выступлениях, мы это и делали, не ожидая, пока рабочие пройдут экономическую «стадию» развития, мы только не хотели, чтобы фразы о необходимости политической свободы были пустыми фразами, лишенными жизненного содержания.

Рядом с агитацией, как я сказал, шла и пропаганда. Здесь мы старались подготовить сознательных агитаторов и пропагандистов из самой рабочей среды. Тут, понятно, и речи не могло быть об игнорировании политического «момента». Существовали кружки низшего и высшего типа, и таким образом являлась возможность создавать не верхоглядов, а действительно серьезно подготовленных работников.

Я лично принимал живое участие в кипучей деятельности «Союза»: я работал в кружках как низшего, так и высшего типа, читал лекции на более многолюдных рабочих собраниях... был представителем «Союза» в Рабочем комитете.

Влияли сначала группа «Рабочее дело» и польские группы, а затем «Союз» и на студенческую молодежь. Из этой молодежи следует отметить А. В. Луначарского, Н. А. Бердяева (одно время очень близкого с Луначарским), К. П. Василенко. Поворот Бердяева «от марксизма к идеализму» произошел несколькими годами позже.

Нам приходилось, однако, встречать и противодействие нашей деятельности.

К этому времени в Киеве организовалась уже группа социалистов-революционеров, в которой видную роль играли Дьяков (имя и отчество его я забыл) и Н. Н. Соколов. Социалисты-революционеры оспаривали у нас даже влияние на более передовых рабочих. Главными пунктами их возражений против нашей «теории и практики» были указания, что мы, мол, игнорируем крестьянство и общину, во-первых, и слишком мало уделяем внимания вопросу о политической борьбе, во-вторых. Рабочие, намеченные кандидатами в Рабочий комитет, пожелали устроить диспут между нами и социалистами-революционерами. В этом диспуте участвовал и я. Социалисты-революционеры обнаружили значительную путаницу в своих воззрениях. Так, я помню, Дьяков сказал, между прочим, такую фразу: «Мы следуем нашим учителям — Лаврову и Плеханову». Не трудно было указать, что «следовать» одновременно по двум противоположным дорогам нельзя. Мы одержали верх, и Рабочий комитет остался с нами. Тем не менее социалисты-революционеры действовали на некоторую часть рабочих своей эмоциональностью, то есть воздействием на чувство рабочих, тогда как мы обращались к их рассудку.

Другую чувствительную струнку затрагивал у рабочих, но тоже во вред нашей деятельности, основатель группы «Рабочее знамя», рабочий из Белостока, Моисей Лурье¹. Это был, по-видимому (я его мало знал), чрезвычайно энергичный и с сильной волей человек. Он главным образом упирал на необходимость независимости рабочих в их революционной организации от интеллигенции. Разумеется, конкретно у нас, в Киеве, такое требование независимости направлялось против «Союза», имевшего почти исключительно интеллигентский состав.

Противодействие нашей работе со стороны Лурье и его сторонников не нанесло ей, однако же, особенно серьезного ущерба.

Наряду с местной работой лидеры группы «Рабочее дело», главным образом Б. Л. Эйдельман, уже в конце 1896 и начале 1897 года начали принимать участие в подготовке к объединению всех социал-демократических групп России. Эта мысль возникала и в других центрах социал-демократической работы и не могла не возникать, так как она подсказывалась самой жизнью: по мере того как развивались отдельные социал-демократические организации, чувствовалась настоятельная необходимость в руководящем и координирующем центре, в постановке общего печатного органа, в устройстве общей техники и, наконец, в надлежащей организации доставки нелегальной литературы из-за границы.

Были завязаны сношения с петербургским «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса» и с очень деятельной Виленской еврейской социал-демократической группой (зародышем Бунда). Налаживались связи и с другими известными Киеву социал-демократическими группами.

В марте 1897 года в Киеве должен был состояться съезд, или, как мы его называли из конспирации, «коллоквиум», представителей петербургского «Союза борьбы», московского «Союза», иваново-вознесенской группы и, наконец, виленской группы вместе с представителями киевлян. На коллоквиум приехал, однако, только представитель петербургского «Союза» (явился, правда, и московский представитель, но он не был допущен, так как не мог достаточно удостоверить свою личность). Состоялось только частное совещание, на котором присутствовали по одному делегату от трех киевских групп и петербургский делегат. Было решено, что организацию съезда возьмет на себя группа «Рабочей газеты» (о ней ниже), и был намечен порядок дня съезда: 1) Название партии, 2) Организация партии, 3) Газета, 4) Пропаганда и агитация. Делегаты должны были явиться на съезд с выработанными ответами на все эти вопросы и с императивными мандатами, то есть без права отступать на съезде от решений своей организации — так велика была боязнь отдельных организаций за свою самостоятельность.

Что это за группа «Рабочей газеты», которая должна была организовать съезд? Это была все та же наша группа «Рабочее дело», если не вся, то значительная ее часть. Дело в том, что мы решили, главным образом Б. Л. Эйдельман и Н. А. Вигдорчик, поставить нашими силами общую для всех социал-демократических организаций, общепартийную можно было бы сказать, если бы уже существовала партия, газету. Дело было очень трудное (ведь нельзя было, прежде всего, такую газету издавать на гектографе или мимеографе, как издавался «Вперед»), но зато газета могла сделать очень много для создания партии, которого мы все так страстно желали. Так как дело требовало большой конспиративности, то в него и были посвящены только члены группы «Рабочее дело» (да и то не все), вполне спевшиеся друг с другом и доверявшие друг другу, как каждый самому себе.

С большими усилиями была поставлена типография на квартире одного из членов группы (разумеется, устранившегося после этого от всяких других нелегальных занятий), и там поселился без прописки и безвыходно наш печатник А. Д. Поляк. Первый номер «Рабочей газеты» вышел в августе 1897 года. Помню то чувство торжества, которое охватило нас, когда мы увидели этот первый номер не местной уже, а общей социал-демократической газеты, созданной нашими усилиями и клавшей первый камень в фундамент будущего здания нашей партии.

Первый номер «Рабочей газеты» вышел довольно бледным; мы имели в виду серую рабочую массу и потому говорили слишком популярным языком, оставаясь большей частью на почве повседневных нужд рабочего класса. Тем не менее и в этом номере были статьи политического характера...

Группа «Рабочей газеты» вошла в сношения со всеми известными ей тогда с.-д. организациями с целью осуществления возложенной на нее задачи. И здесь главную тяжесть работы взял на себя Б. Л. Эйдельман. Он объезжал главные центры с.-д. работы, вступал в переговоры с местными организациями и т. д. К этому времени образуется Бунд, и Б. Л. ведет сношения относительно съезда уже с центральным комитетом Бунда, что, впрочем, не было сношениями с новыми людьми, так как в ЦК Бунда вошли наиболее активные деятели виленской группы, давно уже хорошо знакомой Б. Л. В Екатеринославе происходит объединение местных с.-д. групп благодаря переехавшему туда члену киевского «Союза» К. А. Петрусевичу (раньше видному члену польской социал-демократической группы). Екатеринославская организация принимает имя екатеринославского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В Москве также после разгрома с.-д. организация возрождается под именем московского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Уже это одно тождество названий показывает приближающееся создание партии.

В декабре 1897 года выходит при тех же условиях, что и первый, второй номер «Рабочей газеты», гораздо более яркий и определенный. В нем уже прямо и недвусмысленно говорится о необходимости объединения всех разрозненных социал-демократических организаций в одну мощную социал-демократическую партию.

Еще раньше выхода второго номера мне было поручено, так как я по другому делу должен был побывать за границей (меня просил Н. В. Ковалевский съездить в Львов и передать кое-какие его поручения главарям радикальной партии Франку и Павлику), повидаться с группой «Освобождение труда», узнать ее мнение о первом номере «Рабочей газеты» и попросить сотрудничества членов группы в нашем органе. Надо сказать, что мы умышленно издали первый номер, не прибегая к литературной помощи идейных создателей русской социал-демократии, чтобы показать, что русская социал-демократия может держаться и собственными силами, что она не является эмигрантской затеей, как склонны были утверждать ее враги. Я виделся с Г. В. Плехановым, П. Б. Аксельродом, В. И. Засулич и Д. Кольцовым слишком короткое время, чтобы успеть подробно сговориться относительно всех волновавших нас вопросов. Во всяком случае, хотя я не встретил с их стороны особенного энтузиазма по отношению к нашим начинаниям, они в общем одобрили первый номер «Рабочей газеты» и обещали свое сотрудничество. Я убедился, однако, что наши стремления идут, по крайней мере в то время, не в одном направлении: тогда как мы хотели возможно больше сделать сейчас же для организации и развития самосознания русского рабочего класса, члены группы «Освобождение труда» (особенно Г. В. Плеханов) гораздо больше придавали значения выяснению теоретических основ марксизма (Плеханов был занят в то время своей полемикой с Струве по вопросу о свободе воли).

Обещание сотрудничества было исполнено: Плеханов прислал письмо, а Аксельрод и Кольцов — статьи, которые мы предназначили для третьего номера «Рабочей газеты» (ко второму они уже опоздали). Но, к несчастью, весь материал для третьего номера был захвачен жандармами при аресте Эйдельмана и Поляка в марте 1898 года в Екатеринославе, куда была перевезена наша типография. Тогда же погибла и отпечатанная уже очень удачная брошюра Вигдорчика «Новая победа рабочего класса» (по поводу закона 2 июня 1897 года).

Из тех с.-д. организаций, с которыми входила в сношения по поводу съезда группа «Рабочей газеты», отказалась послать делегата на съезд харьковская организация. Она мотивировала свой отказ тем, что, по ее мнению, создание партии преждевременно, что нужно, чтобы раньше окрепли местные организации и чтобы объединение совершилось естественно вокруг пока не существующего, высоко стоящего в моральном отношении и авторитетного для других организаций центра.

Не была приглашена на съезд николаевская организация, так как группа «Рабочей газеты» считала ее мало конспиративной. Не получила приглашения на съезд и одесская организация, так как с ней наша группа не успела ознакомиться.

Кроме Бунда из нерусских организаций была приглашена на съезд Литовская с.-д. партия. Она согласилась делегировать своего представителя, но вследствие разгрома не могла этого сделать. Польская социалистическая партия (ППС) поставила нам два условия своего участия в съезде: 1) чтобы будущая наша партия включила в свою программу требование отделения Польши от России и 2) чтобы наша партия отказалась иметь связь с другими партиями, кроме ППС, действующими на территории Польши и Литвы (разумелись Бунд и литовская с.-д.). Конечно, эти условия не могли быть приняты.

Наконец съезд был назначен на 1 марта 1898 года в Минске. Подыскание помещения для работ съезда и некоторых делегатов взял на себя Бунд.

Группа «Рабочей газеты» выбрала своими делегатами Б. Л. Эйдельмана и Н. А. Вигдорчика, киевский «Союз борьбы» решил послать меня. Было предложено послать особого делегата и Рабочему комитету при киевском «Союзе». Рабочий комитет также остановил свой выбор на мне (как говорилось выше, я был представителем «Союза» в Рабочем комитете). Я указал «Союзу», что в таком случае необходимо от «Союза» делегировать кого-либо другого. Но «Союз» нашел возможным мое «совместительство».

Выехали мы из Киева в разное время и разными дорогами (между прочим, чтобы сбить с толку жандармов, я поехал с товарной станции, заехал в Ромны к сестре, постарался, чтобы там видело меня побольше людей, а потом только уехал в Минск, сделавши вид, что возвращаюсь в Киев).

В Минске я остановился сначала в одной гостинице под выдуманным именем (паспортов не требовали), потом переехал в другую, где записался под другой фамилией.

По данной явке я разыскал бундовцев Александра (Кремера) и Глеба (Мутника), Эйдельман и Вигдорчик уже оказались налицо. Из старых знакомых встретил я еще там Петрусевича, делегированного екатеринославским «Союзом».

Накануне официального открытия наших заседаний мы собрались для дружеской беседы в квартире Глеба. Настроение у нас было прекрасное: мы чувствовали, что собираемся сделать великое дело, и все были воодушевлены желанием сделать его возможно лучше. Таково, по крайней мере, было мое впечатление.

На другой день, 1 марта, в 10 часов утра открылся съезд. Впрочем, такое торжественное выражение («открылся») совсем неуместно: собрались мы в небольшой комнате, было всего девять человек (бундовцы Александр, Глеб и Исаак [Ш. Кац], от «Рабочей газеты» — Эйдельман и Вигдорчик, от петербургского «Союза»— Степан (Радченко), от Москвы — Александр Ванновский, от Екатеринослава — Петрусевич и от Киева — я) и решительно никаких формальностей, никакой официальности... Не только «президиума», но и председателя формально не было выбрано (неформальным председателем в нужных случаях был Эйдельман).

Секретарем я предложил выбрать Вигдорчика; на помощь к нему присоединили и меня. Впрочем, протоколов мы не вели (из конспиративных соображений); решили записывать только постановления.

Работа, несмотря на отсутствие формально выбранного председателя, велась дружно и деловито. Прежде всего решен был вопрос о необходимости создания партии. Разумеется, разногласий в ответе не было: иначе зачем бы мы приезжали на съезд?

Несколько больше времени ушло на определение названия партии. Были предложения назвать ее «русской» и «российской». Последнее предложение одержало верх на том основании, что партия должна объединить не только в тесном смысле слова русских рабочих, но и рабочих всех национальностей России.

Название «российской» отстаивали особенно бундовцы; в том же смысле высказывался и я, так как я всегда стоял за объединение всего пролетариата всей России, но на основе полного равноправия, без предоставления какой бы то ни было части рабочего класса преобладающего значения.

Название партии «социал-демократической» не встретило, конечно, возражений.

Было предложено включить также в название партии слово «рабочая», но это предложение собрало только 4 голоса из 9 (слово «рабочая» было включено только позже при составлении «Манифеста», с согласия двух членов Центрального Комитета, оставшихся не арестованными после съезда).

Противники предложения исходили из нежелания создавать фикцию, обман: в партию пока входило очень незначительное количество рабочих.

После докладов с мест, причем выяснилась полная солидарность членов съезда в вопросе о пропаганде и агитации (в том смысле, как мы решили этот вопрос в Киеве), началось обсуждение вопроса об организации партии. Был избран Центральный Комитет, в который вошли представители трех наиболее влиятельных организаций (Эйдельман от группы «Рабочей газеты», Степан от петербургского «Союза борьбы» и Александр от Бунда). Во избежание давления центра на местные организации (которые должны были принять название «комитетов партии») было постановлено, что комитеты в местных делах вполне автономны и даже имеют право не исполнять постановлений ЦК, однако выясняя каждый раз причину неисполнения, Бунд, в частности, признавался автономной организацией в делах, касающихся еврейского пролетариата.

«Рабочую газету» было решено сделать общепартийным органом, поручив дело ее издания Центральному Комитету.

Поднят был затем вопрос об отношении партии к заграничному «Союзу русских социал-демократов» во главе с группой «Освобождение труда». Было решено предложить «Союзу» стать заграничным комитетом партии и войти с ним в тесное общение.

Я предложил просить Г. В. Плеханова составить программу партии вместе с торжественной декларацией о ее возникновении. Однако это предложение было отклонено, так как петербургский делегат заявил, что у них, в Петербурге, есть возможность это сделать без таких затруднений, какие неизбежны при сношениях с заграницей. Оказалось, что мы имели в виду разные вещи: я разумел именно программу, Степан и другие — «Манифест».

Этим и закончились, в сущности, занятия съезда, продолжавшиеся три дня (1, 2 и 3 марта). Избранный нами ЦК в перерывах заседаний съезда уже совещался между собой о дальнейшей постановке работы.

Вечером 3 марта мы все собрались на прощальную вечеринку перед отъездом. Настроение у всех было приподнятое: мы чувствовали и сознавали, что положили начало великому делу объединения рабочего класса всей России в борьбе за светлое будущее, за социализм!

Скромный ужин, с пивом, сопровождался искренними тостами, пожеланиями успеха в дальнейшей борьбе... «Пусть вновь созданная партия не будет мертворожденным детищем!» — вот один из тостов, который, в сущности, был содержанием и всех остальных.

Я напомнил товарищам, что как раз в 1898 году оканчивается 15-летие со дня выхода в свет брошюры Плеханова «Социализм и политическая борьба», положившей идейное начало русской социал-демократии, и предложил послать Г. В. наше приветствие. Предложение это было, конечно, принято.

С бодрой верой в наше дело уехали мы со съезда. Я по приезде в Киев сделал доклады в «Союзе» и Рабочем комитете. Решения съезда были вполне одобрены. Казалось, теперь пойдет работа еще лучше, еще успешнее, чем до сих пор.

Но всего через неделю после моего возвращения киевская организация была разгромлена.

В ночь с 11 на 12 марта были произведены массовые аресты. То же повторилось в Москве, Екатеринославе и других городах. В Москве был арестован Александр Ванновский, в Екатеринославе Петрусевич и, что всего хуже, Эйдельман. Была захвачена там же наша типография и весь материал третьего номера «Рабочей газеты» вместе с А. Д. Поляком, как я упоминал уже выше.

Несколько позже были разгромлены и бундовцы. Тем не менее Александр успел напечатать «Манифест», составленный Струве (тогда еще социал-демократом), и решения съезда. Партия все-таки не могла начать жить, но она не была и мертворожденной. Хотя и не было партийного аппарата, но одно имя партии объединяло разрозненные до тех пор организации. Они уже не чувствовали себя чем-то отдельным, маленьким, жалким,— они сознавали, что они — часть великого целого, великого, если пока не в реальности, то в идее.

И потому I съезд партии по праву считается начальным моментом ее существования.

И я с радостью и гордостью вспоминаю о том, что был его участником.

Первый съезд РСДРП. Документы и материалы. М., 1958, с. 214—224

Примечания:

¹ В будущем «Рабочее знамя» организовало «Русскую социал-демократическую партию», просуществовавшую очень недолго. Ред.

 

 

II

В ГОДЫ ЛЕНИНСКОЙ «ИСКРЫ»

 

В. И. Ленин

ЗАЯВЛЕНИЕ РЕДАКЦИИ «ИСКРЫ»

ОТ РЕДАКЦИИ

Предпринимая издание политической газеты — «Искра», мы считаем необходимым сказать несколько слов о том, к чему мы стремимся и как понимаем свои задачи.

Мы переживаем крайне важный момент в истории русского рабочего движения и русской социал-демократии. Последние годы характеризуются поразительно быстрым распространением социал-демократических идей среди нашей интеллигенции, а навстречу этому течению общественной мысли идет самостоятельно возникшее движение промышленного пролетариата, который начинает объединяться и бороться против своих угнетателей, начинает с жадностью стремиться к социализму. Кружки рабочих и социал-демократов интеллигентов появляются повсюду, распространяются местные агитационные листки, растет спрос на социал-демократическую литературу, далеко обгоняя предложение, а усиленные правительственные преследования не в силах удержать этого движения. Битком набиты тюрьмы, переполнены места ссылки, чуть не каждый месяц слышно о «провалах» во всех концах России, о поимке транспортов, о конфискации литературы и типографий, но движение все растет, захватывает все больший район, все глубже проникает в рабочий класс, все больше привлекает общественное внимание. И все экономическое развитие России, вся история русской общественной мысли и русского революционного движения ручаются за то, что социал-демократическое рабочее движение будет расти, несмотря на все препятствия, и в конце концов — преодолеет их.

Но, с другой стороны, главная черта нашего движения, которая особенно бросается в глаза в последнее время,— его раздробленность, его, так сказать, кустарный характер: местные кружки возникают и действуют независимо друг от друга и даже (что особенно важно) независимо от кружков, действовавших и действующих в тех же центрах; не устанавливается традиции, нет преемственности, и местная литература всецело отражает раздробленность и отсутствие связи с тем, что уже создано русской социал-демократией.

Несоответствие этой раздробленности с запросами, вызываемыми силою и широтой движения, создает, по нашему мнению, критический момент в его развитии. В самом движении с неудержимой силой сказывается потребность упрочиться, выработать определенную физиономию и организацию, а между тем в среде практически действующих социал-демократов необходимость такого перехода к высшей форме движения сознается далеко не везде. В довольно широких кругах наблюдается, наоборот, шатанье мысли, увлечение модной «критикой марксизма» и «бернштейниадой», распространение взглядов так называемого «экономического» направления и в неразрывной связи с этим — стремление задержать движение на его низшей стадии, стремление отодвинуть на второй план задачу образования революционной партии, ведущей борьбу во главе всего народа. Что подобного рода ша танье мысли наблюдается среди русских социал-демократов, что узкий практицизм, оторванный от теоретического освещения движения в его целом, грозит совратить движение на ложную дорогу, это факт; в этом не могут усомниться люди, непосредственно знакомые с положением дел в большинстве наших организаций. Да есть и литературные произведения, подтверждающие это: стоит назвать хотя бы «Credo», вызвавшее уже вполне законный протест, «Отдельное приложение к «Рабочей Мысли»» (сентябрь 1899), столь рельефно выразившее тенденцию, проникающую всю газету «Рабочая Мысль», или наконец — воззвание петербургской «Группы самоосвобождения рабочего класса», составленное в духе того же «экономизма». И совершенно неверно утверждение «Рабочего Дела», что «Credo» представляет собою не больше, как мнение единичных лиц, что направление «Рабочей Мысли» выражает лишь сумбурность и бестактность ее редакции, а не особое направление в самом ходе русского рабочего движения.

А рядом с этим в произведениях писателей, которых читающая публика, с большим или меньшим основанием, считала до сих пор видными представителями «легального» марксизма, все более и более обнаруживается поворот к воззрениям, сближающимся с буржуазной апологетикой. Результатом всего этого и является тот разброд и та анархия, благодаря которым экс-марксист или вернее экс-социалист Бернштейн, перечисляя свои успехи, мог печатно заявить, не встречая возражений, будто большинство действующих в России социал-демократов состоит из его последователей.

Мы не хотим преувеличивать опасность положения, но закрывать на нее глаза было бы неизмеримо вреднее; вот почему мы от всей души приветствуем решение группы «Освобождение труда» возобновить ее литературную деятельность и начать систематическую борьбу против попыток извращения и опошления социал-демократизма.

Практический вывод из всего этого такой: мы, русские социал-демократы, должны сплотиться и направить все усилия на образование крепкой партии, борющейся под единым знаменем революционной социал-демократии. Именно эта задача была намечена уже съездом 1898 года, образовавшим Российскую социал-демократическую рабочую партию и опубликовавшим ее «Манифест».

Мы признаем себя членами этой партии, вполне разделяем основные идеи «Манифеста» и придаем ему важное значение, как открытому заявлению ее целей. Поэтому для нас, как членов партии, вопрос о ближайшей и непосредственной нашей задаче ставится таким образом: какой план деятельности должны мы принять, чтобы достигнуть возможно более прочного возобновления партии?

Обычный ответ на этот вопрос состоит в том, что необходимо снова выбрать центральное учреждение и поручить ему возобновить орган партии. Но в переживаемый нами период разброда такой простой путь едва ли был бы целесообразен.

Создать и упрочить партию значит создать и упрочить объединение всех русских социал-демократов, а — по указанным выше причинам — такого объединения нельзя декретировать, его нельзя ввести по одному только решению какого-либо, скажем, собрания представителей, его необходимо выработать. Необходимо выработать, во-первых, прочное идейное объединение, исключающее ту разноголосицу и путаницу, которая — будем откровенны! — царит среди русских социал-демократов в настоящее время; необходимо закрепить это идейное объединение партийной программой. Необходимо, во-вторых, выработать организацию, специально посвященную сношениям между всеми центрами движения, доставке полных и своевременных сведений о движении и правильному снабжению периодической прессой всех концов России. Только тогда, когда выработается такая организация, когда будет создана русская социалистическая почта, партия получит прочное существование и станет реальным фактом, а следовательно, и могущественной политической силой. Первой половине этой задачи, т. е. выработке общей, принципиально выдержанной литературы, способной идейно объединить революционную социал-демократию, мы и намерены посвятить свои силы, видя в этом насущную потребность современного движения и необходимый подготовительный шаг к восстановлению деятельности партии.

Как мы уже говорили, идейное объединение русских социал-демократов еще надо выработать, для чего необходимо, по нашему мнению, открытое и всестороннее обсуждение основных принципиальных и тактических вопросов, поднятых современными «экономистами», бернштейнианцами и «критиками». Прежде, чем объединяться, и для того, чтобы объединиться, мы должны сначала решительно и определенно размежеваться. Иначе наше объединение было бы лишь фикцией, прикрывающей существующий разброд и мешающей его радикальному устранению. Понятно поэтому, что мы не намерены сделать наш орган простым складом разнообразных воззрений. Мы будем вести его, наоборот, в духе строго определенного направления. Это направление может быть выражено словом: марксизм, и нам вряд ли есть надобность добавлять, что мы стоим за последовательное развитие идей Маркса и Энгельса и решительно отвергаем те половинчатые, расплывчатые и оппортунистические поправки, которые вошли теперь в такую моду с легкой руки Эд. Бернштейна, П. Струве и многих других. Но, обсуждая все вопросы с своей определенной точки зрения, мы вовсе не отвергаем полемику между товарищами на страницах нашего органа. Открытая полемика пред всеми русскими социал-демократами и сознательными рабочими необходима и желательна для выяснения глубины существующих разногласий, для всестороннего обсуждения спорных вопросов, для борьбы с крайностями, в которые неизбежно впадают не только представители различных взглядов, но даже представители различных местностей или различных «профессий» революционного движения. Мы считаем даже, как уже было замечено выше, одним из недочетов современного движения отсутствие открытой полемики между заведомо расходящимися взглядами, стремление держать под спудом разногласия, касающиеся очень серьезных вопросов.

Мы не станем подробно перечислять тех вопросов и тем, которые входят в программу нашего органа, ибо эта программа сама собою вытекает из общего понятия о том, чем должна быть издаваемая, при данных условиях, политическая газета.

По мере наших сил мы будем стремиться к тому, чтобы все русские товарищи смотрели на наше издание как на свой орган, в который каждая группа сообщала бы все сведения о движении, с которым бы она делилась своим опытом, своими взглядами, своими запросами на литературу, своей оценкой социал-демократических изданий, делилась бы, одним словом, всем, что она вносит в движение и что она выносит из него. Только при таком условии возможно будет создание действительно общерусского социал-демократического органа. Только такой орган способен вывести движение на широкий путь политической борьбы. «Раздвинуть рамки и расширить содержание нашей пропагандистско-агитационной и организаторской деятельности» — эти слова П. Б. Аксельрода должны стать лозунгом, определяющим в ближайшем будущем деятельность русских социал-демократов, и мы принимаем этот лозунг в программу своего органа.

Мы обращаем свой призыв не только к социалистам и сознательным рабочим. Мы призываем также всех, кого гнетет и давит современный политический строй, мы предлагаем им страницы наших изданий для разоблачения всех гнусностей русского самодержавия.

Кто понимает социал-демократию, как организацию, служащую исключительно стихийной борьбе пролетариата, тот может удовлетвориться только местной агитацией и «чисто рабочей» литературой. Мы не так понимаем социал-демократию: мы понимаем ее как направленную против абсолютизма революционную партию, неразрывно связанную с рабочим движением. Только организованный в такую партию пролетариат, этот наиболее революционный класс современной России, в состоянии будет исполнить лежащую на нем историческую задачу: объединить под своим знаменем все демократические элементы страны и завершить упорную борьбу целого ряда погибших поколений конечным торжеством над ненавистным режимом.

* * *

Газета будет выходить в объеме около 1—2 печатных листов номер.

Срок выхода, ввиду условий русской нелегальной печати, заранее не определяется.

Нам обещаны — сотрудничество нескольких выдающихся представителей международной социал-демократии, ближайшее участие группы «Освобождение труда» (Г. В. Плеханова, П. Б. Аксельрода, В. И. Засулич) и поддержка со стороны нескольких организаций Российской социал-демократической рабочей партии, а также отдельных групп русских социал-демократов.

Полн. собр. соч., т. 4, с. 354—360

 

В. И. Ленин

КАК ЧУТЬ НЕ ПОТУХЛА «ИСКРА»?

Приехал я сначала в Цюрих, приехал один и не видевшись раньше с Арсеньевым (Потресовым). В Цюрихе П. Б.¹  встретил меня с распростертыми объятиями, и я провел 2 дня в очень задушевной беседе. Беседа была как между давно не видавшимися друзьями: обо всем и о многом прочем, без порядка, совершенно не делового характера. По деловым вопросам П. Б. вообще мало что mitsprechen kann²; заметно было, что он тянет сторону Г. В.³, заметно по тому, как он настаивал на устройстве типографии для журнала в Женеве. Вообще же П. Б. очень «льстил» (извиняюсь за выражение), говорил, что для них все связано с нашим предприятием, что это для них возрождение, что «мы» теперь получим возможность и против крайностей Г. В. спорить — это последнее я особенно заметил, да и вся последующая «гистория» показала, что это особенно замечательные слова были.

Приезжаю в Женеву. Арсеньев предупреждает, что надо быть очень осторожным с Г. В., который страшно возбужден расколом и подозрителен. Беседы с этим последним действительно сразу показали, что он действительно подозрителен, мнителен и rechthaberisch до пес plus ultra⁴. Я старался соблюдать осторожность, обходя «больные» пункты, но это постоянное держание себя настороже не могло, конечно, не отражаться крайне тяжело на настроении. От времени до времени бывали и маленькие «трения» в виде пылких реплик Г. В. на всякое замечаньице, способное хоть немного охладить или утишить разожженные (расколом) страсти. Были «трения» и по вопросам тактики журнала: Г. В. проявлял всегда абсолютную нетерпимость, неспособность и нежелание вникать в чужие аргументы и притом неискренность, именно неискренность. Наши заявления, что мы обязаны быть елико возможно снисходительны к Струве, ибо мы сами не без вины в его эволюции: мы сами, и Г. В. в том числе, не восстали тогда, когда надо было восстать (1895, 1897). Г. В. абсолютно не хотел признать своей, хотя бы малейшей, вины, отделываясь явно негодными аргументами, отстраняющими, а не разъясняющими вопрос. В товарищеской беседе между будущими соредакторами эта... дипломатичность поражала крайне неприятно: зачем обманывать себя, говоря, что в 1895 г. ему, Г. В., будто бы было «приказано» (??) «не стрелять» (в Струве), а он привык делать, что приказано (похоже на то!). Зачем обманывать себя, уверяя, что в 1897 г. (когда Струве писал в «Новом Слове» о своей цели опровергнуть одно из основных положений марксизма) он, Г. В., не выступал против, ибо абсолютно не понимает (и никогда не поймет) полемики в одном журнале между сотрудниками. Эта неискренность страшно раздражала тем более, что Г. В. старался в спорах представить дело так, будто мы не хотим беспощадной войны со Струве, будто мы хотим «все примирить» и проч. Горячие споры шли и о полемике на страницах журнала вообще: Г. В. был против этого и слушать не хотел наших аргументов. К «союзникам» он проявлял ненависть, доходившую до неприличия (заподозривание в шпионстве, обвинение в гешефтмахерстве, в прохвостничестве, заявления, что он бы «расстрелял», не колеблясь, подобных «изменников» и т. п.). Самые отдаленные намеки на то, что и он впал в крайности (напр., мой намек на опубликование частных писем и на неосторожность этого приема), приводили Г. В. прямо в отчаянное возбуждение и заметное раздражение. Очевидно, недовольство росло и в нем и в нас. В нем оно выразилось, между прочим, в следующем: у нас был проект редакционного заявления («От редакции»)⁵, в коем говорилось о задачах и программе изданий: написано оно было в «оппортунистическом» (с точки зрения Г. В.) духе: допускалась полемика между сотрудниками, тон был скромный, делалась оговорка насчет возможности мирного окончания спора с «экономистами» и т. п. Подчеркивалась в заявлении и наша принадлежность к партии и желание работать над ее объединением. Г. В. прочел это заявление, когда меня еще не было, вместе с Арсеньевым и В. И.⁶, прочел и ничего не возразил по существу. Он выразил только желание исправить слог, приподнять его, оставив весь ход мысли. Для этой цели А. Н. и оставил у него заявление. Когда я приехал, Г. В. не сказал мне об этом ни слова, а через несколько дней, когда я был у него, передал мне заявление обратно — вот, мол, при свидетелях, в целости передаю, не потерял. Я спрашиваю, почему он не произвел в нем намеченных изменений. Он отговаривается: это-де можно и потом, это недолго, сейчас не стоит. Я взял заявление, исправил его сам (это был черновик, еще в России набросанный) и второй раз (при В. И.) прочитал его Г. В., причем уже я прямо попросил его взять эту вещь и исправить ее. Он опять отговорился, свалив эту работу на сидевшую рядом В. И. (что было совсем странно, ибо В. И. об этом мы не просили, да и ие смогла бы она исправить, «приподнимая» тон и придавая заявлению характер манифеста).

Так шло дело до съезда (съезда всей группы «Освобождение труда», Г. В., П. Б. и В. И. и нас двоих за отсутствием нашего третьего⁷). Наконец, приехал П. Б., и устроился съезд. По вопросу об отношении нашем к Еврейскому союзу (Бунду) Г. В. проявляет феноменальную нетерпимость, объявляя его прямо не социал-демократической организацией, а просто эксплуататорской, эксплуатирующей русских, говоря, что наша цель — вышибить этот Бунд из партии, что евреи — сплошь шовинисты и националисты, что русская партия должна быть русской, а не давать себя «в пленение» «колену гадову» и пр. Никакие наши возражения против этих неприличных речей ни к чему не привели, и Г. В. остался всецело при своем, говоря, что у нас просто недостает знаний еврейства, жизненного опыта в ведении дел с евреями. Никакой резолюции по этому вопросу принято не было. Читали вместе на съезде «заявление»: Г. В. держал себя странно, молчал, никаких изменений не предложил, не восстал против того, что там допускается полемика, вообще точно отстранялся, именно отстранялся, не желал участвовать и только вскользь, мимоходом, бросил ядовитое и злое замечание, что он-то бы (они-то бы, т. е. группа «Освобождение труда», в коей он диктатор) уж, конечно, не такое заявление написал. Вскользь брошенное, кстати прибавленное к какой- то фразе иного содержания, это замечание Г. В. меня особенно неприятно поразило: идет совещание соредакторов, и вот один из соредакторов (которого два раза просили дать свой проект заявления или проект исправления нашего заявления) не предлагает никаких изменений, а только саркастически замечает, что он-то бы уж, конечно, не так писал (не так робко, скромно, оппортунистически — хотел он сказать). Это уже ясно показало, что нормальных отношений между ним и нами не существует. Далее — обхожу менее важные вопросы съезда — ставится вопрос об отношении к Бобо⁸  и Мих. Ив. Мы стоим за условное приглашение (нас неизбежно толкала на это резкость Г. В.: мы хотели этим показать, что желаем иного отношения. Невероятная резкость Г. В. просто как-то инстинктивно толкает на протест, на защиту его противников. Вера Ивановна очень тонко заметила, что Г. В. всегда полемизирует так, что вызывает в читателе сочувствие к своему противнику). Г. В. очень холодно и сухо заявляет о своем полном несогласии и демонстративно молчит в течение всех наших довольно долгих разговоров с П. Б. и В. И., которые не прочь и согласиться с нами. Все утро это проходит под какой-то крайне тяжелой атмосферой: дело безусловно принимало такой вид, что Г. В. ставит ультиматум — или он или приглашать этих «прохвостов». Видя это, мы оба с Арсеньевым решили уступить и с самого начала вечернего заседания заявили, что «по настоянию Г. В.» отказываемся. Встречено это заявление было молчанием (точно это и само собою подразумевалось, что мы не можем не уступить!). Нас порядочно раздражила эта «атмосфера ультиматумов» (как формулировал позже Арсеньев) — желание Г. В. властвовать неограниченно проявлялось очевидно. Раньше, когда мы частным образом беседовали о Бобо (Г. В., Арсеньев, В. И. и я, в лесу, гуляя вечером), Г. В. заявил после горячего спора, кладя мне руку на плечо: «я ведь,- господа, не ставлю условий, там обсудим все это на съезде сообща и решим вместе». Тогда это меня очень тронуло. Но оказалось, что на съезде вышло как раз обратное: на съезде Г. В. отстранился от товарищеского обсуждения, сердито молчал и своим молчанием явно «ставил условие». Для меня это было резким проявлением неискренности (хотя я сразу и не сформулировал еще так ясно своих впечатлений), а Арсеньев прямо заявил: «я ему не забуду этой уступки!». Наступает суббота. Я не помню уже точно, о чем говорили в этот день, но вечером, когда мы шли все вместе, разгорелся новый конфликт. Г. В. говорил, что надо заказать одному лицу (которое еще не выступало в литературе, но в коем Г. В. хочет видеть философский талант. Я этого лица не знаю; известно оно своим слепым преклонением пред Г. В.) статью на философскую тему, и вот Г. В. говорит: я ему посоветую начать статью замечанием против Каутского — хорош-де гусь, который уже «критиком» сделался, пропускает в «Neue Zeit»⁹ философские статьи «критиков» и не дает полного простора «марксистам» (сиречь Плеханову). Услышав о проекте такой резкой выходки против Каутского (приглашенного уже в сотрудники журнала), Арсеньев возмутился и горячо восстал против этого, находя это неуместным. Г. В. надулся и озлобился, я присоединился к Арсеньеву. П. Б. и В. И. молчали. Через полчасика Г. В. уехал (мы шли его провожать на пароход), причем последнее время он сидел молча, чернее тучи. Когда он ушел, у нас всех сразу стало как-то легче на душе и пошла беседа «по-хорошему». На другой день, в воскресенье (сегодня 2 сентября, воскресенье. Значит, это было только неделю тому назад!!! А мне кажется, что это было с год тому назад! Настолько уже это отошло далеко!), собрание назначено не у нас, на даче, а у Г. В. Приезжаем мы туда,— Арсеньев приехал сначала, я после. Г. В. высылает П. Б. и В. И. сказать Арсеньеву, что он, Г. В., отказывается от соредакторства, а хочет быть простым сотрудником: П. Б. ушел, В. И. совсем растерянно, сама не своя, бормочет Арсеньеву: «Жорж недоволен, не хочет»... Вхожу я. Мне отпирает Г. В. и подает руку с несколько странной улыбкой, затем уходит. Я вхожу в комнату, где сидят В. И. и Арсеньев со странными лицами. Ну, что же, господа? — говорю я. Входит Г. В. и зовет нас в свою комнату. Там он заявляет, что лучше он будет сотрудником, простым сотрудником, ибо иначе будут только трения, что он смотрит на дело, видимо, иначе, чем мы, что он понимает и уважает нашу, партийную, точку зрения, но встать на нее не может. Пусть редакторами будем мы, а он сотрудником. Мы совершенно опешили, выслушав это, прямо-таки опешили и стали отказываться. Тогда Г. В. говорит: ну, если вместе, то как же мы голосовать будем; сколько голосов? — Шесть.— Шесть неудобно.— «Ну, пускай у Г. В. будет 2 голоса,— вступается В. И.,— а то он всегда один будет,— два голоса по вопросам тактики». Мы соглашаемся. Тогда Г. В. берет в руки бразды правления и начинает в тоне редактора распределять отделы и статьи для журнала, раздавая эти отделы то тому, то другому из присутствующих — тоном, не допускающим возражений. Мы сидим все, как в воду опущенные, безучастно со всем соглашаясь и не будучи еще в состоянии переварить происшедшее. Мы чувствуем, что оказались в дураках, что наши замечания становятся все более робкими, что Г. В. «отодвигает» их (не опровергает, а отодвигает) все легче и все небрежнее, что «новая система» de facto¹⁰  всецело равняется полнейшему господству Г. В. и что Г. В., отлично понимая это, не стесняется господствовать вовсю и не очень-то церемонится с нами. Мы сознавали, что одурачены окончательно и разбиты наголову, но еще не реализовали себе вполне своего положения. Зато, как только мы остались одни, как только мы сошли с парохода и пошли к себе на дачу,— нас обоих сразу прорвало, и мы разразились взбешенными и озлобленнейшими тирадами против Г. В.

Но, прежде чем излагать содержание этих тирад и то, к чему они привели, я сделаю сначала маленькое отступление и вернусь назад. Почему нас так возмутила идея полного господства Плеханова (независимо от формы его господства)? Раньше мы всегда думали так: редакторами будем мы, а они — ближайшими участниками. Я предлагал так формально и ставить с самого начала (еще с России), Арсеньев предлагал не ставить формально, а действовать лучше «по-хорошему» (что сойдет-де на то же),— я соглашался. Но оба мы были согласны, что редакторами должны быть мы как потому, что «старики» крайне нетерпимы, так и потому, что они не смогут аккуратно вести черную и тяжелую редакторскую работу: только эти соображения для нас и решали дело, идейное же их руководство мы вполне охотно признавали. Разговоры мои в Женеве с ближайшими товарищами и сторонниками Плеханова из молодых (члены группы «Социал-демократ», старинные сторонники Плеханова, работники, не рабочие, а работники, простые, деловые люди, всецело преданные Плеханову), разговоры эти вполне укрепили меня (и Арсеньева) в мысли, что именно так должны мы ставить дело: эти сторонники сами заявляли нам, без обиняков, что редакция желательна в Германии, ибо это сделает нас независимее от Г. В., что если старики будут держать в руках фактическую редакторскую работу, это будет равносильно страшным проволочкам, а то и провалу дела. И Арсеньев по тем же соображениям стоял безусловно за Германию.

Я остановился, в своем описании того, как чуть было не потухла «Искра», на нашем возвращении домой вечером в воскресенье 26 августа нового стиля. Как только мы остались одни, сойдя с парохода, мы прямо-таки разразились потоком выражений негодования. Нас точно прорвало, тяжелая атмосфера разразилась грозой. Мы ходили до позднего вечера из конца в конец нашей деревеньки, ночь была довольно темная, кругом ходили грозы и блистали молнии. Мы ходили и возмущались. Помнится, начал Арсеньев заявлением, что личные отношения к Плеханову он считает теперь раз навсегда прерванными и никогда не возобновит их: деловые отношения останутся,— лично я с ним fertig¹¹. Его обращение оскорбительно — до такой степени, что заставляет нас подозревать его в очень «нечистых» мыслях по отношению к нам (т. е., что он мысленно приравнивает нас к Streber’aм¹²). Он нас третирует и т. д. Я поддерживал всецело эти обвинения. Мою «влюбленность» в Плеханова тоже как рукой сняло, и мне было обидно и горько до невероятной степени. Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением, veneration, ни перед кем я не держал себя с таким «смирением» — и никогда не испытывал такого грубого «пинка». А на деле вышло именно так, что мы получили пинок: нас припугнули, как детей, припугнули тем, что взрослые нас покинут и оставят одних, и, когда мы струсили (какой позор!), нас с невероятной бесцеремонностью отодвинули. Мы сознали теперь совершенно ясно, что утреннее заявление Плеханова об отказе его от соредакторства было простой ловушкой, рассчитанным шахматным ходом, западней для наивных «пижонов»: это не могло подлежать никакому сомнению, ибо если бы Плеханов искренне боялся соредакторства, боялся затормозить дело, боялся породить лишние трения между нами,— он бы никоим образом не мог, минуту спустя, обнаружить (и грубо обнаружить), что его соредакторство совершенно равносильно его единоредакторству. Ну, а раз человек, с которым мы хотим вести близкое общ