Г. М. Кржижановский
О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ
В 1889 году, семнадцатилетним юношей, духовно еще совершенно не оперившимся, приехал я в Петербург и определился студентом Петербургского технологического института. На втором году своего пребывания в институте я примкнул к левому крылу тогдашнего студенчества. Вспоминаю, что и я и мои новые друзья на первых порах были полны каким-то неопределенным, но властным стремлением «сжечь свои корабли», то есть порвать с той обывательщиной, которая вскармливала нас, собравшихся под одной крышей из различных уголков провинции. Различными путями до нас доходили струйки, так или иначе связывавшие нас с теми воспоминаниями борьбы революционеров-героев, которые славно прошли свой «доблестный и благородный путь» вот здесь, в стенах этого же города. Первичные искания разночинцев 60-х годов, шедшие к нам с ветшающих страниц «Современника» и «Отечественных записок», обличительное слово Салтыкова-Щедрина, свободолюбивые блестки публицистики Михайловского, тяжеловесная проповедь Лаврова, отдельные брошюрки из изданий землевольцев и народовольцев и, наконец, тот удивительный благовест, совпавший с весной нашей жизни, который шел к нам от изданий группы «Освобождение труда»,— вот та литературная цепь, по звеньям которой мы шли в своем превращении из неопределенных народолюбцев во вполне определенных марксистов. И как некоторый утес, завершающий поворотную грань на этом пути, стояло великое творение Маркса — его «Капитал»...
Продумывая страницы этой книги, мы впервые начинали чувствовать твердую почву под своими ногами и находили опорные пункты для критического отношения к народничеству всевозможных оттенков, какими бы революционными красками оно ни прикрывалось. Скоро в нашей группе, состоявшей по преимуществу из студентов-технологов, создался специфический культ Маркса1.
Встречаясь с новыми людьми, мы прежде всего осведомлялись об их отношении к Марксу. Я лично, например, был глубоко убежден, что из человека, который не проштудировал два или три раза «Капитал» Маркса, никогда ничего путного выйти не может... К сожалению, почти такую же требовательность мы предъявляли не только к студенческим головам, но и к мозгам тех рабочих, с которыми мы уже тогда стремились завязать регулярные сношения, группируя их в определенные пропагандистские кружки. Вспоминая, как терзали мы наших первых друзей из рабочего класса «сюртуком» и «холстом» из первой главы «Капитала», я и по сие время чувствую немалые угрызения совести. Наши революционные рабочие кружки были нагружены и работой культурнического оттенка, чему в немалой степени способствовала та громадная духовная жажда, которою были преисполнены передовые рабочие того времени.
Появление у нас осенью 1893 года В. И. Ульянова можно сравнить с животворным по своим последствиям грозовым разрядом. С этого момента для нас началась новая жизнь. Вернувшись осенью 1893 года с летней заводской практики, я нашел весь свой кружок в состоянии необычайного оживления именно по той причине, что наш новый друг, Владимир Ульянов, пришедший к нам с берегов Волги, в кратчайший срок занял в нашей организации центральное место. Уже одно то обстоятельство, что он был братом Александра Ильича Ульянова, одного из последних славных народовольцев, казненного в 1887 году, создавало ему самые благоприятные предпосылки для дружеского приема в нашей среде... Оглядываясь назад и вспоминая фигуру тогдашнего двадцатитрехлетнего Владимира Ильича, я ясно теперь вижу в ней особые черты удивительной душевной опрятности и того непрестанного горения, которое равносильно постоянной готовности к подвигу и самопожертвованию до конца. Может быть, это шло к нему непосредственно от фамильной трагедии, от героического образа его брата, что по-иному связывало его, чем нас, с традициями предшествовавшей героической революционной борьбы. Однако нам, марксистам до педантизма, гораздо более импонировало в нем удивительное умение владеть оружием Маркса и превосходное, прямо-таки поразительное знакомство с экономическим положением страны по первоисточникам статистических сборников.
Моя первая встреча с Владимиром Ильичем состоялась на квартире 3. П. Невзоровой при его докладе в нашем кружке на тему «О рынках». В этом докладе Владимир Ильич блеснул перед нами таким богатством иллюстраций статистического характера, что я испытал своего рода неистовое удовольствие, видя, какое грозное оружие дает марксизм в познании нашей собственной экономики. Некоторые члены нашего кружка были даже до известной степени шокированы этой своеобразной конкретностью подхода к столь теоретическому вопросу, как вопрос о создании рынка для развивающегося капитализма. На материале хозяйственного развития России Владимир Ильич опрокинул все их путаные, искусственные построения о развитии капиталистической экономики2.
За обнаженный лоб и большую эрудицию Владимиру Ильичу пришлось поплатиться кличкой Старик, находившейся в самом резком контрасте с его юношеской подвижностью и бившей в нем ключом молодой энергией. Но те глубокие познания, которыми свободно оперировал этот молодой человек, тот особый такт и та критическая сноровка, с которыми он подходил к жизненным вопросам и к самым разнообразным людям, его необыкновенное уменье поставить себя среди рабочих, к которым он подходил, как это верно отметила Надежда Константиновна Крупская, не как надменный учитель, а прежде всего как друг и товарищ3,— все это прочно закрепляло за ним придуманную нами кличку. Прошло немного месяцев моего знакомства с этим своеобразным «Стариком», как я уже начал уличать себя в чувстве какой-то особой полноты жизни именно в присутствии, в дружеской беседе с этим человеком. Уходил он — и как-то сразу меркли краски, а мысли летели ему вдогонку...
Мы были одними из первых социал-демократов, очутившихся в Восточной Сибири, и вся старая ссылка присматривалась к нам со смешанным чувством любопытства и недоверия. Но среди всех нас особо ярко окрашенной фигурой нового типа политических борцов был именно Владимир Ильич.
Владимир Ильич, В. В. Старков и я были определены на трехлетнее пребывание в Минусинском округе. Мы со Старковым были назначены в село Тесинское, а Владимир Ильич — в село Шушенское, расположенное от нас на расстоянии свыше 100 верст. Это не мешало нам находиться в постоянном общении, причем особенно аккуратным корреспондентом был, конечно, Владимир Ильич. Примерно два раза в неделю мы получали от него письма, благодаря которым были в курсе его собственных работ и тех сведений, которые он получал в результате обширной переписки. Эта переписка возникла не только потому, что письма Владимира Ильича всегда были по существу, всегда давали в сжатой и лаконичной форме глубоко обдуманные ответы по самой сути затрагиваемых тем, но также и вследствие необычайной аккуратности и самодисциплины Владимира Ильича в этом отношении: он мог послать резкий, полемический ответ на полученное письмо, но замолчать или тем более «захалатить» ответ на те запросы, которые к нему поступали, он считал совершенно недопустимым.
Горько мне подумать, что эта груда писем Владимира Ильича, полученная мною за время ссылки, погибла в результате тех мытарств и непрерывных полицейских опасностей, которым пришлось подвергаться в дальнейшем. А между тем эти письма могли бы послужить ценным материалом для характеристики той мощной подготовительной работы, в которую погрузился Владимир Ильич во время своей ссылки. Мы обсуждали с ним и те вопросы, которые были связаны с многоразличными темами писавшейся им в то время книги «Развитие капитализма в России», и различные новинки доходившей до нас и русской и немецкой литературы, и все то, что по тому времени казалось нам существенным и злободневным. Думаю, что эта переписка могла бы недурно характеризовать и ту особенность Владимира Ильича, которая сказывалась в его особом навыке и умении прямо и без всяких околичностей подходить к сути любого вопроса. Именно эта особенность обусловливала исключительную простоту и, так сказать, прозрачность его литературного языка. И, вероятно, трудно найти другого писателя, который в такой степени строго следовал бы совету Некрасова: «Мысли просторно — словам тесно».
По воспоминаниям крестьян села Шушенского, опубликованным в печати, видно, какое впечатление производил на них тот исключительно трудовой и правильный образ жизни, который вел Владимир Ильич в ссылке. Его юридическое образование и постоянное корпение над книгами, умение ответить на всякий вопрос и дать вовремя юридический совет быстро создали ему репутацию необычного человека.
Кажется, на первом же году ссылки мне удалось под каким-то предлогом получить разрешение на пребывание в течение нескольких недель в селе Шушенском, и эта совместная жизнь с Владимиром Ильичем ярко живет в моей памяти. В ту пору он жил еще в полнейшем одиночестве и его рабочий день, продуманный до последней минуты, составлял превосходные чередования крупных порций труда с правильными вкраплениями в обрез необходимого отдыха. По утрам Владимир Ильич обыкновенно чувствовал необычайный прилив жизненных сил и энергии, весьма не прочь был побороться и повозиться, по какой причине и мне приходилось неоднократно вступать с ним в некоторое единоборство, пока он не уймется при самом активном сопротивлении с моей стороны. А затем, после короткой утренней прогулки, начинались графы нашей учебы. Определенные часы были посвящены работам литературного характера, подготовке материалов по статистическим сборникам, занятиям философией, чтению экономической литературы, как нашей, так и западной, а на отдых полагалось и чтение беллетристики.
Газеты мы получали, конечно, с громадным запозданием и сразу целыми пачками. Но, Владимир Ильич ухитрялся систематизировать и чтение этих газет: он распределял их таким образом, что каждый день прочитывал только номера, соответствующие темпу запоздания, но именно приходящиеся только на определенный день. Выходило, что он каждый день получает газету, только с большим опозданием. А когда я пытался портить этот газетный ритм, злонамеренно выхватывая сообщения позднейших номеров, он затыкал уши и яростно защищал преимущества своего метода.
Владимир Ильич был большим поклонником морозного чистого воздуха, быстрой ходьбы, бега на коньках, шахмат и охоты. И какой это был веселый, живой и общительный товарищ в часы такого отдыха на свежем воздухе или в процессе сражения за шахматным столиком!
Так шли недели за неделями нашей ссыльной жизни, и напряженный темп работы этого необыкновенного человека, который на наших глазах не пропускал ни одного дня, чтобы так или иначе, но несколько продвинуться вперед в смысле расширения своего умственного багажа, действовал на нас необычайно подбадривающим и подтягивающим образом. Каждому в его присутствии хотелось быть лучше, чем он есть, и вместе с тем так тянуло быть ближе именно к этому яркому и жизнерадостному человеку.
Я здесь не имею в виду описывать «времена и нравы» минусинской ссылки тех времен. Отмечу только, что в последнем счете наша социал-демократическая компания с Владимиром Ильичем во главе послужила некоторым яблоком раздора среди ссыльных. Весь этот мирок раскололся на две части, причем вся рабочая публика очутилась на нашей стороне. Когда до наших минусинских степей дошло послание госпожи Кусковой, ее известное «Кредо» («Верую»), в котором она старалась доказать неосмотрительность политической проповеди среди пролетариата, которому-де на ближайшее время уготованы лишь пути экономической борьбы, а вся борьба политического характера должна быть отнесена на иждивение «белой кости», то есть господ либералов и всякого рода разночинной интеллигенции,— отношение к этому посланию среди наших ссыльных было весьма различное. Но лишь один Владимир Ильич правильно оценил всю ту губительность искривления сознания пролетариата, которое могло быть связано с таким хвостизмом и пресмыкательством перед куцым российским либерализмом, и всю близорукость этих якобы практических сторонников чисто экономической борьбы. Энергичная отповедь автору «Кредо», которая затем разошлась по всей России в виде письма за подписью 17 ссыльных Восточной Сибири, целиком принадлежит его перу4. В такие моменты Владимир Ильич всегда был начеку, всегда кипел негодованием по адресу такого рода противников.
Ссылка приближалась к концу. Еще до окончания ссылки я получил разрешение работать на Сибирской железной дороге. Очень памятна мне одна из последних моих прогулок с Владимиром Ильичем по берегу широкого Енисея. Была морозная лунная ночь, и перед нами искрился бесконечный саван сибирских снегов. Владимир Ильич вдохновенно рассказывал мне о своих планах и предположениях по возвращении в Россию. Организация печатного партийного органа, перенесение его издания за границу и создание партии при помощи этого центрального органа, представляющего, таким образом, своеобразные леса для постройки всего здания революционной организации пролетариата,— вот что было в центре его аргументации. Мне, признаться, на первых порах показалось, что он переоценивает роль такой партийной газеты и что это происходит лишь потому, что за длительный срок пребывания в ссылке ему самому поневоле приходилось делать односторонний нажим лишь в сторону литературной деятельности.
Жизнь показала всю правильность намеченного Владимиром Ильичем пути.
Воспоминания о В. И. Ленине. В 5-ти т.
Изд. 3-е. М., 1984, т. 2, с. 11—22
Примечания:
1 В этой группе были: С. И. Радченко, Г. Б. Красин, А. А. Ванеев, В. В. Старков, Н. К. Крупская, П. К. Запорожец, А. Л. Малченко, М. А. Сильвин, М. К. Названов, 3. П. и С. П. Невзоровы, А. А. Якубова и др. Прим. автора.
2 Материалы прочитанного В. И. Лениным доклада «О рынках» были положены в основу написанной им работы сПо поводу так называемого вопроса о рынках» (см.: Полн. собр. соч., т. 1, с. 67—122). Ред.
3 Имеется в виду речь Н. К. Крупской на траурном заседании II Всесоюзного съезда Советов 26 января 1924 г. (в кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. В 5-ти т. Изд. 3-е. М., 1984, т. 1, с. 581—582). Ред.
4 Имеется в виду «Протест российских социал-демократов» (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 4, с. 163—176). Ред.
А. А. Ганшин
КАК БЫЛИ ИЗДАНЫ СТАТЬИ В. И. УЛЬЯНОВА «ЧТО ТАКОЕ «ДРУЗЬЯ НАРОДА» И КАК ОНИ ВОЮЮТ ПРОТИВ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТОВ?»
Ранней весной в 1894 году я узнал от своих родственников-друзей братьев Масленниковых, что им удалось, после долгих попыток, приобрести в Москве типографский шрифт. Я тотчас же предложил нашему кружку технологов-марксистов (Владимиру Ильичу Ульянову, С. И. Радченко, В. В. Старкову, Г. М. Кржижановскому, Г. Б. Красину, М. К. Названову, А. Л. Малченко, А. А. Ванееву, П. К. Запорожцу) воспользоваться шрифтом и отпечатать только что написанную статью Владимира Ильича «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», причем всю типографскую работу я брал на себя. Условились, что рукопись передаст Владимир Ильич в Москве в середине июня.
Приехав в Москву, я узнал от братьев Масленниковых, что шрифта нет: доставший шрифт рабочий испугался ревизии типографии и взял его обратно, но есть надежда получить шрифт из других источников. Обещали не сегодня завтра достать; время шло, а шрифта не было. Рукопись о Михайловском была передана мне Владимиром Ильичем в квартире С. И. Мицкевича на Садовой, которому она была дана для прочтения. Дело было только за шрифтом. Решено было ехать в город Юрьев-Польский, где был у меня знакомый наборщик, и предложить ему или отпечатать рукопись, или снабдить нас шрифтом. Переговоры не привели ни к чему: типография была маленькая и убыль шрифта сразу могла броситься в глаза владельцу. Но все-таки удалось достать литографский камень, на котором в конце концов и решили отпечатать «Что такое «друзья народа»...».
Местом для работы выбрали имение моего отца «Горки», Переяславского уезда, Владимирской губернии, в 160 верстах от Москвы, куда, приобретя пишущую машинку, краски, валик и пр., перебрались мы с В. Н. Масленниковым, но вследствие неуменья литографскую работу поставить на удалось. Тогда В. Н. Масленников едет в Москву, достает там автокопист, пергамент и пр., начинаем печатать; работа идет медленно: станок всего на пол-листа, делаем новый — в лист. К концу августа напечатали одну только первую часть в количестве 100 экземпляров, форматом в 1/4 листа, черной краской, стараясь придать внешность типографской работы. С начала сентября продолжаем работу в Москве, на 1-й Мещанской, в доме Зайцевского, в квартире моего отца, куда приезжал из Петербурга А. Л. Малченко, забрал все готовые экземпляры и рукопись в Петербург, где она была вскоре издана на гектографе (синими чернилами) полностью. Насколько помню, в этом издании и принимал участие А. А. Ванеев. На этом издании, по-видимому ради конспирации, то есть чтобы отвлечь внимание жандармов от петербургской организации, была сделана пометка: «Издание провинциальной группы социал-демократов». В ноябре я привез из Петербурга несколько экземпляров этого издания для братьев Масленниковых и С. И. Мицкевича.
В «Горках» и в Москве мною и В. Н. Масленниковым были изданы только две первые части: ответ Михайловскому и Южакову. Ответ Кривенке не успели издать. Рукописи о Южакове и Кривенке я получил от Владимира Ильича в Люблино, где он жил лето 1894 года на даче у А. И. Елизаровой. Двадцатидевятилетняя давность не изгладила из памяти тех бесед, которые вел со мной Владимир Ильич, гуляя по берегу пруда в Кузьминках; уже тогда чувствовалось, что пред тобой могучая умственная сила и воля, в будущем великий человек...
Воспоминания о В. И. Ленине. В 5-ти т.
Изд. 3-е. М., 1984, т. 2. с. 60—61
М. А. Сильвин
СОЗДАНИЕ ПЕТЕРБУРГСКОГО «СОЮЗА БОРЬБЫ ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ РАБОЧЕГО КЛАССА»
Владимир Ильич вернулся из-за границы в сентябре. Зная нашу нужду в литературе, он захватил оттуда чемодан с двойным дном, набитый нелегальщиной. Чемодан он благополучно перевез, а может быть, его и намеренно пропустили с целью выследить дальнейшее. Этот чемодан доставил нам много хлопот. Надо было припрятать и чемодан и содержимое как можно скорее.
Героическими усилиями Ванеева, Сережникова, Попова и других товарищей это блестяще удалось. Полицейские ищейки потеряли след чемодана. Владимир Ильич сознавал, однако, что приближается развязка. В противоположность большинству из нас, менявших свою комнату каждые полгода и даже чаще, он был довольно оседлым и почти все время прожил в Казачьем переулке. По возвращении из-за границы он на протяжении трех месяцев два или три раза переменил адрес, чтобы при допросах квартирные хозяйки не могли установить, кто ходил к нему, какие приносились и уносились вещи посетителями и т. п. Из Таирова переулка (ныне переулок Бринько), д. 6/44, где он сначала снял комнату, он переехал куда-то еще, а затем опять переехал на Гороховую (ныне улица Дзержинского), 61/1, где и прожил до самого ареста.
За границу Владимир Ильич ездил с целью теснее связаться с группой «Освобождение труда», прежде всего установить личный контакт, сговориться касательно общих теоретических воззрений, информировать группу о состоянии подпольной работы, побудить ее к более действенному обслуживанию возникшего движения, снабжению наших организаций литературой и к созданию органа, который отражал бы события и этапы движения, регистрировал вехи в развитии борьбы пролетариата и объяснял их. По инициативе Владимира Ильича было предпринято в Женеве издание «Работника», для которого Владимир Ильич энергично побуждал нас писать. Кржижановский дал для него статью о фабрике Торнтона, Ванеев — о преследованиях духоборов, я — о сельскохозяйственных рабочих. Характерно для Ванеева, что он, атеист и коммунист, взял темой своей первой статьи в нелегальной печати преследование религиозной секты, протестуя против варварского надругательства над свободой совести, против унижения достоинства человеческой личности, совершенно независимо от того, реакционна или прогрессивна была сама по себе эта личность и представляемое ею движение. Он следовал в этом заветам Владимира Ильича, писавшего в «Друзьях народа»: «...русским коммунистам, последователям марксизма, более чем каким-нибудь другим, следует именовать себя СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТАМИ и никогда не забывать в своей деятельности громадной важности ДЕМОКРАТИЗМА»1
Мою статью размером около печатного полулиста (перепечатана в Собр. соч. Ленина, т. 1, изд. 1924 г.) я написал по личным впечатлениям, полученным в Бугурусланском уезде Самарской губернии, где я провел лето 1895 года в имении Н. Г. Михайловского-Гарина. «Как вы нашли мою заметку?» — спросил я как-то Владимира Ильича, ничего не слыша от него о судьбе своей работы. «Это не заметка, а статья... превосходно написана»,— сказал Владимир Ильич к великой моей гордости. Позже я убедился, что он переслал ее для печати без единой поправки. В письме группе «Освобождение труда», при котором пересылался материал для «Работника», Владимир Ильич назвал мою статью: «Рассказ о сельских рабочих на юге».
Надо было не только писать статьи, но и переправлять их, а это опять требовало особой конспирации и особых технических приемов, впервые здесь примененных нами по указаниям Владимира Ильича. Из склеенных особым составом листов рукописи делался картон, в который и переплеталась какая-нибудь невинного содержания книга, посылавшаяся затем за границу почтой самым обыкновенным порядком по заранее данному нейтральному адресу. В этой заделке рукописей ближайшее участие принимали Ванеев и Запорожец.
Вопрос получения заграничной нелегальной литературы, «транспорта», стоял у нас до конца из рук вон плохо. Нам так и не удалось наладить это дело сколько-нибудь регулярно, и все получения литературы из-за границы были случайны, примерно того же порядка, как провоз ее в желтом чемодане самим Владимиром Ильичем. Большей частью нелегальную литературу привозили с собой по мелочам учившиеся за границей студенты. Время от времени получали солидный транспорт через поляков или через виленскую организацию (Гофман). Еще в 1892 году Райчину удалось доставить в Москву сравнительно большой тюк литературы, часть которой попала к нам в Нижний (через Мицкевича) и в Петербург (плехановский «Социал-демократ»; «Нищета философии», «Наемный труд и капитал», «Гражданская война во Франции», «Речь о свободе торговли», «Критика Готской программы» Маркса; «Манифест (Коммунистической партии)»; «Развитие социализма от утопии к науке» Энгельса; речь Варлена; «Задачи социалистов в борьбе с голодом» Плеханова и др.)
Мы сознавали, что для транспорта должна быть создана специальная организация, и мысль об особой группе профессиональных революционеров возникла сама собой. Между тем нужда в литературе, особенно в популярной литературе для рабочих, была очень острая. Имевшиеся в нашем распоряжении книжки зачитывались до дыр. В разных воспоминаниях и исследованиях уже не раз приводился перечень литературы, циркулировавшей в те времена среди рабочих. Так как это была главная духовная пища в нашей пропагандистской работе, я приведу еще раз перечень этих книг по памяти. У нас имелись и распространялись нами среди рабочих:
Маркс и Энгельс: «Манифест Коммунистической партии»;
Маркс: «Капитал», т. I и особо переплетенная глава из него о первоначальном накоплении капитала, «Наемный труд и капитал», «Речь о свободе торговли», «Гражданская война во Франции», «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», «Критика Готской программы»;
Энгельс: «Происхождение семьи, частной собственности и государства», «Развитие социализма от утопии к науке», «Социализм в Германии»;
Лассаль: Речи и статьи, Книга против Шульце-Делича;
популярные брошюры Плеханова, Аксельрода, Засулич и Кольцова;
Каутский: «Эрфуртская программа», «Экономическое учение К. Маркса», «Исторические статьи»;
разные популярные брошюры: «Коллективизм» (Ж. Геда), «Кто чем живет», «Что должен знать и помнить каждый рабочий», «Речь П. Алексеева», «Речь Мышкина», «Речь Бардиной», «Речи петербургских рабочих 1 Мая», «Царь-голод», «Хитрая механика» и др.
Из произведений легальной литературы: сочинения Писарева и Добролюбова; биографии [Биографическая библиотека] Павленкова, Свидерского («Труд и капитал»), Карышева («Экономические беседы»); отдельно переплетенные статьи из старых журналов: «Слово», «Дело»2, «Знание»3, «Отечественные записки»; популярные книги по естествознанию Рубакина и др., романы Беллами, Швейцера, Шпильгагена, «Спартак» Джованьоли, «Углекопы» Золя, «93-й год» В. Гюго и др.
Выбор подходящей к нашим целям легальной литературы был очень невелик; в частности, почти не было книг по русской истории, и мы вынуждены были в ответ на запросы указывать иной раз такую ничтожную книжонку, как Петрушевского. Рассказы Водовозовой были также в большом ходу. Однако во всей этой литературе совсем не было того, что было особенно важно: книг на темы современной русской жизни, в особенности жизни рабочих, их движения, их борьбы, их насущных интересов и задач. Первой книжкой этого рода была брошюра Владимира Ильича «О штрафах», пользовавшаяся в рабочей среде громадным спросом. Владимир Ильич понимал, что необходимые интеллектуальные силы для создания такой литературы найдутся у него под рукой: он сам, литераторы из кружка легальных марксистов, наконец, многие из нас, пропагандистов.
Вопрос был в технике, и в поисках ее он сблизился с группой народовольцев, у которых была типография, а затем с группой Мартова, располагавшей и пограничными связями для транспорта, и техническими силами и средствами. Один из этой группы, Ляховский, уже с начала 1895 года работал в нашей организации как пропагандист. Осенью, с приездом в Петербург Мартова, произошло дальнейшее сближение. Помимо известной личности самого Мартова, к этому сближению толкало то, что за ним стояла целая деятельная группа... у которой, через Гофмана, были прочные связи на границе и, кроме того, был мимеограф — это новое благодетельное изобретение, важное для печатания листовок. Теперь их не надо было писать от руки, а можно было печатать на пишущей машинке и без хлопотливой варки массы гектографа и пр. быстро размножать в виде сравнительно приличном и удобочитаемом. Впервые мы испробовали этот мимеограф уже в ноябре, а в декабре пустили его полным ходом в работу.
Идеей Владимира Ильича стало затем полное объединение всех работавших в Петербурге социал-демократических групп. Пока же, пользуясь притоком новых сил и соглашением с народовольцами, все более склонявшимися к нашим идеям, Владимир Ильич решил поставить издание газеты «Рабочее дело». Были два собрания в расширенном составе нашей организации, оба в квартире Радченко, Симбирская, 12. Одно, так сказать, конституционное, где было оформлено слияние с группой Мартова. Основное ядро организации составляли теперь 17 человек: Ленин, Радченко, Старков, Запорожец, Ванеев, Сильвин, Якубова, 3. П. Невзорова, Крупская, Малченко, Пономарев, Кржижановский — все члены нашей старой группы — и от новых товарищей: Мартов, Гофман, Ляховский и Тренюхин4. Был выбран центральный кружок (слово «комитет» тогда еще не было в употреблении) для объединения работы и руководства ею; в него вошли Ленин, Мартов, Кржижановский, Старков и Ванеев. Были намечены кандидаты в центральную группу семнадцати ввиду вероятного расширения нашей деятельности и на случай провалов. Кандидатом со стороны мартовцев был выдвинут Гурвич (впоследствии известный под именем Дана), а с нашей стороны рекомендованные мной В. К. Сережников, И. А. Шестопалов. Заведующим техникой был избран студент-технолог Я. П. Пономарев, также присутствовавший на этом собрании; к тому времени он уже специализировался на издании листков, для чего у него была под рукой своя небольшая группа. Скоро к нему был присоединен Гольдман (Горев) из группы Мартова, ставший после ареста Пономарева вместе с М. Лурье главой и руководителем всей технической части (не только печатания прокламаций, но также получения и распределения нелегальной литературы, хранения архива и пр.). Ванеев был избран для сношений с народовольческой типографией, которые он вел и прямо через Л. Книпович (кличка Дяденька, тогда народоволка, позже наш единомышленник и деятельный товарищ) и при содействии А. А. Якубовой. Это и было основанием для введения его пятым в руководящую четверку, которая, помимо организационных задач, взяла на себя и редактирование всех изданий, в том числе и предположенного непериодического органа.
Члены центральной группы — пропагандисты — были разбиты по районам соответственно их прежним связям. Ульянову, Мартову и Кржижановскому отводился район Невской заставы, или Шлиссельбургского тракта, как он иногда у нас назывался; Старкову, Ляховскому и Запорожцу — Нарвский район, главным образом, конечно, Путиловский завод; Гофману и Тренюхину — район Обводного канала; Сильвину, Ванееву, 3. Невзоровой, Якубовой — заречные части, Васильевский остров, Петербургская и Выборгская стороны. Это не значит, что весь район обслуживался только теми членами центральной группы, которым он был отведен; они были лишь, так сказать, ответственными организаторами района, должны были привлекать новых сотрудников (с ведома центральной пятерки), организовывать рабочие и студенческие кружки, упорядочить связи, собирать сведения о положении дел в районе, обеспечивать снабжение литературой, листками и т. д.
Надо сказать, что строгое распределение районов фактически не соблюдалось. Владимир Ильич посещал рабочие кружки и в других районах города кроме Невской заставы. В дальнейшем, однако, имелось в виду Ульянова совсем освободить от занятий в кружках, Ванееву сосредоточиться на обязанностях секретариата и связи, остальным уточнить и разукрупнить районы деятельности. Аресты помешали нам развернуться в планомерно действующую организацию с могучим политическим и литературным руководящим центром, с точным распределением работы среди всех членов.
Я ничего не сказал здесь о Н. К. Крупской; она не была пропагандисткой в тесном смысле слова, но вела ответственную и очень важную для нас работу. Своим положением в вечерней школе за Невской заставой она пользовалась для привлечения новых рабочих в наши кружки, к ней стекались все особо важные или срочные сведения для нас от рабочих — членов кружков, все рабочие-вожаки лично ее знали и относились к ней с глубоким уважением и полным доверием. Она поддерживала и возобновляла обрывавшиеся связи, она была, в сущности, главным стержнем всей нашей организации, — она и ее ближайшие помощницы и коллеги: Куделли, Чечулина и др.
С. И. Радченко от пропагандистской работы также был освобожден. Он заведовал финансовой частью, планированием техники, подготовкой необходимых элементов для устройства собственной подпольной типографии и, так сказать, дипломатическими сношениями — с легальными марксистами, с другими социал-демократическими группировками в столице, с разными интеллигентскими организациями в кружках литераторов, студентов, культурных деятелей. Всякий из этих кругов, заинтересованный в связях или сношениях с нами, знал, что именно через Радченко он мог найти нити этих связей. При массовых арестах его роль становилась особо важной, ему приходилось иногда чуть ли не вновь сколачивать организацию. Малченко был придан ему в помощники при выполнении всех этих многообразных обязанностей.
У нас была, кроме того, обширная «периферия» сотрудников, не связанных непосредственно с центром: пропагандистов, техников, хранителей, переносчиков и распространителей литературы. И. Смидович, С. Невзорова, Названов, А. Ванеев, Стратанович, Е. Н. Федорова, Рунина, Попов, Неустроев, Леман, Богданов, Таранович и множество других имен можно было бы еще назвать в числе этих самоотверженных товарищей, не чуждавшихся никакой подпольной работы, как бы она ни казалась маловажной, лишь бы служила общему делу. Без помощи всех этих товарищей мы не могли бы развернуть той широкой работы в массах, которая привела наконец к их революционному подъему.
Другое собрание было редакционное, дня за три до арестов. На нем Владимир Ильич в качестве редактора «Рабочего дела» читал нам все статьи, предназначенные для первого номера. Он, улыбаясь, начал с заявления: «Я понимаю свои обязанности редактора самодержавно»,— исключая, таким образом, ненужные прения по содержанию статей, которые уже были согласованы с отдельными авторами. Три статьи в этом первом и единственном номере принадлежали Владимиру Ильичу: передовая, общеполитического содержания статья, посвященная смерти Ф. Энгельса, и статья по поводу циркуляра Дурново («О чем думают наши министры»). Были также статьи Мартова, Кржижановского, Ванеева, Сильвина (о фабрике Лаферма), Шестернина (о стачке ткачей в Иваново-Вознесенске), остальных авторов я не помню.
За несколько дней до того Запорожец убедил Владимира Ильича не отдавать в типографию статей, написанных его характерным почерком, и переписал их, вследствие чего жандармы приписали Запорожцу авторство этих статей, смотрели на него как на главаря и приговорили к более тяжкой и продолжительной ссылке сравнительно с другими.
Тут же после собрания Владимир Ильич передал весь материал Ванееву, на котором лежали обязанности по сношению с типографией; у Ванеева и был захвачен этот материал при обыске в ночь на 9 декабря.
«Рабочее дело» не было газетой по своему характеру и не могло быть ею еще и потому, что выход его не мог быть периодическим, каждый выпуск требовал бы неопределенно продолжительного времени. Это не был и научно-теоретический журнал типа издававшейся позже женевской «Зари»5. Скорее всего это издание приняло бы форму непериодических сборников, близких по своему характеру заграничному «Работнику», со статьями, в которых находили бы отклик все важные события рабочей жизни и революционной борьбы. Потребность в такого рода органе была особенно острой, и последующие нелегальные издания социал-демократических организаций в России шли по тому же пути, какой был намечен нашим «Рабочим делом».
Между тем наша агитационная кампания шла полным ходом. Зиновьев и Карамышев (Борис и Петяшка, как их называли) с группой подобранной ими молодежи агитировали открыто всюду, где возможно, разбрасывали листки прямо на улицах, в толпе рабочих при выходе с завода и в других местах. Листки у Торнтона, на Путиловском заводе, у Лаферма и др. привлекали внимание, вызывали толки. Более отсталые среди рабочих, ткачи подходили к ним сначала с опаской. «Видит листок, и хочется ему взять, а боится»,— рассказывал нам Зиновьев.
Правительство скоро создало им популярность. Листок обычно касался какого-нибудь частного случая злоупотреблений, нарушения закона, сбавки платы без предупреждения и т. п. Приезжал фабричный инспектор, начиналось расследование, полиция вела свое дознание. Все это было событием в однообразной заводской жизни, вызывало толки, будило интересы. Напряженно ждали, каков будет результат вызванной листком шумихи. Уже распубликование злоупотребления или случая произвола, казавшегося своим, домашним, внутренним делом, порождало само по себе возбуждение. «Ловко продернули!» — говорили в толпе, читая свежий, только что подобранный листок. Читали его теперь уже громко, то есть публично, чаще всего те же рабочие, которые дали для него материал, и распространяли его иной раз довольно своеобразно — через какую-нибудь духовую трубу, откуда листовки веером разлетались по мастерской. Однако все это происходило на немногих, преимущественно механических заводах, а между тем мы хотели проникнуть со своей агитацией в самую толщу рабочих, именно в среду наиболее отсталых, движение среди которых сразу могло бы изменить весь характер нашей работы. Случай помог нам проникнуть на фабрику Лаферма, где работали почти исключительно женщины.
5 и 8 ноября нами были распространены листки на фабрике Торнтона, 15 ноября — на «Скороходе», в ноябре же и затем 4 декабря — на Путиловском заводе. 10 ноября произошла забастовка на фабрике Лаферма, помещавшейся на углу 9-й линии и Среднего проспекта Васильевского острова.
Я жил в это время на 3-й линии. Возвращаясь часов около двух из университета, я заметил на улицах какое-то необычное оживление, разговоры о каком-то публичном происшествии в окрестности и, следуя за группой спешивших куда-то людей, подошел к фабрике. Улица возле нее была запружена толпой праздных зевак, вся мостовая была усеяна папиросной бумагой, из окон высовывались возбужденные лица работниц, что-то громко кричавших и продолжавших бросать на мостовую обломки ящиков, части инструментов, табак, папиросные гильзы и т. п. У здания фабрики стояла пожарная машина и пожарные налаживали рукава, собираясь пустить ее в действие — холодной струей охладить пыл забастовщиц. Было очень много полиции. Я бродил кругом и около в состоянии сильного возбуждения. У меня под носом такие волнения, а я, ответственный организатор района, ничего не знаю и ничего не могу предпринять. Я полетел к Ильичу. «Пойдемте,— тормошил я его,— посмотрите, что там делается». Он заметил что-то скептически, но пошел. Спускались уже туманные зимние сумерки, когда мы прибыли на место. Картина «беспорядков» была все та же. Приехал градоначальник, в окна направили струи воды из пожарной машины, более решительных действий, видимо, не предпринимали. Работницы понемногу успокаивались и расходились.
Я зашел в ближайшую пивную послушать разговоры, и мне удалось понять, в чем было дело. На фабрике ввели новую машину для набивки папирос и понизили расценок с единицы выработки; заработок сократился. Работницы заявили протест, но на него не обратили внимания, тогда они устроили «бунт»: принялись разбивать машины и вообще все, что попадалось под руку, избили бы и заведующих мастерскими, если бы те не попрятались. Из пивной, где благодушествовали мелкие лавочники и тому подобный люд, не скупившийся на насмешки и пошлые замечания насчет расходившихся работниц, я вышел в настроении не очень бодром. Несмотря на это, я решил завести знакомство и, увязавшись за группой работниц, вышедших с фабрики, дошел, болтая с ними, до их квартиры, куда меня и пригласили зайти выпить чаю. Там мне подробно рассказали все дело, отнесясь ко мне очень любезно, как к студенту и сотруднику газет, как я себя рекомендовал. Уходя, я попросил позволения зайти еще раз. Связь, таким образом, была установлена. С тех пор фабрика Лаферма стала как бы моей революционной вотчиной, и почти все прокламации и статьи, касавшиеся ее, до самого моего ареста, писались мной. Позже мы еще не раз имели здесь дела, связанные с нашей «агитацией» в момент брожения среди рабочих.
К ноябрю 1895 года стадия кружковой пропаганды в нашей организации стала уже достоянием прошлого. Некоторое время еще продолжались теоретические занятия с рабочими, но главной целью образования кружков стало теперь расширение связей, собирание сведений о положении дел на заводах и фабриках, дотоле нам известных только понаслышке, и распространение листков на них. Приходя в кружок, пропагандист теперь не выискивал наиболее интеллигентных рабочих, способных усвоить теорию прибавочной стоимости. Он искал живых, деятельных, развитых товарищей, которые способны были бы стать агитаторами, улавливать настроения, подмечать важные факты. «Агитация» так захватила нас, что скоро нам просто некогда было заниматься кружковой работой, тем более что и полицейское наблюдение за нами усилилось. Не в кружке в воскресенье, в спокойной обстановке за чашкой чая,— мы встречались теперь с рабочими где-нибудь на лету, на улице, в сквере, на кладбище, в пивной, в лесу за городом, в глухом переулке вблизи завода, получали от них сообщение на словах или кое-как нацарапанную на бумаге информацию и таким же порядком передавали принесенную на себе под жилетом пачку прокламаций, которые в ту же ночь или утром уже раскидывались на заводе. Это была нервная работа, требовавшая напряженного внимания, выдержки, хладнокровия, решительности и быстроты исполнения. Формально листок всякий раз должен был редактироваться уполномоченной на то коллегией, фактически же автор листка очень часто выпускал его за своей личной ответственностью и уже потом передавал для ознакомления товарищам. Разногласия и возражения были редки: мы были хорошо спевшейся группой, раньше у нас было достаточно времени, чтобы сговориться обо всем главнейшем.
Агитация как прием борьбы, как метод революционной социал-демократической работы получила вскоре широкое применение во всей стране, в большинстве случаев независимо от нас, но нередко и под прямым влиянием наших успехов. Иные товарищи, приверженцы старых методов конспирации, испугались ее, отошли от нас, предсказывали нам полный провал. Другие обвиняли нас в крохоборстве, в борьбе за «кипяток», в забвении широких задач. Мы, однако, этих задач ни на минуту не забывали. Мы теперь сосредоточили все наше внимание на одной всепоглощающей цели: вызвать массовое движение. Это наше понимание агитации и ее значения превосходно сформулировал Владимир Ильич в своем проекте и объяснении программы социал-демократической партии, написанной им в тюрьме в 1895—1896 годах. Он писал:
«В этом начавшемся теперь повсюду в России переходе рабочих к неуклонной борьбе за свои насущные нужды, борьбе за уступки, за лучшие условия жизни, заработка и рабочего дня, заключается громадный шаг вперед, сделанный русскими рабочими, и на эту борьбу, на содействие ей должно быть обращено поэтому главное внимание с.-д. партии и всех сознательных рабочих.
...На этой борьбе массы рабочего люда учатся, во-1-х, распознавать и разбирать один за другим приемы капиталистической эксплуатации, соображать их и с законом, и с своими жизненными условиями, и с интересами класса капиталистов. Разбирая отдельные формы и случаи эксплуатации, рабочие научаются понимать значение и сущность эксплуатации в ее целом, научаются понимать тот общественный строй, который основан на эксплуатации труда капиталом. Во-2-х, на этой борьбе рабочие пробуют свои силы, учатся объединению, учатся понимать необходимость и значение его. Расширение этой борьбы и учащение столкновений ведет неизбежно к расширению борьбы, к развитию чувства единства, чувства своей солидарности сначала среди рабочих данной местности, затем среди рабочих всей страны, среди всего рабочего класса. В-3-х, эта борьба развивает политическое сознание рабочих. Масса рабочего люда поставлена условиями самой жизни в такое положение, что они (не могут) не имеют ни досуга, ни возможности раздумывать о каких-нибудь государственных вопросах. Но борьба рабочих с фабрикантами за их повседневные нужды сама собой и неизбежно наталкивает рабочих на вопросы государственные, политические, на вопросы о том, как управляется русское государство, как издаются законы и правила и чьим интересам они служат. Каждое фабричное столкновение необходимо приводит рабочих к столкновению с законами и представителями государственной власти»6.
...Собрание состоялось 15 декабря на Аптекарском острове в квартире дьякона. И. А. Шестопалову удалось достать эту квартиру, очень удобную для многолюдного и весьма конспиративного собрания,— захвати нас здесь полиция, и в ее руки попалась бы почти вся наша организация полностью. В просторной комнате уселись мы за длинным обеденным столом, уставленным чайными приборами и закусками,— дьякон не поскупился на угощение. Здесь были из старых С. И. и Л. Н. Радченко, Мартов, Крупская, 3. П. Невзорова, Якубова, Ляховский, Сильвин, Пономарев и, наряду с ними, новые товарищи, которыми мы теперь решили немедленно пополнить центральный кружок: Тренюхин, Гофман, М. Лурье, Гурвич, Стратанович, Шестопалов, Л. Попов, Леман.
Председатель собрания формально не избирался, руководство прениями и формулировку решений, которые никак не записывались, принял на себя Сильвин. По выяснении того, кто арестован и кто уцелел, какими силами располагает организация, какие связи остались в рабочей среде, каковы наши денежные средства, нелегальный библиотечный фонд и техника, было прежде всего решено, единогласно и без прений, продолжать агитационную деятельность главным образом путем выпуска листовок соответственно притоку информации с фабрик и заводов, тут же было прочитано и одобрено к выпуску воззвание ко всем петербургским рабочим, написанное еще до арестов, кажется, Кржижановским и оставшееся у кого-то из товарищей в рукописи. Затем Мартов прочитал проект обращения к рабочим по поводу арестов, которое тоже было принято без поправок. Заведование технической стороной дела, то есть печатанием листков, мы по-прежнему оставили в руках Я. П. Пономарева, в распоряжении которого был мимеограф и небольшой штат молодых людей — переносчиков и хранителей. Был выбран новый организационный центр — в составе Ляховского, Мартова, Радченко и Сильвина,— которому поручались сношения с другими организациями, изыскание денежных и технических средств, привлечение новых членов, редактирование листков, распределение районов между пропагандистами и всякого рода общие вопросы организации.
Об этом собрании сообщает и Тахтарев. Он писал, конечно, со слов своей жены, А. А. Якубовой, члена центральной группы, присутствовавшей на этом собрании. Он говорит:
«Некоторые, как, например, М. А. Сильвин, остались на свободе и не только продолжали действовать, но решились показать, что страшный удар, нанесенный жандармами социал-демократическому движению, не попал в настоящую цель и что социал-демократическая организация... несмотря на аресты, не только жива и продолжает действовать, но даже выросла в целый рабочий союз... Собравшиеся на совещании поставили перед собой двойную задачу: во-первых, показать, что действовавшая группа Владимира Ильича уцелела от арестов, как будто они ее совсем не коснулись, и, во-вторых, что арестованные лица, а в их числе и Владимир Ильич, непричастны к той массовой агитации, которая происходила за последнее время посредством распространения безымянных воззваний».
Организация наша до сих пор не имела имени. Даже кличка «старики» появилась уже после ареста Ульянова и его ближайших товарищей и относилась главным образом к ним. Листки мы выпускали без всякой подписи. Сами мы называли себя группой социал-демократов, но нигде это не было формально зафиксировано. Между тем именно теперь, с исчезновением из нашего кружка такой крупной индивидуальности, как Ульянов, признанного его руководителя и идеолога, нам необходимо было подчеркнуть то особенно характерное, чем выделялась наша группа, что она вносила в движение: революционный энтузиазм, принципиальную непримиримость, широкие задачи. Агитация путем листовок, связанные с этим забастовки и другие выступления рабочих в Петербурге были почти всецело нашим делом, мы были за это ответственны. Мы должны были поэтому показать свое лицо, иметь свой герб, свою печать и имя. Этого требовал также и тот размах, который приобрела наша организация, пережившая формы кружковщины. Передовые рабочие играли в ней теперь все более заметную роль, более влиятельную и важную, чем та роль обслуживания их запросов, какую выполняли многие из нас, интеллигентов.
Мы уже не могли теперь выступать от имени только нашего кружка пропагандистов, мы выступали с призывами и лозунгами, обращенными ко всей петербургской массе рабочих от имени многочисленной и влиятельной организации, состоявшей из рабочих-революционеров не менее, чем из интеллигентов-революционеров. Мы должны были иметь имя и должны были провозгласить его сейчас же, если мы хотели отвлечь внимание сыска от наших арестованных товарищей и направить этот сыск по ложному следу. Мы должны были заявить, что вот мы, имярек, делали и продолжаем делать то, в чем ошибочно обвиняют «декабристов» (так стали называть арестованных в декабре 1895 года). Мы все хорошо сознавали важность этого шага — принять публичное имя и ставить нашу печать и подпись под каждым воззванием нашей организации, при каждом публичном ее выступлении.
По вопросу о названии организации мнения в собрании разделились. Мартов предлагал назваться «Петербургский рабочий союз». Я оспаривал это, говоря, что организация, оформленная наподобие европейских рабочих союзов — политических или экономических, сразу почувствуется рабочими и произведет в их среде неблагоприятное впечатление совершенно так же, как если мы назовемся «рабочая партия» или «социал-демократическая партия», потому что партии мы тоже еще пока не представляем. Мы должны быть реалистами, говорил я, и, выступая от имени массы и в защиту ее интересов, никого не мистифицировать. Название должно отвечать действительному положению вещей и никого не вводить в заблуждение. Затем оно должно быть всем понятно. Мы представляем собой, однако, союз, это верно; в этот союз, объединенный общностью целей, входят и рабочие, и интеллигенты, и может войти всякий, кто пожелает оказать свое содействие осуществлению этих целей.
Если в наш союз вольются в достаточном числе рабочие, которые придадут ему иные организационные формы и более ясно сформулируют свои задачи, название можно будет изменить, теперь же я предлагаю принять название несколько широковещательное, но, по существу, более скромное, чем название «партия» или «рабочий союз». Я предлагаю назваться «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». После кратких прений мое предложение было принято значительным большинством голосов. Тут же постановили заказать печать и поставить ее на первом же выпускаемом листке...
Тахтарев рассказывает об этом в той же своей статье:
«Ни одно из названий, предлагавшихся тем или другим из участников собрания, не удовлетворяло почему-либо других. Одно из этих названий, предложенное, по словам Аполлинарии Александровны (А. А. Якубовой), М. А. Сильвиным, вполне соответствовало своему назначению, но казалось другим слишком длинным. Это название было «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Листок, выпущенный от имени «Союза борьбы» 15 декабря 1895 года, объявлял, что «все ранее изданные воззвания принадлежали «Союзу борьбы», который извещал настоящим воззванием о своем существовании».
Мартов, говоря в своих «Записках», что название «Союза борьбы» предложено им, просто запамятовал, как было дело. А как оно было, я рассказывал Анне Ильиничне, будучи у нее в Москве в конце декабря. Она одобрила название.
Усомнившись в возможности назвать себя рабочим союзом или как-либо в этом роде, мы обнаружили ту же скромность и нерешительность, что и наши рабочие в вопросе о посылке венка на могилу Энгельса при известии о его смерти. Бабушкин рассказывает:
«На... собрании... часть стояла за посылку, но большинство было против. Отказ мотивировали тем, что наше движение довольно ничтожно, и если мы пошлем венок с надписью от петербургских рабочих, то это будет совсем неверно»7.
Собрание на Аптекарском острове имело важное значение в жизни нашей организации. Оно нас сблизило, как бы спаяло в одно целое, проникнутое общими устремлениями. Правда, вождя, каким был ранее для всех нас Ульянов, не было. Но все чувствовали, что у нас одна цель, что мы должны отдать для нее все, свободу и, если понадобится, самую жизнь. Придавало бодрости также и сознание того, что рабочий аппарат, исполнительный орган опять имеется налицо.
Этот исполнительный орган никогда не собирался в том составе, в каком он был избран. Вероятно, из осторожности Ляховский и Радченко (последний без всякого сомнения поэтому) не приходили на собрания. Мы с Мартовым «самовольно» кооптировали пятым, а в действительности третьим С. А. Гофмана. Втроем обсуждали все прокламации и заявления «Союза борьбы». По нашему постановлению и под нашей коллективной редакцией были выпущены листовки: Бабушкина («Что такое социалист...»), Ляховского («К ткачам ф-ки Лебедева»), Сильвина («К рабочим Путиловского завода»), к прядильщикам фабрики Кенига, к рабочим Александровского механического завода и пр. Мы по возможности точно выявили личный состав организации и установили наши связи в рабочей среде.
Дела были совсем неплохи, несмотря на то что аресты выхватили наиболее энергичных и инициативных рабочих. У нас оставалась довольно обширная «периферия» в интеллигентской среде, откуда мы могли черпать пополнение и находить себе заместителей в случае провала, и хорошие связи среди рабочих, потому что уцелели Бабушкин за Невской заставой, Шаповалов на Выборгской стороне, Соловьев на Балтийском, Морозов и Львов на Путиловском заводе, Лебедев, Галактионов, Царьков и др., которые продолжали требовать листков и давали для них достаточный материал.
В этот первый месяц до ареста Мартова вопросами кружковой пропаганды мы мало занимались, хотя она и не прекращалась. Каждый из нас вел кружок или даже несколько. За Невской заставой работали Ляховский, Стратанович, 3. П. и С. П. Невзоровы, Крупская, Гофман, Мартов, Сильвин и Тренюхин вели кружки за Нарвской заставой, в районе Путиловского завода. Гурвич имел кружок в Новом порту. Якубова и Леман — в Центральном районе. Впрочем, это разделение районов точно не соблюдалось. Состав кружков теперь часто менялся, менялись и руководители. Один пропагандист передавал кружок другому иногда без ведома центра. Кружки часто распадались без всякой видимой причины, просто вся работа стала более нервной, живой и подвижной. Проведя две-три беседы на теоретические темы, пропагандист переходил на злободневные вопросы рабочей, заводской жизни, и эта линия быстро подхватывалась участниками кружка, которые — так нам часто казалось — только того и ждали.
Листок, его сенсационные разоблачения, формулировка настроений и требований массы — вот что теперь было нужно, и этого именно прежде всего хотели теперь в кружках. Мы, разумеется, охотно шли навстречу подобным стремлениям, это вполне отвечало нашим желаниям. Теперь уже пропагандисту не приходилось выдерживать долгий период испытания его теоретической пригодности, подвергаться чуть ли не экзамену, чтобы получить кружок, как это было прежде. Оценивались только его моральные качества, чтобы не нарваться на предателя, чтобы вновь привлекаемый в организацию товарищ был верный человек, действительно преданный революционному делу. И пропагандистский и вспомогательный аппарат требовался теперь сравнительно многочисленный, и новым для нас было то, что мы, члены центра, теперь уже не знали лично и не могли знать всех членов организации.
Из товарищей, тогда сравнительно отдаленных от центра, а затем заменивших нас в работе, я помню имена Попова, Неустроева, Богданова, Лемана, Инны Смидович, Тарановича, Руниной, Труховской, Федоровой, Рябинина и Гольдмана. В распределении функций и обязанностей по работе мы руководствовались принципом, что никакая работа, как бы она сама по себе ни казалась малозначительной, не может считаться недостойной и по своей важности для дела должна почитаться равной работе центрального руководства, никакого генеральства не допускалось, и каждый член центрального кружка в случае надобности должен был и печатать листки, и хранить их, и бегать как посыльный, что и бывало в нашей практике того времени.
Лично я занимался кроме Путиловского завода еще и на Балтийском, где Ванеев передал мне кружок Самохина, с арестом которого вместе с остальными «декабристами» руководителем стал Соловьев; у него в квартире и собирался кружок. В это же время я бывал и на Выборгской стороне у Шаповалова, работавшего на заводе Лесснера, во всяком случае кружок лесснеровцев собирался у него.
Остро ощущалась нами потребность в печатном станке, тем более что лавры народовольцев не давали нам покоя: их типография продолжала работать. Мы получили сообщение, что работа Ильича «Объяснение закона о штрафах» напечатана и мы должны быть готовы к ее принятию и распространению. Через Надежду Константиновну, с которой держала постоянную связь Анна Ильинична, мы запросили Ильича, нет ли с его стороны возражений, так как при аресте могли быть найдены у него рукописи или другие доказательства его прикосновенности к этой работе. Ответ Ильича был благоприятный. Брошюру мы получили и стали усиленно распространять в конце января.
Для того чтобы наладить собственное печатное дело, нужно было сначала добыть все необходимое, и прежде всего шрифт. На одном из совещаний тройки Гофман сообщил, что имеется партия шрифта, пуда два-три, в Москве и что желательно было бы шрифт этот привезти в Петербург и держать его до поры до времени в надежном месте. Я сказал, что собираюсь на рождество поехать в Нижний и могу захватить шрифт на обратном пути. Но выяснилось, что, во-первых, шрифт надо взять срочно, чтобы он от нас не ушел в другое место, а во-вторых, что мне лично этим заниматься нельзя, так как я, один из немногих уцелевших из прежнего центра организации, имел на своих руках рабочие и иные связи, знал важные пути сношений, источники денежных средств и пр., не успел еще все это передать и распределить по-новому и мой арест со шрифтом был бы в данное время очень нежелателен: Я поэтому сказал, что на пути в Нижний остановлюсь в Москве и подыщу человека, который привезет шрифт. Мне был дан московский адрес, по которому я должен был явиться за шрифтом, а доставить его надо было в Петербург в дом № 3 по Троицкой улице в квартиру горного инженера, кажется Касьянова, сказав: «Вот вам ящик с вином».
По приезде в Москву, в самый канун рождества 1895 года, я стал соображать, к кому бы обратиться за помощью. Кружок Мицкевича, с членами которого я обычно виделся, бывая в Москве, был разгромлен. Впутывать в это дело Анну Ильиничну и ее друзей мне казалось нежелательным, неконспиративным по связи с петербургскими арестованными. Что было делать? Стал я тогда припоминать, не найдется ли в Москве кого-нибудь из старых моих товарищей по гимназии. Наконец я вспомнил С. Н. X.— студента-медика, отличавшегося в нашем нижегородском кружке необычайным рвением, в особенности по части пропаганды марксизма среди гимназисток. Я разыскал его, объяснил ему дело и после некоторого колебания с его стороны получил благородное и решительное согласие выполнить задание.
Оставалось только разыскать шрифт. Помнится, в Салтыковском переулке я нашел нужный мне дом и увидел себя в меблированных комнатах не первого разряда, назвал имя и несколько нерешительно постучался в указанную мне дверь. Каждый раз в таких случаях думаешь, а вдруг ловушка, засада. Всегда, конечно, можно отговориться недоразумением или ошибкой, и я настороженно прислушивался, что будет дальше.
«Войдите»,— не сразу послышался спокойный, тихий голос.
На диване лежал шатен лет двадцати восьми, худой и длинный, спокойно и молча смотревший на меня.
«Вы ли г-н Невский?» — «Да, я». И он поднялся с дивана.
Фамилия «Невский» показалась мне почему-то сомнительной. «Вероятно, живет по фальшивке»,— подумал я.
Я кратко объяснил Невскому положение вещей, обменявшись, конечно, предварительно условленными паролями, и мы назначили день, когда мой товарищ явится за шрифтом. «А где же шрифт?» — поинтересовался я. «А вот он»,— и Невский указал на небольших размеров корзину, стоявшую тут же на стуле.
Я приподнял корзину рукой: тяжеловата...
Невский не проявил склонности поддерживать какой бы то ни было разговор, что мне понравилось при данных обстоятельствах, хотя он и показался мне каким-то вялым и безучастным. «Такое серьезное дело — и такой тюря,— подумал я,— что он за человек, случайный ли он пособник, вроде моего X., сочувствующий только или же член организации?» Я чувствовал, что и Невский смотрит на меня как будто с некоторым сомнением. Впрочем, в подобных случаях не принято было много разговаривать. Я простился и вышел, забежал к X., сказал ему день, час и адрес и уехал в Нижний.
Возвращаясь недели через две обратно, я в Москве прямо с вокзала направился к X. Он встретил меня в состоянии крайней подавленности и смущения. «В чем дело?» — «Что за адрес ты мне дал, черт вас возьми совсем!»
«Получив у Невского шрифт,— рассказывал С. Н. X.,— я отправился в Петербург и прямо с вокзала на Троицкую. Позвонил. Выходит мадам, расфуфыренная этакая барыня. Я поставил корзину тут же в передней на пол и говорю: «Вот вам ящик с вином». Как она на меня закричит: «Вон, вон отсюда!» Я было наутек, но она поймала меня за пальто: «Возьмите это сейчас же, а не то дворника позову». Что мне было делать? Обратно поезд идет только завтра, пришлось ехать в гостиницу. Швейцар бросается помочь внести вещи. Хорошо, что со мной был еще чемодан, я ему его сунул, а с корзиной, как с пухом, взлетел на четвертый этаж. На другой день выехал обратно. Хорошо, но куда же мне девать корзину в Москве? Домой брать не хочу. Еду прямо к Невскому. К счастью, застал его дома».
«Что же он тебе сказал?» — «Ничего не сказал».— «А ты что?» — «И я ничего не сказал. Поставил корзину и ушел. Теперь жду обыска».
Он был так жалок и смешон в своем состоянии непреодолимого ужаса, который он не мог и не пытался скрыть. Я живо представил себе его тучную фигуру в этом приключении, как он метался с тяжелой ношей свинца, как с пухом, с этажа на этаж высоких петербургских домов, стремительно бежал по перрону вокзала, не смыкал глаз от страха две ночи напролет в постоянном ожидании, что вот-вот его схватят, засадят, засудят — и погибла вся его тихая, скромная, аккуратная жизнь. Мне стало так смешно, что я, к его великой обиде, громко и неудержимо хохотал до слез. Весь эпизод имел прежде всего комическую сторону, и она меня так поразила, что долго после того, стоило мне в минуту грусти вспомнить X. и его путешествие со шрифтом, меня одолевал смех. Я дал себе слово никогда больше не вовлекать непроверенного человека в наше подпольное дело, никого не уговаривать принять в нем участие и пользоваться услугами только тех, кто сам шел к нам навстречу, сам желал принять участие в революционной борьбе, тем более что в таких желающих уже не было недостатка.
Я направился к Невскому. Совершенно не помню содержания нашего разговора с ним, но знаю, что шрифта я с собой не взял, никогда не встречал больше этого человека и ничего о нем не слышал. Много позже я узнал из разоблачений Меньшикова с некоторой грустью и отчасти с недоумением, что этот Невский, владелец корзины шрифта, был провокатор. Однако ни для меня, ни для X. этот эпизод не имел никаких печальных последствий.
Проездом через Москву я посетил и семью Ульяновых. Мне хотелось утешить их в утрате, сказать им что-нибудь ласковое, приятное о Владимире Ильиче. Как-то, вероятно за год перед тем, Владимир Ильич дал мне записочку к Анне Ильиничне, с которой я и заходил к ней на пути в Нижний. Теперь я явился уже как старый знакомый и, рассказывая об арестах, сообщил и о том остроумном письме, которое мы получили от Владимира Ильича из тюрьмы, где он просил о присылке ему разных научных книг. Он так ловко комбинировал фамилии авторов, большей частью фантастических, и их содержание, что нам было ясно его желание узнать о судьбе товарищей. Мы ответили ему в том же тоне, и он понял, что Минога (Н. К. Крупская) не арестована, точно так же как и Пожарский (Сильвин), но что взяты Ванеев (Минин), Кржижановский и Старков («суслики» или «грызуны»), Анна Ильинична смеялась рассказу об этой переписке. Мария Ильинична и Дмитрий Ильич, тогда оба еще совсем молодые люди, не принимали участия в беседе. Мать Владимира Ильича, Мария Александровна, отнеслась к известию об его аресте внешне спокойно.
В Нижнем, где я увиделся прежде всего с А. С. Розановым, вождем местной организации, произвели впечатление не столько мои рассказы об арестах и арестованных, сколько о нашей агитации посредством листков и о восприятии ее рабочей массой. Идея агитации как необходимой дальнейшей ступени в развитии движения, так сказать, носилась в воздухе и нашла себе выражение в революционной практике почти одновременно в Москве, Вильне, в Петербурге и Нижнем. Подобно нам, нижегородцы уже и раньше изредка выпускали по разным случаям написанные от руки воззвания. После же моего сообщения об образовании «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», его опыте и его успехах они решили делать это систематически и постоянно. Начиная с 12 января 1896 года в Нижнем Новгороде и на окрестных заводах стали появляться одна за другой прокламации, оживившие настроение в рабочей среде, пробудившие политические интересы в самых ее низинах, что и повлекло за собой массовые аресты в июле того же года. Но, как и в других местах, в движение уже были вовлечены столь широкие круги, что никакие аресты не могли затормозить его. Тактика была усвоена нижегородскими товарищами та же, что и у нас. Уцелевшие от разгрома принялись выпускать листки с удвоенной энергией...
Сильвин М. А. Ленин в период зарождения партии. Воспоминания. Л., 1958, с. 99—111, 119—128
Примечания:
1 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 300. Ред.
2 «Дело» — ежемесячный научно-литературный журнал, выходивший в Петербурге с 1866 по 1888 г., наиболее прогрессивный журнал 70—80-х годов. С 1880 г. редактором его стал Н. В. Шелгунов, но вскоре был арестован за связь с революционным подпольем. С 1883 г. «Дело» становится умеренно-либеральным изданием. Ред.
3 «Знание» — ежемесячный научно-литературный и политический журнал, издававшийся в Петербурге с октября 1870 г. по апрель 1877 г., был одним из прогрессивных журналов в 70-х годах XIX века. Ред.
4 В рукописи автора воспоминаний из 17 человек основного ядра организации петербургского «Союза борьбы» перечислено только 16. Ред.
5 «3аря»— марксистский научно-политический журнал, издавался в 1901 — 1902 гг. в Штутгарте редакцией «Искры». Ред.
6 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 103—105. Ред.
7 Воспоминания Ивана Васильевича Бабушкина. М., 1951, с. 78. Ред.