Н.Н. Баранский
В РЯДАХ СИБИРСКОГО СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО СОЮЗА
Весною 1902 года я вместе с Доброхотовым, Самойловичем, Дробышевым и Калмыковым участвовал в попытке образования Томского комитета партии. Все мы были Николаи и шутя называли себя «пять против одного». Однако, по крайне недостаточной политической подготовленности состава, наша попытка показалась мне слишком легкомысленной, и я от них ушел. Политическая неподготовленность заключалась и в недостаточном политическом образовании, и в недостатке практического опыта в организационной работе...
Нашей главной практической задачей было возможно более широкое распространение искровской литературы, в чем мы видели главное средство к тому, чтобы предотвратить намечавшийся в то время, после выстрелов Карповича и Балмашева, отрыв революционеров от масс. В этом духе и было составлено первое воззвание нашей группы, вслед за которым был переиздан нами искровский проект партийной программы со вступительной статьей, заявлявшей о полной нашей солидарности с «Искрой».
Главной работой группы было переиздание номеров «Искры» и отдельных статей из «Зари». Техника у нас была мимеографская. Мимеографов было штук шесть, к ним приспособлены были особые «сушилки». Пишущие машинки работали без перебоя, так что удавалось через 24 часа по получении экземпляра «Искры» приготовить несколько сот мимеографических оттисков...
Одновременно с такого рода чисто издательской работой наша группа непосредственно обслуживала и массовое движение.
Так, например, когда экспромтом устроенная студенчеством демонстрация по случаю годовщины освобождения крестьян закончилась избиением демонстрантов, нашей группой был в несколько часов выпущен и распространен в громадном числе экземпляров листок, написанный моим зятем А. А. Кийковым,— «К лишенным прав» с призывом на общенародную демонстрацию. Эта демонстрация протеста, имевшая место 20 февраля 1903 года, собрала больше 5 тысяч народа и оказалась настолько внушительной, что власти совершенно растерялись.
Кроме студенческой компании, обслуживавшей технику и распространение, в нашу группу входило несколько интеллигентов-искровцев, которые составляли литературную коллегию и собирали деньги. Тут была моя сестра Надежда, ее муж А. А. Кийков, супруги Броннеры, В. М. и Е. Б., и Л. К. Николаева. Денег же при широте нашей издательской деятельности и слабом поступлении доходов нам надо было очень много.
Кроме нашей группы была тогда в Томске и еще одна группа революционной социал-демократии, тоже преимущественно студенческого состава. В нее входили Н. Н. Суслов, Попов Михаил, Попов Павел, Писарев, Рябов. Все мы были довольно тесно между собою знакомы по участию в революционной подпольной работе, в кружках, собраниях и т. д...
Таким образом, вместе с комитетом экономического направления в Томске было три самостоятельных социал-демократических организации. Но тут подоспело ленинское «Что делать?» и быстро произвело необходимую для ликвидации кустарничества подготовительную работу в головах социал-демократической публики.
Переворот в головах не замедлил сказаться и на организационных формах. Сибирский социал-демократический союз, впервые заявивший о своем существовании рабочедельческими листками еще в 1901 году1, подвергся реорганизации: лидер нашего сибирского «экономизма» Валяна Воложанинов принужден был выйти оттуда, и новый состав «Союза» в своей программной декларации от января 1903 года совершенно категорически высказался за искровское направление. В этой декларации все «ударные места» из «Что делать?» были даже выписаны крупным шрифтом.
Вслед за этой декларацией появился целый ряд печатных листков и брошюр с перепечатками из «Искры» и «Зари». Типографская техника была у нас в Сибири тогда еще редкостью, поэтому все эти издания весьма импонировали нашей публике, и престиж «Союза» сразу поднялся на значительную высоту.
К тому же создание крепкой партийной организации властно диктовалось и интересами массового движения. Под напором жизни стали поддаваться и сидевшие в комитете «хвостисты», начавшие наконец понимать, что политика в рабочем движении может и должна играть более важную роль, чем та, какую до сих пор отводили ей они в своих листках на темы экономической агитации. С весны 1903 года я счел возможным войти в состав комитета, не распуская, впрочем, еще группы, выступал на массовках, писал «листки», участвовал в организации первомайской демонстрации. Группа эта продолжала свое существование и летом 1903 года, и новый «Союз» признал ее своей...
Эта первомайская демонстрация 1903 года имела совершенно исключительное значение в истории рабочего движения в Томске.
Все предшествовавшие демонстрации были студенческими как по инициативе и поводам, так даже и по преобладающему составу. Рабочим, как мне это было известно через свои пропагандистские кружки, определенно захотелось устроить «свою» демонстрацию.
И хотя первая, предпринятая в начале дня, организованная попытка открыть шествие кончилась арестом всей почти инициативной группы, зато к вечеру, сразу по окончании работ, состоялась почти стихийно весьма внушительная и чисто рабочая по составу демонстрация, сразу вылившаяся в форму крайне острого столкновения не только с полицией, но и с войсками.
После этой демонстрации некоторое время все чернорабочие и строительные рабочие стали работать не более 8 часов. «Как отрезало», «точно взбесились» — так отзывались подрядчики. Не менее показательно для значения этой демонстрации было также и то, что эсеровская компания, состоявшая в Томске главным образом из ссыльных народовольцев во главе с С. П. Швецовым, признала наконец силу «мальчишек» и сделала нам довольно оригинальное предложение: они давали бы нам деньги на расширение типографии, с тем чтобы мы издавали их листки и прекратили «травлю» против них.
Учитывая опыт этой демонстрации, наглядно показывавший необходимость более широкой и дисциплинированной организации, я создал при комитете «боевую организацию» на таких началах: комитет назначал центральную группу, а каждый из членов этой группы формировал свой «десяток». Душой этой «боевой организации» был фельдшер Александр Михайлович Смирнов, человек уже тогда довольно пожилой и отличавшийся настолько же симпатичной, настолько и редкой чертой: он так же мало говорил, как много делал.
Баранский Н. Н. Воспоминания о подпольной работе в 1897—1907 годах. Изд. 2-е. Томск, 1961, с. 26—33
Примечания:
1 Сибирский союз РСДРП (до середины 1903 г.— Сибирский социал-демократический союз) создан в 1901 г. в Томске; объединял деятельность социал-демократических организаций Томска, Красноярска, Читы, Омска, ст. Тайга, Илонская. В январе 1903 г. Союз объявил о своем присоединении к РСДРП на правах комитета и признал «Искру» своим руководящим органом. Ред.
Л.Б. Красин
БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ПАРТИЙНАЯ ТЕХНИКА
...С появлением центра, созданного заграничным съездом1, и с кооптацией этим центром ряда партийных работников, действовавших в самой России, создалась впервые постоянная связь между Женевой и теми главнейшими промышленными центрами России, в которых велась практически социал-демократическая работа. При существовании партии в подполье нельзя было пользоваться легальными методами сношений. Приходилось устанавливать сложную систему адресов, явок, паролей, организовывать в российских центрах явочные пункты, опираясь на сочувствующие буржуазные слои, использовать докторов, зубных врачей, технические и коммерческие предприятия и пр. для приема людей, посылки и получения заграничных писем и т. д.
Кажется, Наполеону принадлежит изречение: «Деньги — нерв войны».
Но и революционную работу нельзя было вести без денег, и поэтому организация финансов партии стала перед нами одной из настоятельнейших задач...
Конечно, все участники партийных кружков и организаций облагались определенным сбором, но, к сожалению, эти сборы почти никогда не доходили до центральной коллегии и расходовались либо на местные нужды организации, либо направлялись непосредственно за границу в «Искру», как поддержка газеты, или на брошюрную литературу. Приходилось изыскивать другие средства. Одним из главных источников было обложение всех других оппозиционных элементов русского общества, и в этом деле мы достигли значительной виртуозности, соперничая с меньшевиками и с партией эсеров. В те времена, при минимальном дифференцировании классов и при всеобщей ненависти к царизму, удавалось собирать деньги на социал-демократические цели даже в кругах сторонников «Освобождения» Струве.
Считалось признаком хорошего тона в более или менее радикальных или либеральных кругах давать деньги на революционные партии, и в числе лиц, довольно исправно выплачивавших ежемесячные сборы от 5 до 25 рублей, бывали не только крупные адвокаты, инженеры, врачи, но и директора банков и чиновники государственных учреждений. С течением времени удалось привлечь к делу финансовой поддержки партии некоторых меценатов из слоев и сфер, казалось бы, совершенно не сочувствовавших рабочему движению. Достаточно сказать, что С. Т. Морозов — крупный московский фабрикант — регулярно вносил в распоряжение нашего Центрального Комитета по тогдашним временам довольно крупные суммы, и последний взнос был мною лично получен от С. Т. за два дня до его трагической смерти2.
С. Т. Морозов оставил после своей смерти страховой полис, большая часть суммы которого душеприказчиками С. Т., по его указаниям, сделанным задолго до смерти, была передана также в распоряжение нашего ЦК. Значительные суммы были получены нашей партией через А. М. Горького, который давал и свои деньги и привлекал разных состоятельных людей к делу помощи партии. Между прочим, через посредство А. М. Горького была установлена впервые связь между нашей бакинской техникой, нуждавшейся в средствах, и А. Д. Цюрупой, управлявшим тогда в Уфимской губернии имениями Кугушева и поддерживавшим нас с этого момента систематической присылкой денег.
Довольно много денег собиралось также всякого рода предприятиями, вплоть до спектаклей, вечеров и концертов. Наша закавказская техническая организация довольно успешно использовала приезды на Кавказ В. Ф. Комиссаржевской, дававшей часть сборов на нужды партии. Один из вечеров с участием В. Ф. Комиссаржевской, прошедший с громадным успехом, был устроен в Баку по случайности как раз в том самом доме, в котором жил начальник местного губернского жандармского управления.
В последующий период существования партии удавалось организовывать ряд коммерческих предприятий, дававших значительные поступления. Следует упомянуть о довольно крупном наследстве, полученном нашей партией от замученного царским правительством в московских тюрьмах студента Шмита, завещавшего партии свою долю участия в товариществе Викулы Морозова. Получение этих денег сопровождалось спором с некоторыми сонаследниками, и в качестве курьеза можно отметить, что большинство третейского суда, присудившего в нашу пользу эти деньги, состояло из эсеров Минора, Бунакова и др.
Бывали и весьма трогательные случаи. Так, однажды к нам в Питер явилась молодая девица и заявила о сочувствии партии и желании передать в собственность партии доставшееся ей по наследству небольшое имение где-то на юге России. Ввиду несовершеннолетия жертвовательницы пришлось прибегнуть к несколько сложной комбинации, а именно предварительной выдаче ее замуж и продаже имущества уже с разрешения мужа. Для разочарования тех из наших врагов, которые при чтении этих строк готовы будут поставить в упрек нашей партии ограбление несовершеннолетних девиц, могу добавить, что жертвовательница эта — Федосья Петровна Кассесинова — и посейчас состоит в рядах нашей партии, занимая скромную должность шифровальщицы в одном из наших торговых представительств. Муж ее, к сожалению, погиб, сражаясь за республику на Сибирском фронте.
Деньги нам нужны были главным образом для поддержания типографской техники и транспорта. Жили партийные работники обыкновенно на свои собственные средства, перебиваясь случайными занятиями, уроками или поддержкой родственников и знакомых. Лишь значительно позднее, уже после 1905 года, было постановлено некоторую небольшую часть партийных работников систематически поддерживать из партийной кассы. Но даже и в это позднейшее время речь шла о буквально грошовых выдачах в 25— 30 рублей в месяц. Приходилось давать деньги лишь на более или менее серьезные поездки, в особенности связанные с нелегальным переходом границы, уплатой контрабандистам и т. д.
Перевозка литературы и ее хранение стоили изрядных денег, приходилось не только оплачивать фрахт, но и снимать склады, помещения, заводить подставные предприятия.
Но наибольшие расходы шли на типографский технический аппарат, на закупку и оборудование типографий, приобретение бумаги, шрифта и содержание наборщиков и печатников.
Наиболее сильной типографской техникой обладали наши бакинские типографии. Бакинская типография была задумана в 1901 году безвременно погибшим грузинским нашим товарищем Ладо Кецховели. Некоторые средства мы уже тогда могли предоставить в его распоряжение, но не было никакой возможности купить типографскую машину и систематически покупать бумагу, краску, шрифт и т. д., не имея губернаторского свидетельства на право открытия типографии. Тов. Ладо очень просто вышел из этого затруднения. Он составил на свое имя удостоверение от имени елисаветпольского губернатора на право открытия типографии, переписал это удостоверение на полученном заранее бланке с губернаторским титулом и затем сам подписал этот документ за губернатора. Когда мы начали сомневаться в возможности что-либо сделать по этому бесспорно подложному документу, он и тут вышел из затруднения и через несколько дней, торжествуя, показывал нам бумагу с печатями и заверениями нотариуса.
Он попросту снял копию с подложного удостоверения и, засвидетельствовав ее у бакинского нотариуса, получил, таким образом, документ, на котором не было уже ни одной подложной подписи. С этим документом Ладо благополучно приобрел необходимые машину и материалы, и подпольная техника РСДРП начала работу в Баку и не прекращала ее вплоть до 1905 года, когда наша бакинская типография по случаю революции перешла на легальное положение и довольно торжественно вместе со значительной частью самих работников была водворена в Питере, в большой коммерческой типографии товарищества «Дело», которое было основано для печатания «Новой жизни» и других большевистских изданий.
Следующим руководителем бакинской техники был Трифон Теймуразович Енукидзе (кличка Семен), ныне руководитель нашей государственной фабрики денежных знаков. Семен Енукидзе значительно расширил наследство, оставленное ему тов. Ладо. Вся работа была построена по принципу строжайшей конспирации с применением своеобразных технических методов, едва ли более где-либо и кем-либо применявшихся. Для привоза бумаги и выноса готовых изделий тов. Семен весьма искусно использовал некоторую замкнутость, в которой жило татарское население Баку, не особенно дружелюбно относившееся к полиции, поместив типографию в татарском квартале.
Типография хотя и расширенная, но оборудованная все еще подержанными машинами, не удовлетворяла тов. Семена, он выдвинул план приобретения новой быстроходной печатной машины Аугсбургского завода и со свойственным ему упорством не отставал от меня и Н. П. Козеренко, старого социал-демократа, входившего тогда в нашу бакинскую организацию, до тех пор, пока мы не сколотили нужную сумму, что-то около двух или трех тысяч рублей, и не выписали из-за границы эту машину. Для установки ее было решено найти новое помещение и обставить все дело так, чтобы уже ни при каких условиях не опасаться провала.
Помещение, где была установлена и работала эта машина, было отделено от дома, в котором жили наборщики и печатники, особым подземным ходом, закрывавшимся массивной бетонной, опускавшейся в подполье, дверью-западней, которую никоим образом нельзя было найти, не зная секрета. Само печатное помещение освещалось спиртокалильной лампой и со всех сторон было закрыто, помещаясь внутри довольно обширной постройки, заключавшей в себе на соседнем владении экипажные сараи, конюшни и амбары для овса, ячменя и фуража. Только произведя самый точный наружный обмер стоявшего на чужом владении соседнего здания и измерив все внутренние камеры и помещения, можно было бы, нанеся все это на план, увидеть, что в середине остается какое- то пустое место, к которому нет доступа из других частей помещения. В этом-то месте и помещалось печатное отделение нашей типографии, связанное потайным ходом с другим домом на соседнем участке, в котором жили А. С. Енукидзе и другие товарищи.
Интеллигентность бакинской полиции и жандармов была, разумеется, недостаточна, чтобы открыть такую типографию, и даже в случае провала всего персонала во главе с А. С. Енукидзе типография сама по себе не погибла бы, и для ее восстановления нужно было бы только вновь арендовать тот дом, в котором жил А. С. Енукидзе и из которого потайной ход вел внутрь здания конюшен и амбаров. Это же последнее здание принадлежало татарину-извозчику, приятелю Семена, который ни в коем случае не выдал бы типографии.
Проживающие в доме печатники и наборщики подвергались строжайшей дисциплине и не имели права вообще выходить из дому. Через определенный срок каждый из них получал отпуск, но его не разрешалось проводить в Баку. Получивший отпуск товарищ обязан был к вечернему поезду идти на вокзал и уехать в Тифлис, Кутаис или Батум, где и проводил отпуск. Внутрь типографии, кроме Семена и меня, изредка посещавшего ее больше для целей технической консультации или экспертизы, никто абсолютно не допускался, и провал был совершенно исключен. Входная дверь дома была всегда на запоре и открывалась не прежде, нежели все рабочие были на местах, и дверь потайного хода приведена в такое положение, при котором, не зная секрета, ее нельзя было найти.
В 1904 году, после моего переезда в Орехово-Зуево, тов. Семен, сдав ведение дела в Баку на руки А. С. Енукидзе, переехал в Москву, и мы занялись устройством аналогичной типографии где-то на Лесной улице, причем легальным прикрытием должна была служить торговля кавказским сыром, орехами, вином и т. п., а в качестве рабочих предполагалось пригласить тех же испытанных наших товарищей из Баку. Надо сказать, что работа в душной и тесной печатной, особенно летом, представляла собой настоящий ад, и наши наборщики и печатники несли поистине героическую работу.
Организация московской типографии была несколько задержана провалом Центрального Комитета, арестованного на квартире писателя Леонида Андреева. Мне случайно удалось избегнуть ареста, но я должен был временно перейти на нелегальное положение и уехать в Смоленск, затем в Одессу, затем в Петербург, а тем временем подоспел III съезд, и я в апреле 1905 года уехал в Женеву. Семен остался в Москве и, несмотря на все трудности, довел до конца это довольно сложное и требовавшее значительных средств предприятие. Затем разразились события 1905 года, и временные свободы позволили нам — увы, преждевременно — перейти на легальное положение и даже сделать ошибку вывоза в Петербург нашей небольшой, но великолепной бакинской машины.
Тов. Семен переехал в Питер и был техническим руководителем довольно большой легальной типографии товарищества «Дело», в которой печаталась «Новая жизнь» и другие издания. Кавказские товарищи, привезшие в Питер бакинскую машину, передали мне также прекрасно переплетенный альбом всех изданий бакинской типографии, начиная с первых прокламаций, печатавшихся тов. Ладо, и кончая номерами «Искры», изданными в Баку. К сожалению, при одном из обысков этот альбом был у меня отобран и, очевидно, где-то погиб в архивах охранки.
Упомяну еще вкратце о печатании в Баку «Искры».
Связью между нами и «Искрой» являлся тов. Гальперин, партийная кличка Коняга. Вся же наша бакинская организация в Женеве у Надежды Константиновны Ульяновой-Крупской была зарегистрирована под именем «Лошадей». Когда от «Лошадей» получилось в Женеве известие, что они довели свою технику до высоты, позволяющей полностью печатать номера «Искры», решено было организовать посылку в Баку матриц, то есть картонных оттисков с набора, которые по заливании их типографским металлом могли дать клише целой страницы, годной для печатания.
Мы условились с Конягой, что эти клише будут приходить в Баку на мое имя внутри обложки каких-либо технических или научных атласов с чертежами или рисунками соответствующего содержания, дабы не вызвать подозрения на таможне. В одно прекрасное утро я, бывший тогда строителем электрической станции в Баку на Баиловом мысу, получил повестку от таможни о прибытии на мое имя заграничной посылки. Отправляюсь в таможню, и, о ужас, мне передают грубейшим образом переплетенный атлас с обложками толщиной в добрый палец, заполненный внутри какими-то лубочными изображениями тигров, змей и всякого рода зверей, не имеющих ни малейшего отношения к какой-либо технике или науке.
Без сомнения, господь бог протежировал нам в этом техническом предприятии, а сонные бакинские таможенные чиновники были его союзниками в этом деле. В женевских архивах, вероятно, можно будет найти наши ругательные письма заграничному центру по поводу такой халатности, которая могла окончиться большим провалом. К счастью, этого не случилось, и принятыми затем мерами удалось поставить пересылку матриц и даже тонкой бумаги для «Искры», которую нельзя было достать в России.
О постановке транспорта литературы и перевозке за границу и обратно людей... я могу только отметить, что и эта техника стояла достаточно высоко и наша партия вырабатывала действительных специалистов своего ремесла, сводя тем до минимума провалы, то есть потерю людей и литературы...
Наша партия славилась всегда строгой идейной выдержанностью своей политической линии, и это было, конечно, главным основанием ее успехов, молвою о которых сейчас полон мир.
Но, подводя итоги партийной работы к ее 25-летнему юбилею, мы должны добром помянуть и большевистскую партийную технику, которая, особенно в годы подпольного существования, помогала нашему великому и любимому Ильичу выковывать крепкое как сталь боевое оружие рабочего класса — Российскую коммунистическую партию (большевиков).
От подпольного кружка к пролетарской диктатуре. В борьбе за большевизм (1898—1904 гг.). М.— Л.. 1931. вып. 2.
Примечания:
1 Имеется ввиду ЦК РСДРП, созданный на II съезде партии. Ред.
2 Он застрелился в Каннах. Я заехал к С. Т. в Виши, возвращаясь с лондонского III съезда в 1905 г., застал его в очень подавленном состоянии в момент отъезда на Ривьеру, а через два дня, возвращаясь нелегально из Берна в Россию, в поезде прочел известие о его самоубийстве. Прим. автора.
М.И. Калинин
ПРЕБЫВАНИЕ В РЕВЕЛЕ
В Ревель я был выслан из Тифлиса в 1901 году в апреле. По приезде город произвел на меня впечатление совершенно иностранного города, и я никак не мог найти квартиру рабочего Кяба, к которому имел письмо из Тифлиса. Пришлось нелегально пройти в железнодорожные мастерские, прямо к нему на работу.
Кяба по-русски говорил плохо, но принял меня, по пролетарскому обычаю, очень радушно. У него же на первых порах я и поселился за 2 рубля в месяц, а всех нас в комнате было четыре или пять человек; вся квартира его состояла из одной комнаты с кухней. Помочь мне в приискании места он не мог, хотя вполне сочувствовал революционному движению. Но это сочувствие выразил только передо мной и шепотом, предупреждая, что здесь кругом шпионы и надо быть очень осторожным.
Зарегистрировавшись в полиции, я добился от пристава адреса одного из ссыльных, Карла Сака, рабочего из Петербурга, из Невского района, уже второй год отбывающего в Ревеле ссылку. Пристав дал адрес под большим секретом, предварительно взявши с меня слово, что я его не выдам жандармам в минуту трудную.
К Саку я пришел на страстной в среду или четверг. Парень оказался великолепный. Встретить для него своего человека было тоже большой радостью. Первым его вопросом было: имею ли я квартиру и деньги? Узнавши, что у меня есть квартира и 15 рублей денег, сказал:
— Теперь мы совершенные богачи. У меня осталось только полтора рубля да твои пятнадцать,— хватит на всю пасху. А со среды или четверга на следующей неделе устроишься, наверное, у Вольта, где я работаю.
Так и вышло. В четверг на пасхе я уже поступил на завод Вольта токарем. Работа на заводе мне показалась труднее в Ревеле, чем в Петербурге и в других городах. Она производилась 10 часов, с часовым перерывом на обед, буквально не отрываясь. Общения между рабочими во время работы не было; на обед же мастерские закрывались, и потому знакомиться с рабочими было довольно затруднительно.
Эстонские рабочие были сами по себе малообщительны... На заводе из русских я был один. Рабочие, конечно, не знали, что я выслан из Петербурга; те же, которые знали, были очень конспиративны и об этом не разглашали.
Девятисотые годы были периодом развивающейся промышленности. Заводы и фабрики росли как грибы. Ревель ранее представлял собою совершенно непромышленный город, имевший четыре-пять сравнительно больших фабрик и один или два небольших механических завода. С 1898 года в Ревеле стали открываться новые заводы, вроде Вольта, и большие фабрики, как, например, Балтийская мануфактура.
Местных рабочих, разумеется, не хватало. Вполне естественно, что туда стали прибывать рабочие из России, в большинстве своем также эстонцы, но работавшие в разных городах России. В особенности появилось много рижан — народ более живой, протестующий, общительный, часто целые вечера проводящий в трактирах и на квартирах вместе, толпами. Здесь уже повеяло пролетарским духом. Но в числе приехавших я не встретил определенных подпольных работников, хотя с ними можно было уже вести открытую пропаганду.
У Вольта работал около года. За это время около меня стали группироваться небольшие группки рабочих, раскиданных по разным фабрикам, заводам и учреждениям. После я перешел в железнодорожные мастерские, где сразу же столкнулся с молодыми железнодорожными техниками, из которых часть уже стала принимать небольшое участие в подпольной работе. Затем огромные высылки из Петербурга обуховцев и балтийцев дали часть рабочих-революционеров. Ревельская тюрьма наполнилась студентами, присланными из Москвы. Связались с ранее высланными в Ревель рабочими, в том числе с тов. Владимиром Привольневым. Появилось несколько интеллигентов: Абрам Павлович Лурье, Дюбуа...
Тут уже началась определенная, организованная работа. Наша группа стала настолько заметна, что я уже был приглашен в новую редакцию эстонской газеты на конспиративные совещания. Из эстонских фамилий у меня остались в памяти только две: техник Тирвельт, арестованный потом со мной, и гимназист Гринберг. Но, помимо их, у нас уже почти на всех заводах были связи, а в вагоностроительном заводе даже целый кружок. Заведены были связи и с типографией, откуда нашим приходилось тащить шрифт и типографскую краску. Раз даже произошел интересный, хотя и обыкновенный в подпольной работе случай.
Мы готовились выпустить прокламацию на эстонском языке. Наши сочувствующие из редакции в шрифте, конечно, нам отказали, боялись. Да и мы с ними были осторожны. Пришлось его воровать. Особенно трудно было украсть типографскую массу. Как бы то ни было, ее стащили. На заводах приготовили принадлежности печати. У меня на квартире стали изготовлять типографский валик; массу расплавили, две мои подвальные комнаты, за которые я платил 5 рублей в месяц, наполнились дымом. В самый критический момент, когда массу выливали в форму, появляется жандарм. Дверь, разумеется, была заперта; в момент все прибрали; на всякий случай топилась печь; все сунули под кровать. Жандарм, оказалось, принес мне какое-то объявление или распоряжение. Пришлось с ним потолковать, пожаловаться на плохие квартиры в подвалах, на постоянную вонь, дым неизвестно отчего. А в это время, за перегородкой, не достающей потолка, мастера ждали своей участи.
После ухода жандарма молодежь, довольная своей храбростью, была рада, что удалось не возбудить подозрения цербера. Валик удался, и через несколько дней появились прокламации на эстонском языке. Они раздавались сначала осторожно на тех заводах, на которых мы не работали,— как бы принесенные с других заводов.
В железнодорожных мастерских было несколько социал-демократов немецкого типа. Они читали Маркса, получали каким-то путем «Форвертс». В особенности один имел дома большую библиотеку. Но дальше своего собственного любопытства эти социал- демократы не шли. Рабочему движению сочувствовали, но сами для развития движения ничего не делали, революционной работе были чужды. К сожалению, я забыл их фамилии. Да и эстонским рабочим не за что их помнить.
Во время убийства Сипягина мне врезалось в память, как целый ряд рабочих приходили ко мне: поздравляли с радостью, что убили министра.
В январе 1903 года я был арестован и со мной село шесть местных работников. Меня увезли в Петербург, а их месяца через два или три выпустили за неимением материала. Пока я сидел в Петербурге, Ревель меня не забывал и все время снабжал деньгами, присылая их по почте. Эту работу выполняла Татьяна Александровна Славутинская.
После тюрьмы меня снова послали в Ревель. Революционная работа все время там укреплялась. Мы уже стали иметь постоянную связь с заграницей, почти регулярно получали оттуда «Искру», «Революционную Россию» и другие издания. Завели связь с полками, куда представляли литературу. Появилось довольно много энергичных работников: Эйссен — немец из Германии, Борисов, Гешкин, несколько солдат. Публика действовала все смелее и энергичнее. К сожалению, сейчас не могу вспомнить фамилии наборщиков и целого ряда других эстонских рабочих. В начале 1904 года я был снова арестован и должен был быть отправлен в Восточную Сибирь. После меня был еще большой арест с большими материалами. Но семя революционной работы запало глубоко и, видимо, свою работу не прекращает до сих пор. Арест нашей группы был первым революционным арестом в Ревеле.
Пролетарская революция, 1921. № 3, с. 241—244
В.Н.Колышкевич
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
Первые основы партийной организации в Риге были заложены осенью 1901 года образованием Русской соц.-дем. группы1, но только в зиму 1902/03 года после ряда неудачных попыток удалось создать первые прочные кружки среди русских рабочих огромной фарфоро-фаянсовой фабрики Кузнецова и главных мастерских Риго-Орловской ж. д., а затем на табачных фабриках Мюнделя и Майкапара. Наряду с этим группе, по местным условиям, приходилось принимать непосредственное участие и в общепартийных предприятиях по транспорту нелегальной литературы.
Рига по своей близости к границе являлась очень удобным пунктом в этом отношении, и естественно, что агентура «Искры», ведавшая транспортом, обратила на нее внимание; естественно, что местная группа должна была оказать ей в этом содействие. При непосредственном ее участии было получено и переотправлено два транспорта литературы.
Это было устроено очень просто. Одним из товарищей была нанята на окраине города в небольшом доме какой-то старухи мещанского типа отдельная квартира, имевшая непосредственное сообщение со двором. Так как жить там вообще он не собирался и прописывать его по конспиративным соображениям было совсем нежелательно, то дело было представлено хозяйке так, что он ожидает приезда из России молодой жены и до того жить на квартире не будет, а лишь начнет постепенно перевозиться. Хозяйка, получивши плату вперед за месяц, вполне удовлетворилась этим объяснением, и для большей правдоподобности товарищ привез на новую квартиру кухонный стол, пару стульев и несколько пустых корзин, необходимых для упаковки ожидаемой литературы.
Через несколько дней прибыла не нежно любимая молодая жена, а нелегальщина на двух литовских фурах.
Вряд ли хоть один молодожен ожидал прибытия своей возлюбленной с таким нетерпением, с каким ждали... литовских мужиков члены группы.
Разгрузить фуры и перетаскать на квартиру этот драгоценный груз было делом нескольких минут. Литвины уехали, а в квартире закипела горячая работа. Через день все было кончено, литература упакована в корзины и сдана к отправлению на железную дорогу под наименованием домашних вещей, белья и пр.
Все прошло благополучно как при отправлении в Риге, так и при получении на местах.
На другой день снявший квартиру товарищ с грустной миной заявил хозяйке, что получил телеграмму о тяжелом заболевании жены и должен немедленно ехать к ней, почему вынужден отказаться от квартиры; вручил ей ключ, подарил привезенные стол и стулья и, напутствуемый соболезнованием и благодарностью простодушной старухи, возвратился восвояси.
Конечно, такое непосредственное участие группы в общепартийных предприятиях не могло носить постоянного характера, это отвлекало ее слабые силы от местной работы, да и по конспиративным соображениям было неудобно, но обмен товарищескими услугами и самые близкие отношения с транспортной агентурой сохранились и на дальнейшее время; посредничество последней оказалось особенно ценным, когда перед группой стал вопрос о постановке типографии.
В условиях подполья это было делом нелегким, и группе немало пришлось положить трудов и преодолеть препятствий, прежде чем удалось наладить регулярную типографскую работу.
Благодаря указаниям и содействию транспортной агентуры печатный станок и шрифт удалось достать без особых затруднений. По данной явке летом 1903 года был отправлен в Вильну один из членов группы, который и доставил благополучно типографию в Ригу; никому и в голову не пришло бы заподозрить в чем-либо подобном прилично одетого молодого человека с солидным портпледом в одной руке и изящной корзинкой в другой, а между тем в портпледе скрывался станок, а корзина вместо фруктов была наполнена шрифтом.
Как видно из этого, типографское устройство было незамысловато. Это был небольшой станок размером на пол-листа писчей бумаги — то самое изобретение провокатора Каплинского, о котором рассказывает Мартов в своих «Записках социал-демократа»,— состоявший из гладко выструганной металлической доски с прикрепленными к ней со всех сторон металлическими же обочинами, на которой устанавливался и закреплялся набор; для смазывания краской служил валик из какой-то особой массы, а для печатания — тяжелый железный вал, обтянутый резиной. Работать на этом станке можно было вдвоем, а при нужде даже и одному, но для более продуктивной и скорой работы требовалось три-четыре человека, так как для изготовления каждого экземпляра нужно было проделать ряд последовательных манипуляций. При всем том впоследствии, когда наши импровизированные печатники, как говорится, набили руку, на этом станке помимо выпуска листков в тираже 8000—10 000 экземпляров удалось отпечатать несколько номеров комитетской газетки размером до 1 1/2 листа. Приобретение станка и шрифта далеко еще не разрешало вопроса постановки типографии. Это был только первый шаг. Типографию надо было обеспечить личным составом, соответствующей квартирой, организовать поднос бумаги и выноску отпечатанного материала, снабжение краской и пополнение запаса шрифта и т. д., и все это надо было обставить так, чтобы не только не возбудить подозрения полиции, но и вообще не обратить ничьего внимания. Надо сказать, что эта трудная задача была разрешена недурно,— типография продержалась почти четыре года и погибла в 1907 году, уже перейдя после Стокгольмского съезда и слияния местных организаций в непосредственное заведование латышских товарищей.
Конечно, группа не могла нанять профессионала наборщика, нужно было создать своих печатников и посадить одного из них хозяином квартиры. Эту тяжелую долю без колебания принял на себя один из примыкавших к группе интеллигентов, бывший студент местного Политехнического института Эмиль Адальбертович Лигарт. С первого же листка, отпечатанного в занимаемой им меблированной комнате, он связал свою судьбу с типографией, поселившись там с женой в качестве хозяина квартиры и постоянного работника. Вместе с типографией он перешел в 1906 году к Латышскому комитету и вместе с ней был взят полицией в 1907 году. Жена его, служившая в железнодорожном управлении, в момент налета полиции была на службе и возвратилась к самому концу обыска; заметив около дома полицейскую суету, она сообразила, в чем дело, и остановилась на улице, на ее глазах вывели трех арестованных, в том числе и мужа, усадили на извозчиков и увезли...
Квартира для типографии была снята в большом доме на одной из центральных улиц, где входило и выходило много народу и не могли броситься в глаза частые посещения типографии обслуживающим персоналом, вместе с тем количество этих посетителей было сведено до совершенно необходимого минимума,— о местонахождении типографии знали и ходили туда только те, кто непосредственно был связан с ее работой. Для подноски бумаги и выноса готовых листков была приставлена особая девица, приходившая под видом прачки в соответствующем костюме и с корзиной. К осени 1903 года непосредственным влиянием группы было охвачено в кружках до 100 человек рабочих разных предприятий; вместе с этим она впитала в себя два стоявших особняком интеллигентских кружка, состоявших главным образом из служащих дорожного управления, и завела связи в среде местного студенчества. Окружив себя этой периферийной сетью, поставив типографию и пополнив свой состав до шести человек, группа приступила к печатной агитации, приняв название Рижского комитета РСДРП. Первый листок за подписью комитета был выпущен осенью 1903 года.
ЦП А НМЛ при ЦК КПСС. ф. 70. on. 3. д. 68. л. 56—65
Примечания:
1 Русская социал-демократическая группа в Риге (1901 —1903) вела работу главным образом среди русских рабочих, стояла на искровских позициях. В ноябре 1903 г. она выступила с приветствием решений II съезда РСДРП и осуждением дезорганизаторской практики меньшевиков, на основе группы был создан Рижский комитет РСДРП, который стоял на большевистских позициях. Ред.