Дайте нам организацию революционеров... - Сильвин М. А. Разъездной агент «Искры», М.М.Литвинов Воспоминания о Ленинской «Искре», Г. И. Окулова-Теодорович Воспоминания

 

Сильвин М. А.

РАЗЪЕЗДНОЙ АГЕНТ «ИСКРЫ»

С тех пор как мы в начале 90-х годов начали свою работу кротов, могильщиков буржуазного строя, прошло десять лет. После тюремных мытарств и ссыльных скитаний большинство из нас вернулось теперь опять к революционному делу. В жизни страны произошли за это время крупные перемены...

Изменения, вызванные прогрессом техники в социальной структуре общества, отражались и в быте. По прибытии в 1902 году в Петербург после ссылки я, посещая квартиры старых знакомых, был удивлен в особенности двумя вещами: электрическим освещением, заменившим прежние керосиновые лампы в домах, и телефоном. Наряду с этим шло применение газа для кухонных плит и ванн, центральное отопление, лифты, развитие водопроводной и канализационной сети в больших городах,— все это, конечно, лишь в буржуазных кварталах; рабочие жилища по-прежнему скорее напоминали логовища троглодитов, чем обиталища людей эпохи «цивилизации». На улицах появились легковые автомобили, пока еще, впрочем, очень редкие. Вошли во всеобщее употребление пишущие машины в конторах и ротационные в типографиях. Фонограф развился в граммофон; делало первые, еще робкие завоевания кино (кинематограф как публичное зрелище впервые появился в Петербурге в зиму 1895/96 года)...

Огромная перемена произошла и в росте численности и классового самосознания рабочей массы. Рабочий старого типа, «тихоня», как характеризовал его Тургенев в своей «Нови», сохранился разве только в самых медвежьих углах...

Забастовки, проводимые со спокойной выдержкой и твердой настойчивостью в требованиях, ясно формулированных, стали заурядным явлением в промышленных районах. К рабочим механических заводов и текстильных фабрик в борьбе за экономические требования присоединились теперь углекопы, железнодорожные рабочие, торговые служащие и всякого рода рабочие неквалифицированных специальностей, включая чернорабочих. Уже в 1897 году правительство вынуждено было издать закон, ограничивавший рабочий день,— правда, одиннадцатью с половиной часами,— в большинстве случаев не исполнявшийся фабрикантами. Волны рабочего движения все ширились, и, что самое важное, выступления масс еще чаще сопровождались теперь политическими требованиями, и это политическое движение выливалось в форму уличных демонстраций.

В их организации, в формулировке лозунгов, в появлявшихся в связи с ними листках видна была направляющая рука социал-демократии, вернее, отдельных социал-демократических групп, видимо еще не объединенных общим центром, лишенных общего руководства, единого плана действий, единой программы. Отсутствие партии как всероссийской организации чувствовалось всеми...

Владимир Ильич, еще будучи в ссылке, предвидел это политическое пробуждение масс и обдумывал предстоящую роль социал-демократии в начинавшемся движении, ее ближайшие задачи и пути объединения разрозненно работавших групп, кружков и комитетов в единую мощную партию. Между тем как Струве носился с пропагандой идеи, что «социальная катастрофа исчезла из реалистической точки зрения», Владимир Ильич считал, что именно такая «катастрофа» должна быть руководящей целью движения. Еще в ссылке в статьях, предназначенных «Рабочей газете», которая должна была выходить по постановлению первого съезда, в статьях, своевременно не увидевших света, Владимир Ильич ясно формулировал наши задачи.

На первом месте стояла здесь разработка революционной теории, так как крепкой социалистической партии не может быть, если нет революционной теории, объединяющей всех социалистов; затем шла выработка партийной программы в целях организации классовой борьбы пролетариата и руководства этой борьбой, конечная цель которой — завоевание политической власти пролетариатом и устройство социалистического общества. При этом, по мысли В. И. Ленина, пролетариат должен явиться гегемоном, вести за собой на ближайших этапах борьбы другие борющиеся со старым порядком вещей общественные классы. Возможность этого обусловливалась прежде всего тем, что стихийная, разрозненная борьба рабочих и социал-демократических группировок отдельных местностей должна была превратиться в организованную борьбу единой политической партии.

Средством создания такой централизованной партии должна явиться газета, связанная со всеми местными группами, которая одновременно должна быть и трибуной и аудиторией, куда должны стекаться все материалы и корреспонденции; она должна отражать все моменты движения и руководить им, она должна поэтому правильно и систематически доставляться во все местности. Вокруг такой газеты и на почве ее распространения и создается связь между комитетами, создается широкая, крупная и гибкая организация профессиональных революционеров, скелет партийной организации. Общерусская политическая газета, с ее обличениями экономического и политического развала отживающего строя, проникающая при посредстве пролетариата в крестьянство, в широкие низы народных масс, должна быть народной политической газетой и вместе с тем базисом всероссийской партийной организации, которая положит конец существующему кустарничеству социал-демократической работы. Эти же мысли Владимир Ильич развивал и позже на страницах «Искры» в статье «С чего начать?» и в особенности в своей книге «Что делать?», вышедшей в начале 1902 года и сыгравшей огромную роль в организации партии.

По возвращении из ссылки в начале 1900 года Владимир Ильич, сговорившись с Мартовым и Потресовым, кратко сформулировал на псковском совещании ближайшие задачи органа, выяснил отношение к возможным еще тогда союзникам, Струве и Туган-Барановскому. Заручившись денежной поддержкой предприятия со стороны А. М. Калмыковой и обеспечив кое-какие другие нерегулярные источники денежных средств, связавшись с некоторыми группами и отдельными лицами в разных городах, Ленин выехал за границу. Идейные традиции группы «Освобождение труда», на которых воспиталось целое поколение революционных социал-демократов, были близки и ему, и не было спора о том, что группа «Освобождение труда» целиком войдет в редакцию. Но Владимир Ильич учитывал сложившуюся десятилетиями эмиграции психологию группы, ее оторванность от движения, неизбежную тяжеловатость и медлительность работы ее членов и полагал, что главная тяжесть работы будет лежать на нем и его молодых товарищах, при деятельном сотрудничестве Плеханова, Засулич и Аксельрода. Однако он встретил здесь неожиданное и упорное противодействие, едва не потушившее «Искру» в самом ее начале.

В записке-памятке «Как чуть не потухла «Искра»?», опубликованной посмертно в 1924 году, набросанной Владимиром Ильичем под свежим впечатлением переговоров с группой «Освобождение труда» в августе (сентябре) 1900 года об организации «Искры», о составе редакции, о месте издания газеты и прочем, Владимир Ильич с чувством глубокой горечи говорит об абсолютной нетерпимости, неспособности и нежелании Плеханова вникать в чужие аргументы. «Мою «влюбленность» в Плеханова,— пишет он в этой заметке,— тоже как рукой сняло, и мне было обидно и горько до невероятной степени. Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением... ни перед кем я не держал себя с таким «смирением» — и никогда не испытывал такого грубого «пинка»¹.

Соредакторство было для Плеханова, по-видимому, равнозначащим единоредакторству. «Быть пешками в руках этого человека мы не хотим»²,— заключал Владимир Ильич.

Остальные же члены группы «Освобождение труда», по образному выражению Потресова, «несли ярмо плехановщины с героизмом рабов», и когда один из этих «рабов», Л. Г. Дейч, попробовал примирить стороны, советуя Ленину и его группе смириться перед ультиматумами Плеханова, открыто признать свое подчинение ему, а там, дескать, дело покажет, как сложатся отношения, Владимир Ильич не стал с ним и говорить и только, переглянувшись с Потресовым, произнес: «Мм... да».

Плеханов слишком остро чувствовал свою роль идейного вождя российской социал-демократии, свое значение ученого и писателя, свое обаяние блестящего публициста, быть может, несколько преувеличивая все это, и во всяком случае смотрел на себя, как на центральную фигуру всякого партийного начинания и как на безусловный авторитет в вопросах теории и тактики. Он вдруг почувствовал, что «ученик» его, Ленин, как будто хочет выйти из-под его влияния. Он уже готовился, как главный редактор, распределять отделы, назначать темы статей и прочее, как вдруг ему преподносят готовый план, определенные тактические задачи и обнаруживают в вопросах теоретических и организационных самостоятельность, какую он не привык видеть в своих товарищах. Эти товарищи, П. Б. Аксельрод и В. И. Засулич, были людьми несравненно меньшего калибра и свыклись со своей ролью спутников большого светила.

Помимо психологических и вообще личных мотивов, осложнявших отношения между старыми и молодыми членами редакции «Искры», надо отметить еще одну черту старых, в особенности Плеханова: неверие в творческие, действенные силы российского пролетариата. На длинном пути своей революционной деятельности Плеханов и его друзья пережили уже много горьких разочарований: изолированность от народных масс «Земли и воли», бесплодность героической борьбы народовольцев, превращение европейской социал-демократии из партии революции в партию соглашателей. Им всегда казалось, что Ленин слишком укорачивает путь от полуфеодальной абсолютной монархии к коммунистической революции, что ограниченному в своем политическом сознании и в своих целях российскому пролетариату он подсовывает задачи преждевременные, непосильные и недостижимые для него в ближайшем будущем.

В этом отношении члены группы «Освобождение труда» разделяли, по-видимому, впечатление А. М. Калмыковой, беззаветно преданной «Искре» и Ленину, но под старость ставшей несколько наивной в своих суждениях. Она пишет, что в Пскове «Владимир Ильич прочел нам статью, написанную им для первого номера. Говорил он от имени рабочей массы, пролетариата, и когда я высказала ему свое удивление, что он говорит от имени той массы, которой еще не существует (Калмыкова, очевидно, хотела сказать «которая так не думает».— М. С.), он отвечал: «Она проникнется убеждением, что она уже есть, что это ее слова и требования».

Как бы то ни было, возникшие трения были пока преодолены. Владимиру Ильичу удалось даже перенести редакцию «Искры» подальше от Женевы, в Мюнхен, а затем в Лондон, чтобы не быть слишком связанным влиянием своих более тяжеловесных коллег. Из всех трех стариков Засулич оказалась самой живой и восприимчивой к новым темпам работы и открывавшимся перспективам. Она все время жила с молодыми в самом пекле редакции. «Посмотревши сквозь окошечко «Искры» — не газеты, а ее обстановки — на настоящее революционное движение, я уже не помирилась бы с работой впотьмах»,— писала она А. Н. Потресову.

Началась работа по строительству партии.

В этом отношении положение вещей к началу 1902 года сложилось очень трудное. Некоторые опорные пункты у «Искры» были. Прежде всего были два надежных стационарных пункта. В Пскове сидел Лапоть (П. Н. Лепешинский); туда можно было направлять людей за явками, адресами, паролями, там можно было устраивать встречи, вести переговоры; пункт был удобен сравнительной близостью к границе и соседством с Петербургом. Но роль Лаптя, несмотря на всю ответственность ее, была все же пассивна. Менее пассивным был другой, также немаловажный стационарный пункт,— Самара, где жили Кржижановские и Ленгник, обслуживавшие Поволжье и связанные до некоторой степени с Саратовом через Барамзина (Эмбрион) и с Нижним, где были старые знакомцы Ильича, Пискуновы и Малченко. Более активным центром был Киев, где Крохмаль и Басовский, связанные со многими местами промышленного юга — Екатеринославом, Одессой, Полтавой, Харьковом (через Л. Н. Радченко) — организовали транспорт «Искры», координировали действия с «Южным рабочим», пытались не без успеха вести работу по объединению на платформе «Искры» на всем юге. В Петербурге был С. И. Радченко. В Смоленске жил член «Северного союза» Любимов (Марк). Были, кроме того, «Лошади» (Л. Б. Красин, Л. Е. Гальперин и др.), через которых шли связи с Кавказом, где обрисовывались возможности приобретения солидной типографской техники.

Другой важный технический пункт был в Кишиневе — тайная, на ходу, типография Акима (Гольдмана), перепечатывавшая между прочим «Искру». Кроме того, в Москве сидел, хотя и мало себя проявлял пока, доверенный человек «Искры» — Грач (Бауман). Он пытался связать Москву с Киевом, но попытки эти скоро кончились его арестом. С подмосковной областью, с Иваново-Вознесенским районом он не успел связаться, а между тем работа в этом направлении могла бы дать важные результаты ввиду образования «Северного рабочего союза», располагавшего значительными личными силами. Деятельным работником там был наш товарищ по ссылке Н. Н. Панин, обосновавшийся в Иванове. Кроме него из старых товарищей входили в «Союз» еще М. А. Багаев и В. А. Носков, познакомившийся в Уфе с Владимиром Ильичем и к 1902 году бывший уже за границей. Деятелями «Союза» были также Варенцова, Любимов, Карпов, Стопани, Костеркин, Кардашев, Щеколдин, Кедров, Горн и другие,— я называю только тех, с кем мне лично приходилось иметь дело. Еще раньше, в 1901 году, в «Северном союзе» работал старый питерец Бабушкин, хорошо информировавший «Искру» о положении дел в районе своими корреспонденциями из Кохмы, Гуся, Иванова и других пунктов. Несмотря на эти рассеянные по разным местам деятельные силы, не было налицо той живой, подвижной организации, которая являлась бы постоянной связью между отдельными пунктами, создавала бы новые ячейки и звенья цепи и сплачивала бы все это вокруг «Искры»³.

К концу 1901 года вышло уже тринадцать номеров «Искры», но распространение ее шло из рук вон плохо. Организовать правильно действующую сеть распространителей не удавалось. В 1901 году посчастливилось приобрести двух очень ценных сотрудников, как потом стали называть «агентов» «Искры», Ногина и Андропова, но к осени они вкупе с Цедербаумом провалились. На смену им последовательно приходили другие: Аркадий (И. И. Радченко), Бродяга (М. А. Сильвин), Гурвич (Дан), Зайчик (Окулова), Краснуха, Доливо-Добровольский, Игнат (Красиков) и др. Но весь аппарат был явно недостаточен и непрочен. Частые провалы нарушали преемственность работы и обрывали связи. Транспорты «Искры», кроме как «путем Дементия» (Басовского, через Теофиполь) и отчасти Таршиса (район Ковно), не достигали назначения. Путь на Батум не налаживался, не осуществился и путь на Варде.

Работа большей частью шла силами старых испытанных товарищей, уже побывавших в ссылке, но они оказались тяжеловесны и малодеятельны. Неподвижно сидел Лапоть, мало признаков жизни подавали самарцы. И. И. Радченко писал в «Искру» незадолго до своего ареста в августе 1902 года:

«Я в Соню (Кржижановского) влюблен, и мне обидно за нее — год она проворонила, продремлет и еще один... А как Лапоть (Лепешинский)? Довольно бы и ему отдыхать. Жизнь уходит вперед... усиленной работой и всякий мало просуществовавший сделает много...»⁴

Наиболее жизненными в начале 1902 года оказывались киевляне, но связей с ними ни у самарцев, ни у Лаптя не было. Л. Н. Радченко была в Харькове и держала связь с киевлянами, но дни ее были уже сочтены. С. И. Радченко в Петербурге был по-прежнему тяжкодум и неповоротлив. Л. Б. Красин еще только начинал сколачивать организацию на Кавказе.

Как мало еще было сделано для осуществления организационных идей «Искры», как велик был недостаток в людях и как трудно было найти подходящих агентов, видно из письма Владимира Ильича: «Слишком легко агенты набирались». Да, но мы ведь не творим себе «человеческого материала», а берем и не можем не брать, что дают. Без этого нам жить нельзя. Едет человек в Россию,— говорит, хочу для «Искры» работать — честный и преданный делу. Ну и едет, конечно, и идет за «агента», хотя никто из нас никогда сего звания не раздавал. И какие же у нас средства проверять «агентов», руководить ими, ставить на иные места? Да мы сплошь и рядом даже писем добиться не можем,— и в 9 случаях из 10 (я говорю по опыту) все наши здешние предположения о будущей деятельности «агента» летят к черту на другой день по переезде границы, и агент работает, как ему бог на душу положит. Поверьте, я буквально теряю всякую веру в здешние предположения, маршруты, планы и проч., потому что заранее знаю, что это ни к чему. Нам «приходится» биться как рыбе об лед, делая (за неимением других людей) не свое дело. Ведь чтобы назначать агентов, смотреть за ними, отвечать за них, объединять и руководить на деле,— для этого надо везде бывать, летать, всех видеть на самом деле, на работе. Для этого нужна артель практических организаторов и вожаков, а ведь у нас нет их, т. е. есть, конечно, но мало, мало, мало... Ведь в этом все горе наше. Ведь когда посмотришь на нашу практическую бесхозяйственность,— то злишься часто до потери работоспособности, и только одно утешает: значит, жизненное дело, если растет и явно растет, несмотря на весь этот хаос. Значит, перебродит — и хорошее вино будет»⁵.

Вот в эту атмосферу неперебродившего вина и попал я по возвращении из ссылки в самом начале января 1902 года.

Найдя в Самаре Ленгника и Кржижановских, я заявил им о своем желании немедленно ввязаться в работу по линии «Искры». Было решено написать об этом в редакцию, а в ожидании ответа посидеть мне в Самаре. Я остался, поселился у Ленгника и засел за свою книжку «В казарме», которую конспиративным путем переправил для напечатания в «Искру». Осматриваясь среди старых и новых знакомцев в Самаре, я увидел, что здесь было много сил, не находящих себе применения. Никаких связей с местными рабочими не было, да и вряд ли стоило заводить их: Самара была в то время совершенно непромышленный город. Между тем здесь кроме Кржижановских и Ленгника были еще В. П. Арцыбушев, Кранихфельд и его жена, Н. О. Цедербаум, Газенбуш и семья Ульяновых, в которой на Дмитрия Ильича и Марию Ильиничну можно было вполне рассчитывать, как на активных членов организации. Арцыбушев, старый землеволец, с львиной головой и бородой Карла Маркса, несмотря на свой уже почтенный возраст, относился к нашим планам и предположениям с пылким энтузиазмом юности. Кранихфельд, прозванный «подушечкой» за свой тихий нрав и малоподвижный меланхолический темперамент, был также очень предан движению, и полученное им только что наследство, помнится, 10 000 рублей, полностью отдал на дело «Искры». Кроме них были еще и другие, сочувствующие и готовые оказать посильную поддержку делу объединения партии: Шлихтер, тогда еще почти посторонний, предоставлял свою квартиру для ночевок нелегальных и оказывал другие частные услуги; Груздь, статистик, обладавший прекрасным голосом, добывал нам адреса для переписки; писатель Скиталец (С. Г. Петров), плохо разбиравшийся в программах, был дружески ко всем нам расположен и др.

«Искра» получалась нерегулярно и с большими опозданиями. Даже в Красноярске, откуда я приехал, ее получали чаще и в больших количествах. Переписка с редакцией была малооживленной и плохо налаженной, да и не о чем было писать в редакцию самарцам, мало связанным с центрами работы: Киевом, Москвой, Петербургом, «Северным союзом». Даже Поволжье не было объединено ими, если не считать редких и случайных сношений с Барамзиным в Саратове и с Пискуновым в Нижнем. Кржижановский сообщил мне немногие доступные ему сведения о зачатках организации, о том, что Папаша (Литвинов) в Харькове, что в Пскове сидит Лапоть (Лепешинский), образуя собой такой же «центр», как он, Кржижановский, в Самаре, и — самое интересное — о том, что единственным деятельным и подвижным работником, стержнем всего ожидаемого объединения является разъездной агент «Искры» Аркадий.

О киевском кружке Басовского — Крохмаля, как и о «Северном союзе», самарцы не имели представления. При таком состоянии организации, при полной ее несвязанности и совершенной неоформленности нет ничего удивительного, что когда получилось, наконец, примерно в середине января письмо из редакции, приглашавшее меня, Ленгника и Кржижановского за границу на совещание, или, как мы поняли, на конференцию работников,— мы отнеслись к этому предложению совершенно отрицательно. Нам казалось, что сначала было необходимо хотя что-нибудь сделать, заложить сколько-нибудь прочные основы «Искры» в России.

На случай, если бы я не поехал за границу, редакция предлагала мне выехать в Псков и увидаться там с Аркадием. Это была уже определенная директива, которой я и решил следовать. Но перед этим мы устроили пленарное совещание, на котором решительно взяли инициативу внутренней (в России) организации «Искры» в свои руки. Совещание состоялось где-то за городом в железнодорожном доме, в котором Кржижановский имел квартиру. На нем присутствовали: Г. М. и 3. П. Кржижановские, Ф. В. Ленгник, Д. И. Ульянов, М. И. Ульянова, В. П. Арцыбушев, Газенбуш, М. А. Сильвин и Кранихфельд⁶. Решено было избрать Центральный Комитет с постоянным местопребыванием нескольких его членов в Самаре. Секретарем ЦК была избрана 3. П. Кржижановская и помощником ее М. И. Ульянова. В Самаре должны были оставаться Кржижановские, Газенбуш и Кранихфельды. Д. И. Ульянов должен был ехать на юг (вскоре он уехал в Одессу, где и был арестован в сентябре 1902 года), Ленгник — в Киев (уехал туда осенью того же года), Арцыбушев — на Урал (уехал в Уфу); Сильвин (Бродяга) и Радченко (Аркадий) оставались на ролях разъездных агентов. Все названные товарищи были избраны в состав ЦК с присоединением к ним Л. Н. Радченко и шести членов редакции «Искры». Все это было довольно скороспело и даже наивно, но, нам казалось, необходимо было начать именно с этого, то есть с образования ядра, вокруг которого можно было легче и быстрее сгруппировать публику и объединить связи, чем вокруг отдаленной редакции. Вменено было в обязанность всем членам ЦК возможно чаще сноситься с секретариатом в Самаре, информируя его о своей работе. В отношении местных комитетов и организаций было постановлено следующее:

«Каждый член ЦК, являясь в данное место, должен стремиться к приобретению там наибольшего влияния и иметь конечной целью присоединение данного комитета к организации «Искры» и к признанию ее партийным органом. Для этого он: 1) входит автономно в местную группу, предлагая ей услуги по доставке литературы, газеты, по печатанию прокламаций, заявлений и пр., 2) если, несмотря на все усилия, Комитет остается враждебным — он образует свою собственную группу и свой местный комитет»⁷.

Другим важным вопросом было отношение членов «Искры» к местным органам печати. Успехи «Южного рабочего»⁸ и «Рабочей мысли» на севере, их большая роль в деле организации движения на пространстве обширных районов, их работа по пропаганде социал-демократических идей, выдвижению и проработке вопросов тактики были неоспоримы, и при далеко еще недостаточной замене всего этого руководства «Искрой» эти органы имели для местных работников огромное значение, и самая идея их была столь популярна, что каждая местная организация мечтала о своем органе. Уральцы пытались издавать «Пролетарскую борьбу»⁹, «Северный рабочий союз» собирался выпускать свою газету, даже нижегородцы задумывались о том же. Для нас, конечно, всего важнее было обеспечить гегемонию «Искры» в руководстве движением, всеобщее признание ее программной и тактической линии, объединение вокруг нее. Мы постановили поэтому:

«...относиться отрицательно к существованию местных органов и стараться сосредоточить все силы для прочной постановки общепартийной группы, как единственного средства к практическому и теоретическому объединению действующих групп»¹⁰.

Протоколы нашего совещания были составлены 3. П. Кржижановской и отосланы ею в «Искру». Письмо дошло по назначению, но, очевидно, было перлюстрировано, так как копия его нашлась потом в архивах департамента полиции.

Для редакции «Искры» сообщение о нашем совещании было большим и радостным событием. Владимир Ильич услышал в нем действенный отклик на свое дело со стороны старых друзей, на преданность и революционное рвение которых он мог положиться.

«Ваш почин,— писал Ленин в Самару,— нас страшно обрадовал. Ура! Именно так! Шире забирайте! И орудуйте самостоятельнее, инициативнее — вы первые начали так широко, значит и продолжение будет успешно!»¹¹

Вскоре после того я выехал в Псков, где должен был встретить Аркадия. По дороге я заехал в Москву, куда Кржижановский дал мне явку к Грачу (Бауману), также агенту «Искры». Разыскать его оказалось нелегким делом. Все явки и адреса были перепутаны, неточны: или лицо, указанное в адресе, вовсе там не проживало, или его фамилия была совсем иная. Один из старых товарищей, через которого шла конспиративная переписка, жаловался мне по этому поводу: «Уж на что у меня чисто русская и вполне понятная фамилия — Шестопалов,— так нет, пишут на конверте «Жистопалову». Паспорта у меня не было, кроме своего, выданного мне еще в Минусинске и неудобного для прописки в гостинице, так как проживать в Москве я не имел права. Пришлось искать приюта у личных знакомых, но люди обывательского круга были так сдержанны и мало любезны, что после первых же попыток я решил их больше не беспокоить. И. И. Скворцов, не стоявший тогда близко к делу, направил меня в какой-то книжный магазин на Никитской, откуда барышни позвонили по телефону своему приятелю, присяжному поверенному, нельзя ли сегодня вечером прийти к нему «повинтить»; это было условным паролем насчет ночевки приезжему, которая и была мне приготовлена в Денежном переулке, но Денежных переулков оказалось в Москве четыре, и я долго разъезжал по городу, пока не нашел пристанище. Наконец через Лосеву, фельдшерицу Екатерининской больницы, я добрался до Баумана. Впечатление от беседы с ним было угнетающее. По его словам, вся социал-демократическая организация в Москве была почти что фикцией, местная работа замерла. Комитет не подавал признаков жизни и совершенно не в состоянии был парализовать влияние в рабочей среде зубатовщины с ее многочисленными, солидно поставленными разветвлениями Московского союза механических рабочих; «Искра» получалась редко, распространялась мало, да и то главным образом среди интеллигенции.

На днях он, Бауман, собирался поехать в Киев, чтобы наладить с помощью киевлян снабжение Москвы «Искрой».

Я сообщил Бауману о нашем самарском совещании. Он рассказал мне о положении дел в Киеве и усиленно рекомендовал туда съездить, дав мне явку к Деду (3. Г. Френкелю). Я уехал из Москвы с тяжелым чувством, с впечатлением полнейшего развала. Это впечатление безнадежности положения вещей в Москве в 1902 году надолго осталось и у Баумана...

Неудивительно, что, когда Бауман в октябре 1905 года воочию увидел политическое пробуждение московского пролетариата, с его массовыми выступлениями на улицах, с его непреклонной решимостью нанести наконец смертельный удар самодержавию, он, только что вышедший из тюрьмы, с присущим ему пылом революционного энтузиазма, бросился в самую гущу борьбы.

Заехав дня на два в Нижний повидаться с родными (въезд в этот город мне также был воспрещен), я отправился в Петербург, очень желая не миновать Иваново-Вознесенского района, но никаких явок или адресов в «Северный союз» ни в Москве, ни в Самаре я получить не мог, и единственным знакомым человеком во всем районе был для меня В. В. Старков, служивший инженером на какой-то ткацкой фабрике близ Шуи, адрес которого мне на всякий случай дал Кржижановский. Из разговора с ним я понял,— в чем я, по-видимому, был неправ,— что от дела он стоит в стороне и о положении вещей в районе и вообще в России совершенно не осведомлен. Это было не совсем так, и Старков, видимо, проявил в отношении меня излишнюю осторожность, потому что уже в конце февраля он был арестован и отвезен в Петербург.

В Петербурге я нашел С. И. Радченко совершенно изолированным от местной организации, находившейся всецело во власти рабочедельцев. По моим настояниям он, однако, нашел мне доступ в комитет и устроил свидание с одним из его членов, инженером Аносовым, заранее предупредив меня, что из этого свидания ничего не выйдет. Действительно, все мои старания убедить Аносова в исключительной необходимости поддерживать «Искру», объединить на ее платформе отдельные комитеты и на почве распространения этой общерусской газеты организовать партию разбились об его упорное и тупое недоброжелательство к «диктаторам». В отношении общеискровских дел Степан Радченко был занят тем, как бы восстановить порвавшиеся с арестом Ногина и Цедербаума транспортные связи (вероятно, Таршис) на западной границе для получения «Искры». В Харьков заезжать он мне решительно не посоветовал, говоря, что там тоже пустое место и что Л. Н. Радченко ожидается в Петербург. Таким образом, я здесь и не нашел никаких задатков общерусской организации, а между тем, будучи у жены за Невской заставой в районе Обуховского завода, где она работала домашней учительницей в доме инженера Яковлева, я слышал в кругу знакомых ее патрона,— людей, по своей профессии близких к рабочей массе,— что политические интересы вместе с духом растущего возмущения и протеста приобретают в этой массе широкую и благодатную почву, что настроение масс боевое, что наблюдается среди них сочувствие социалистам-революционерам, но это последнее наблюдение зависело уже, конечно, от точки зрения наблюдателей. Во всяком случае, Петербург обманул все мои ожидания. Но праздным занятием было бы скулить и падать духом. Я направился в Псков.

В Пскове я поселился на иждивении старого товарища по ссылке, П. Н. Лепешинского, в его квартире, поджидая Аркадия. Здесь, в Пскове, жили в то время Красиков, Куделли, Стопани и еще много других. Делать им всем здесь по линии партийной работы было нечего, если не считать того, что у Лепешинского было бюро по сношениям с «Искрой», через которое шла переписка. В Пскове, удобном своей близостью к столице, жило много других поднадзорных, в том числе Пешехонов, у которого бывали журфиксы, где собравшаяся публика дебатировала злободневные вопросы партийных разногласий и где блистал своим едким остроумием Красиков, увлекая иные пылкие сердца. У Лепешинских собиралась своя более тесная группа; брат его и тот же Красиков играли на скрипке, в общем, жизнь там была по-провинциальному бездеятельной и сонной¹².

Явился Аркадий. Мы устроили с ним совершенно сепаратное совещание, на котором прежде всего установили тот факт, что оба мы разъездные агенты «Искры» и члены образованного в Самаре ЦК, о проблематичном характере которого у нас не было спора. Затем Аркадий рассказал о разгроме на юге и о провале пути Дементия (Басовского), который необходимо было во что бы то ни стало возобновить, потому что этот путь был до сих пор наиболее продуктивным: все, что было налажено в транспорте до него, быстро проваливалось, и, помимо него, «Искра» доставлялась только в чемоданах, так сказать, вручную, следовательно, в очень незначительных количествах. Аркадий обратил мое внимание на то, что организовать транспорт — значит не только найти пути переправы через границу, но и обеспечить прием «товара», иметь для этого достаточный штат людей и, главное, иметь надежные склады в ближайших к границе городах, откуда и развозить затем литературу небольшими сравнительно партиями в разные пункты.

Киевский склад провалился вместе с Басовским (Дементием), но открывалась возможность устройства склада в Конотопе, чем Аркадий и предлагал мне заняться. Другой надежный склад имелся в Смоленске, где жил Любимов (Марк), но, к сожалению, он обслуживался не исключительно искровской публикой. Аркадий, впрочем, не считал это большим злом и правильно полагал, что в вопросах транспорта всегда можно было идти на соглашения даже с рабочедельцами; он также не считал наши дела в Москве и Петербурге такими безнадежными, как они мне казались. «Пункты приема литературы мы там, во всяком случае, будем иметь,— говорил он мне,— а это самое важное, потому что «Искра» само собой завоюет себе признание, раз она будет доставлена». Для Москвы он дал мне две новые явки, предупредив, что Грач, по всей видимости, погиб. Эти новые явки были: одна в правлении Морозовской мануфактуры на Варварке, где надо было вызвать Ногина, выпущенного из тюрьмы до окончания дела¹³, у которого я и был несколько дней спустя; другая — в статистическом отделе Городской управы, у жены третьего брата Радченко, Леонтия. Эти явки мы использовали, связав через них Москву с Самарой и заручившись обещанием приема литературы в Москве. В Смоленске, куда мы вместе с Аркадием поехали, мы взяли восемь пудов искровской литературы и развезли ее (частью лично, частью используя предоставленных нам в разных местах молодых товарищей) в Воронеж, Ярославль, Москву и Самару.

Оставив часть литературы в Смоленске товарищу, прикосновенному к складу в качестве технической силы и известному «Искре» под именем Дубровского, мы просили уплатить нам за нее деньги, но он сухо заявил, что причитающаяся по расчету сумма пойдет на издание № 8 «Южного рабочего»,— ответ, очень нас огорчивший. Мы старались всюду, где было можно, получать деньги за оставляемую литературу, но нам это не всегда удавалось. В одном из своих писем в «Искру» я писал по этому поводу (пользуюсь любезно предоставленными мне Институтом марксизма-ленинизма копиями моих писем в «Искру»): «Доставлено литературы мной и Аркадием в марте и апреле Семену Семеновичу («Северному союзу».— Ред.) на 301 руб. 10 коп., Старухе (Москве.— Ред.) —381 руб. 95 коп., Птицам (?) — 115 руб. 95 коп., Соне (Поволжью.— Ред.) —791 руб. 15 коп., Николаю Петровичу (Петербургу.— Ред.) — на 332 руб. 40 коп., считая № «Зари» по 5 руб. и № «Искры» по 25 коп. брошюра («Что делать?» — Ред.) по стоимости (т. е. по цене на обложке.— М. С.). Деньги получены от Сони и Красавца, остальные берут в долг, не платят, да и все, имейте в виду эти долги»¹⁴.

В другом письме, сообщая об отказе Дубровского уплатить деньги, я писал:

«Дайте ему нагоняй. Мы просили его устроить для нас собеседование с «Южным рабочим» и приедем туда на днях, но не знаю, где Виктор [Дан]. У Старухи местное дело хорошо, сделайте Федорова [?] представителем...»

Главным злом была неорганизованность и вследствие этого медленность сношений с заграницей. Мы не успевали вовремя получить нужное извещение или послать туда срочное уведомление. Мы продолжали отправлять туда и получать оттуда письма по адресам, уже скомпрометированным, и письма эти перлюстрировались департаментом полиции, который, отправляя оригиналы писем по адресу, снимал с них копии, без особого труда разбираясь в наших немудреных шифрах. Так департамент перехватил письмо Булки (3. П. Кржижановской) от 30 января 1902 года с приложением протокола нашего самарского совещания. Хуже того, им было перехвачено письмо Надежды Константиновны в Самару от 21 марта с сообщением паролей и явок в «Северный союз», по которым чиновник департамента полиции Меньшиков явился в Воронеж, а затем и в Ярославль, где Дан, только что прибывший с Белостокской конференции, подробно информировал его о происходившем там. Меньшиков, между прочим, осведомлялся у Дана о судьбе Бродяги, которым, естественно, он очень заинтересовался. Результатом был арест Дана и почти всех работников «Северного союза». Такой осведомленности департамента о наших сношениях мы тогда не предполагали и подозревали провокацию. 14 апреля я писал в «Искру»:

«Везде многочисленные аресты. Замечательно при этом, что более серьезные из них попадают в самую голову и производятся всего чаще по предписанию из Киева или от департамента полиции. Например, в Воронеже из сорока человек, арестованных на прошлой неделе, выпущены почти все, кроме наших. Почти все обвиняемые по делу «Искры» свозятся в Киев. Арестованные и уцелевшие все говорят о провокации, которая и для нас несомненна. Я долго думал, откуда она исходит, и начинаю бояться, не от вас ли. Не читаются ли предварительно получаемые вами письма, надежна ли ваша прислуга, если она у вас есть, ваши квартиры и пр. Живя в Европе, не забывайте, что вы окружены русскими шпионами. В особенности будьте осторожны с оказиями, едущими к вам обратно. Если не вы, так уж эти оказии, наверно, окружены провокацией. Простите, что я позволяю себе напоминать об осторожности вам, искушенным в опыте по меньшей мере не меньше моего. Но обстоятельства таковы, что я уже падал духом и приходил в отчаяние. Во-первых, становится грустно от сознания, что два-три месяца средняя продолжительность политического существования. Согласитесь, что срок обидно короткий. Во-вторых, у меня теперь множество связей, я везде являюсь, меня все знают и уже начинают посматривать на меня косо, мое положение становится невыносимым, и я думаю, что если не последует разделения функций, я должен буду просить об отставке. В сущности, ведь все — и объединение, и транспорт, и функции складов, и даже функции Дементия, поездки за границу, разговоры — все это лежит на нас двух: Аркадии и на мне. Боясь провокации, неуверенный, что вы получите письмо, я писать вам больше не буду, потому что опасаюсь, как бы мои письма не давали ключа к аресту. Все сведения обо мне и моей работе будете получать от Грызунов¹⁵»¹⁶...

Ленин писал по этому поводу Кржижановскому 6 мая 1902 года:

«Бродяг[ин] подозревает провокацию. Здесь ее быть не может... Очень вероятно, что много нитей взято у нескольких наших арестованных людей — это все объясняет»¹⁷.

В том же письме Ленин писал о тактических задачах самарского центра:

«...ближайшая задача: чтобы Курц + Эмбрион оба тотчас вошли в комитеты... Затем чтобы Клэр и Бродяг [ин] последовали в той или иной форме их примеру... Немедленно перешлите это письмо целиком Брод[ягин]у и скажите, ч[то]бы непременно писал нам и чаще: все его письма дошли отлично. Если подтвердится, что дерево погибло, то нам с Клэром или Бродягиным надо поскорее повидаться или списаться сугубо подробно... Не обменяться ли Клэру с Бродяг[иным], раз того уже все знают?»¹⁸

Однако ни повидаться, ни списаться с Лениным я уже не успел. Как мы выяснили в Смоленске, полученный там нами транспорт был последним и на дальнейшее получение литературы нельзя было рассчитывать в связи с киевскими и другими арестами. Иван Иванович Радченко, не помню уж в каком городе, свел меня с архангельским купцом Плотниковым, через которого можно было будто бы наладить связь с заграницей, именно с Варде, где был склад «Искры». Плотников, щедро заплативший нам за несколько номеров «Зари» и «Искры» и угостивший нас отличным ужином, уклонился, однако, от категорически поставленного ему вопроса, и проект этот пришлось признать несостоятельным. Тогда Иван Иванович повез меня в Конотоп, где познакомил с гражданином весьма своеобразного для революционной среды типа, владельцем иконописной мастерской, фамилию которого я забыл. В отдельно стоявший особнячок, где он жил и где была также и его мастерская, постоянно привозились и оттуда увозились разные материалы и товары, и потому помещение было удобным, надежным, и владелец соглашался предоставить его нам для склада. Решено было, что именно сюда я должен доставить первый же транспорт литературы с границы по восстановлении пути Дементия. В Конотопе мы расстались с Иваном Ивановичем, условившись в половине марта встретиться в Пскове у Лаптя, и я направился в Киев.

Уже в это время мы были озабочены вопросом распространения майского листка, который должен был подоспеть из-за границы. Мы полагали, что это будет первым и очень важным символом партийного единства, если всюду майские демонстрации будут проходить под общими лозунгами, с общими программными заявлениями, с одинаковыми повсюду листками. В переговорах с местными работниками мы убеждали их не издавать своих особых листков, обещая доставить в достаточном количестве листки, отпечатанные в типографии «Искры». При этом мы рассчитывали не на один только заграничный транспорт, но также и на Акима, Кишиневскую типографию, в работе которой Иван Иванович принимал личное участие и где были уже отпечатаны один или два номера «Искры», которые мы также распространяли при содействии специального транспорта — Акима (А. А. Квятковского). Мы рассчитывали, что еще успеем, получив листок «Искры», дать его для размножения в Кишинев. Я поэтому после Киева должен был поехать также в Кишинев, куда Иван Иванович дал мне явку.

В Киеве 3. П. Френкель, старый народоволец, а теперь искровец, устроил мне свидание с преемником Крохмаля (Льдовым) Сапежко. Это был конспиратор типа нашего С. И. Радченко, также медлителен, скрытен, преувеличенно осторожен. Совершенно так же, как наш Степан, он в свое время высказался против «агитации», по тем же мотивам осторожности. Ему удалось ускользнуть от февральских арестов, и теперь он играл в Киеве руководящую роль. Свидание состоялось в мистической обстановке садов и катакомб Киевской лавры. Результатом его я был просто взбешен. Я писал об этом в «Искру»:

«По обстоятельствам... получать счета они теперь не могут, так что дело приходится вести нам, и это географически страшно неудобно, но делать нечего. Имел разговор с наследником Д.— Солнцевым и с наследником Красавца — Льдовым. Первый пока бесполезен, а второй конспиратор донельзя. Я поставил ему несколько вопросов: 1) Не возьмет ли на себя Киев объединение юга хотя бы так, как это мы сделали на севере. Ответ — нет. 2) Не объявит ли Киевский комитет «Искру» своим органом, то есть руководящим, и т. д. (Это я думаю предложить и в других местах.) Ответ — нет. Опускаю мотивы. Обещали связи с Ростовом, Одессой. Я слышал в другом месте, что юг объединяется вокруг «Южного рабочего», организация охватывает будто бы до двадцати пунктов и опубликовала свое Кредо; что знаете об этом? Есть у вас к ней ходы и нельзя ли сговориться с ними и слиться? Вообще, повторяю, съезд необходим».

Свое отрицательное отношение к моим конкретным предложениям Сапежко, как и Петренко, мотивировал разгромом почти всех организаций в южных городах и невозможностью быстро мобилизовать персонал технических работников,— пока не восстановится дело на местах. До восстановления местных организаций нечего было, конечно, и начинать их объединение. В связи с тем что Киевский комитет не хотел объявлять «Искру» своим центральным органом до согласования этого вопроса с «Южным рабочим», было выдвинуто соображение о необходимости предварительно сговориться по этому поводу с «Южным рабочим», заслуги и роль которого для движения на юге были столь важны, что порывать с ним или даже игнорировать его в этом деле было бы нецелесообразно.

Другое свидание в Киеве было у меня с Солнцевым (Петренко), которому Басовский благоразумно сообщил связи с заграницей. На мой вопрос, можно ли продолжать пользоваться путем Дементия, он ответил, что самый путь сохранился, но организация разбита, и, пока она не восстановлена, киевляне не могут взять на себя снабжение кого бы то ни было «Искрой» и другой литературой, так что если нам надо будет срочно получить майские листки, мы, «агенты» «Искры», должны будем сделать это собственными силами. О других путях транспорта Петренко ничего не знал, думал, однако, что Лошади (Л. Е. Гальперин — Батум) провалились. Во всяком случае, он обещал прислать явки к ним по данному мной адресу в Самару и предупредил, что по всей вероятности к Лошадям придется пробираться через Астрахань, имея в виду, без сомнения, Дяденьку (Книпович).

«Лошадьми,— писал я в «Искру»,— займемся уже после мая. Пришлите еще раз, что знаете о них, к Грызунам. Мы по окончании майской операции там съедемся. Кроме пути Д., у нас никакого другого пока нет».

Разузнав у Петренко подробности о «пути Д.», я уехал в Псков. По дороге я заехал в Орел, куда имел явку к присяжному поверенному Карпинскому. Оставив у него несколько брошюр и номера «Искры», всегда бывшие в моем багаже, я заручился его согласием на устройство приемного пункта, малого склада, куда можно было бы привозить литературу с границы. В Орле мне больше быть не пришлось, я и не знаю, использован ли был впоследствии этот склад. В Пскове я нашел новую директиву «Искры» — ждать приезда Виктора (имярек, Гурвич—Дан, Бронер). Эту директиву «Искра» 21 марта сообщила и самарцам.

Гурвич «прежде всего повидается с Бродягой [М. А. Сильвиным] и сообщит ему все подробности теперешнего положения дел и все связи»¹⁹.

Как оказалось позже, эти «все связи» происходили от Носкова и касались главным образом «Северного союза».

После нервной встряски, переездов, переговоров, неудач и огорчений я с удовольствием залег на отдых у Лепешинского. Не помню, приехал ли Дан в Псков, или мы встретились где-то на станции, но только, встретившись, мы направились прямо в Воронеж для свидания с членами «Северного союза», от которых Дан надеялся узнать адреса затеянного рабочедельцами съезда, полагая, что они не могли не получить на него приглашения. Я не видел Дана почти шесть лет и теперь с интересом присматривался к нему и к тому новому, что мне в нем открывалось. Он был несколько иным теперь, чем тот скромный, самоотверженный пропагандист и агитатор, каким я его знал в Петербурге. От него веяло самоуверенностью, самовлюбленностью. С первых же слов он дал мне понять, что он не просто разъездной агент «Искры», как, например, мы с Аркадием, а особо уполномоченный, получивший мандат представлять «Искру» на съезде. «Вам, впрочем, тоже предполагается поехать туда»,— прибавил он как бы между прочим. Он сообщил мне о положении дел в редакции, о выработке программы, о возникавших временами трениях, о съезде социал-демократов за границей, на котором произошел окончательный разрыв с «Рабочим делом», и о том, что это именно он был «папский нунций», огласивший известную декларацию «Искры». Дан перешел границу с контрабандистами, имея при себе два чемодана, набитых только что вышедшей книгой Ленина «Что делать?». Нашей задачей было развезти эту книгу как можно скорее по комитетам, так как она исчерпывающим образом излагала принципиальные программные вопросы и те организационные задачи, которые стояли теперь перед партией. Она являла собой вадемекум²⁰  для всех работников по подготовке съезда и для всех его будущих участников. Я принялся за эту книгу, читая ее и на пути, и в вагоне, и на ночлегах в гостиницах, где мы останавливались. Меня да и Аркадия всегда очень смущало, что наши путешествия дорого обходятся «Искре».

В моем письме от 14 апреля в редакцию я читаю:

«Вот отчет за апрель, ведь это просто ужас: оставалось к 28 марта 423. Получено с Красавца 100, всего приходит 523. Дано почтальону для Сем. Сем. 35, Чертенку на то же для Ник. Пет. (Петербурга.— М. С.) 50, Пивнинову [?] 150. Остаток к 14 апреля 140 руб., израсходовано мной за 16 дней 148 руб... Отчет до 28 марта дал Грызунам с тем, чтобы они переслали вам. Мы беспокоимся, остается ли вам что-нибудь при наших непомерных, но неизбежных денежных расходах»²¹.

«Пусть Бродягин и Аркадий не смущаются большими расходами»²²,— писала по этому поводу Надежда Константиновна в Самару 6 мая...

Я знал, что Владимир Ильич жил за границей очень бедно; в это самое время при переезде редакции из Мюнхена в Лондон Надежда Константиновна ликвидировала всю личную обстановку квартиры Ульяновых за 12 марок.

Из разговоров с Даном я узнал, что он около года жил в Берлине и познакомился там с настроениями и нравами германской социал-демократии в тот именно период, когда в ее рядах идея революции, по удачному выражению Струве, «исчезла из реалистической точки зрения» и прежний революционный идеализм уступил место погоне за теплыми местами редакторов газет и секретарей профсоюзов, накопивших к тому времени значительные фонды. Дан, смакуя, рассказывал об этих новых для меня явлениях, как о вполне естественных в условиях политической свободы. В особенности возмутило меня его сообщение, что немецкие социал-демократы забросили большое литературное наследство Маркса — Энгельса, не желая его разрабатывать, так как занятие это было малорентабельным, гонорар за него партия платила ничтожный. И, глядя на Дана, на его опрятный костюм, уверенные манеры, все его повадки, на скрытое в нем презрение вожака к слепо идущему за ним «людскому стаду», я думал, что и у нас скоро появится этот тип беспардонного в своем бесстыдстве парламентария, у которого только одна забота, чтобы именно он был выбран «голосующим стадом» в депутаты...

В Воронеже через С. А. Мартынову²³  мы получили явку к «американцам»²⁴, членам «Северного союза», и имели несколько совещаний с ними. Там были: Карпов, Костеркин, Горн, Кардашев, Щеколдин и еще несколько товарищей. Несмотря на все красноречие Дана, северяне к предложению объявить «Искру» своим органом отнеслись сдержанно, ссылаясь на какую-то свою программу, посланную на отзыв в «Искру». Чувствовалось, однако, что это своя публика и с ней можно будет сговориться. Они взяли у нас порядочное количество литературы (в том числе «Что делать?»), которую мы вообще оставляли всюду, где только побывали, в особенности хорошо снабдив ею север, Псков, Смоленск, Петербург, Москву, Орел, Иваново-Вознесенск; некоторое количество экземпляров «Что делать?» мы переслали в Самару для распространения в Поволжье, затем уж я один распространял книжку в Киеве, Харькове, Полтаве. Интерес к ней всюду был огромный, и мы не могли удовлетворить предъявлявшегося на нее спроса.

Стремясь объединить старых товарищей вокруг центрального ядра «Искры» в России, я искал встречи с ними всюду, где только мог их найти, и был обрадован, узнав, что в Воронеже живет А. М. Лежава, заведующий здесь кустарным складом губернского земства. Кустарный склад! Да ведь это просто находка, это будет великолепный склад «Искры», да еще в Воронеже, где столько молодых сил, томящихся в вынужденной праздности «американцев» и их окружении. Я действительно нашел А. М. в комфортабельном помещении Земского склада. Он принял меня очень дружелюбно, но выслушал мои соображения без всякого энтузиазма. Ушел я от него несколько разочарованным.

Дан был очень огорчен тем, что ни в Пскове, ни в Москве, ни в Смоленске и, наконец, ни в Воронеже он не узнал адреса созываемого Бундом съезда, который, по директиве «Искры», должен был быть объявлен конференцией. Съезд был назначен на 21 марта, но где? Дану, имевшему специальное задание быть на этом съезде, ничего не оставалось делать, как помчаться в Самару. Из Самары он наконец и отправился в Белосток, куда прибыл с опозданием на четыре дня, но все же успел выполнить возложенную на него миссию...

Не имея вкуса к интригам и всякого рода переговорным комбинациям, я считал белостокскую конференцию пустой затеей, и ехать туда для того только, чтобы аннулировать затем все ее постановления, я не имел охоты и предоставил Дану исключительную честь представлять там «Искру». Я был озабочен другим...

Писем непосредственно из редакции я не получал, и все сношения со мной велись главным образом через Самару. Следы такого сношения со мной я вижу в письме Н. К. Крупской Ленгнику от 23 мая 1902 года: «...пусть Бродягин... повидается с Бакуниным»²⁵.

К этому редакция Ленинского сборника делает примечание:

«...племянник Михаила Бакунина, доктор; оказывал существенную помощь в распространении «Искры» в России; близко стоял к твердой с.-д. организации».

Я не помню имени Бакунина в числе лиц, которых я встречал или с которыми должен был вести переговоры, но помню, что самарцами (а может быть, Даном — по поручению редакции) было мне сообщено об образовании Аграрной лиги, состоявшей из кружка интеллигентов, связанных с деревней,— врачей, фельдшеров, учителей, агрономов, имевших свои центры в Твери и Новгороде, стоявших на социал-демократической точке зрения и с полным сочувствием относившихся к «Искре». Аграрная лига желала теснее связаться с «Искрой», регулярно получать газету и пользоваться содействием нашей организации для осуществления пропагандистских и вообще политических задач в своей работе в деревне. Явки и адреса в Аграрную лигу, которые я так и не успел использовать, были зашифрованы в моей записной книжке, счастливо уничтоженной мной в момент ареста.

Приближалась маевка, и надо было добывать заготовленные «Искрой» листки, которые уже лежали на границе и доставку которых на места мы так щедро наобещали, уговаривая товарищей в целях единства демонстраций и лозунгов не выпускать своих особых местных листков. На другой день после того, как Дан выехал в Самару, я отправился на юг, имея в виду два конечных пункта: Теофиполь (путь Дементия) и Кишинев. Зная уже, что в Киеве нечего ждать помощи, я решил проехать в Полтаву (в конспиративной переписке — Паша): разведать, нельзя ли там найти людей и другие средства для получения и развозки майских листков. Но, как и во многих других местах, впечатление от Паши (по другой терминологии — «пепелище Якова», то есть Ю. Цедербаума) было не из веселых. Помню, что ночевал я там в квартире Чериковер, которая свела меня к Штесселю. Никаких средств и никаких людей в мое распоряжение они предоставить не могли. Мне показалось, что Штессель, угрюмый и замкнутый, переживал в это время период душевной депрессии, отчасти под влиянием партийных неудач и провалов. «На Пашу надежда плоха,— писал я в своем донесении «Искре»,— он скоро уезжает, заместителя указать не может, в складе отказывает».

Я пробыл в Полтаве два дня, чтобы собраться с мыслями, резюмировать сделанное, формулировать для «Искры» положение вещей, так как хорошо понимал, что еду на неверное и опасное дело: выручать транспорт на границе и возобновить путь Дементия, по всей вероятности уже раскрытый. Если бы все сошло благополучно, я, доставив груз в Конотоп, отправился бы к Гольдману в Кишинев со спешным заказом того же майского листка, который затем с помощью самарцев и северян своевременно бы развез по России. Таковы были мои планы. Я не знал тогда, что кишиневская типография уже 22 марта была арестована, так что если бы дело в Теофиполе и сошло мне с рук, я был бы, вероятно, взят в Кишиневе.

Как раз в те дни, когда я был в Полтаве, город находился под впечатлением происходивших кругом крестьянских волнений. Прошлый год был неурожайным, и к весне деревня уже переживала голод. Беднота бросилась на господские усадьбы, разбирала и увозила хлеб, угоняла скот, жгла постройки. Раздраженные повышением арендных цен в последние годы и уменьшением доли испольщика, к бедноте присоединились и более зажиточные, которым не столько нужен был хлеб, сколько хотелось показать панам, что у них можно взять все: и землю, и продовольственные запасы. Десятки тысяч крестьян приняли участие в движении. В Константиноградском и Полтавском уездах было разгромлено пятьдесят четыре именья, в соседних Валковском и Богодуховском уездах Харьковской губернии — двадцать пять имений. Волна крестьянского движения почти одновременно прокатилась по всему черноземному краю, в Саратовской, Тамбовской, Воронежской, Екатеринославской, Черниговской и Херсонской губерниях. Я писал в «Искру» из Полтавы:

«Пишут ли вам о крестьянских бунтах в Воронежской и Полтавской губ.? В последней целые битвы, 4 апреля 9 человек убитых, войска посланы даже из Киева, сам Драгомиров ездил на театр военных действий. Причина: будто бы прекращение сдачи земли в аренду в целях ведения собственного хозяйства помещиками».

В другом письме в «Искру», к сожалению не найденном мной в архиве Института марксизма-ленинизма, я под впечатлением крестьянских волнений высказывался в пользу агитации за вооруженное восстание.

В Киеве Петренко рассказывал мне, как проехать в Теофиполь, местечко километрах в пятнадцати от Подволочиска, что у самой бывшей австрийской границы. Осторожности ради я проехал туда через Шепетовку и Заславль, откуда пробирался дальше уже на лошадях. Дорога часто шла прекрасным дубовым лесом. «Чьи это леса?» — спрашивал я по временам возницу и всегда слышал ответ: «Князя Сангушко» или: «Графа Потоцкого»,— других владельцев на всем огромном пространстве, по-видимому, не было. В Теофиполе я остановился в корчме и без труда разыскал зубного врача Мальцмана. Он объяснил мне, что путь сохранился в том отношении, что груз лежит по ту сторону границы в надежном месте и контрабандист по-прежнему согласен его переправить, если с этой стороны груз будет принят. «Но,— говорил Мальцман,— я удивляюсь, что вы приехали; перед самыми арестами я был в Киеве и виделся с Крохмалем, за которым, очевидно, уже следили; проследили, по-видимому, и меня, потому что я вижу много признаков усиленного наблюдения за мной».

Я, со своей стороны, объяснил, что для меня получить груз — дело чести, и я приму его лично. Мальцман дал знать о моем приезде контрабандисту, и часов в одиннадцать вечера мы уже все трое сидели, попивая дешевое бессарабское вино, и обсуждали техническую сторону вопроса. Условились, что груз, до шести пудов, будет доставлен на подводе в следующую ночь и я вместе с подводой проеду до Шепетовки, где сдам «товар» на железную дорогу по назначению. Контрабандист, почтенного вида старый бородатый еврей, внушал к себе полное доверие и, кажется, действительно заслуживал его, потому что, как я после узнал, груз в конце концов был через него же получен. Почему этот путь затем оборвался, я не знаю.

По уходе старика было уже поздно идти в корчму, можно было навлечь подозрения, да и не хотелось — так больно кусались там блохи; багажа со мной никакого не было, и я остался у Мальцмана ночевать. Это была роковая ошибка. Сквозь сон я слышал бряцанье шпор и громкий говор и проснулся, когда кто-то, держа меня за руки, говорил: «Ваше благородие, тут еще один!» Ротмистр и прокурор принялись меня допрашивать. Я назвал свою настоящую фамилию, заявил себя корреспондентом газет и объяснил, что езжу в этих местах, собирая материал для газеты...

Меня обыскали, и все содержимое моих карманов, в том числе два паспорта и записную книжку, где были зашифрованы адреса и явки, положили на стул возле кровати, на которой я остался сидеть. Начальство ушло в другую комнату составлять протокол, оставив возле меня понятых, двух крестьянских парней с простодушными рожицами. Приглядевшись к ним, я протянул руку к стулу, как бы осматривая свои вещи. Парни отвернулись — мы вели нашу работу в атмосфере почти всеобщего сочувствия, я быстро сунул в карман пиджака записную книжку и фальшивый паспорт. Парни улыбнулись. Я попросился выйти и в сопровождении жандарма был выпущен на двор. Ночь была темная. Первой мыслью было бежать; но кругом каменные заборы соседних владений, сзади жандарм с револьвером... подождем. Записную книжку и неудобный паспорт мне удалось незаметно уничтожить, и я вернулся в дом. Под утро Мальцмана и его жену на деревенской подводе под конвоем отправили в Киев. Меня ротмистр и прокурор взяли с собой в квартиру станового пристава, где они остановились. Вежливый хозяин просил меня «как воронежский дворянин и бывший офицер» оказать ему честь отобедать у него. Я отказался. Невольные спутники усадили меня в свою коляску и повезли вдоль самой границы в виду цепи часовых в Волочиск. Садясь обедать в буфете станции, я увидел рядом с собой жандарма, не отходившего от меня затем и в поезде.

На другой день я уже сидел арестованным в камере Старокиевского участка. Это было 22 апреля 1902 года.

Было печально, что моя работа для «Искры», для партии и ее объединения оборвалась так скоро, и единственным утешением для меня было сознание, что, несмотря на свою кратковременность, работа эта была важной и что продолжатели ее, мои преемники, найдутся. Прошло, однако, немало времени, прежде чем у меня и Аркадия, арестованного через три с половиной месяца после меня, нашлись эти преемники. Еще 7 августа Владимир Ильич приписал на письме Надежды Константиновны в Самару:

«Пусть помнит Аркадий, ч[то] он у нас теперь почти один и что сберечь себя он должен во что бы то ни стало»²⁶.

Но «сберечь себя» деятельному революционеру в то время было невозможно, и уже в августе самарцы сообщали в «Искру»:

«Взят Аркадий [И. Радченко] — нельзя выразить, как это досадно, больно и грустно»²⁷.

Наши преемники, конечно, сделали свое дело: «Искра» стала идейным, тактическим и организационным центром партии; Второй съезд состоялся; принципы, сформулированные в «Что делать?», нашли всеобщее признание.

В тяжелые годы тюрьмы и ссылки всегда было утешением сознание того, что, будучи на боевом посту, мы исполнили свой долг.

В заключение этой главы мне хотелось бы сказать несколько слов о судьбе самарского центра, в котором началась моя работа для «Искры». Главное его значение в истории того периода состояло в том, что он был относительно прочным стационарным пунктом, куда можно было направлять сообщения, людей, адреса и явки из-за границы и где работники по подготовке съезда и по строительству партии всегда могли найти нужную информацию друг о друге и вообще о положении вещей. Здесь же всегда можно было найти и поддержку денежными средствами благодаря, главным образом, энергичным усилиям Г. М. Кржижановского, использовавшего для этого свои личные связи и собиравшего значительные суммы. Самарский центр с отъездом Д. И. Ульянова в Одессу и Ф. В. Ленгника в Киев, с арестом моим и Аркадия оставался небольшой, но пользовавшейся всеобщим доверием и авторитетом группой, состоявшей из Г. М. и 3. П. Кржижановских, М. И. и А. И. Ульяновых, Б. П. Арцыбушева, Газенбуша и Кранихфельдов.

До формального образования ОК эта группа выполняла до известной степени его функции, поддерживая связи с отдельными местностями, выискивая и распределяя работников всероссийского значения, главным образом из бывших товарищей по ссылке.

Возвращаясь из Сибири, старые товарищи обычно не миновали самарцев. Через Самару в июле 1902 года проехал Лалаянц, направленный за границу. Через Самару же осенью того же года вновь связалась с организацией Г. И. Окулова (Зайчик). Здесь бывали в разное время Бауэр, Шаповалов, Красиков, Книпович и др. Позже там жил некоторое время И. Ф. Дубровинский, группируя поволжские связи, но с отъездом Ульяновых и Кржижановских Самара утратила свое значение центра.

Сильвин М. А. Ленин в период зарождения партии. Воспоминания. Л., 1958, с. 231—265

Примечания:

¹ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 4, с. 343. Ред.

² Там же, с. 344. Ред.

³ Автор воспоминаний слишком пессимистически оценивает деятельность искровских организаций в силу незнания состояния их работы в 1901 г. До января 1902 г. он находился на службе в армии в Сибири, не принимал участия в партийной работе, не знал, что делается в искровских организациях. Ред.

⁴ Переписка «Искры» с представителями организационных комитетов.— Пролетарская революция, 1928, № 6 (77) — 7 (78), с. 101. Ред.

⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 46, с. 213. Ред.

⁶ 3. П. Кржижановская, упустившая мое имя в своем сообщении об этом совещании, ошибочно упомянула Г. Окулову, которая в это время была в Киеве. См. Ленинский сборник VIII, с. 221. Прим. автора.

⁷ Ленинский сборник VIII, с. 223. Ред.

⁸ «Южный рабочий» — социал-демократическая непериодическая газета, издавалась нелегально в Киеве группой того же названия с января 1900 по апрель 1903 г. Всего вышло 12 номеров. Группа «Южный рабочий» признала «Искру» руководящим органом на словах, а на деле преследовала свои особые планы и отличалась неустойчивостью. Большинство руководящего состава группы впоследствии стали меньшевиками. Ред.

⁹ «Пролетарская борьба» — сборник «Уральской социал-демократической группы». Авторы этого сборника стояли на позиции «экономизма», отрицали необходимость создания самостоятельной политической партии рабочего класса, считали, что политическую революцию можно совершить путем всеобщей стачки, без вооруженного восстания. Ред.

¹⁰ Ленинский сборник VIII, с. 223. Ред.

¹¹ Доклады социал-демократических комитетов Второму съезду РСДРП. М.—Л., 1930, с. 41. Ред.

¹² М. А. Сильвин в своей рукописи указывает, что П. Н. Лепешинский сделал в свое время к его публикации следующее примечание:

«Здесь автор вследствие, по-видимому, недостаточной осведомленности недооценивает роли и партийной работы псковских искровцев. В 1901 —1902 гг. в Пскове довольно деятельно работала немалочисленная искровская организация, обслуживающая «Искру» рядом очень полезных по тому времени функций: и добыванием кое-каких денежных средств, и посылкой корреспонденций в «Искру», и нахождением среди обывателей адресов для конспиративной переписки, а также квартир для явок или временных приютов для нелегально работающих товарищей, и даже обслуживанием в известной мере транспорта искровской литературы; представители псковской искровской организации поддерживали живые связи и с питерскими организованными рабочими, ведя там борьбу с «вышибаловщиной» и остатками рабочемысленства. Наконец, в Пскове уже (на квартире у Лаптя) состоялся в начале ноября 1902 г. съезд искровцев, сконструировавших ОК (Организационный комитет). Этот ОК после ареста вошедших в него И. И. Радченко и П. Н. Лепешинского пополнился рядом других товарищей-искровцев и довел свою задачу по созыву Второго съезда до благополучного конца». Ред.

¹³ По-видимому, это был брат В. П. Ногина, но в памяти моей странным образом соединяется это свидание с фигурой самого В. П. Прим. автора.

¹⁴ Доклады социал-демократических комитетов Второму съезду РСДРП, с. 42. Ред.

¹⁵ «Грызуны» — самарцы. Эта кличка была присвоена им в конспиративной переписке «Искры» по шутливому прозвищу, данному в нашем кружке еще в 90-х годах Г. М. Кржижановскому — Суслик. Прим. автора.

¹⁶ Ленинский сборник VIII, с. 232 и 235, см. примеч. 6. Ред.

¹⁷ Там же, с. 232. Ред.

¹⁸ Там же, с. 232—233. Ред.

¹⁹ Переписка «Искры» с самарской организацией.— Пролетарская революция, 1928, N9 6 (77) — 7 (78), с. 140—141. Ред.

²⁰ Вадемекум — справочная книга, путеводитель. Ред.

²¹ См.: Доклады социал-демократических комитетов Второму съезду РСДРП, с. 42. Ред.

²² Ленинский сборник VIII, с. 234. Ред.

²³ У С. А. Мартыновой была явка к «американцам», и я был очень обрадован, явившись к ней в поисках своих и встретив у нее приветливый, дружеский и ласковый прием. Любимов (Марк) был немедленно ко мне вызван. Прим. автора.

²⁴ «Американцами» называлась связанная между собой по ссылке в Воронеже (1899—1902 гг.) группа с.-д.; в нее входили М. И. Багаев, О. А. Варенцова, А. П. Доливо-Добровольский, Н. К. Кардашев, Л. Я. Карпов, Д. В. Костеркин, А. И. Любимов, В. А. Носков и др. В 1900 г. эта группа организовала «Северный рабочий союз». Ред.

²⁵ Ленинский сборник VIII, с. 239. Ред.

²⁶ Ленинский сборник VIII, с. 268. Ред.

²⁷ Переписка «Искры» с самарской организацией.— Пролетарская революция, 1928, № 6 (77) — 7 (78), с. 161. Ред.

 

М.М.Литвинов

ВОСПОМИНАНИЯ О ЛЕНИНСКОЙ «ИСКРЕ»

Когда мы говорим об «Искре», то имеем в виду широкое значение ее не только как идейно руководящего, но и организационно-практического центра, заложившего основы нашей славной Коммунистической партии и истинно коммунистического движения во всем мире. Поэтому я позволю себе поделиться с вами воспоминаниями о побеге одиннадцати политических заключенных из киевской тюрьмы, организованном «Искрой», о побеге, который имел в свое время большое политическое и агитационное значение.

Попробую осветить обстановку, при которой совершался этот побег.

Комитет РСДРП, членом которого я состоял, был арестован в полном составе чуть ли не со всей периферией в конце апреля 1901 года. У жандармов, в частности у начальника киевского жандармского управления генерала Новицкого, выработалась практика ежегодных единовременных, тотальных ликвидаций руководящих организаций. Состояла такая ликвидация в том, что, заподозрив какую-нибудь группу людей в крамоле, жандармерия выслеживала их личные связи, а затем производила повальные аресты не только среди революционных деятелей, но и среди их друзей и знакомых. Такие аресты обыкновенно приурочивались к предмайским дням — в надежде помешать организации первомайских демонстраций. При отсутствии солидных улик люди через несколько месяцев выпускались на волю, кое-кто — под денежный залог, а наиболее скомпрометированных держали в тюрьме до получения приговора «особого совещания», состоявшего из представителей министерства юстиции и министерства внутренних дел. Такие приговоры иногда заставляли себя ждать по два-три года.

Таким образом, к моменту нашего побега из тюрьмы, через 16 месяцев после ареста, из арестованных в одну ночь около 200 человек оставалось лишь двое — тов. Турский и я. Нас выдал один из членов комитета, молодой студент, у которого угрозами жандармов и увещаниями отца-священника вынудили «чистосердечные показания». До ареста — апреля 1901 года — комитету ничего не было известно о деятельности «Искры»¹... Сведения о жизни заграничных организаций, их литература доходили до нас с большим опозданием. Радио в то время еще не было, а на почте установлен строгий контроль. До развития деятельности «Искры» контрабандная доставка нелегальной литературы была поставлена кустарнически. Она привозилась случайными людьми в чемоданах с двойным дном. Получали мы главным образом «рабочедельческую» литературу, но из попадавших к нам случайно материалов мы знали о борьбе группы «Освобождение труда» с «экономизмом» и легальным марксизмом.

В тюрьме мы получали разными способами газеты и даже заграничную нелегальную литературу. Трудно передать то радостное возбуждение, которое охватило нас, когда мы получили первые номера «Искры». Сформулированные там с максимальной ясностью, определенностью и последовательностью задачи, пути и средства революционной борьбы пролетариата, беспощадная война с «экономизмом» — все это отвечало нашим настроениям, мыслям и стремлениям, открывало перед нами новые горизонты и в то же время вызывало жажду работы, жажду борьбы, усиливало стремление вырваться из жандармского плена и приобщиться к новому движению под руководством «Искры».

О побеге из тюрьмы мы тогда и мечтать не смели. Нам хотелось добиться скорейшего окончания следствия, получения приговора, ссылки в Сибирь, чтобы оттуда бежать возможно скорей.

Но через год в нашу тюрьму начали «поступать» живые представители «Искры». Департамент полиции отдавал себе ясный отчет в той опасности, которую представляла для существующего строя эта организация, и поэтому сконцентрировал всю свою энергию на попытке ее ликвидации. Действительно, на протяжении короткого времени полиции удалось изловить в разных городах России около десяти агентов «Искры». Было решено создать единое дело искровцев, поручив следствие «заслуженному» жандармскому генералу Новицкому. Все арестованные искровцы были привезены в киевскую тюрьму; среди них был и Николай Эрнестович Бауман.

С величайшим интересом слушали мы рассказы искровцев об организации, взглядах и планах «Искры», о деятельности заграничной организации и работе ее агентов на местах, в России. Нам хотелось поскорей приобщиться к этой захватывающей работе по строительству партии. Мы, два члена Киевского комитета, оставшиеся к тому времени в тюрьме, официально заявили о своем желании вступить в организацию «Искры».

Арест столь значительного числа агентов нанес чувствительный урон организации «Искры», возникла идея организовать побег искровцев из тюрьмы. Когда запросили наше мнение, мы без каких-либо колебаний ухватились за эту идею, несмотря на казавшуюся невозможность ее осуществления, и стали обдумывать и обсуждать разные планы.

Побеги из царских тюрем уголовников были довольно обыденным явлением, но случаев побега политических заключенных история революционного движения знает очень мало. В частности, не было ни одного удачного побега политических из киевской тюрьмы в течение последних 24 лет — со времени побега в 1878 году Стефановича, Дейча и Бухановского.

Ведя непрерывную повседневную борьбу с тюремным начальством, политические постепенно добились значительного ослабления тюремного режима. В некоторой мере им в этой борьбе помогали раздоры между разными ведомствами. В то время как все политические заключенные находились, естественно, в распоряжении жандармского управления, сама тюрьма была в ведении киевского губернатора. Враждуя с генералом Новицким, тогдашний губернатор Трепов часто предоставлял льготы политическим, чтобы досаждать жандармерии. К этому надо добавить, что вследствие все более усиливавшихся параллельно росту рабочего движения массовых арестов в Лукьяновке стал ощущаться недостаток «жилой площади», в связи с чем жандармам не всегда удавалось осуществлять принцип одиночного заключения: они вынуждены были «уплотнять» камеры, сажая туда по два-три человека одновременно.

Все это создавало благоприятные условия для побега. Наиболее важным из них являлось добытое настойчивой борьбой заключенных право совместных прогулок в отступление от регламента, разрешавшего лишь одиночные прогулки в разгороженных для этой цели двориках.

К концу нашего заключения, в соответствии с разработанным планом побега, путем переговоров с администрацией, в частности со вновь назначенным помощником смотрителя тюрьмы, щеголявшим перед нами своим либерализмом, мы добились разрешения прогулок и после вечерней переклички (после захода солнца). Мотивировали мы это требование тем, что при отсутствии какой бы то ни было растительности и тени на двориках, да еще при накаленной солнцем мостовой дневные прогулки нас не интересуют, и мы должны от них отказаться. Словом, мы просили вечерней прохлады, и мы ее получили.

Во время прогулок мы устраивали спортивные игры, состязания, дискуссии, хоровые пения и т. п. Видя такие поблажки «большого» начальства, и «малое» начальство в лице надзирателей также давало нам различные льготы. Некоторые иногда даже «забывали» запирать камеры, разрешая нам ходить друг к другу в гости. Им кое-что перепадало от наших щедрот, а некоторые из них были нами распропагандированы и оказывали услуги почти безвозмездно. В общем, мы пользовались сравнительной свободой в пределах коридоров, а во время прогулок — в пределах двора.

Другим важным моментом с точки зрения успешности побега была установившаяся традиция своего рода внутренней автономии, добытая, конечно, также многолетней борьбой заключенных. Мы содержали свою отдельную кухню, избирали старост — одного на коридор и одного общего, а также заведующего хозяйством, в ведении которого находился цейхгауз, библиотека и т. д. Он вообще заботился о наших материальных и духовных нуждах, имел доступ ко всем политическим и пользовался свободой передвижения в пределах обоих корпусов — мужского и женского, конечно, всегда в сопровождении надзирателя. Ему разрешались личные свидания с женой и родными без решетки, он мог передавать через них на волю наши письма, записки, устные поручения.

Обычно общий староста избирался из «старожилов», успевших хорошо изучить тюремные порядки, нравы и слабости «больших» и «малых» чинов тюремной администрации и знавших, как и на кого из них можно воздействовать.

Нам особенно важно было установить «взаимоотношения» с так называемым «выводящим» надзирателем, который приводил арестантов на свидания, принимал для них передачи...

Нам удалось отучить его от осмотра и проверки корзин и мешочков, в которых приносились эти передачи. Были даже такие надзиратели, которые брались передавать на волю наши записки, но эти записки зачастую прочитывались жандармерией раньше адресатов. Но мы имели и более надежный путь для передачи на волю. Жене одного из арестованных студентов удалось устроиться в тюрьму в качестве надзирательницы, и она тоже стала передаточной инстанцией в наших сношениях с волей.

Однако мы все время находились под зорким наблюдением надзирателей и часовых: от воли нас отделяли стены корпусов да наружная высокая ограда, а по углам двориков стояли часовые. Поэтому побег казался совершенно невозможным, и мы о нем серьезно не думали до тех пор, пока не пришла директива организации «Искры»: бежать. Директива отвечала нашим настроениям и затаенным желаниям, и мы с увлечением принялись за ее осуществление. Начали с того, что выбрали предводителя, которого называли атаманом. Выборы были вполне демократическими, и, когда первый атаман однажды проявил нераспорядительность, мы выбрали другого (эта честь или скорее большая ответственность досталась мне).

Выработка плана побега предоставлялась нам самим. В то время мы гуляли покоридорно и лишь до вечерней переклички, после которой нас запирали в камеры. Побег в дневное время был абсолютно неосуществим. Чтобы не откладывать дела в «долгий ящик», остановились, было, на следующем, правда, довольно наивном плане. В пасхальную ночь мы все попросимся в тюремную церковь ко всенощной. Начальство будет только радо такой вспышке религиозности с нашей стороны и не откажет. По выходе из церкви мы, пользуясь своим численным превосходством, нападаем на стражу, обезоруживаем ее, забираем ключи и выходим из ворот тюрьмы. К сожалению, а быть может к счастью, благодаря случайному обстоятельству, этому плану не суждено было подвергнуться испытанию. Во время наших спортивных игр один из беглецов-искровцев накануне пасхи сломал себе ногу и должен был лечь в больницу на несколько недель. Без него мы бежать не хотели, решив ждать его выздоровления.

Наш молитвенный порыв мог показаться начальству оправданным только под большой церковный праздник, теперь его пришлось бы ждать долго.

Стало быть, старый план нужно было оставить, тем более что мы считали его несколько легкомысленным и авантюристичным. Теперь у нас было достаточно времени, чтобы обдумать и подготовить более солидный план побега. Поскольку уходить через хорошо охраняемые ворота нам не удастся, то, чтобы очутиться вне тюрьмы иным путем, необходимо преодолеть три препятствия: во-первых, бдительность коридорных надзирателей, находящихся при нас неотлучно и везде, даже во время прогулок; во-вторых, бдительность вооруженного винтовкой часового, занимающего выгодный наблюдательный пункт в углу двора; и, в-третьих, самое главное, высокую гладкую тюремную ограду, на которую подняться было совершенно невозможно. Одно время еще стоял часовой снаружи ограды, что было бы самым трудным препятствием к нашему побегу. К счастью, этим летом начальство, как бы идя навстречу нашему плану побега, решило устранить этот пост в ночное время — «раз заключенные находятся взаперти в камерах, незачем-де охранять их снаружи».

Мы тщательно обдумали и разработали пути и средства к преодолению каждого из этих препятствий, а также всевозможных более мелких, непредвиденных затруднений.

В ожидании подходящего момента мы занимались репетированием основных операций побега.

По конспиративным соображениям не только план, но и сама идея побега держались в строжайшей тайне от всех, не участвующих в побеге. Первоначальные приготовления делались небольшой группой будущих беглецов, а остальные были посвящены в эту тайну лишь на позднейших стадиях, когда подготовка настолько подвинулась вперед, что успех мог считаться более или менее обеспеченным.

Но вот закончены все приготовления. Удалось получить разрешение на вечерние прогулки. Из города получено снотворное, приличное количество спирта и, главное, «кошка»². Наш староста с законной гордостью обходит камеры и дает нам «понюхать» полученную по случаю чьих-то «именин» огромную корзину цветов, на дне которой спрятан вожделенный якорь. У каждого из нас за подкладкой костюма зашиты паспорт и деньги на проезд (по 100 рублей).

Побег уже назначается несколько раз, но по разным причинам приходится бить отбой.

Наконец настает желанный день, скорее вечер. Все разыгрывается как по нотам. Перед выходом на прогулку собираемся в камере одного из «именинников», угощаемся и не забываем пригласить наших надзирателей из всех трех коридоров. Они не могут с нами долго оставаться в камере, ибо может нагрянуть начальство. Поэтому они залпом выпивают поданные им стаканы изрядных размеров, в которые заранее было подсыпано снотворное. Проходит короткое время, и все трое, один за другим, замертво валятся на койки. Мы быстро исчезаем, захлопываем за собой двери камер, в которых спит непробудным сном наша стража, и в первый раз спускаемся во двор без всякой охраны.

Наскоро собираем всю гуляющую публику и ошеломляем их известием о предстоящем побеге по решению «Искры». Наиболее надежных просим о содействии: один должен будет отправиться в соответствующую камеру и обменяться условленными сигналами с женским корпусом, другому придется вернуться к себе в камеру и изобразить больного, третий должен перехватить помощника смотрителя у калитки, если тот вздумает явиться в этот час, и направить его к больному, остальных мы просим затянуть хоровую песню для того, чтобы заглушить возможные крики часового.

Как и предвидели, помощник начальника тут как тут, но, как условлено, его быстро направляют в камеру к больному. Мы двигаемся в другой конец дворика — поближе к часовому. Часовой, конечно, решительно отказывается от угощения. Мы даем сигнал на женский корпус и, получив ответный положительный сигнал, четверо из нас, в том числе отличавшийся большой физической силой Бауман, приближаемся к часовому и выполняем много раз прорепетированную операцию не без сопротивления со стороны часового, который вначале думает, что с ним шутят, но, когда мы вырываем винтовку, он начинает брыкаться и мычать сквозь втиснутый ему в рот носовой платок. Слышны довольно громкие звуки, а хор подвел, пения не слышно. Видимо, товарищи слишком огорошены внезапностью и необычайностью происходящего и растерялись. Голоса не повинуются им. Тем не менее строится живая «пирамида», закрепляется «кошка» и 11 человек быстро поднимаются по веревочной лестнице и по веревке спускаются по ту сторону ограды.

Через несколько минут помощник начальника, выслушав заявление больного, спускается во двор и видит буквально связанного по рукам и ногам мычащего часового.

«Неужели побег?» — догадывается он. Но где же надзиратели? Не отыскав их во дворе, он решает, что те тоже бежали. Поднимает тревогу выстрелом из револьвера. Таким образом, не проходит и пяти минут после побега, как начинается погоня. Из казарм высыпают свободные от дежурств надзиратели и кто пешком, кто верхом на лошадях пускаются с фонарями и факелами в руках на поиски беглецов. Но поиски напрасны! Как рассказывают, генерал Новицкий так верил в ловкость и организационные способности искровцев, что, когда ему доложили о совершенном побеге, он сказал, что поиски напрасны и что беглецы, вероятно, уже за границей. Его расстроенному воображению, видимо, мерещились ковры-самолеты, которые нас поджидали и мгновенно перенесли за границу (современных самолетов тогда еще не было).

Это не помешало ему распорядиться о производстве повальных обысков в городе, а по приказу департамента полиции расклеить по городу объявления с фотографиями и особыми приметами беглецов и обещанием щедрого вознаграждения за их поимку. В предвидении таких обысков местная организация «Искры» воздержалась от предоставления нам ночевок в городе и предложила самим, в одиночку или группами, вырабатывать дальнейшие маршруты за пределами тюрьмы. Я с тремя товарищами решил выбраться из города в ту же ночь на лодке по Днепру. Лодка была заготовлена и должна была ждать нас до определенного часа в условленном месте на берегу реки. Но воспользоваться ею не пришлось благодаря следующей непредвиденной случайности.

Спустившись по веревке, я бросился бежать, но в нескольких шагах попадаю в овраг и натыкаюсь на человеческое тело. Кругом тьма-тьмущая, ночь дождливая, и разглядеть это тело совершенно невозможно. Человек тяжело дышит и едва смог назвать свое имя. Оказалось, что это один из наших, беглецов, Блюменфельд, который вследствие сердечной слабости и сильнейшего нервного напряжения не в состоянии двигаться. Что же тут делать? Не оставлять же товарища в таком беспомощном положении. Я пробовал было нести его на себе, но ноша оказалась непосильной. К тому же я сам до боли расцарапал руку при спуске по веревке. Оставалось лечь и выжидать, но тут раздался выстрел помощника начальника тюрьмы. Мы слышим шаги людей и топот лошадей проносящейся мимо погони. Проходит томительных два часа, мы слышим, как погоня возвращается. Из долетающих до нас ругательств и восклицаний узнаем, что изловить никого не удалось.

Тем временем Блюменфельд приходит в себя, и мы решаем тронуться в путь. Но куда направиться? На лодку опоздали — условный час прошел. С предосторожностями ползем по пустырю на четвереньках, пока не выбираемся на первую городскую улицу. Внешний вид у нас весьма не респектабельный: ибо ночь была дождливая, и мы, ползая, испачкали всю одежду. Прикидываемся пьяными: шатаемся, изображаем пьяное пение. Извозчик предлагает нам свои услуги. Мы садимся на дрожки и заявляем: «Вези в кабак, куда хочешь». Он привозит нас к какому-то подозрительному постоялому двору. Мы валимся на первую скамейку и делаем вид, что засыпаем «мертвым сном». Впрочем, в отличие от моего нервного спутника, я действительно крепко заснул. Опасаться нам нечего. Капиталы наши зашиты в костюмах, а жандармы вряд ли догадаются искать нас в подобном месте.

Проснувшись, начинаю обдумывать дальнейшие шаги. Со спутником моим советоваться бесполезно, так как он попал в тюрьму прямо с границы, в Киеве никогда раньше не был и города не знает. У меня немало знакомых, но за ними наверняка установлена слежка; о явочной квартире организации и думать не приходится. Вспоминаю, что один из оставшихся в тюрьме товарищей, узнав перед самым побегом о предстоящем путешествии, дал мне адрес одной из своих знакомых, которая, по его мнению, могла оказать нам услугу, так как была дочерью одного из участников польского мятежа 1863 года. Чтобы попасть к ней, нужно было пройти через весь город, а это, конечно, небезопасно в дневное время, и поэтому пришлось отложить визит до вечера, а день как-нибудь скоротать подальше от людских взоров.

Поднимаемся со своих скамеек почти в полдень, чистимся, расплачиваемся и отправляемся в ближайшую баню. Помывшись там часа три, идем в другую, потом в третью. Так проводим весь день. По дороге закусываем в извозчичьих трактирах, пока не наступает вечер, и мы наконец являемся к «дочери мятежника». Бывают же такие совпадения: утром она ходила в гимназию, где учится ее сын, и там, в приемной директора, разговорилась с одной женщиной, которая, плача, рассказала ей, что у ее мужа, начальника тюрьмы, большое горе: ночью бежали 11 политических.

Таким образом, дочь мятежника уже знала о побеге, но тем не менее была ошеломлена, когда перед ней предстали живые беглецы. Услышав нашу просьбу о временном приюте, она, не говоря ни слова, направляется в другую комнату, возвращается оттуда, ведя за собой группу детей, и с мольбой в голосе говорит: «Вот мои дети, я за них отвечаю перед богом и мужем. Ради бога не губите их». Напрасно мы просим укрыть нас хотя бы на одну ночь в сарае, конюшне, на чердаке, где угодно. Сквозь слезы она умоляет нас: «Муж может прийти в любую минуту, не губите меня». Увидев среди детей взрослого гимназиста, взиравшего на нас с явным умилением, мы просим у матери разрешения встретиться с ним на следующее утро, чтобы через него связаться с друзьями в городе. После некоторого раздумья и сочувственных возгласов гимназиста она дает разрешение. Назначаю гимназисту свидание в одном из киевских кафе на ранний час, когда там еще мало посетителей.

Промаявшись кое-как ночь, мы в назначенный час встречаемся с гимназистом, который относится к своей миссии с явным воодушевлением. Оказывается, он уже догадался снять для нас комнату у знакомых. Хотя паспорта у нас есть, но довольно «липовые», поэтому мы не решаемся сдавать их для прописки. Объясняем хозяйке, что приехали из провинции, забыв захватить паспорта, которые мы сейчас же выпишем по почте. Она высказывает опасение насчет дворника, но я успокаиваю ее, уверяя, что мы почти не будем выходить из дома, ибо мой спутник душевнобольной, хотя и не буйный, что я лишь изредка буду оставлять его одного, и дворник нас не заметит. Питаемся у этой же хозяйки. Время от времени приходит гимназист и приносит новости из внешнего мира. Он уже устроил мне раза два свидания с членом организации в одной из бань. Узнаем, что продолжается неослабное наблюдение за вокзалами и всеми дорогами из Киева, а потому нам рекомендуется отсиживаться в Киеве возможно дольше. Некоторые из беглецов уже успели вырваться из города, но большинство еще отсиживается.

Меня соблазняет пример уехавших, но возникают довольно серьезные споры с моим «душевнобольным» спутником, которому хочется максимально оттянуть предстоящий нам прыжок в неизвестное. На помощь приходит хозяйка, которой начинает казаться подозрительным долгое неполучение нами паспортов,— это убеждает моего спутника в необходимости тронуться в путь. Мне хорошо знакомы окрестности города: здесь неоднократно приходилось проводить нелегальные рабочие массовки, и мы поздно вечером полями и лесами пробираемся на Житомирское шоссе, подальше от города.

В проезжающей крытой повозке оказываются свободные места, которые мы и занимаем, направляясь в то самое местечко, куда едут и остальные пассажиры. Последние узнают от нас, что я — землемер, а спутник — мой помощник, что живем мы на даче около шоссе, как раз недалеко от того места, где проходила повозка, и едем в местечко на землемерные работы.

В местечковых гостиницах паспортов не спрашивают, и мы спокойно останавливаемся на несколько дней, изучая местность, а главным образом ближайшую железнодорожную станцию. Убедившись в отсутствии слежки, садимся в поезд Ровно — Вильно и через день приезжаем в Вильно. Здесь имеется явка товарища, ведающего границей. От него узнаем, что пока из беглецов мы явились к нему первыми. Он отдает нас на попечение контрабандиста. У того клиентура довольно пестрая, преимущественно из дезертиров. Переправляет он людей через границу только большими группами, человек в 50. Он включает нас в одну из таких групп и в целях экономии везет по железной дороге «зайцами», конечно, вступив в сделку с кондуктором.

Узнав, что в поезде появился контролер, кондуктор сует нам в руки какие-то просроченные билеты Самаро-Златоустовской железной дороги. Но это не беда: ведь билеты просматривает все тот же кондуктор. Все же во время этой процедуры мы испытываем некоторое беспокойство.

На какой-то маленькой станции мы сходим с поезда и продолжаем путь на лошадях до пограничной деревушки, где проводим сутки, прячась в стогах сена от объездов пограничной стражи. С самой Вильны нам внушает подозрение один из спутников, молодой человек, который не сводил с нас глаз. Шевелится все время беспокойная мысль, не провокатор ли это, собирающийся «накрыть» нас на самой границе, у заветной цели. Наконец ночью нас выводят из стогов сена, контрабандист предлагает пройти некоторое расстояние пешком, потом бегом, наконец слышим его радостное сообщение, что мы перешагнули границу, уже находимся на территории Пруссии и можем, если желаем, подкрепиться в находящемся неподалеку кабачке «хлебным вином». На радостях пьют все, а мой спутник, принципиальный трезвенник, залпом выпивает стакан водки и сразу хмелеет.

Нас предупреждают, однако, что еще не все опасности миновали, и если мы попадем на глаза прусскому жандарму, то он нас обратно переправит бесплатно, чтобы сделать подарочек своим русским собратьям. Поэтому мы едем еще несколько десятков километров на лошадях и садимся в поезд на Берлин. Лишь на третьей станции от границы заподозренный нами молодой человек решается сообщить нам, что он бежавший из ссылки бундовец и все время подозревал меня и моего спутника в недобрых намерениях.

Мы мечтали отдохнуть несколько дней в Берлине и ознакомиться с его достопримечательностями, но не тут-то было. Берлинский представитель «Искры», доктор Вечеслов, явно страдающий шпиономанией, убежден, что по случаю нашего приезда вся берлинская полиция поставлена на ноги. Вечеслову мерещатся шпионы на углах всех улиц, и поэтому он спешит посадить нас в поезд, идущий в Швейцарию. Вопреки его советам, мы все-таки оставляем поезд в Мюнхене. Из газет узнаем, что там проходит партейтаг (съезд) социал-демократической рабочей партии. Как пропустить такой счастливый случай! Прямо из русской тюрьмы попасть на социал-демократический съезд. Некоторые делегаты узнают о нашем прибытии и устраивают нам овацию, но все же советуют не засиживаться в Германии. Мы продолжаем наш путь в Швейцарию.

Официальный адрес «Искры» был в Цюрихе, где мы условились встретиться с товарищами по побегу. Прибываем туда первыми, но не проходит и десяти дней, как приезжают остальные. Они рассказывают друг другу о своих «одиссеях». Все вместе мы празднуем удачный исход нашего побега в ресторанчике у Рейнского водопада, о чем посылаем телеграфное извещение за всеми нашими подписями генералу Новицкому.

Такова история нашего побега.

Хочу уточнить, что к побегу были намечены 11 искровцев, но перелезли через ограду лишь 10. Причины, побудившие или заставившие одиннадцатого остаться в тюрьме, не совсем выяснены. Из чувства товарищеской солидарности мы предложили бежать с нами одному засидевшемуся в тюрьме эсеру, о чем мы дали знать киевской эсеровской организации. Та дала свое согласие при условии, что она сама позаботится о своем товарище за пределами тюрьмы. В результате это был единственный беглец, попавший в руки жандармерии через две недели после побега.

Побег и благополучное прибытие за границу десяти искровцев произвели огромное впечатление на русское общество как в России, так и за границей. Престиж «Искры» значительно вырос в революционных кругах, что сыграло немалую роль в дальнейшем сплочении вокруг нее революционных сил.

Я хотел бы еще рассказать об организации транспорта «Искры».

Еще в тюрьме все беглецы решили вернуться из-за границы на нелегальную работу в Россию в качестве профессиональных революционеров, как только департамент полиции прекратит усиленную погоню за нами.

На время моего «отсиживания» за границей мне предложили взять на себя заведование цюрихской «явкой» «Искры» и экспедицией. Как известно, «Искра» сначала издавалась и печаталась в Мюнхене, а затем в Лондоне, но по конспиративным соображениям это держалось в секрете, и официальным местопребыванием редакции «Искры» считался Цюрих.

«Искра», «Заря» и другая литература по выходе из печати немедленно доставлялась из Лондона в Цюрих, откуда рассылалась по почте заграничным подписчикам и организациям и тайными путями переправлялась в Россию. Цюрихский адрес служил также «явкой» для желавших лично связаться с редакцией и организацией.

Вскоре после приезда в Цюрих я был избран членом администрации «Заграничной лиги русской революционной социал-демократии», выполнявшей, как известно, роль заграничного практического центра организации «Искры». В функции администрации, наиболее деятельным членом которой была Надежда Константиновна Крупская, входило: поддерживание связей с русскими организациями, отправка людей за границу, снабжение их паспортами, добывание финансовых средств, устройство лекций и докладов и руководство «группами содействия» «Искре» в разных заграничных городах.

Недостаточность высших учебных заведений в царской России, частое исключение из них студентов за участие в «беспорядках» или за «политическую неблагонадежность», ограничение доступа евреев в учебные заведения процентными нормами гнали тысячи русских молодых людей в университеты и втузы Швейцарии, Франции, Германии, Австрии, Италии.

Таким образом, почти во всех университетских городах этих стран образовались русские студенческие колонии, где борьбу за «души» членов колоний вели между собой все русские партии и группы — искровцы, рабочедельцы, эсеры, анархисты и другие, вербовавшие среди них приверженцев и будущих своих работников в России. Воздействие на колонии оказывалось путем распространения литературы, устройства лекций, докладов и дискуссий, на которых выступали представители всех партий. Часто эти колонии объезжали с докладами члены редакции «Искры», в особенности Ленин. Обыкновенно в таких случаях за ним по пятам следовал Чернов, лидер эсеров, который выступал на рефератах Ленина оппонентом. Эти публичные дискуссии были особенно поучительны, каждый раз сопровождаясь пополнением рядов искровцев.

Наряду с редактированием «Искры» и «Зари» и другими значительными литературными занятиями, а также перепиской с революционными деятелями России Ленин уделял много внимания практической деятельности администрации Лиги, давая нам всем полезные, исчерпывающие указания и советы. Уже тогда он поражал нас методичностью, систематичностью и точностью работы, внушая необходимость контроля и проверки выполнения решений и поручений.

В. И. Ленин проявлял исключительный интерес к организации транспорта «Искры». Да это и неудивительно, если учесть ту роль, которая отводилась в его организационных схемах руководящему печатному органу как центру, стягивающему и сплачивающему революционные социал-демократические силы в единую боевую партию. Отсюда важность своевременного дохождения этого органа и родственной литературы до организаций на местах. Вот почему Ленин никогда не удовлетворялся отчетами о количестве отправленной из-за границы литературы, а требовал регулярных извещений о получении ее на местах.

Литература доставлялась в Россию различнейшими путями. Наряду с использованием старых способов, практиковавшихся прежними заграничными революционными организациями, «Искра» стала применять немало новых. Как уже упомянуто, вся отпечатанная в Лондоне литература доставлялась немедленно тюками в Цюрихскую экспедицию. Оттуда газета, печатавшаяся для этой цели на тончайшей бумаге, в первую очередь отправлялась в Россию по почте в конвертах по адресам, которые присылались организациями и агентами «Искры». То были адреса политически «благонадежных» лиц, свободных от полицейского негласного надзора, радикально настроенных представителей либеральных профессий, научных учреждений, торговых фирм и т. п. Среди адресатов даже были лица, занимавшие высокое положение в бюрократическом мире. Адресаты не подвергались почти никакому риску, ибо они всегда могли оправдаться тем, что пакеты посылаются им без их ведома.

Для облегчения положения адресатов в конверты вкладывались печатные записочки, в которых редакция просила у адресатов извинения за то, что без надлежащего разрешения пользуется случайно доставшимся ей адресом. От адресатов газета поступала непосредственно, а большей частью через посредство промежуточных агентов, к членам организаций. Конечно, после того, как она обыкновенно втайне прочитывалась самим адресатом и его близкими друзьями.

Одновременное периодическое поступление в какой-нибудь почтамт значительного количества пакетов с почтовым штемпелем одного города или с почтовой маркой одной страны, особенно такой подозрительной, как Швейцария, да еще в одинаковых конвертах, неизбежно обращало на себя внимание «черных кабинетов», а поэтому пакеты отправлялись из различных городов разных стран в конвертах различных цветов и форматов. Нам помогали в этом наши искровские «группы содействия». По выходе очередного номера газеты каждая из них получала определенное количество экземпляров со списком русских адресов. Я помню, когда после II съезда редакция экспедиции «Искры» окончательно переехала в Женеву, находящуюся всего в нескольких километрах от французской границы, я сам на велосипеде объезжал близлежащие города и деревни, опуская в каждый попадавшийся почтовый ящик по одному пакету. Как нами было установлено, благодаря этим предосторожностям огромное большинство пакетов достигало своего назначения, в руки жандармерии попадал лишь ничтожный процент.

Делались удачные опыты с посылкой «Искры» обыкновенной почтовой бандеролью, завернутой в какую-нибудь большую иностранную буржуазную газету. Практиковалась также посылка «Искры», заделанной в переплеты книг, но это обходилось дорого, да и адресат подвергался риску, ибо вряд ли могло показаться убедительным его утверждение о неприкосновенности к тайне подобного рода пересылки.

Преимущество всех этих способов пересылки по почте состояло в скорости получения газет. Такими путями газеты попадали в организацию иногда через неделю после выхода номера из печати. Но так можно было переправлять лишь весьма ограниченное количество экземпляров, максимум 500, да и то лишь одной газеты «Искра», а отнюдь не объемистой «Зари» или брошюр.

Небольшие количества газет удавалось переправлять со случайными пассажирами, возвращающимися в Россию с легальными паспортами. Чемоданы с двойным дном давно были скомпрометированы и в мое время почти не употреблялись. Мы вклеивали литературу в подошвы и каблуки ботинок, но чаще всего прибегали к помощи специально для этой цели скроенных жилетов, под подкладкой которых можно было зашивать значительные количества литературы. Этот способ, на который «Искра» могла бы заявить патент, не был известен жандармерии, и ей не удавалось обнаружить литературу даже при личном обыске пассажиров на границе.

Но все эти способы относились, так сказать, к транспорту «большой скорости» и не могли удовлетворять все возрастающий спрос на искровскую литературу в России. Для массового распространения в России искровских изданий, хотя бы с замедленной доставкой, в нашем распоряжении были другие средства. Так, например, литература доставлялась в Россию французскими пароходами, совершавшими регулярные рейсы между Марселем и нашими черноморскими портами. Литература заделывалась в резиновые непромокаемые мешки, которые передавали нам французские моряки из профсоюзов. Эти мешки привязывались к наружным частям парохода.

По прибытии парохода в Одессу, Новороссийск или Батум извещенные нами товарищи из местной организации подъезжали ночью на лодке и при помощи тех же моряков срезали висевшие в воде мешки и увозили их с собой. В этой работе мне помогал нынешний член президиума ЦИК Петр Гермогенович Смидович, носивший тогда кличку Матрена. Он учился в Монпелье, откуда наезжал в близлежащий Марсель, получал на почте посылки и передавал их морякам. Этот способ тоже могла бы запатентовать «Искра».

Однако основная масса литературы направлялась через сухопутные границы, где мы пользовались услугами обыкновенных контрабандистов. Эти услуги, конечно, оплачивались, но некоторые контрабандисты помогали нам не исключительно ради мзды, и если не из сочувствия к нам, то из озлобления против царского правительства. Такое озлобление мне приходилось наблюдать, например, среди литовских крестьян-контрабандистов, недовольных гонениями на литовский язык и запрещением пользоваться литовскими молитвенниками. Отсюда — исключительная добросовестность и отсутствие случаев предательства с их стороны. Все же это было довольно сложным делом. Надо иметь в виду, что против русских революционеров граница охранялась не только русской, но и прусской и австрийской жандармерией. Прибытие в какой-нибудь прусский или австрийский пограничный городок печатных произведений из такого скомпрометированного центра русской эмиграции, как Швейцария, неизбежно привлекло бы к себе внимание местной полиции, которая установила бы наблюдение за их дальнейшей судьбой и в нужных случаях уведомляла бы жандармерию по ту сторону русской границы. Таких случаев проявления жандармской «интернациональной» солидарности было немало.

Поэтому приходилось принимать меры предосторожности. Литература отправлялась из Швейцарии сперва в какой-нибудь центральный город Германии или Австрии, например в Берлин, Лейпциг или Вену, оттуда она переотправлялась в пограничные города — Тильзит, Мемель, Гусятин и другие на имя какого-нибудь немецкого социал-демократа, который передавал ее в чемоданах контрабандисту. Задача последнего состояла лишь в перетаскивании чемоданов через границу путем подкупа пограничной стражи и в доставке их в ближайший хутор или местечко, куда за ними являлись товарищи, заведовавшие транспортом с русской стороны.

Тут-то и начинались настоящие трудности, связанные с большим риском. Большинство провалов имело место именно на этой стадии транспорта. На каждом шагу, на каждом перекрестке дорог в пограничной полосе можно было натолкнуться на пограничную стражу, которая подозрительно относилась ко всякому виду поклажи. Она дежурила на всех железнодорожных станциях обширной пограничной полосы, вскрывая сдававшийся или вносившийся в их вагоны багаж любого казавшегося ей подозрительным пассажира. Необходимо было вытащить литературу в более или менее отдаленный от границы центр, вроде Вильно, Риги или Киева, откуда можно было сравнительно безопасно сдавать в багаж с назначением в указанные организациями районные центры.

Был еще один способ распространения заграничных изданий в России, который впервые стал практиковаться «Искрой», а именно, пересылка матриц, с которых газета перепечатывалась в подпольных типографиях, в частности — Бакинской и Кишиневской. В общем, транспорт осуществлялся с размахом, смелостью и предусмотрительностью, свойственными всем начинаниям ленинской «Искры».

После II съезда партии функции мои, состоявшие до этого времени главным образом в налаживании транспорта, несколько расширились: пришлось взять на себя на некоторое время заведование типографией «Искры», в связи с чем я вспоминаю следующий забавный эпизод. До II съезда типографией заведовал Блюменфельд, с которым я очень сблизился в киевской тюрьме и с которым мы вдвоем и безразлучно совершили несколько приключенческое двухнедельное путешествие от ограды тюрьмы до Цюриха. После II съезда он, примкнув к меньшевикам, принял участие в бойкоте большевистского ЦК и отказался от выпуска «Искры». Когда я явился к нему и предъявил распоряжение ЦК о передаче мне типографии, он, не говоря ни слова, оделся, вышел из типографии и запер помещение ключом снаружи. Сперва я принял это за дружескую шутку, полагая, что он скоро вернется и выпустит меня из-под ареста, но, прождав напрасно несколько часов, вынужден был просить по телефону товарищей приставить к окну лестницу, по которой я спустился со второго этажа. Это была блестящая иллюстрация методов «идейной борьбы», к которым тогда прибегали меньшевики.

В то же время необходимо было уделить особое внимание другому участку работы администрации Лиги, а именно заграничным «колониям», где разгорелась борьба между местными приверженцами большевиков и меньшевиков. В эти «колонии» стали наезжать на гастроли меньшевистские агитаторы, призывая к бойкоту избранных съездом центральных органов партии. Приходилось следовать за ними и выступать против них с докладами и в дискуссиях.

Но более серьезная борьба разгорелась «на местах», в России, куда меньшевики перенесли свою раскольничью, дезорганизаторскую работу. После съезда Заграничной лиги, на котором меньшевики получили большинство, ухода из редакции «Искры» Ленина и передачи Плехановым газеты лидерам меньшевиков старая ленинская «Искра» перестала существовать. Согласно предложению большевистского ЦК, я вернулся нелегально в Россию, но уже не агентом «Искры», а «уполномоченным ЦК для Северо-Западного края».

Мне предстояла работа по руководству работой большевистских организаций в этом крае, а также налаживанию транспорта с русской стороны границы, но не для новой «Искры», конечно, а для большевистских изданий, впоследствии большевистских газет «Вперед» и «Пролетарий».

Идеи старой «Искры» продолжали вдохновлять меня в дальнейшей упорной борьбе с меньшевистскими дезорганизаторами и ликвидаторами за созыв III съезда партии, а методы работы и навыки, приобретенные под руководством такого гениального организатора, как В. И. Ленин, помогали справляться в дальнейшем при транспорте оружия в Россию, налаживании первой легальной социал-демократической газеты «Новая жизнь» и в борьбе за создание могучей, боевой большевистской партии, которой удалось раздуть «Искру» в революционное пламя Великого Октября.

Исторический архив, 1961. № 2, с. 139—149

Примечания:

¹ Это утверждение является неточным, так как имеется целый ряд документов, указывающих на наличие связи редакции «Искры» с Киевским комитетом до апреля 1901 г. Ред.

² Якорь для закрепления веревочной лестницы с одной стороны тюремной ограды и веревки — с другой. Ред.

 

Г. И. Окулова-Теодорович

ВОСПОМИНАНИЯ

Моя искровская деятельность началась в 1900 году с того, что, проезжая из Сибири в Россию, я заехала к Надежде Константиновне Крупской в Уфу, где она кончала срок своей ссылки. Она направила меня в Полтаву к Мартову и Л. Н. Радченко (в то время искровцам). Было принято решение, что я должна ехать работать в Иваново-Вознесенск. Для этого мне пришлось заехать в Москву к Николаю Эрнестовичу Бауману и там же получить от Ольги Афанасьевны Варенцовой все необходимые явки в Иваново-Вознесенске.

Когда я приехала в Иваново-Вознесенск, оказалось, что почти все ивановские товарищи были арестованы, и мне стоило больших трудов дойти до рабочих, чтобы начать там работу. Но эта первоначальная трудность сыграла положительную роль. Если бы я попала в иваново-вознесенскую организацию в том составе, который был до меня, то мне предстояла бы большая работа с антиискровцами. Работать непосредственно среди рабочих было легче.

Группа рабочих, с которой мне удалось связаться, стала называться Иваново-Вознесенским комитетом РСДРП. Мы приступили к массовой агитации. Прокламации печатались у меня в избушке и распространялись по всем фабрикам. Каждая листовка вызывала тревогу у жандармов. «Искру» и другую литературу мне привозили И. В. Бабушкин, Ф. В. Ленгник и другие товарищи.

Мое пребывание в Иваново-Вознесенске вскоре сделалось очень заметным. Всех удивляло появление какой-то девицы (мне тогда было 22 года), имеющей грошовый заработок и ни с кем родственно не связанной.

Когда появились листовки, в ивановских полицейских кругах стали обсуждать, кто является их источником. Учащиеся, с которыми я была связана, сообщили мне, что моя «кандидатура» начинает выдвигаться на первый план. Да и сама я стала наблюдать все признаки начинающейся слежки. Пришлось уезжать. В Иваново-Вознесенске я работала осень, зиму и весну 1900— 1901 годов. Следующую зиму 1901 — 1902 года я провела в Киеве. Официальным агентом «Искры» там был Крохмаль (позднее меньшевик).

9 февраля 1902 года я была арестована и одновременно с М. М. Литвиновым сидела в киевской тюрьме (Лукьяновке).

В апреле меня выпустили за отсутствием улик в Чернигов. Я пробыла там очень немного. Получив разрешение вернуться на родину, в Сибирь, я перешла на нелегальное положение. Приехала в Самару. Отсюда меня как агента «Искры» отправили в Москву, но предварительно я совершила по заданию Бюро русской организации «Искры» целый ряд поездок по России. Первая поездка была совершена с целью добывания средств для «Искры»: я отправилась за деньгами к графу Нессельроде.

В то время либеральные буржуазия и помещики, недовольные царским правительством, желали загребать жар нашими руками и безопасным для себя способом содействовать ограничению самодержавия. Таким либералом был и граф Нессельроде. Связь у нас была установлена с его гувернанткой. Я приехала в имение Нессельроде и провела там целые сутки. Но обещание послать деньги «Искре» я все же получила.

Потом меня делегировали в Саратов для воздействия на Саратовский комитет в том отношении, чтобы он признал «Искру» официально.

Я не считаю это только своим достижением, но Саратовский комитет такое признание сделал.

После этого меня отправили в Москву. Московский комитет назывался в то время Старухой. Старуха к нашему приезду послала письмо в «Искру» с одобрением ее позиции. Но важной задачей для агентов «Искры» было заставить Московский комитет официально объявить на всю Россию о том, что он признает «Искру» своим руководящим органом. После некоторых колебаний Старуха это сделала.

В Москве было 3 агента «Искры»: Н. Л. Мещеряков, имевший кличку Леди, В. В. Гурвич — Наташа (впоследствии меньшевичка) и я — Зайчик.

Кроме постоянных сношений с Московским комитетом мне приходилось совершать поездки и в другие города России. Я ездила в Псков по организационным вопросам, в Питер — за литературой. Там я должна была встретить Елену Дмитриевну Стасову, которая имела кличку Жулик. По конспиративным причинам мы не могли пойти ни я к ней, ни она ко мне. Свидание было назначено в страховом обществе «Надежда». Ни она, ни я не имели к этому обществу никакого отношения, а просто пришли в приемную этого общества и там увиделись. Не помню, непосредственно или через кого-нибудь Елена Дмитриевна снабдила меня большой пачкой «Искры». Когда я пришла с этой литературой на квартиру к курсисткам, у которых остановилась, они сообщили мне, что, по их наблюдениям, кругом установлена слежка. Я попала в затруднительное положение. Тем более что одета я была не по сезону и этим обращала на себя внимание.

Когда я ехала из Самары, меня замечательно нарядили, превратив в нарядную даму: на мне была красивая шляпа и ротонда. Наступила осень, и мой костюм уже не соответствовал сезону. С литературой мне в таком виде нельзя было выйти из квартиры. Тогда курсистки разыскали моего отца, который в то время был в Питере. Он занял денег, и мне купили новое зимнее обмундирование, не менее прекрасное, и приобрели огромную коробку для торта. Я оделась, плотно уложила литературу в эту коробку («Искра» была напечатана на папиросной бумаге), перевязала ее лентой и благополучно проследовала мимо шпиков.

Мне еще хочется рассказать вам об одном интересном вечере — вечере нашей встречи с А. М. Горьким.

А. М. Горького, имевшего в то время широкую литературную известность, различные революционные организации осаждали буквально со всех сторон.

Нам (Старухе и агентам «Искры») удалось также устроить свидание с Горьким. Он рассказал нам, что его затеребили. Но что из всех организаций он выделяет «Искру» и считает ее самой серьезной организацией. Он обещал нам денег и впоследствии дал их. Потом я виделась с ним еще раз. Я не помню конкретно, по какому делу, но Алексей Максимович назначил мне свидание в Художественном театре в артистической ложе. Я пришла. Мы переговорили о всех делах, но мне захотелось посмотреть на сцену. Я осталась. Когда закончилось действие и занавес опустился, публика вдруг заметила Горького, ему начали аплодировать, и я в качестве нелегального Зайчика должна была немедленно скрыться.

Наша работа в Москве кончилась тем, что в конце ноября арестовали Старуху и двух моих коллег. Я осталась одна в очень тяжелом настроении, так как не понимала, почему меня не арестовали вместе с другими. Думала, что меня оставили «на разводку». Однако 9 декабря и я была арестована. По-видимому, задержка была результатом моей конспирации. Агенты знали меня, но ни одного раза я не довела их до своей квартиры. Они всегда сторожили меня на соседней улице, где я от них отделывалась. Однажды утром, когда я, написав письмо Надежде Константиновне и еще одно, пошла на Мещанскую улицу и хотела опустить письма в ящик, меня кто-то схватил за руку и сказал: «Позвольте, я опущу». «Я сама опущу»,— возмущенно ответила я. Тогда он тихо шепнул: «Вы арестованы».

Опустить эти письма я не успела, и они остались в рукаве моей шубы. Агент посадил меня на извозчика, сел сам, махнул рукой другому и велел ехать позади. Мне он приказал: «Держите руки на виду». Пришлось выполнить это приказание. Потом вижу, что агент не смотрит на мои руки. Когда мы проезжали через толкучку на Сухаревке, я потихоньку вынула письма из рукава и опустила их в снег. В охранке меня обыскали и были очень удивлены, что у меня ничего подозрительного не оказалось. На допросах я не отвечала. Но однажды, вызвав меня на допрос, жандарм с раздражением сказал: «А все-таки в вашей сумочке были не духи, а химические чернила». Меня посадили. Я просидела в Таганке около года, а затем была отправлена в ссылку, в Якутскую губернию, на пять лет.

Исторический архив, 1961, № 2, с. 150—151