И. В. Бабушкин
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ЕКАТЕРИНОСЛАВСКОМ «СОЮЗЕ БОРЬБЫ»
...Конец 1897 и начало 1898 года были блаженными временами в Екатеринославе для лиц, распространявших листки. Нужна была только смелость выйти ночью на улицу и, никого не встретив — ни городового, ни дворника, ни провокатора, ни шпиона, которые мирно спали, заняться разбрасыванием листков. Мы хорошо воспользовались этим обстоятельством и благополучно возвращались домой, кое-где иногда встречая ночного сторожа, после хорошо сделанной работы.
Как-то вечером получились первые листки, предназначавшиеся для Екатеринослава, Заднепра и Каменского. Нужно было в ночь их распространить; нельзя сказать, чтобы их было много, скорее можно сказать обратное, и потому решили добрую половину расклеить. Я передал товарищу, чтобы он приготовился сегодня же вечером пойти со мной на работу не раньше одиннадцати часов.
Порядочный для Екатеринослава морозец скоро прогнал с улиц всякую лишнюю публику, и сторожа стучали изредка в колотушку, давая знать о месте своего присутствия, а постучавши, садились в уголок, чтобы погрузиться в приятную дремоту.
Луна довольно высоко взобралась, когда мы вышли с товарищем с листками в карманах и с большой кружкой приготовленного клея. Миновали площадь, перешли железную дорогу и очутились в поселке, называемом «Фабрика», населенном рабочими. Осмотревшись и не видя никого, помазали забор, и листок тотчас же плотно пристал к клею. Мы осторожно переходили дорогу, намазывая стены хат и наклеивая листки, потом в разных направлениях положили по листку на землю или воткнули в щели забора. Затем мы продвинулись в другой квартал, где повторилась та же история, только скоро нечем стало мазать, и потому пришлось втыкать листки в щели забора.
Товарищ во время распространения и клейки листков сильно волновался и вообще чувствовал себя не особенно смелым, но все же продолжал выполнять добросовестно свою работу. Через какой-нибудь час у нас не оказалось ни одного листка, и мы спокойно направились по домам, не обратив, таким образом, ничьего внимания на нашу своеобразную работу.
Утром идущие на работу мастеровые, увидев валявшиеся на улице листки, подымали или брали их с заборов; таким образом, листки были скоро подобраны, и публика начала останавливаться около заборов и читать наклеенные листки. Некоторым листки настолько понравились, что, желая взять их с собой в мастерскую, они старались отодрать листок со стены и порвали, таким образом, большую часть листков, не воспользовавшись сами и не дав возможности читать другим; благодаря этому в дальнейшем мы пришли к заключению, что клеить не стоит, так как довольно много риску, да и медленно идет работа, а толку мало, все равно большую часть срывают. Мы с товарищем взяли только один район, в котором нужно было распространить листки, но кроме нас были еще работники, которые выполняли эту работу в других местах, и все же нас было довольно мало, чтобы можно было хорошо и всюду распространить листки...
При самом предположении о необходимости распространения листков был поднят вопрос о возможности распространить листки по заводам, при этом оказалось, что мы сможем распространить их только на двух заводах, тогда как самые большие три завода и железнодорожные мастерские остались бы без листков. Принимая же во внимание, что почти все мы были лица поднадзорные и легко могли навести полицию на след виновников распространения, пришлось употребить тот способ распространения, о котором я упомянул выше.
Полиция узнала о появившихся на улицах листках только на другой день утром, но в ее руки их попало очень мало. Для первого раза обошлось очень удачно, никто из участников не был замечен.
Так обстояло дело в самом Екатеринославе и на окраинах его, но еще ничего не было известно о Каменском. Наконец пришло и оттуда очень приятное известие. Это значило, что начало было очень удачным, и понятно, что оно подмывало нас выпустить в ближайшее время и другие листки, но мы решили дать успокоиться полиции и аккуратнее посмотреть друг за другом, не водим ли мы за собой шпионов, так как я заметил что-то сомнительное за собою. При внимательном наблюдении я увидел одного простого человека, постоянно шатающегося недалеко от дома, в котором я жил; очевидно, он присматривал за мной, тогда я начал за ним следить и частенько неожиданно выходил из ворот дома и смотрел в его сторону.
Простой человек в мужицкой шапке, в короткой тужурке или пальтишке продолжал по дням сидеть или крутиться все на одном месте, по видимости не обращая никакого внимания на тот дом, в котором я жил. Чувствуя что-то недоброе, я сообщил, чтобы никто ко мне не ходил, и сам старался высиживаться по целым дням дома, а вечером выходил из комнаты, не гася лампы; на случай, если вздумает кто издали посмотреть в окно,— убедились бы, что я якобы дома. Сам же спускался в обрыв по забору, а потом спрыгивал и, очутившись сразу на далеком расстоянии от своей улицы и зная, что никто за мной проследить не мог, я отправлялся, куда мне нужно. Возвращался же домой я обыкновенным путем, так как взобраться вверх по обрыву было очень трудно, но это было не так уже опасно; я часто пользовался этим способом и после. Недели две присматривал за мной упомянутый субъект, но, видимо, дал, кому следует, наилучший отзыв обо мне, и я продолжал спокойно работать и дальше.
Спустя около месяца после первых листков были приготовлены листки для заводов, причем для каждого завода был специальный листок. Мы были уверены, что они наделают много шума и могут повлечь за собой обыски. Полученные листки были распределены так: одни предназначались для железной дороги, другие — для Брянского, третьи — для гвоздильного, четвертые — для Галлерштейна (завод земледельческих орудий), пятые — для Заднепровских мастерских, кажется франко-русских, и последние — для Каменского. В общем было что-то около восьми разных листков, и каждый отражал всевозможные злоупотребления и беспощадное обирание рабочих на том заводе, куда попадал.
Листки должны были быть разбросаны в ночь и рано утром, и чтобы днем знать о благополучном исходе — каждый распространитель в известном месте должен был сделать знак благоприятный или обратный, если же знака нет, то человек должен считаться арестованным. Знаки ставились мелом в условленном месте на заборе или стене, и притом у всякого был свой знак, чтобы не было однообразия. Этот способ был очень удобен и конспиративен.
Поздно вечером, взяв Матюху, я отправился к одному заводу; спрятав по дороге часть листков, мы подошли к заводу. Проникнуть внутрь было очень опасно и даже мимо ходить нужно было очень осторожно, дабы не услышала дворовая собака. Подойдя к двухэтажному зданию и перебравшись через решетку, мы очутились у окон здания. Я приподнял Матюху к окну, он растворил форточку и швырнул туда пачку листков. Таким же способом мы продолжали действовать и дальше, и листки были вброшены в три отделения, оставалось только два; мы были уверены, что утром они появятся при помощи самих же рабочих и в других мастерских. Действительно, как только утром отперли мастерскую и собравшиеся мастеровые вошли туда, они сейчас же принялись подбирать листки, валявшиеся на полу и на верстаках, и через четверть часа листки читались всеми, вплоть до мастера, и хотя до забастовки не дошло, но недовольство было доведено до последней степени.
На другом заводе приходилось разбрасывать листки с большим трудом потому, что завод работал целые сутки и рабочие всюду суетились, препятствуя распространителю, но он оказался настолько терпеливым и сообразительным, что пришлось только руками развести. Отправившись утром на работу и захватив листки, он спокойно проработал целый день. Когда в семь часов все собрались домой, он тоже собрался с другими, но не вышел за ворота, а прошел к тому месту, где рыли артезианский колодец, и, спустившись в него, сел на лестницу и сидел там целых пять часов до двенадцати ночи, когда останавливалась машина на ночной обед для рабочих; затем наш добровольный узник осторожно поднялся кверху с приготовленными листками и ждал момента, когда погасят электричество. Этот момент был самый ценный, ради которого он сидел пять часов в яме.
Сейчас же после остановки машины, приводящей в ход мастерские, останавливалась электрическая машина для смазки. Лишь только электричество погасло, как товарищ выскочил из ямы и вбежал в мастерскую, быстро разбросал листки, рискуя наткнуться на какую-либо вещь в ночной тьме. Затем он вышел из мастерской и бежал в другую или же вбрасывал листки в разбитые стекла, а потом торопливо помчался к намеченному месту в заборе и уже при электрическом свете перепрыгнул через забор и оказался вне опасности, никем не замеченный.
Электричество гасится на время от трех до пяти минут, и в это время рабочие спокойно сидят на верстаках или на чем другом, не соображая ничего о торопливо идущем человеке, бросающем бумагу; когда же появляется свет, то всякий хватает лежащий на полу или верстаке листок и принимается за чтение его. В это время виновник, перескочив через забор, разбивал стекло в контору, совал туда листок и уже после этого спокойно приходил домой и ложился спать. Утром, придя на завод, он читал этот листок как новость с завода. Такой способ употреблялся часто.
Ночью все власти спят и листки отбирать приходят только утром, когда их на заводе остается очень мало, когда они попали частью в украинскую мазанку, в Кайдаки, или Диевку, или же на Чечелевку, так что полицейским иногда приходилось довольствоваться тремя отобранными листками, что, конечно, не могло парализовать производимых этими листками действий.
Точно так, приблизительно, подбрасывали листки и на других заводах, и везде обходилось очень удачно, не вызывая никакого подозрения на виновников. На этот раз листки произвели сильное действие, о них знали все рабочие, знала заводская администрация, знала жандармская и городская полиция, но никто из них не знал виновников распространения, и это ободряло нас на продолжение дальнейшей работы таким же путем. На всех заводах между рабочими пошли слухи о скором бунте; рабочие приободрились благодаря этим листкам, тогда как администрация, наоборот, поубавила заметно свою спесь.
Помню, что на Каменском заводе в разбросанных листках требовалось учреждение больничного покоя при заводе, и на другой же день был вытащен из цирульни фельдшер и помещен при заводе; там же требовалось устроить две выходных двери — и это было также удовлетворено; было еще какое-то требование — и тоже удовлетворено. Местный пристав (очевидно, становой пристав) вообразил, что должна произойти какая-то стачка, и, не зная, чего, собственно, хотят рабочие, он схватился за листок, в котором были выставлены требования, каковые без всякой просьбы со стороны рабочих были тут же удовлетворены. На некоторых заводах точно так же было удовлетворено много требований.
Обычно всякая заводская администрация старается уверить всех о самых наилучших порядках у них на заводе, о довольстве рабочих условиями работы и т. п. И вдруг такое разоблачение без всяких замалчиваний о разного рода злоупотреблениях! Рабочие, прочтя в листке то, что было на самом деле, и видя наглядно справедливость указаний, проникались желанием положить конец хоть части безобразий. Словом, стоячее болото начало рябиться, так что можно было ожидать сильного волнения...
Листки заставили шевелиться заводскую публику, а у меня прибавилось работы. Во-первых, пришлось собирать больше материалов для новых листков, а во-вторых, нужно было заниматься с моими знакомыми в Кайдаках часто по вечерам. Молодая публика не особенно хорошо усваивала мои мысли и иногда истолковывала мои речи совершенно превратно, один только парень понимал меня так, как и должно быть. Они просили ходить почаще и даже пытались снять отдельную комнату для занятий. В этой группе мне пришлось столкнуться с двумя человеками, близкими к народничеству. Самым сильным и влиятельным аргументом в споре они могли выставить лишь какую-либо фразу Михайловского. Из литературы ценили «Русское богатство»1 и вообще ту литературу, против которой я и сам никогда ничего не имел, но выводы из прочитанного они делали самые нелепые, и потому мне приходилось частенько пускаться в критику их неправильных воззрений и даже указывать на то, что они и самого Михайловского понимали недостаточно правильно.
Больше всего возмущала меня их заскорузлая система распространять свои взгляды чисто поповским способом, не терпящим ничьего вмешательства. Они сердились черт знает как, если какой-либо молодой человек начинал выходить из-под влияния. Больше всего они злились на Г. [Г. И. Петровского], который якобы старается совратить молодых людей на путь ужасных социалистических и революционных воззрений, и если человек заражался все же этими воззрениями, то они отворачивались от него и при случае подставить ему ногу считали далеко не бесполезным делом. Работал один из народников на Брянском в механической мастерской, получал приличное вознаграждение, имел собственный домик и жил довольно недурно. Поэтому, видимо, неохотно проникался настоящим социализмом и старался толочь в ступе воду. Я не раз пытался узнать их точные взгляды и нечто вроде их программы, но никогда ничего добиться не мог, только разве что узнал, как они стараются развивать своих хлопцев.
— Раньше чем читать «Спартака», нужно изучить историю Греции, тогда ты в состоянии будешь понять и этот роман,— говорил один из народников молодому мастеровому по поводу чтения им «Спартака». Вообще они сильно напирали на естественные науки, и я, просматривая книги, полученные от этих господ, видел чаще всего или сборник арифметических задач, или курс грамматики, или что-либо в этом роде. Когда же молодежь спрашивала книгу посерьезнее, то ей отвечали, что это еще преждевременно, нужно, мол, раньше географию, арифметику, грамматику знать, а потом уже браться за серьезные книги. После этого понятно будет, почему молодые люди постоянно жаловались на своих руководителей и неохотно штудировали даваемые им книги.
Конечно, нельзя отрицать хорошей стороны и в учебнике, но это должно было быть пройдено в школе, а не тогда, когда человек желает понять суть его социального положения или интересуется рабочим движением. Все же немало было случаев, когда ученики народников забрасывали своих учителей, но не могли отдаться целиком рабочему движению, где требуются жертвы, так как они воспитывались своими учителями в эгоистическом духе копеечной выгоды, тогда как социалистическое мировоззрение требует отказаться от всякой копейки и даже стремиться к осуществлению уничтожения всякой копейки. Помню рассказы товарища, как один из упомянутых народников преследовал его, когда он входил при случае в мастерскую поговорить о ком-либо или воспользоваться случаем и попропагандировать какого-либо знакомого. Бедняге приходилось иногда пускаться на разные ложные приемы, лишь бы только обмануть своеобразное шпионство ретивого народника. При разговорах с народником этого сорта мне постоянно приходила на память фраза петербургского товарища Н. [В. А. Шелгунова], сказанная в отношении одного рабочего-либерала в Петербурге:
«Как либерал он ничего, очень хороший человек, но как рабочий-социалист — он порядочная свинья». Это же самое можно сказать и про этих господ, перефразировав только первую часть фразы. И таких-то господ иногда русские жандармы преследуют и даже карают! Это только показывает, что полиции и жандармерии всякий пень чертом кажется.
Я решил не входить ни в какие отношения с упомянутыми народниками и просил товарищей не говорить им обо мне, дабы они меня не знали. Я опасался возможности распространения про меня разных слухов, благодаря которым мне трудно было бы остаться неизвестным. Пользоваться же известностью при современных русских условиях очень опасно, что, конечно, я отлично понимал и, оставив в стороне народников, конечно, имея постоянно за ними особое наблюдение, начал похаживать на Кайдаки, где собирались тамошние хлопцы.
Пробыв там часов до двенадцати, до часу ночи, я отправлялся домой, провожаемый несколькими человеками до какого-то яра, откуда я сам направлялся к Днепру, ежась от сильного пронзительного ветра и мороза и держа наготове небольшой кинжал, так как ходить в таких местах небезопасно, в чем я раз убедился, когда у меня отобрали деньги и еще какую-то вещь. Знакомство на Кайдаках позволило мне потом пустить листки там, где они раньше не появлялись и где они потом не прекращали появляться до самого моего прощания с Екатеринославом, и уверен, что и после этого.
Настала весна 1898 года, и мы остались сиротами. Уже вскоре после появления первых листков началась сильная слежка за нашими интеллигентами, и им следовало бы расстаться с этим местом, но, видимо, они были совершенно иного мнения и твердили нам, что за ними никто не следит, и продолжали посещать нас и готовить все новые и новые листки для распространения.
Как-то раз у нас была назначена встреча по поводу какого-то вопроса или получения листков. Мы пришли с товарищем в назначенное место, но никого не встретили из своих и только заметили стоящего на углу улицы незнакомого человека. Не обратив особого внимания на это, мы остановились и начали беседовать. Мы стояли на площади довольно долго, и стоявший на углу человек начал подозрительно присматриваться к нам. Обратив на него внимание, мы начали обсуждать вопрос, не шпион ли это стоит. Я пошел прямо на него, желая посмотреть ему в физиономию. Заметив это, он пошел вдоль улицы, но вскоре свернул в один двор, где и скрылся; дойдя вплотную до ворот этого дома и никого там не заметив, я вернулся и сообщил товарищу, что, очевидно, это случайность, и мы продолжали стоять на безлюдной площади, уже волнуясь и обижаясь на неаккуратность товарищей.
Наконец товарищ пришел, а вскоре за ним явился и интеллигент. Когда нас собралось четверо и мы приступили к обсуждению какого-то вопроса, темная личность выросла опять поблизости от нас и начала нагло и суетливо бегать вокруг нас. У нас появилось сильное желание спровадить на тот свет шпиона, но ни у кого не оказалось револьвера, тогда как он, видимо, был вооружен. Решили пустить в ход холодное оружие, и все двинулись к нему. Догадался ли он об угрожавшей ему опасности или просто думал, что мы будем пересекать площадь, но направился вдоль этой площади довольно скорым шагом. Когда он был довольно далеко от нас, мы круто повернули, быстро прошли часть улицы, а потом перепрыгнули через забор и, пройдя на другую улицу, опять перелезли забор и попали на железнодорожный двор, где среди массы вагонов трудно было проследить за нами.
Таким образом, наше собрание прервалось, и мы, перекинувшись наскоро о деле, получили листки и разошлись по своим квартирам. Это было последнее свидание с интеллигентом, так как, как потом оказалось, за ним следили по пятам, и указанная темная личность пришла специально за ним из города. Когда же интеллигент спрятался в пустой товарный вагон, шпион сообразил, что должно произойти свидание на указанном месте, и остался поджидать в надежде выследить кого-нибудь из рабочих. Это ему не удалось, но зато интеллигента жандармы скоро изъяли из обращения.
Припоминая этого интеллигента, могу сказать, что человек он был преданный и слепо верил в скорое осуществление своих взглядов...
Итак, он был арестован, были арестованы и еще некоторые интеллигенты, но из рабочих никто арестован не был. Поэтому хотя поражение было чувствительно и для нас и для дела, но никоим образом эти аресты не могли отразиться более глубоко на работе в массах, так как вожаки-рабочие были целы. Дела шли довольно хорошо, и день ото дня круг участников распространения литературы расширялся и расширялся, но я несколько забегаю вперед.
Как было упомянуто мною, при самом начале распространения листков употреблен был способ расклеивания таковых по заборам около проходов и углов, однако полиция вскоре обратила внимание на это, и пришлось этот способ видоизменить. Помню, как-то раз ночью был порядочный мороз, под ногами хрустел снег, когда я и мой товарищ вышли из квартиры с карманами, набитыми сложенными в три угла листками. Мы направились по одной улице, в которой бросили три или четыре листка, потом, дойдя до последних улиц, пошли по двум параллельным улицам, раскидывая по дороге листки, при этом приходилось довольно часто переходить с одной стороны улицы на другую.
Наконец при окончании улицы мы сошлись и пошли по направлению к Брянскому заводу, стараясь по возможности бросать листки на все тропинки, ведущие к заводу. Пройдя довольно много, мы свернули и, перейдя железную дорогу, пошли в другую местность и, потом идя оттуда, опять бросали листки, так как путь шел к заводам. Пройдя около забора и побросав тут, поднялись опять на железную дорогу, прошли под вагонами стоявшего у семафора поезда и опять на дороге побросали листки. Когда мы увидели, что карманы наши опустели, то повернули обратно и, миновав завод, прошли к очень людной тропинке, ведущей на завод, на которой и посеяли остатки листков.
Нас было двое, но мы постарались раскинуть листки на столько путей, что они поневоле должны были попасть на каждый завод. Раскидав таким образом листки и оставшись совершенно чистыми, мы спокойно возвращались по домам, сделав в известных местах на заборе по соответствующему знаку мелом, для того чтобы днем заметили эти знаки свои люди и поняли бы, что в таком-то месте все обошлось благополучно, а следовательно, можно пойти к такому-то на квартиру. Утром, являясь на завод, каждый из нас слушал рассказы и толки о листках.
Интересно, как люди были склонны преувеличивать происшедшее за ночь. Многие толковали, что, мол-де, очень много «их» работает, если в одну ночь всюду появились листки, и при этом, конечно, слышались разные толки о могуществе и силе «этих людей», их смелости и т. п., что, мол, если и заметишь, что они распространяют, то лучше уходи от них, а то они могут прямо убить. Все это выслушивалось с большим вниманием. Впоследствии распространители действительно брали с собою револьверы.
Находя на улице листок, рабочий не подвергался никакой опасности и приносил на завод, где и прочитывали его. Если первое время трудно было подметить, какое впечатление производит листок и что толкуют рабочие, так как было малое количество активных участников, то зато потом на это обращалось особое внимание, и всякому вменялось в обязанность по возможности прислушиваться к толкам и обо всем сообщать в комитет. Кроме того, каждый активный должен был по возможности знакомиться и ходить в гости к рабочим, ничего общего с революцией пока не имеющим, для того чтобы собирать как можно больше точных сведений о заводе.
После трех или четырех листков, распространенных на Каменском заводе (в 30 верстах от Екатеринослава), рабочие, распространявшие этого рода литературу, навлекли на себя подозрение. И вот как-то в воскресенье приезжает ко мне сначала один из распространителей, потом еще один и сообщают о своем намерении бежать в Австрию, где гораздо лучше и свободнее, нежели в России.
Я очень жалел, что люди уезжают в то время, когда как раз начинается работа и всякая сознательная единица очень важна и дорога, когда ничего твердого еще не поставлено, а тут люди как будто бы ради только своего «я» стараются улепетнуть,— это было очень досадно.
С другой стороны, я опасался, что их могут действительно арестовать, а это значит — дать лишний козырь в руки жандармов. В то же время приятно было избавиться от жандармов, отправив этих людей из Екатеринослава, и, таким образом, обойти чудовищного врага, открывшего пасть на свою жертву. Я убедительно просил моих каменских товарищей сообщить мне о благополучном миновании русской границы. Они обещали мне это, и я действительно вскоре узнал о благополучном прибытии их в один австрийский город, где они вскоре же получили работу. Эти товарищи, уезжая, оставили нам связи, и после их отъезда появление листков продолжалось так же правильно, как и раньше. Это были первые товарищи по революционной деятельности в Екатеринославе, с которыми мне пришлось расстаться. Вскоре после этого случая пришлось расстаться еще с одним другом, с которым мы распространяли по ночам листки и который сидел иногда в яме колодца. Так складывались обстоятельства, что лишь только где начинается движение, как вскоре же приходится терять товарищей, с которыми пришлось поработать и сойтись по душам.
После этого вскоре мы потеряли несколько интеллигентов, которые до сих пор являлись нашими вдохновителями. Но к чести интеллигенции, нужно сказать, что все время она ничего почти самостоятельно не предпринимала раньше, чем не посоветуется с нами, и потому-то новое дело у нас так удачно шло и развивалось; за все время между нами не произошло почти ни одного разногласия, это очень важно везде и всюду при начинании такого дела и это необходимо заметить. И вот приходится терять такую интеллигенцию, которая до сих пор выполняла самую важную работу.
Нужно ли говорить, что это тяжело отразилось на нас, но это еще тяжелее отразилось на деле агитации; некому было выполнить даже технической стороны этого дела, особенно это почувствовалось в недостатке листков, так как составление и редакцию таковых мы, конечно, не смогли выполнить сами. Как несчастье после какого-либо обвала, засыпавшего людей, не позволяет долго обдумывать особых приспособлений для отрытия их, а заставляет скорее схватить лопату и рыть, рыть без устали, без конца, до тех пор, пока не удастся отрыть живых или мертвых тел, так точно и нам некогда было обсуждать наше положение и нужно было по возможности скорее принимать наследство.
Товарищу Д[амскому] пришлось устраиваться со складом литературы, хотя таковой было не так много, но тем более она была ценной для нас, тем более мы должны были ее хранить насколько возможно тщательнее и осторожнее. Д[амский] нанимает квартиру за два рубля и привозит на эту квартиру литературу в корзине, ставит под кушетку (род деревянной кровати), а сам на другой день уходит, говоря, что ему нужно отправиться по своей службе в отъезд, на самом деле он уходит на ту квартиру, где постоянно живет и откуда не думает уезжать, а на квартиру с литературой он стал ходить один или два раза в неделю переночевать, дабы не заподозрили чего-нибудь, или же специально за литературой.
В то же время приходилось искать себе помощников... Насколько помнится, листки у нас выходили в то время, но уже активность со стороны интеллигенции была в это время очень незначительна.
Не говоря о том, что листки приходилось полностью редактировать, но очень часто приходилось писать оригиналы для гектографа и печатать листки. Мы же должны были руководить и распространением этих листков, но это было легче, так как у нас была очень сильная и серьезная поддержка среди рабочих; достаточно было передать листки, а там распространят и помимо нас.
Наша работа пошла энергично вперед и начала пускать свои корни все шире и глубже.
Нам удалось привлечь к нашей работе двух совершенно новых лиц и образовать, таким образом, довольно тесную группу людей, задавшихся целью руководить всем движением города Екатеринослава, издавать листки по самым различным поводам, отвечая на все вопросы, возникающие на заводах. И наше слово претворилось в дело. Мы готовили листки в большом количестве, и они массами оказывались у рабочих и на центральных улицах Екатеринослава.
Помню, что у нас происходило одно собрание по поводу какого-то вопроса. Как и всякое собрание того времени, оно происходило на воле, где-то за городом. Помню, мы все собрались и ждали запоздавшего товарища. Говорили о разного рода вопросах, сообщали кое-какие слухи и начали беседовать по поводу сегодняшнего собрания, а товарища все нет и нет. Нам надоело ждать, но все же, не зная причины отсутствия, мы теряли всякое терпение и почти решили разойтись. В это время товарищ появился, мы встретили его далеко не ласково и начали сурово допрашивать о причине его запоздания, он же отвечал как-то отрывисто и вообще чувствовал себя очень возбужденно. Наконец он пообещал сообщить нам кое-что особенное, что сильно нас порадует и порадует всю русскую землю и всех русских рабочих. Он, видимо, составил план, как бы подействовать сильнее на нас. Мы молча слушали его и ожидали, когда он скажет суть самого главного и что же это самое главное? Наконец он торжественно объявил, что все «Союзы борьбы за освобождение рабочего класса» слились в единую партию и названа она «Российской социал-демократической рабочей партией». Он вынул выпущенный по этому поводу «Манифест» от партии, который мы сейчас же прочли стоя в честь партии.
Тут же на собрании мы объявили себя «Екатеринославским комитетом Российской социал-демократической рабочей партии». Признаюсь, меня порядком удивило то место в «Манифесте», где говорилось о представителе на съезде от г. Екатеринослава2, между тем как я знал, что у нас не было такого интеллигента, которого можно было послать на съезд. И на прежних собраниях не было ни разу упомянуто о человеке, который мог бы туда поехать. Все это довольно неприятно и тяжело подействовало на меня. Мне было ясно, что тут была допущена ошибка со стороны интеллигенции, которая, послав представителя от города, поступила неправильно и даже преступно против рабочих, так как она рабочим даже не заикнулась о представительстве на съезде. Это в глазах внимательного рабочего, принимающего участие в движении, не могло не вызвать некоторого пренебрежения к такого рода приемам. Нужно было быть действительно преданными делу, чтобы не подымать по этому поводу споров и не потребовать отчета; притом же мы, назвавшие себя Екатеринославским комитетом, даже и теперь не видели представителя, объяснившего бы нам суть съезда, но дисциплина была так сильна, что и после ни разу не подымался вопрос об этом.
Первый съезд РСДРП. Документы и материалы. М., 1958, с. 176—188
Примечания:
1 «Русское богатство» — ежемесячный журнал, выходивший с 1876 г. С начала 90-х годов журнал стал органом либеральных народников, проповедовал примирение с царским правительством, вел ожесточенную борьбу против марксизма. Ред.
2 Делегатом от екатеринославского «Союза борьбы» на I съезде РСДРП был К. А. Петрусевич. Ред.
Г. И. Петровский
ВОСПОМИНАНИЯ. С 1898 ПО 1905 ГОД
...Известие о стачке столичных рабочих и их требование, предъявленное к правительству, несколько волновало рабочих. Отзвуком этой забастовки была высылка в Екатеринослав многих питерских и московских рабочих. Они-то первые своей работой заложили в рабочей среде глубокие основы социалистической организации и солидарности между рабочими. Первыми по своему значению в этом движении, я помню, были Бабушкин и Морозов, дальше шли Филимонов, Апостолов. Вслед за ними — не помню точно, когда прибыл из Киева,— Бычков, а потом и Конон-Рыжий. Был выслан сюда и Карл Томигас, не помню откуда.
Высланный в Екатеринослав из Питера в январе 1897 года товарищ Бабушкин, поступив на Брянский завод, попал в нашу инструментальную мастерскую мостового цеха. Я с ним познакомился с первого же момента. Вскоре он пригласил меня к себе на квартиру, дал несколько книг, среди которых были знаменитые тогда «Углекопы» Золя, «Спартак» и «Кто чем живет».
1897 год всколыхнул рабочие массы и другие общественные слои, и, как результат этого движения, явился тогда знаменитый закон об одиннадцати с половиной часах в рабочем дне.
Со второго разговора с товарищем Бабушкиным я полностью оказался под его влиянием...
К этому времени относится самая интенсивная кружковая работа. Первый наш кружок, помню, состоял из Мазанова Павла, Числова, выбывшего теперь совсем из строя, Лавренова и меня. С этим кружком занимался Бабушкин и захватил нас полностью. Прочтение «Углекопов» Золя, «Спартака» и нескольких нелегальных книжек окончательно укрепило наше классовое самосознание.
В 1898 году я был уже организатором нескольких кружков: у себя на дому, в Кайдаках, на фабрике через Овчинникова и на Чечелевке через Лавренова. На Брянском заводе, кроме меня, Мазанова и Лавренова, как активных работников, не было никого. Точно не помню, в 1897 или 1898 году ко мне на Чечелевку вечером были принесены гектографированные прокламации. Я и мой ученик Юрков должны были их распространить вначале по Кайдакам, а потом — на Чечелевке.
В 1898 году я уже вхожу в группу, состоящую из Бабушкина, Бычкова, Морозова и интеллигента, державшего с нами связь. С городской группой кружок устраивал правильные периодические собрания, на которых обсуждалось положение рабочих на всех заводах и меры пропаганды и агитации среди них. Здесь же, я помню, мы обсуждали проект прокламации, по существу которой на заводе у нас с Бабушкиным был горячий спор с представителем от городской группы.
После горячих дебатов и двух заседаний проект прокламации был принят, и началась подготовка к ее печатанию. Для организации и выполнения этой задачи работа была распределена между Бабушкиным, Бычковым и мною. Бабушкин обязан был достать зеркало, на котором должен был находиться набор шрифта. Бычков должен был сделать рамку, а все токарные работы для этого должен был выполнить я. Печатание этого листка было перенесено на Шляховку. Над выполнением этого работало нас человек пять- шесть, в том числе и моя жена. Только теперь, после обнаруженных материалов в охранке и других сведений, более ясно вырисовывается наша организация в Екатеринославе.
У меня тогда было назначено свидание товарища Лалаянца с Бабушкиным, во время которого Бабушкин негодовал на городскую интеллигентскую группу, а Лалаянц предлагал... чтобы городская группа работала в контакте с фабрично-заводской. В этих организационных отношениях я тогда мало разбирался. Наша группа, организовавшая рабочих в районе Брянского завода, в мастерских на Амуре и в Нижнеднепровске, была представлена в городе одним товарищем — Бабушкиным... Необходимая в то время конспирация... представляла собой достаточную завесу для многих из нас, которые не знали всех организационных взаимоотношений...
1898 и 1899 годы я прожил в Шляховке, по соседству с товарищем Шевченко. Товарищ Шевченко был в 1899 году выслан по месту жительства до конца 1900 года по делу железнодорожного кружка, проваленного в октябре 1897 года. В его доме оставалась только жена, служившая в винной монополии около тюрьмы. Она часто жаловалась на страшную эксплуатацию работниц; я об этом передал Бабушкину. Последний приготовил прокламацию, и мы передали сотни две их Шевченко, которая распространила их по заводу. Это вызвало переполох, потребовавший приезда полицмейстера, прокурора, его товарища. Был произведен допрос всех работниц, и от них потребовали принять присягу о верности царю, престолу и отечеству.
Позже нам еще несколько раз пришлось распространять прокламации, причем в 1898 и 1899 годах единственными монопольными распространителями прокламаций на Брянском заводе были я, Лавренов, Мазанов и некоторые другие товарищи, которые находились уже в кружках Мазанова и Лавренова...
Несмотря на скудность знаний, которыми мы тогда обладали, мы все же сумели укрепиться, развиться и остаться верными революционному движению.
В 1899 году я явился на призыв, и меня, как неподходящего по здоровью, оставили на поправку. Короткое время я работал на паровозном заводе в Харькове, вел переписку с Мазановым, работавшим в Николаеве, и, сам туда уехав вскоре, вступил в тамошний комитет РСДРП. В то время там работали: довольно сознательный токарь Сонкин Михаил, затем теперешний посол наш в Германии Копп, Жмуркин, один или два переплетчика и я... В общем мы составили кружок в количестве семи-восьми человек...
К этому времени относится подъем рабочего движения в Николаеве. Возникают забастовки, и нам пришлось стать невольными руководителями их. Здесь же мы выпустили приблизительно две-три прокламации. После этого, в июне приблизительно, нас, нескольких рабочих, призвали к полицмейстеру, и он поставил перед нами альтернативу: или обязательно выехать куда угодно из Николаева, или нас арестуют и посадят в тюрьму, переслав потом этапным порядком в место, назначенное губернской властью. Пока нас высылали только трех. Мы решили ехать в Екатеринослав. Здесь я немного работал на заводе Эзау, но неудачно. В то же время я распространял прокламации и известную тогда картину «Марсельеза». К этому же времени относится мое знакомство с известным провокатором Заксом, который вскоре выдал нас. В июне 1900 года произошли аресты, было арестовано приблизительно около ста человек.
После кратковременного заключения в екатеринославской и павлоградской тюрьмах нас, несколько человек, перевели в полтавскую. Здесь я сидел до последних чисел мая. В тюрьме я простудился и заболел туберкулезом желез, принявшим острую форму. Благодаря хлопотам жены меня за 100 рублей выпустили из тюрьмы в больницу для операции. Вылечившись, я в 1901 году возвратился в Екатеринослав, поступил в Екатеринославские железнодорожные паровозные мастерские и при самых тяжелых для меня условиях держал связь с Екатеринославским комитетом...
История Екатеринославской социал-демократической организации. 1889— 1903. Воспоминания и материалы. Екатеринослав, 1923, с. 51—55
И. X. Лалаянц
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
...Екатеринослав (ныне Днепропетровск) поразил нас своей кипучей, необычайно быстро развертывающейся жизнью. Он не был крупным культурным, интеллигентным провинциальным центром в обычном в то время смысле, вроде, скажем, Киева; тут ключом била иная жизнь — жизнь крупной заводской индустрии: сотни миллионов золота стекались здесь в руки капиталистов; десятки тысяч создающих эти миллионы рабочих были «свободны, как птицы».
Вскоре же по ознакомлении с жизнью города вас уже не тянет ни в Киев, ни в Харьков, ни в прочие подобные центры.
Начинаем осматриваться, заводить знакомства вообще, зондируем почву, приглядываемся...
Так-то понемногу начала налаживаться работа, образовывались кружки и на заводах, и среди ремесленников. Одновременно, в свою очередь, собирались и сплачивались интеллигентные силы, более или менее, как я сказал, участвовавшие в подпольной работе, с различной степенью близости к движению. Первоначально, да и довольно долго после того, единого (пока еще хотя бы в местном масштабе, конечно) центра не было. С одной стороны, и, пожалуй, главным образом происходило это по чисто внешним, полицейским причинам: сильна была боязнь быстрых провалов молодых, еще не окрепших организаций; с другой — отсутствие единого опыта в работе, единой программы, тактики и организационных методов и форм. Уже не говоря о таком «законном» делении сфер или областей работы, как заводско-фабричная масса и ремесленники, бывало, в особенности вначале (конец 1895 и начало 1896 г.), независимо от нее другая, а то и третья самостоятельная так, что в каждой из этих двух областей возникала и некоторое время существовала рядом с действующей и группка, организация, кружок. И лишь постепенно изживалась эта дробность, сильно тормозившая рост и расширение движения: рано или поздно сравнительно более слабые кружки или группки поглощались сильными.
Положение ремесленников, как правило, было значительно тяжелее, чем заводских рабочих, в силу более жестокой эксплуатации. Они в массе были еще более забиты и задавлены. Тем не менее среди них удалось все же вскоре провести несколько отдельных забастовок на почве узких, повседневных нужд и интересов в отдельных мастерских путем устной агитации. Поскольку такие стачки кончались успешно, они уже сами по себе действовали оживляющим и возбуждающим образом на других. Что касается заводских рабочих, то здесь хотя и сознавалась необходимость скорейшего перехода к широкой массовой работе, тем не менее приступить к ней сразу не представлялось возможным, пока не были созданы по заводам хоть некоторые кружки как опорные пункты для широкой письменной агитации, вначале хотя бы экономического характера.
Все это потребовало немало времени, и конец 1895 года и 1896 год ушли на организационно-пропагандистские и прочие подготовительные работы. Среди этих работ в декабре 1895 года пришло известие о серьезных провалах в Питере; среди арестованных на этот раз был и Владимир Ильич...
С начала 1897 года мы стали наконец пробовать выступать перед массами с агитационными листками. Листки обычно заканчивались призывом к дружной, объединенной борьбе рабочих против хозяев, за интересы рабочих, выставлялись определенные практические требования. Первые же такие опыты с очевидностью показали нам, что этот путь (путь листков) работы является вполне своевременным: массы чрезвычайно живо откликались на эти листки.
В дальнейшем немало было забастовок, или вызванных такими листками, или вначале возникших стихийно, но вскоре же поддержанных этими листками. Таинственная организация, выпускавшая эти листки, вскоре приобрела в глазах массы высокий, непререкаемый авторитет. Листки выпускались от случая к случаю, по мере накопления агитационного материала или по поводу какого-либо из ряда вон выходящего случая.
Тут кстати будет сказать несколько слов о наличии литературы пропагандистско-агитационной. Агитационной литературы в узком смысле слова у нас, в сущности, не было, ее отчасти заменяли наши листки; что же касается литературы пропагандистской, то она представлена была у нас в довольно разнообразном виде. Тут были, с одной стороны, вполне легальные научно-популярные книжки по истории культуры, по истории и современной жизни европейских народов, по рабочему вопросу в западноевропейских странах и т. д.; затем по социальным вопросам, как-то: «Овод», «Спартак», «Углекопы» (Э. Золя) и ряд других, названия которых не помню. С другой стороны, имелась кое-какая нелегальная литература: «Что должен знать и помнить каждый рабочий», «Сон под Первое мая», «Международный праздник рабочих», «Кто чем живет», «Как бельгийские рабочие боролись за свободу», Маркса и Энгельса - «Манифест», Лассаля — «О сущности конституции» и т. п. Всей этой литературы было лишь по одному, в крайнем случае по два экземпляра каждого названия, и большинство ее, при всем бережном отношении со стороны читателей, скоро приобрело весьма ветхий, изжеванный вид, что служило доказательством, что та или иная вещь весьма популярна, читается с захватывающим интересом и быстро переходит из одних рук в другие.
Весть о петербургских стачках весною 1896 года произвела у нас, как, вероятно, и в других городах, огромное впечатление. Все поражались грандиозностью размеров этих стачек (тридцать тысяч! — цифра до того времени, действительно, совершенно неслыханная у нас в России), организованностью и сплоченностью участников и царившей среди них дисциплиной.
Эти стачки, так же как и последовавшие за ними в том же Питере зимние стачки, вырвавшие наконец у правительства — хоть и куцый, с бесчисленными оговорками и исключениями в пользу капиталистов — закон 2 июня 1897 года об 11 1/2-часовом рабочем дне, послужили нам в свое время прекрасным агитационным материалом при составлении листков.
Тем временем организация наша продолжала крепнуть, связи ее на заводах расширялись и упрочивались; во второй половине 1897 года она, по примеру Петербурга и Киева, приняла наименование: «Екатеринославский союз борьбы за освобождение рабочего класса». Листки, выходившие отныне от имени и за подписью «Союза», определенно импонировали массам. Наряду и в связи с постепенным ростом влияния на массы увеличивался вообще удельный вес екатеринославской организации. Об Екатеринославе заговорили уже кое-где в других местах. Активные революционные работники, преследуемые и высылаемые из других городов, стремились попасть именно в Екатеринослав. С Киевом установилась тесная связь. Кое-какие связи наладились с некоторыми западными городами, как Вильна, Витебск, Минск.
Деятельность нашего «Союза» с течением времени (конец 1897 и начало 1898 г.) все более и более усиливалась. Наряду со многими мелкими мастерскими организацией были охвачены в той или иной степени все крупные предприятия, в том числе такие гиганты, как Брянский и Каменской заводы, а также депо и мастерские Екатерининской железной дороги. А между тем почти полная оторванность от других центров движения — от Питера, Москвы, Иваново-Вознесенска, не говоря уже о загранице, отсутствие литературы не только периодической, но и непериодической, отсутствие общих руководящих указаний и т. п. — все это, отнюдь еще не изжитое и теперь, в связи с быстро растущим движением, давало о себе знать в несравненно большей степени, чем год или полтора тому назад.
И если тогда чувствовалась потребность хотя бы в местном объединении отдельных самостоятельных групп и кружков, то теперь уже все настойчивее выдвигался самой жизнью вопрос об объединении во всероссийском масштабе, и притом в смысле не только организационном, но и в идейном и программно-тактическом.
Мысль о съезде и необходимости оформления впервые партии, как таковой, назревала одновременно в нескольких организациях.
На долю Киева выпала инициатива созыва этого съезда. На съезде участвовали кроме представителей киевского «Союза борьбы» (в том числе и от группы «Рабочей газеты», незадолго до того начавшей издаваться в Киеве) и Бунда еще представители трех организаций: петербургского, московского и екатеринославского «Союзов борьбы за освобождение рабочего класса». Съезд состоялся в Минске в начале марта 1898 года.
Я не буду здесь входить в подробную оценку значения этого первого, учредительного съезда, провозгласившего возникновение Российской социал-демократической рабочей партии. Нечего и говорить, что ни сами участники съезда, ни организации, пославшие их, ни на минуту не создавали себе иллюзий, что съезд немедленно, уже самым фактом своего созыва, решит те громадные задачи, которые стояли перед ним. Таким волшебством он не обладал; он не был способен на это и по скромности представительства (не считая Бунда, были представлены всего четыре города!), и по составу и продолжительности своих работ (несколько дней), и, наконец, по месту созыва (в России!). Не надо, кроме того, забывать, что съезд созывался без особой длительной подготовки, без предварительного обсуждения первоочередных вопросов. Даже известный «Манифест» об образовании партии не только не был обсужден съездом, но даже составлен не на съезде и не участниками съезда, а на стороне и после съезда, правда при участии, по поручению съезда, одного из участников его1.
И все же, невзирая на все это, есть полное основание утверждать, что значение этого первого съезда для того времени было огромно: им впервые была провозглашена партия. Вскоре же после съезда провалились центральные органы ее в лице Центрального Комитета и «Рабочей газеты», которую съезд решил превратить в центральный орган партии. Фактически самое название партии превратилось только в фирму, в вывеску, но все же под этой вывеской начали собираться и от ее единого имени начали выступать все местные организации — комитеты партии. Эта фирма была как бы точкой приложения местных активных сил. Но, с другой стороны, в силу фактической оторванности друг от друга, раздробленности под этой же единой оболочкой быстрее стали нарастать и зреть те шатания, разброд и извращения идей классовой борьбы и революционного марксизма, вскрыть и изжить которые стало первейшей и насущнейшей задачей нового этапа, нового периода в сложном и болезненном процессе создавания действительно единой революционной партии. Таким образом, I съезд объективно способствовал быстрейшему прохождению очередного этапа в историческом развитии той самой партии, которая впервые была им провозглашена, и в одном этом уже его большая заслуга...
Лалаянц И. У истоков большевизма. Зарождение РСДРП. Изд. 2-е. М., 1934, с. 33—40
Примечания:
1 С. И. Радченко. Ред.