М.М. Эссен
КИЕВСКИЙ КОМИТЕТ 1903 ГОДА
Тотчас же после II съезда меньшевики спешно мобилизовали свои силы. Опорным пунктом их работы стали Киевский, Ростовский и Харьковский комитеты... Не знаю почему, но меньшевики тяготели больше к югу. Мне тогда пришлось объехать около двадцати комитетов с докладом о съезде, и чем дальше я отдалялась от юга и приближалась к северу, тем меньше я встречала меньшевиков, тем слабее было их влияние, тем отрицательнее было отношение организаций к ним. Но и на юге не везде они были сильны. Екатеринославский комитет был почти сплошь большевистский, и там, насколько я помню, меньшевики никогда большого успеха не имели. Но в Киеве они сидели прочно, и, если мне не изменяет память, им принадлежит первенство в деле непризнания ЦК и выражения ему недоверия.
Члены ЦК, бывшие тогда в Киеве, решили, что так как мне поручено объезжать комитеты с докладами о II съезде, то лучше всего начать с Киева. Я сговорилась с тов. Шлихтером, и мы вместе направились на заседание комитета. Присутствовало человек десять, но, кроме Розанова, Шнеерсона и Шлихтера, я сейчас фамилий вспомнить не могу. Доклада о съезде и возникших разногласиях делать не пришлось. Комитет был отлично осведомлен обо всем. Вопрос был поставлен в плоскости обсуждения создавшегося положения. Меньшевики с пеной у рта доказывали... что обижены лучшие люди в партии, что большевики — бонапартисты и стремятся к диктаторству и т. п. Я стремилась вести спор в рамках принципиальных разногласий, считая, что только с этой точки зрения он имеет значение и могут быть поняты назревшие разногласия, что, если мы хотим прийти к единству, мы должны договориться принципиально и т. д. Куда тебе! Они кипели злобой...
Шнеерсон (Ерема) длинно рассказывает о том, что мы узурпировали власть, что Надежда Константиновна не дает никому из инакомыслящих ни явок, ни адресов, что их, меньшевиков, сознательно стремятся удержать за границей, чтобы вместе с ними не просочилась истина. Что большевики скрывают причину разногласий, боясь обанкротиться. Такая бессмысленная болтовня меня взорвала, и я заявила, что мы, объявив войну всему капиталистическому миру и самодержавию, уж, конечно, не испугаемся кучки беспринципных оппортунистов и что именно в наших интересах не задерживать их за границей, а дать им всяческую возможность приехать. Что такое беспринципное отношение к крупнейшим разногласиям показывает всю их несостоятельность и мы убеждены, что местные организации и работники сумеют по существу оценить и разобраться в вопросах, которым меньшевики стремятся придать характер склоки. Ну, после такого моего ответа спор уже перешел все границы. Не могло быть и речи о том, что будут найдены точки соприкосновения.
Еще одна особенность меньшевистской организации. У них в комитете не было ни одного рабочего. Это была типично интеллигентская организация... Когда я изумилась, почему у них нет рабочих, и спросила, они меня чуть не загрызли. «Ах, вот что, вам нужны мозолистые руки?» Конечно, «ведь дело освобождения рабочих есть дело самих рабочих». Эта фраза вызвала взрыв негодования. Я и сейчас не понимаю, почему это их так взорвало? Этот инцидент не остался без последствий. Розанов приехал в Питер и рассказывал, что я явилась в Киевский комитет и, сверкая глазами, заявила: «А у вас нет рабочих, я вас распускаю» — и распустила комитет. Представьте, говорил он Буру, «она говорит, что дело освобождения рабочих есть дело самих рабочих», точь-в-точь как Надеждин».
Меня удивляло тогда, что меньшевики не понимали, что, если бы даже разногласий не было, их нужно было выдумать, я им об этом сказала тогда, потому что иначе нельзя было и выступать перед организациями, а особенно перед рабочими. В сущности, споры о том, будет ли в редакции тройка или пятерка и будет ли в этой тройке Вера Ивановна Засулич или нет, мало кого трогали. Все хотели понять сущность разногласий, не придавая почти никакого значения обидам и пр. Меньшевики не поняли и не учли этого и с чисто интеллигентским настроением явились в Россию жаловаться на обиды и, конечно, провалились. Из двадцати комитетов, которые я объехала, только Киевский принял резолюцию против ЦК. Ростовский принял резолюцию за ЦК и позже от нее отказался. Харьковский — не помню1.
Во всяком случае, большинство комитетов после II съезда приняли резолюции признания всех решений съезда и подчинения ЦК. Позже меньшевики поняли, что принципы нужны, что на одних обидах и ругани далеко не уедешь, и выдвинули принцип рабочей демократии в противовес диктатуре большевиков. И тут уж они, забыв свое возмущение моей якобы демагогией по поводу «мозолистых рук», стали кричать на всех перекрестках о нашем якобинском отрыве от рабочих масс и об их органической связи с массами. Нашим же добром в нас же челом.
ЦП А НМЛ при ЦК КПСС, ф. 70, on. 3, д. 206, л. 12—14
Примечания:
1 После II съезда РСДРП Харьковский комитет стоял на меньшевистских позициях. Ред.
И.М. Голубев
СНОВА В ТВЕРИ
По приезде в Тверь я там не нашел уже многих товарищей, работавших до моего отъезда в Вышний Волочок. В тверской организации произошел большой провал...
Тверской комитет изменился не только по составу работников, но и по методам работы: вместо чтения в кружках книжечек перешли на лекционную систему, на устройство массовок. Несмотря на то что время было зимнее — январь, февраль, массовки устраивались по ночам в лесу, далеко за городом, конечно, с большой конспирацией и осторожным подбором участников. На всем протяжении пути расстанавливались замаскированные патрули, чтобы приходившие не могли узнать их.
Несмотря на холод, приходило до 100 человек, по пояс в снегу, простаивали по 2—3 часа. Темой для массовок была — русско-японская война и другие политические вопросы. На массовках выступали агитаторы Шаповалов (Максим), старейший революционер, петербургский рабочий, Шестаков А. В. (Никодим) — тоже рабочий, революционер-подпольщик, тогда работавший на Морозовской фабрике.
Секретарем Тверского комитета работала Прасковья Францевна Куделли, членами комитета были Шаповалов, Шестаков, Панов Василий, Кутушев.
Кроме перечисленных товарищей в то время в организации работали: Семен — студент, Буш, Мария Федоровна, Гусев — семинарист, Потоцкая, Мечникова и др., фамилии которых не помню.
В Твери я познакомился с ссыльными рабочими из Петербурга: Яциневичем Александром, Петровым Василием, Приваловым, Орловой Дуней, Кузьминой Лизой и др.
Они нанимали близ Затьмакского моста деревянный домишко и жили коммуной. Заработок имели только двое — Яциневич и Петров, которые работали у кустарей за гроши, остальные и этого не имели.
Я остановился в коммуне, рассчитывая найти работу, но скоро достать ее мне не удалось, пришлось оставаться иждивенцем коммуны. Несмотря на материальную нужду, ощущаемую в коммуне, отношения между нами не портились, жили дружно. Женщины работали по хозяйству, мы, безработные, делали что-нибудь в организации: печатали листовки на гектографе, а то и от руки писали печатными буквами, разносили их по рабочим квартирам. Вместе с нами принимали участие в печатании листовок некоторые семинаристы — Гусев и др. Мы сами и наша квартира находились под усиленным надзором не только жандармерии и полиции, но и обывателя, который для нас был даже опаснее полиции, от него труднее было скрыться.
Отправляясь на собрание или в разноску литературы, нам приходилось выходить из дома задолго до назначенного часа, бродить по улицам, проверяя, не идут ли за нами шпики, и, только когда убеждались, что хвосты оторвались, мы шли по нужному адресу. Вследствие этого ходить к нам в коммуну активным товарищам запрещалось, с ними встречались мы в других местах.
Тверская социал-демократическая организация жила в это время очень интенсивной жизнью, шла усиленная работа по ликвидации Залогинской стачки и подготовка к стачке на других фабриках. Повышенное настроение в рабочих массах навело на мысль организовать политическую демонстрацию-протест против русско-японской войны.
Недовольство в массах было так сильно, что достаточно было какого-нибудь незначительного повода со стороны администрации фабрик, как вспыхивали забастовки. На Залогинской фабрике из-за ничтожного повода рабочие забастовали, причем перебили стекла в фабричных зданиях, порезали ремни, основы, поломали станки и т. п. Тверской комитет выпустил по поводу этого листовку, в которой высказывал свое отрицательное отношение, предупреждая рабочих против таких методов борьбы, которые, кроме вреда, ничего рабочим не приносят, так как понесенные убытки фабриканты перекладывают на самих рабочих.
19 февраля вспыхнула забастовка на Морозовской фабрике. Причиной к этому послужил такой инцидент: в ситцевом отделении фабрики директор заметил у рабочего сваренный в котелке картофель, набросился на котелок, выбросил из него картофель на пол и тут же растоптал его ногами. Рабочие, возмущенные таким поведением директора, отправились к главному директору фабрики Сахарову: но на его вопрос — зачем они пришли, могли только ответить: «Дайте нам кипятку для чая». Работая в 30-градусной жаре и в пыли, они ощущали сильную жажду, а от сырой воды болели, и потому первое, что у них было на языке,— кипяток. Но это требование, по мнению Сахарова, было невыполнимо для Морозова: сегодня рабочие хотят горячей воды, завтра потребуют еще что-нибудь, дай только им потачку. Нет, Сахаров не такой человек, и он прогнал рабочих: «Пошли вон, бездельники».
Рабочие, думая, что их требование законное, обратились к фабричному инспектору, блюстителю законности, но, конечно, они ошиблись: фабричный инспектор не поддержал их. Даже либеральствующая жена Морозова также возмутилась дерзостью рабочих и не захотела выслушивать их. Рабочие забастовали. Но кому лучше знать о материальном положении рабочих, как не фабрикантам, они знали, что у рабочих нет запасов, они живут в кредит в фабричной лавке, стоит закрыть лавку, и больше двух-трех дней они не выдержат. С первого дня стачки повесили объявление о расчете рабочих, и стачка была сорвана...
На фабрике Берга рабочие заметили, что директор часто вызывает молоденьких девушек к себе в кабинет и подолгу задерживает их. На этой почве росло сильное недовольство среди рабочих. Тогда один молодой рабочий откуда-то достал пистолет, и, когда после выхода из кабинета директора заплаканной девушки вышел и директор, рабочий выстрелил в него и поранил. Он, конечно, немедленно был арестован, но симпатии рабочих были на его стороне, и они все, как один человек, дали свои подписи и взяли его на поруки. Суд присяжных, учитывая настроение рабочих, оправдал этого смелого рабочего.
Бастовали и рабочие вагоностроительного завода, но забастовка кончилась неудачно. На всех фабриках и заводах Твери в этот период шла как бы репетиция, рабочие пробовали свои силы.
В это время, начало 1904 года, в тверской организации получены были известия о том, что на II съезде РСДРП произошел раскол, но подробных сведений не было, и организация стояла на распутье. Вопросы, связанные с расколом, тревожили каждого революционера. Для нас многое было неясно, и мы не могли разобраться, на чьей стороне правда. Ловили всякую полученную весть, каждую мысль, высказанную товарищами.
При обсуждении вопроса о расколе в партии подходили к нему и с принципиальной стороны и оценивая личный состав теоретиков, стоявших во главе той и другой группы. Тогда личное качество даже рядового революционера, не говоря уже о теоретиках, имело колоссальное значение, и часто в зависимости от этого определялась принадлежность к партии. В теоретических вопросах слабо разбирались не только рабочие, но и интеллигенты и часто, руководствуясь симпатиями, примыкали к той или другой организации.
Раскол рабочие встретили отрицательно, объясняли его, по внушению интеллигентов-меньшевиков, личной неприязнью лидеров партии. Но это было только вначале, пока не разобрались в спорных вопросах. Из первого сообщения о расколе мы узнали, что на стороне большинства съезда оставались В. И. Ленин и Плеханов, это примиряло с фактом раскола.
Но скоро стало известно о переходе Плеханова к меньшинству, то есть о присоединении его к Мартову, Аксельроду, Засулич и др. Появились письма Мартова, в которых он приписывал Ленину желание диктаторствовать в партии и с этой целью он как будто вытеснил старейших и испытанных революционеров. Мартов обвинял Ленина во всех смертных грехах. В это время ничего не противопоставлялось измышлениям меньшевистских лидеров, никаких объявлений со стороны Ленина мы не получали.
Питаясь этими односторонними сведениями, мы призадумались, не прав ли Мартов. Надо заметить, что организация больше знала Плеханова, чем Ленина, и знала его с лучшей стороны, как теоретика, училась у него марксизму, а в особенности интеллигенция, она боготворила Плеханова. А как известно, партийные комитеты возглавлялись интеллигентами, окружали их также интеллигенты всяких толков, и потому неудивительно, что многие организации, в особенности южных городов, перешли к меньшевикам.
Был период, когда тверская организация была накануне присоединения к меньшевикам1.
В то время, когда Мартов и другие меньшевики спекулировали на Плеханове и поносили всячески Ленина, а сентиментальная интеллигенция, окружавшая партийные комитеты, усердно вторила меньшевикам, от большевистского центра никаких сведений не было, он не проявлял признаков жизни.
Тогда тверская организация приступила к самоопределению.
Секретарем Тверского комитета работала Прасковья Францевна Куделли (Тетушка), которая была одним из культурнейших марксистов-практиков. Прасковья Францевна, отбросив личные моменты, то есть сплетни о симпатиях и антипатиях лидеров, как не имеющие существенного значения для разрешения основного вопроса, поставила перед Тверским комитетом, а затем и на рабочих собраниях этот вопрос с принципиальной стороны. Раскололся съезд, говорила она, по первому пункту устава партии, который определяет членство партии; по-меньшевистски, членом партии может быть тот, кто признает программу и платит членский взнос, а по-большевистски — кто, кроме того, и активно работает в одной из организаций. Прасковья Францевна говорила: по Ленину, партия — боевой отряд пролетариата, а не объединение филантропов, право члена партии нельзя купить за деньги; по меньшевистскому определению, всякий либеральствующий интеллигент и даже буржуа найдет свое место в партии.
Итак, говорила Прасковья Францевна, все вопросы, из-за которых раскололся съезд... выявили лицо партии — или она должна плестись в хвосте у буржуазии, или должна стать боевым авангардом пролетариата, опираться только на рабочий класс и поддерживать революционное крестьянство.
С болью в сердце расставались рабочие с Плехановым, но вопросы, по которым произошел раскол, были важнее их отношения к нему.
Еще до получения письма от Н. К. Крупской тверская организация определилась, в этом видную роль играли такие старейшие товарищи, как А. Шаповалов, Шестаков и другие петербургские рабочие, отбывавшие ссылку...
Голубев И. М. От станки к восстанию. Воспоминания рабочего большевика (1896—1907). М.—Л.. 1931, с. 72—77
Примечания:
1 Меньшевики пытались склонить комитет на свою сторону. Но это им не удалось. Комитет остался верен большевикам. Ред.
С.И. Залкинд
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ УРАЛЕ
Весной 1903 года я был откомандирован группой «Искры» в Россию для партийной работы. Перед тем я пробыл более года в Париже, где работал в социал-демократических кружках, подготовлявших кадры будущих партийных работников из временно проживавших там русских рабочих и учащихся.
Все возрастающее революционное настроение масс в России чрезвычайно оживило деятельность русских революционеров за границей. В Париже кроме организационной шла и идейная подготовка ко II партийному съезду.
Освежив и пополнив свои познания по вопросам партийной программы и тактики, я отправился в Россию через Берлин, где я должен был встретиться с товарищем, организующим переправу через русскую границу работников, едущих на партийную работу в Россию. В Берлине я виделся с Крохмалем и другими товарищами, которые снабдили меня паспортом и всем необходимым. По переезде через русскую границу я направился в Самару, где должен был явиться с паролем в земскую управу. В Самаре меня связали с Восточным бюро РСДРП, которое откомандировало меня для работы на Урал ввиду слабой постановки тамошней работы, в особенности в Екатеринбурге.
Прибыв в Екатеринбург, я прямо с вокзала отправился на явочную квартиру — центральную электрическую станцию. Пароль к работавшему на этой станции инженеру был нельзя сказать, чтобы очень удобный: «Объявляю ревизию всему сумасшедшему двору». Как я вскоре убедился, этот пароль вполне соответствовал недавнему прошлому екатеринбургской практики — незадолго до моего приезда в Екатеринбурге существовала объединенная организация социал-демократов и социалистов-революционеров. Вот до чего в прежние времена додумывались местные организации!
Связавшись через электрическую станцию с активными работниками — тов. Неверовым (по партийной кличке Лука) и товарищем-украинцем1, фамилию которого сейчас не помню, я в этот же вечер познакомился с положением партийной организации в Екатеринбурге. Положение было незавидное. Организации, в сущности, не было, были лишь связи с несколькими фабриками, заводами и либеральным «обществом». Так, например, была связь с прядильно-мануфактурной фабрикой Макарова через рабочего Морозова и работницу Катю, с электрической станцией — через инженеров сочувствующих Некрасова и Меклера.
Через некоторое время, расширив наши связи, мы стали организовывать кружки из фабричных рабочих и работниц, печатать на гектографе прокламации, которые распространялись и разбрасывались рабочими этих же кружков, в которых велись занятия по партийной грамоте. Я не запомнил всех фамилий рабочих первых кружков, с которыми занимался, мне запомнились лишь фамилии рабочих, принимавших в то время более активное участие в партийной работе, как товарищей Морозова, Капустина, Ровинского и работницы Кати. Из «общества» ближе стояли к нашей организации товарищи Полякова (Д. X. Чуцкаева), Жукова и фактический редактор газеты «Уральский листок»; услуги оказывали нам директор электрической станции Кроль, санитарный врач Спасский, учащаяся молодежь и др. От Восточного бюро к нам часто заезжали агенты с целью информации и собирания сведений о работе. Бюро прислало нам для подкрепления тов. Козловского (партийная кличка Павел), тогда большевика (теперь он, кажется, меньшевик) и одного газетного сотрудника.
Постепенно наша организация настолько окрепла, что с санкции Восточного бюро преобразовалась в Екатеринбургский комитет. В конце 1903 года ЦК прислал к нам своего агента тов. Смидовича2...
В целях более глубокого проникновения в массы на предприятиях мы обратились в центр с просьбой откомандировать к нам несколько хорошо развитых рабочих. Когда к нам прислано было два московских рабочих, дело пошло у нас живее, хотя во многом еще хромало. Партийная кличка одного из этих рабочих — развитого, энергичного организатора-агитатора — была Нитка. В это же время я связался с рабочими нижнетагильских заводов, куда часто отвозили партийную литературу. Для развертывания партийной работы в Нижнем Тагиле и близлежащих заводских местностях в Нижнем Тагиле была оставлена для постоянного жительства моя жена Фанни Абрамовна. Она сняла там квартиру в качестве зубного врача, открыла зубоврачебный кабинет, который в конспиративном отношении был очень удобен для явок и встреч с представителями заводских и железнодорожных рабочих.
Вскоре нижнетагильская организация завела прочные связи с близлежащими заводами, такими как Алапаевский, Салдинский и др. Таким образом, нам удалось связать с Екатеринбургом почти весь Средний Урал. Когда эти связи окрепли, нами был организован Средне-Уральский комитет (СУК, как его именовали в конспиративном кружке и разговоре) РСДРП3, члены которого все были большевистского направления; между нами были даже твердокаменные ленинцы.
Когда началась русско-японская война, настроение так называемого «общества» резко изменилось. В «Уральском листке» стали появляться шовинистические статьи, учащаяся молодежь устраивала патриотические манифестации, и мы временно лишились возможности использовать квартиры либералов для наших собраний и прочих услуг. Были даже случаи, когда ближе стоящие к нашей организации «помощники» добровольно уезжали на фронт в качестве сестер милосердия и пр. Наши «пораженческие» взгляды встречали недоумение даже среди распропагандированных нами торговых служащих; потребовалось немало усилий, чтобы растолковать им, что ближайшие выступления революционных масс находятся в тесной зависимости от неудачи царской военной авантюры.
Поражение царской армии, падение Порт-Артура и безостановочное отступление генерала Куропаткина отрезвили либерально-буржуазное общество и вызвали брожение среди пролетарских масс. Темп партийной жизни ускорился, работа на местах оживилась, и у нас возникла идея объединить всю уральскую партийную работу в единое целое. С этой целью было решено, что тов. Неверов и я (моя партийная кличка была Фаддей) отправимся в Пермь для постановки там партийной работы и связи ее с Средне-Уральским комитетом. Для губернского города Перми требовался лучший паспорт, чем тот, который у меня имелся на случай соприкосновения с полицией, и для меня была изготовлена бессрочная паспортная книжка на имя Петерсона. Помню, тов. Смидович тогда уверял, что с таким паспортом можно жить даже в Питере...
В Перми мы устроили конспиративную квартиру у сочувствующего нам Сасулича, который потом поплатился за это тремя месяцами тюремного заключения. Скоро мы приобрели связи с рабочими Мотовилихинского завода и другими предприятиями, постепенно расширяя нашу деятельность. Встречаться с активными элементами мотовилихинских рабочих нам приходилось в «черной бане», на огороде одного рабочего при закрытых ставнях единственного маленького окошечка, при свете керосиновой коптилки.
В Перми наша работа продолжалась по-прежнему, но была весьма затруднена вследствие хорошо организованной за нами слежки пермского охранного отделения. Охранка, видно, была осведомлена о нашей работе, и в апреле 1904 года моя квартира осаждалась шпиками, которые дежурили у дома, где я жил, и следили за мной по пятам. Чтобы не провалить наладившуюся работу, решено было, что мне необходимо скрыться из Перми.
Когда кольцо окружавших меня шпиков стало все более суживаться, я приступил к исполнению моего решения. Сказав хозяину моей комнаты, что еду на несколько дней в уезд для переговоров относительно предложенной мне должности на заводе, и оставив у него свои вещи, я налегке отправился на вокзал. Один из дежуривших у дома шпиков пошел за мной. По дороге, увидев на углу улицы единственного спящего извозчика, я взял его и погнал к вокзалу, отвязавшись таким образом от шпика. Когда прибыл на вокзал, поезда еще не было. Пришлось обождать. Вокруг меня завертелись двое подозрительных субъектов.
В это время подали поезд, публика двинулась на платформу, я замешался в толпе: товарищ, поджидавший на платформе с билетом до Екатеринбурга, сунул мне его в руку, и я вскочил в вагон. Переходя из вагона в вагон, я на площадке столкнулся с жандармом, обходившим вагоны и всматривавшимся в каждого пассажира. Я набросился на него со словами: «Что за порядки, билеты продают, а местов нет». Он предупредительно уступил мне дорогу, сказав: «Впереди есть места». Поезд тронулся, грозящий мне арест был таким образом избегнут.
Я направился в Нижний Тагил как уполномоченный от Средне-Уральского комитета. Здесь я был вне всякого подозрения и остался работать вместе с женой. Наша работа сосредоточилась главным образом среди рабочих железного рудника, медного рудника, железнодорожного депо, а отчасти велась также среди учащихся технической школы. Работа носила преимущественно пропагандистский характер; она переходила в агитацию лишь в исключительных случаях при острых конфликтах с заводской администрацией или при забастовках. Нижнетагильская организация поддерживала постоянную связь с Екатеринбургом, откуда снабжались партийной литературой. В Нижнем Тагиле я, кажется, впервые встретился с С. Е. Чуйковым, приехавшим к нам с поручением из Екатеринбурга.
Для более удобного сношения с рабочими мы сняли еще одну квартиру на окраине Нижнего Тагила. Вначале трудно нам давалась работа на окраине — «Тальянке», где среди рабочего населения было сильно развито пьянство и поножовщина. Но рабочее население «Тальянки» представляло для нас интерес как удалой и бунтарски настроенный народ; в конце концов наши усилия увенчались полным успехом: в 1905 году это был наиболее революционный район...
Постепенно социал-демократическая работа охватывала все большие районы Урала; она велась в Перми, Екатеринбурге, Нижнем Тагиле и в окружающих их заводских местностях. Наступил момент, когда идея объединения всей уральской партийной работы могла быть воплощена в жизнь. Для этой цели решено было созвать Уральскую партийную конференцию из представителей центральных мест, откуда работа распространилась почти по всему Уралу. В июле 1904 года в Нижний Тагил съехались представители всех этих мест... Конференция в конспиративных целях несколько раз меняла место своих заседаний. Несколько дней она заседала на квартире Ф. А. Залкинда, несколько заседаний было на нашей квартире, которую мы занимали на окраине города, и одно или два заседания — в лесу... Заседали мы в течение целой недели с утра до позднего вечера.
На этой конференции мною был сделан обстоятельный доклад о партийной работе при особых условиях Урала, а также о положении уральских заводских рабочих. Этот доклад решено было переслать в «Искру» для использования...
После докладов с мест было приступлено к обсуждению вопроса об объединении всей уральской партийной работы. После тщательного обсуждения этого вопроса конференцией было постановлено объединить все уральские партийные организации в Уральский комитет Российской социал-демократической рабочей партии, который образовался из состава представителей конференции.
Работа на местах после этого еще больше оживилась, но в самом разгаре развертывания организационной деятельности нашей организации был нанесен сильный удар. В ночь на 12 сентября 1904 года все участники Уральской конференции были арестованы и отвезены в Пермь...
Пролетарская революция, 1923, № 4 (16), с. 117—123
Примечания:
1 Н. А. Скрыпник, входил в состав Средне-Уральского комитета РСДРП. Ред.
2 Петр Гермогенович Смидович. Ред.
3 Средне-Уральский комитет РСДРП создан в июне 1903 г. в Екатеринбурге, стоял на искровских позициях; он объединял деятельность социал-демократических организаций Среднего Урала. Ред.
С. Макаров
КАК ИЗ НАС, РАБОЧИХ, ВЫРАБАТЫВАЛИ БОЛЬШЕВИКОВ
В 1903 году, вскорости после II съезда партии, я встретился в городе Николаеве в одном из кружков с товарищами Ногиным Виктором Павловичем (в то время Соколов Николай Петрович, по кличке Василий), Радус-Зеньковичем... где нас было человек двенадцать рабочих, из коих тов. Ногиным семь человек, в том числе и я, были выделены в так называемую агитаторскую группу. Позанимавшись с нами месяца два, тов. Ногин написал нам конспекты для ведения кружковых занятий. Помнится, что, когда мне или кому-нибудь другому из новых агитаторов нужно было провести беседу в кружке первый раз, вместе с нами обязательно присутствовал тов. Ногин или тов. Радус-Зенькович. Умело делая соответствующие поправки и пуская нового агитатора в кружок не раньше, как убедившись в способности товарища — сможет ли он справиться с возложенной на него задачей.
Таким образом, товарищи Ногин и Радус-Зенькович вырабатывали из рабочих николаевских заводов большевиков. Благодаря энергии товарищей Ногина и Радус-Зеньковича и тому редкому чутью, по которому они могли выбирать из массы тех товарищей, которые разделили бы с ними работу и были бы верными и надежными помощниками, уже в январе и феврале 1904 года в Николаеве насчитывалось немало большевистских кружков, главным образом на Слободке, где жили исключительно рабочие заводов. К этому времени была сколочена техника (типография) и было выпущено две-три прокламации, исключительно большевистской организации.
Работа шла полным ходом, как вдруг 21 февраля 1904 года, когда на одной из квартир собрался организованный мной кружок, нас всех арестовали, в том числе и пропагандистку тов. Шнеерсон Евдокию. Помнится мне, как тов. Ногин еще раньше учил нас, как держать себя на допросе перед жандармами, и на второй день на допросе я заявил, то есть написал сам свои показания: «На задаваемые мне вопросы отвечать не желаю, так как дознание жандармов и суд самодержавного правительства считаю пустой комедией, которую поддерживать не намерен».
Подписал: «Член РСДРП фракции большевиков С. Макаров».
Жандармский полковник Фокин и прокурор Милиант разинули рты и предложили мне отказаться от такого показания — я остался при своем мнении. Просидел в тюрьме две недели, и вот 9 марта 1904 года привели в тюрьму товарищей Ногина, Радус-Зеньковича и с ними вместе всю большевистскую организацию, в том числе товарищей, работавших в типографии: Колчинского Моисея, Краснобродского Леву и женщину. Среди арестованных был меньшевик Бовшеверов, от влияния которого так заботливо охраняли нас товарищи Ногин и Радус-Зенькович, так как на прогулке мы встречались все вместе. Был замышлен побег из тюрьмы товарищей Ногина и Радус-Зеньковича, которые сидели нелегальными, шла подготовка, были перерезаны провода сигналов, соединяющие помещение арестованных с конторой тюрьмы. Побег не удался вследствие нашей неопытности.
В мае месяце 1904 года арестованных поразвозили по российским тюрьмам: тов. Ногина в Ломжу, тов. Радус-Зеньковича — в Воронеж, меня — в Одессу и т. п. Всех нас обвиняли в принадлежности к Николаевскому комитету РСДРП (большевиков).
Последняя моя встреча с тов. Ногиным была в 1923 году на кавказских курортах...
Четверть века со времени начала большевизма — и укрепились те корни, которые пустили товарищи Ногин и Радус-Зенькович, выделив из нас, рабочих города Николаева, ответственных большевиков. Некоторые из них погибли на каторге, иные во время гражданской войны, оставшихся в живых из той группы нас двое: я и тов. Кащевский Георгий, ныне оба — члены Общества старых большевиков.
ЦПА НМЛ при ЦК КПСС, ф. 70. on. 3. д. 298, л. 2—4