Дайте нам организацию революционеров... - Ф.В. Легник Подготовка второго съезда партии, М.Н. Лядов Из воспоминаний о втором съезде РСДРП, С.И. Гусев О втором съезде партии

 

Ф.В. Легник

ПОДГОТОВКА ВТОРОГО СЪЕЗДА ПАРТИИ

В истории нашего рабочего движения II съезд лартии занимает совершенно исключительное положение по своей красочности и по своему содержанию, определившему главные перипетии борьбы за чистоту революционного марксизма и ленинизма, который тогда уже выступил на арену истории в полном боевом облачении...

Борьба организации «Искры» за революционную партию пролетариата была прелюдией к той колоссальной борьбе, которая развернулась вовсю лишь на этом историческом съезде и в последующее за II съездом время. Борьба с «экономизмом», борьба с рабочедельчеством, борьба с меньшевизмом, борьба с богдановщиной и богостроительством¹, борьба с троцкизмом, борьба с «примиренчеством», борьба с правыми и контрреволюционными элементами — все это отдельные этапы той грандиозной битвы, которую вел и будет вести победоносный ленинизм со всеми видами российского и международного оппортунизма.

Вспоминая время этих первых авангардных боев, когда мы, члены молодой организации «Искры», должны были отвоевывать от оппортунистов разных мастей каждый комитет нашей партии, каждый форпост нашей работы — транспорт, типографии, газеты и пр. и т. п. (и это под перекрестным огнем жандармерии, охранки и прочей чиновничьей нечисти),— можно сказать, что на долю организации «Искры» выпала нелегкая задача. Последняя была разрешена ею с удивительным совершенством, что объясняется прежде всего той спаянностью членов организации и той кристальной чистотой ленинского учения, которые и составляли главную силу этой небольшой и все же непобедимой кучки революционеров, сгруппировавшихся вокруг великого Ленина.

Оппортунисты в лице «экономистов», рабочедельцев и бундовцев всячески старались захватить инициативу по созыву II съезда партии в свои руки, но благодаря бдительности нашего центра это никак им не удавалось, и каждый раз они бывали биты самым нещадным образом. Первая попытка этого рода имела место на Белостокской конференции в 1902 году, которую бундовцы и рабочедельцы хотели объявить II съездом РСДРП, но оказалось, что, несмотря на все безграничные хитрости бундовцев и рабочедельцев, все же вездесущая организация «Искры» проникла на эту конференцию и настояла на том, чтобы это совещание, очень незначительное по своему составу, было объявлено конференцией, создавшей лишь Организационный комитет по созыву II съезда. По иронии судьбы от организации «Искры», с директивами от вездесущего Ильича, присутствовал на этой Белостокской конференции будущий ярый противник ленинизма — Дан (Гурвич): тогда он был еще искровцем. Пишущий эти строки также имел мандат на эту Белостокскую конференцию, но не был на нее допущен вследствие хитросплетений бундовцев, бывших хозяевами на этой конференции. Но другой делегат, приехавший прямо из-за границы от Ильича (именно упомянутый выше Дан), был счастливее меня и попал на эту конференцию. Может быть, бундовцы уже тогда чуяли в нем своего тайного сторонника.

Вот эта Белостокская конференция и положила начало Организационному комитету по созыву II съезда РСДРП, после того как делегату «Искры» удалось воспрепятствовать провозглашению ею себя II съездом РСДРП. Это было в марте 1902 года. От «Союза русских социал-демократов» (рабочедельческой заграничной организации) присутствовал М. Коган-Гриневич, от ЦК Бунда — П. И. Розенталь, от Петербургского комитета — доктор Краснуха и Зельдов, от Екатеринославского комитета — Ф. Шипулинский, от «Южного рабочего» — О. А. Ерманский-Коган и от «Искры» — Ф. И. Дан. Собрание не только вынуждено было согласиться с доводами делегата «Искры», вооруженного стальной логикой Ильича, конституироваться как конференция, но одобрило также с некоторыми поправками текст воззвания, предложенного «Искрой», и избрало Организационный комитет по созыву съезда за границей.

Этот Организационный комитет, однако, очень скоро потерпел большой урон вследствие арестов, и следующее собрание Организационного комитета, которое состоялось в Пскове, было устроено уже по инициативе организации «Искры». На этом совещании из прежнего состава Организационного комитета присутствовал один доктор Краснуха. Бунд по случайным причинам не присутствовал, а организация «Искры» была представлена целой плеядой товарищей. Новый ОК был определен на Псковском совещании в следующем составе: доктор Краснуха, Левин, Радченко, П. Н. Лепешинский (Лапоть), Красиков (Игнат, Шпилька), Г. М. Кржижановский (Клэр), Ф. В. Ленгник (Курц, Васильев)². Это совещание имело место примерно в начале ноября 1902 года. Оно не было прослежено жандармерией, хотя на следующий же день было арестовано несколько его участников, например П. Н. Лепешинский, И. И. Радченко, но, по-видимому, в другой связи.

В № 32 «Искры» в январе 1903 года было напечатано объявление ОК о его образовании, причем подчеркивалось, что его задача заключается в помощи местным организациям. Бунд очень обиделся, что ОК был образован без участия его делегата, но было разъяснено, что Бунд случайно не получил посланного ему приглашения на конференцию, и уже в феврале инцидент с Бундом был ликвидирован включением в ОК его представителя. Ряд крупнейших комитетов партии признал ОК организацией, которой они вручают подготовку II съезда. Среди них были: Одесский, Николаевский, Харьковский, Киевский, Московский, Екатеринославский, Казанский, Уфимский, Донской и «Северный союз» (с оговоркой). Борьба кипела в Петербургском комитете, где были очень сильны «экономисты» с 1898 года, на Урале, где имели влияние на наши партийные организации даже эсеры, и в Воронежском комитете, который считался особенно сильной цитаделью рабочедельцев (родина Махновца, одного из вождей рабочедельчества). Вскоре после опубликования извещения об образовании ОК он был признан всеми почти партийными комитетами, в том числе и Петербургским. Одесский и Николаевский комитеты, присоединяясь к ОК, заявили, однако, что они против попытки ОК исполнять функции ЦК партии. Единственным комитетом, не желавшим признать ОК, оказался Воронежский комитет. Однако и ряд других организаций занимал особую позицию по отношению к ОК, который вскоре стал цитаделью искровцев. Так, например, «Северный союз» в лице будущего члена ЦК тов. Носкова также не вполне примыкал к искровцам и старался обособиться от ОК.

Сама жизнь заставляла ОК брать на себя функции ЦК, так как тогда не было ни одного авторитетного органа, могущего взять на себя функции объединяющего партийного центра, необходимость которого чувствовалась всеми партийными организациями. В крайней оппозиции к ОК и в особенности к «Искре» были Бунд, отчасти «Южный рабочий» и прежде всего, конечно, «экономисты» и рабочедельцы. Но, как потом выяснилось на II съезде, и среди искровцев было много оппортунистических элементов, вождем которых после их выявления и оформления должен был стать один из бывших дотоле сподвижников Ленина по «Искре» — Юлий Осипович Мартов.

Что касается Плеханова, тогдашнего кумира искровцев и в то время крупнейшего теоретика нашей партии, то в нем боролись две души. Одна душа олицетворяла лучшие традиции правоверного марксизма, другая же тянула его в мещанское болото эмигрантщины, которая в конце концов и потянула его на дно, о чем все мы, твердые искровцы, тогда очень сокрушались. Судьба Г. В. Плеханова была поистине трагична в этом отношении.

Воспоминания о II съезде РСДРП. Изд. 3-е. М.. 1983. с. 67—72

Примечания:

¹  Богостроительство — враждебное марксизму литературное и религиозно-философское течение, возникло после поражения революции 1905—1907 гг., в период столыпинской реакции, среди части партийных интеллигентов. Богостроители (А. А. Богданов, А. В. Луначарский и др.) пытались примирить марксизм с религией, проповедовали создание новой, социалистической» религии. Совещание расширенной редакции большевистской газеты «Пролетарий», состоявшееся 8—17 (21—30) июня 1909 г., осудило богостроительство как извращение научного социализма. Ред.

² В ОК кроме указанных лиц был кооптирован также А. М. Стопани. Ред.

 

М.Н. Лядов

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ВТОРОМ СЪЕЗДЕ РСДРП

С трудом дождавшись конца ссылки, я сейчас же отправился в назначенный мне Саратов, где должен был отбыть два года дополнительного надзора.

Мне повезло: в первый же день по приезде в Саратов я был кооптирован в комитет и получил возможность прочитать все накопившиеся номера «Искры» и благодаря этому сразу войти в курс всех партийных дел. В комитете я застал сильный разнобой. Комитет вел очень большую работу, но твердой точки зрения у него не было. Публика тут была очень молодая и легко поддавалась влиянию. Мне очень скоро удалось связаться с самарцами (Кржижановским, Соловьевым), которые были непосредственно связаны с Ильичем. В Саратове тоже нашелся один не входивший в организацию, сносившийся с женевцами Барамзин, который хорошо информировал меня о всех партийных разногласиях, так что я мог действовать уже гораздо уверенней, и, действительно, очень скоро мне удалось провести в комитете резолюцию о признании «Искры» в качестве руководящего партийного органа. Скоро началась подготовка II съезда партии. В самый разгар предсъездовских дискуссий мне пришлось спешно бежать из Саратова за границу, и здесь уже я получил известие, что выбран на съезд. Еще до этого в Берлине мне пришлось помогать отправлять в Россию транспорты «Искры». При этом я получил возможность уже в спокойной обстановке перечитать все вышедшие номера «Искры» и «Зари», так что смог еще больше подковать себя. Получив мандат, я поехал в Женеву, куда, как я знал, начинали уже съезжаться делегаты съезда. До сих пор все мы — работавшие в России делегаты — были уверены, что главную скрипку в редакции ведет Плеханов. О внутренних делах редакции никто ничего не знал. Не знали также и про те довольно крупные разногласия, которые уже значительно проявлялись внутри редакции. Нас всех, наоборот, поражало кажущееся полное единомыслие и сплоченность редакции. Приехав в Женеву, я прежде всего отправился к Плеханову. Когда я начал ему в чем-то противоречить, он посмотрел на меня свысока и заявил: «Ваша маменька еще не была знакома с вашим папенькой, когда я был уже марксистом, а вы спорите со мной!» После такого заявления уже не хотелось ни о чем его расспрашивать, да и говорить с ним пропала всякая охота. От него я отправился к Ленину. Я еще не знал твердо, что Ленин, автор произведшей на меня сильное впечатление книги «К деревенской бедноте», недавно мной прочитанной, есть именно тот Владимир Ульянов, которого я видел впервые почти десять лет тому назад в Москве.

Ильич жил за городом, на берегу Женевского озера. Я пошел к нему вместе с другим делегатом — питерским рабочим Шотманом. Помню, я был в очень плохом настроении и спрашивал себя: а что, если и Ленин встретит нас так же высокомерно, как только что встретил Плеханов? В это время нам повстречался велосипедист. Хотя он был одет по-европейски, но что-то выдавало его российское происхождение. На мой вопрос, где дом номер такой-то, он сразу соскочил с велосипеда и, протягивая нам руки, спросил: «Вы, наверное, ко мне? Я Ленин».

Теперь у меня не было уже сомнения, что передо мной тот самый Владимир Ильич Ульянов, которого я еще в Москве в 1894 году признал вождем. Когда мы назвали себя, Ильич сразу обрушился на нас целым потоком вопросов. Он был вполне в курсе всех наших организационных дел, видно, читал все направляемые в редакцию письма. Он требовал от нас самых детальных сведений о настроении рабочей массы, о нашей работе с крестьянством (а мы в Саратове тогда начали усиленно работать среди крестьян), о наших стычках с эсерами, о существовавшей еще в Саратове объединенной группе эсеров и эсдеков. По этим вопросам можно было сразу понять, что имеешь дело с человеком, который расспрашивает не из простого любопытства, а потому, что живет всеми партийными интересами, что он внимательно прочитывал все посылаемые в редакцию письма, что, кроме посылаемых официально комитетом писем, он ведет переписку еще кое с кем, стоящим вне комитета. Расспрашивая нас самым подробным образом, он одновременно тщательно экзаменовал нас, но делал это так незаметно, деликатно, что, конечно, мне и в голову не приходило обижаться на него.

Я заметил, что, по мнению Саратовского комитета, было бы лучше, если бы «Искра» не так резко нападала на «экономистов» и эсеров, что своей резкостью она отпугивает многих колеблющихся, которых можно было бы привлечь к нам, особенно рабочих, которые не понимают разницы между разными революционными взглядами и перестают всем доверять, слыша, как они грызутся между собой. Ильич внимательно выслушал меня и, хитро улыбаясь, стал доказывать, что наша задача — чтобы рабочие ясно поняли, что мы собираемся строить их партию, рабочую партию, поэтому замазывать разногласия является настоящим преступлением перед рабочими же. Им надо говорить обо всем, ничего не скрывая. Только так можно воспитать настоящих социал-демократов, вполне сознательно относящихся к самостоятельному решению сложных задач, стоящих перед ними. Как сейчас, помню, как мы шли тогда вдоль берега Женевского озера, прогуляли, беседуя, часа два и Ильич внимательно растолковывал нам свою точку зрения. Растолковывал он внимательно не как противникам, а как, несомненно, единомышленникам, с которыми в близком будущем предстоят совместные тяжелые бои с противником. Наконец Ильич повел нас в свою квартиру, познакомил с Надеждой Константиновной, сам начал на керосинке готовить чай. Мы долго просидели у него, не хотелось уходить. Здесь чувствовалась настоящая товарищеская обстановка, чувствовалось, что имеешь дело с настоящим вождем партии. Тогда же мы узнали, что единомыслие в редакции только кажущееся. По каждому почти вопросу Ильичу приходилось драться со стариками, с Плехановым, который никак не мог понять, что русские рабочие уже не те, с которыми ему пришлось иметь дело в 80-х годах, когда он уехал из России. Вся беда его, что он не знал теперешней России, поэтому ему непонятны были стоящие перед партией задачи. Его беда, что он вынужден был жить в маленьком сравнительно городишке, вроде Женевы, в котором нет настоящих рабочих. Вот почему Ильич всегда настаивал, чтобы редакция была сначала в Мюнхене, а когда это стало невозможно, то в Лондоне. Плеханов на это очень обижался: переезжать в Мюнхен ему было невозможно, а в Лондон он не хотел. Аксельрод тоже пустил глубокие корни в Цюрихе, где он имел собственное кефирное заведение, которое доставляло ему средства к жизни. Так что почти вся работа в редакции лежала на Ленине и Мартове. Только по самым принципиальным вопросам, как, например, выработка проекта программы, устраивались совещания, на которых обычно Ильичу приходилось резко сталкиваться с Плехановым по очень важным принципиальным вопросам. У Аксельрода своего мнения обычно не было, он всегда соглашался с Плехановым. Засулич всегда боялась обидеть Плеханова и тоже голосовала с ним. Так что большинство голосований проходило при делении редакции на две половины. Ильич даже подумывал привлечь в редакцию седьмого члена. Ему предлагали в качестве такового недавно появившегося в Лондоне Троцкого, который очень бойко писал. Ильич присматривался к нему пока, но считал его очень самоуверенным. Плеханов высказывался решительно против него. Самое лучшее было бы, говорил Ленин, редакция из трех: Плеханова, Мартова и его — Ленина. Хотя с Плехановым приходится очень часто спорить, но Плеханов представляет собой большую теоретическую силу. Сейчас особенно важно, чтобы все приехавшие из России делегаты заразили Плеханова тем боевым предреволюционным энтузиазмом, которым так и дышит каждый из нас. Остальные члены редакции — просто обуза. Аксельрод за все время написал пару статей, Засулич старается, работает, но она не решается никогда выступить против Плеханова. Потресов — барин, он мог бы писать, но очень ленив и пишет редко и очень мало интересуется редакционными делами. Поэтому будет очень хорошо, если составить редакцию из Плеханова, Мартова и Ленина,— это будет самая деловая и работоспособная редакция.

Мы долго просидели в этот вечер у Ильича, не хотелось уходить, так хорошо и уютно было у него. И мы ушли совершенно влюбленные в него, в полной уверенности, что нам нужно будет, что бы ни случилось, твердо и без сомнений идти за Лениным. Дальнейшее знакомство с остальными членами редакции только подтвердило, насколько был прав Ильич в данных им характеристиках. Больше всех старался нас обработать Мартов. Он горько жаловался на Ленина, на его диктаторские замашки, на его нетерпимость к инакомыслящим. В общем он производил впечатление искреннего, но очень небольшого человека, а главное, совершенно несамостоятельного. Тяжелое впечатление произвел на меня и Дейч — тоже член группы «Освобождение труда». Он очень много рассказывал про свои ссылки и пребывание на Каре, но, видно, очень мало интересовался современными вопросами и текущими делами.

Все съехавшиеся в Женеву делегаты начали собираться на предварительные совещания. Среди других с докладами по текущим вопросам выступал и Ильич. Каждое его выступление было для нас, приезжих с мест, настоящей высшей школой. Он всегда ясно и четко ставил все вопросы, всегда затрагивал самую основную суть вопроса. После каждой беседы с ним я чувствовал, как расширялся у меня кругозор, как я начинал все более сознательно относиться к общепартийным делам. Общая беда всех местных работников, что каждый на первый план всегда выдвигал чисто местные интересы, их ставил всегда выше общепартийных. Вот в этом отношении беседы с Ильичем мне очень много дали.

Выступали и Плеханов, и Мартов. Плеханов говорил очень красиво, гораздо красивее, чем Ильич, очень любил рассказывать анекдоты, цитировать. Он проявлял громадную эрудицию. Но по основным вопросам текущей политики он был очень слаб, и видно было, что он «плавал». Мартов говорил очень много и скучно, а главное, о чем бы ни заговаривал, он всегда сворачивал на личные обиды, которые наносил «злодей» Ленин остальным членам редакции. Иногда в предсъездовских дискуссиях разгорался спор между Лениным и Мартовым, и как-то само собой случалось, что все приехавшие с местной работы из районов, где уже разгоралось массовое движение, где уже пахло близкой революцией, все тесней группировались вокруг Ленина, все более понимали, как важно для создающейся партии, чтобы именно Ленин оказался во главе ее. Наоборот, все заграничники или приехавшие с мест, где еще массового движения не было, все выступали против Ленина, не понимали всей серьезности выставленных им положений. И действительно, при дальнейшем обострении отношений все работники с мест стали большевиками, а все заграничники — меньшевиками.

Наконец наступило время начала съезда, понемногу, один за другим делегаты отправлялись в Брюссель, где должен был открыться съезд. Там будущий меньшевик Кольцов, который должен был организовать всю подготовку съезда, договорился с вождем бельгийских социал-демократов Вандервельде¹  о том, что никто препятствовать съезду не будет, снял у социал-демократов, владельцев мелких гостиниц, помещение для делегатов, сговорился также с владельцами трактиров, тоже социал-демократами, о питании делегатов. Каждый из нас приходил к Кольцову на явку, получал там адрес гостиницы и обедов. На этом заканчивались заботы устроителей о делегатах. Совершенно иначе повел себя Ильич. Он лично обошел всех приехавших из России делегатов, не умевших говорить ни на одном языке, кроме русского, помогал им сговориться с хозяевами, указывал, что нужно осмотреть в свободное время, сам водил делегатов осматривать местные достопримечательности. Приходил он также к тому или иному делегату просто провести совместно вечер. На таких вечерах обыкновенно Красиков играл на скрипке, а Гусев, который обладал хорошим баритоном, пел, а чаще всего мы пели хором любимые русские или украинские песни. Ильич очень любил эти хоровые песни и сам принимал в пении самое горячее участие, фальшивя не меньше каждого из нас. Иногда наши кавказцы, особенно Кнуньянц и Зурабов, пускались плясать лезгинку. Любоваться нашими плясками, послушать наше пение собирались обычно все проживающие в гостинице товарищи.

Слух о наших вечерах распространился широко по всему рабочему Брюсселю. Понятно, и полиция обратила на них внимание, особенно когда, как мы это узнали поздней, русские власти категорически потребовали от бельгийских властей помешать съезду русских «нигилистов».

Между тем собрались все делегаты и настало время открывать съезд. Для заседания съезда брюссельские социал-демократы предоставили нам кооперативный склад, в котором до этого хранилась шерсть или тряпье. Там были поставлены простые скамьи и один стол для президиума. Плеханов, как старейший член съезда, открыл съезд. Начало было очень торжественное. Мы, приехавшие с мест, сразу почувствовали, что совершается в истории нашей партии что-то очень большое. Этому съезду все придавали очень большое значение. Разногласия начались сразу после открытия съезда, как только был поставлен вопрос о выборе президиума. Плеханов, как председатель съезда, прошел единогласно... По вопросу о выборах Ленина уже ясно наметилось будущее разделение на большевиков и меньшевиков. Мы все, приехавшие с мест, дружно сплотились вокруг Ильича.

Во время первого заседания все вдруг обратили внимание на то, что делегаты все чаще и чаще начинают почесываться, выбегать один за другим из помещения. Наконец то же начало происходить и с только что выбранным президиумом. Плеханов предложил устроить перерыв. Это было очень кстати. Оказывается, на нас напали целые полчища блох, и самые европейские из нас вынуждены были самым неприличным способом чесаться. Пришлось все помещение тщательно вымыть, вытрясти всю пыль, и только после этого мы могли продолжить наши занятия.

Уже с самого начала работ съезда я очень привязался к Ильичу. Становилось ясно, что только он твердо знает, что нужно партии и куда надо вести ее. Он во всем, даже в мелочах, стоял на принципиальных позициях. На все у него была своя принципиальная точка зрения. Было ясно, что он стремится создать единомыслящую и единодействующую партию, а не просто случайное собрание всех, кто называет себя социал-демократами. Как мы узнали из рассказов самого Ленина, Баумана, Красикова и Надежды Константиновны, входивших тогда в Лигу русских социал-демократов, у них на заседаниях Лиги, то есть заграничной искровской организации, уже развернулись по этому вопросу широкие дебаты в связи с вопросом о приглашении Рязанова, претендующего на участие на съезде представителем группы «Борьбы» — литературной организации, состоявшей из трех человек и оказавшейся не в состоянии получить хотя бы один мандат от какой-нибудь работающей в России организации. Ильич счел необходимым обо всех возникающих на заседаниях Лиги дебатах информировать всех нас. Он всегда смотрел на съезд как на высший партийный орган, который выше и важней всех отдельных организаций, входящих в партию. В то время как остальные заграничники оставались всего-навсего членами маленьких кружков, Ильич вырос уже в настоящего вожака партии. В этом отношении и Плеханов не представлял исключения из всех остальных заграничников. Поэтому он так легко поддавался жалобам меньшевиков на личные обиды, якобы наносимые им Лениным. И это даже тогда, когда он, по-видимому, шел за Лениным. Мартов, работавший более других в редакции «Искры» вместе с Лениным и поэтому, казалось, лучше других знавший Ленина, вскоре оказался самым ярым его противником. Тоже и Троцкий. Он возомнил себя вождем и на съезде заговорил с таким апломбом и самоуверенностью, что сразу вооружил против себя всех приехавших с мест работников, среди которых преобладали более опытные люди, прошедшие гораздо больший стаж работы в массах и руководства массовым движением рабочих. Не мудрено поэтому, что на выступления Троцкого, вздумавшего поучать делегатов, ему ответили кличкой Балаболкин, которая очень прочно сразу прилипла к нему.

Работы на съезде между тем шли своим чередом. Начались прения по выработке партийной программы. Когда съезд высказывался за принятие пункта о «самоопределении национальностей», делегаты социал-демократии Польши и Литвы, считавшие этот вопрос уступкой их противникам — пэпээсовцам², подали заявление об уходе со съезда. До съезда они не считались членами нашей партии. Вслед за ними ушли со съезда и представители Бунда, которые считались после I съезда членами партии. Они ушли после вынесенного съездом решения, отклонившего предложение бундовцев признать Бунд единственным представителем еврейского пролетариата. К уходу бундовцев Ильич отнесся совершенно спокойно, но и не высказывал особенной радости, ибо имел уже возможность убедиться, что после их ухода на съезде осталось достаточное количество оппортунистов, с которыми предстоит еще основательно драться.

Ленин вообще очень серьезно относился ко всему, что происходило на съезде, он старательно записывал все прения и был всегда готов исправить секретаря, когда тот неверно заносил в протокол тот или иной инцидент. Секретарями были все по очереди. Каждый оратор был обязан не позже следующего дня давать в президиум текст своей речи. Ильич обычно давал только краткий конспект своей речи, очень многие его речи, например по аграрному вопросу, пропали таким образом. Плеханов представлял обычно свою речь вполне обработанную, со всеми «случайно» сказанными остротами и анекдотами.

Вскоре мы начали замечать все более усиливающуюся слежку за нами и русских и бельгийских полицейских агентов. Наконец Землячку вызвали в полицейское управление и объявили, чтобы она в 24 часа покинула Брюссель. Мы поручили Кольцову вместе с Плехановым выяснить у Вандервельде, который гарантировал нашу безопасность, в чем дело, какая нам грозит неприятность. Скоро наши делегаты вернулись от Вандервельде, который посоветовал как можно скорее убраться из Брюсселя, так как в противном случае нам всем грозит арест и высылка в Россию, потому что русское министерство иностранных дел через посла предупредило, что будто бы приехали важные русские анархисты, а по отношению к анархистам между всеми странами существует соглашение о выдаче их властям. Пришлось наскоро, маленькими группами, через различные порты выбираться из Брюсселя. Мне пришлось ехать с Владимиром Ильичем, Надеждой Константиновной, Бауманом. Эти полтора-два дня, проведенные вместе с Ильичем, навсегда остались у меня в памяти. Ильич был особенно откровенен с нами. Он подробно рассказал обо всем, что происходило в редакции «Искры», обо всех конфликтах внутри редакции.

Ильич много говорил также и о том, как, избавившись от оппортунистических элементов, вроде «экономистов» и бундовцев, мы создадим настоящую централизованную партию. Мы не должны гнаться за количеством членов партии. Она должна стать настоящей боевой, единомыслящей, чтобы каждый член партии отвечал за всю партию, а партия в целом могла отвечать за каждого члена партии. Ильич успел уже тщательно изучить всех делегатов съезда. И, вспоминая данные им характеристики, я вскоре убедился, что он дал уже тогда довольно правильную характеристику, выделив будущих своих союзников и будущих противников. Он ошибся только по отношению к немногим, которые впоследствии стали меньшевиками.

В таких разговорах незаметно прошло время, и мы оказались уже в английском порту. Мы сели на отходящий в Лондон поезд и через несколько часов уже въезжали в английскую столицу. Мы долго ехали по улицам Лондона или, верней, по туннелям под городом. Впрочем, трудно было сразу разобрать, едем ли мы по туннелю или по улице: такой стоял туман и так много было копоти и дыма. Сами улицы, с узкими, высокими, совершенно однообразными домами, производили впечатление туннеля. Мы ехали, как я после узнал, по рабочим кварталам и наконец приехали на станцию Чаринг-Кросс. Сама станция, куда мы приехали, была заполнена массой пассажиров, которые входили и выходили из целого ряда прибывающих и отъезжающих поездов. Все это произвело на меня ошеломляющее впечатление, тем более что в нашей компании я был единственным человеком, который еще не бывал в Лондоне. Зато Ильич чувствовал себя здесь совсем как дома. Он повел нас всех к старому лондонскому товарищу — Алексееву. Он снимал комнату в доме, расположенном на маленьком сквере. Ильич уверенно постучал привешенным к входной двери молотком три раза. Спустившийся с третьего этажа Алексеев приветствовал нас и потащил к себе в комнату.

Внутренний вид его комнаты свидетельствовал о том, что хозяин совсем не думал, чтобы как-нибудь сделать свое житье хоть мало-мальски уютным. Вся мебель состояла из поломанной койки, двух еле стоящих на ногах стульев и колченогого стола. Зато всюду, где только возможно, валялись газеты, и русские и английские. Хозяин сразу захлопотал с керосинкой и чайником. Делал он это так неловко, что Надежда Константиновна сразу устранила его от хозяйства и сама взялась хозяйничать. Понемногу стали прибывать и другие делегаты. В комнате стало людно, нечего было и думать, что кому-нибудь удастся здесь отдохнуть. Ильич, едва выпив кружку чаю, сразу взялся за дело, побежал разыскивать комнаты для делегатов. Всех поражала и восхищала его заботливость; он буквально предвидел все мелочи. Заботу о делегатах он проявлял во все время работ съезда. Каждый день он заходил на квартиры, где поселились делегаты, справлялся, не нужно ли чего, нет ли недоразумений с хозяйками, чертил подробнейшую карту, как пробраться на место, где должен был заседать съезд. Ради конспирации место заседаний съезда менялось каждый день, и эти начерченные Ильичем карты немало помогли нам без труда попадать в нужное место. И здесь, в Лондоне, он совершенно так же, как в Брюсселе, все свободное от заседаний время проводил с делегатами. Водил нас осматривать Лондон, конечно, прежде всего свел нас в Гайд-парк, показал воскресные тамошние митинги, которые производили сильное впечатление, особенно на тех, кто в первый раз попал за границу. Каждый оратор приходил вместе с небольшой кучкой своих «поклонников», приносил с собой либо скамейку, либо специально изготовленный помост, с которого можно было говорить, взбирался на него или на скамейку и начинал свою речь. Слушатели постепенно подходили все новые и новые. Если оратор говорил интересно и сумел заинтересовать, толпа его слушателей все более и более росла. Если он не сумел заинтересовать, толпа слушающих все более и более редела, оставались лишь те, кого он привел с собой, часто его родственники или знакомые, которые шумными возгласами одобрения тщетно старались привлечь новых слушателей. Здесь, как объяснил нам Ильич, были самые различные проповедники: представители различных конкурирующих друг с другом сект, наряду с ними представители всевозможных политических и философских партий и учений. Наряду с ярым консерватором, защитником порядков «старой, доброй Англии», ее традиций, законов и обычаев, выступал анархист или социалист, нападающий на все старое, отжившее. Иногда два политических или философских противника, ораторствующие перед двумя соседними кучками слушателей, под влиянием слушателей, соединившихся в одну кучку, невольно должны были вступать в полемику друг с другом. Все это было для нас совершенно ново, и мы охотно стали каждое воскресенье, даже и без Ильича, ходить туда. Водил нас Ильич и по музеям. Помню, очень понравился нам промышленный музей, где были выставлены машины разных эпох. Например, помню паровозы и вагоны, начиная от первых до последних образцов современных паровозов. Жалко было, что работы на съезде оставляли нам очень мало свободного времени. На съезде нам приходилось заседать и днем и вечером, иногда до поздней ночи, а после, когда уже резко проявился раскол, приходилось в перерыве между утренним и вечерним заседаниями устраивать еще и фракционные заседания.

А настроение на съезде делалось все горячей и горячей. Во время прений по программе можно было еще договориться и основная масса делегатов казалась единомыслящей. Проект программы «Искрой» был опубликован еще задолго до съезда, и все делегаты имели полную возможность изучить его и узнать мнение организации, пославшей делегата на съезд, а по организационному и тактическим вопросам дело обстояло совершенно иначе. Существовала только книга Ленина «Что делать?», которая поставила организационный вопрос во всей его принципиальности. Но большинство делегатов увидели эту книжку, только попав за границу, и поэтому тщательно изучить ее не успели. Большинству даже сторонников Ильича казалось, что главное — это договориться по программным разногласиям, а вопрос об уставе — это вопрос второстепенный, здесь нетрудно будет прийти к какому-нибудь единому выводу. И только те, кто изучил внимательно «Что делать?», понимали все значение организационного вопроса и его связи с программными и тактическими вопросами.

Каждый из нас, работающих в России, особенно в тех местах, где уже происходило массовое рабочее движение, ясно понимал необходимость создания единомыслящей и единодействующей партии. Мы сразу поняли все значение первого пункта устава, предложенного Лениным, как верного средства создать именно такую строго централизованную партию. Характерно, что Плеханов, редактор «Искры», прямо заявил, что долго колебался, к кому пристать — к Мартову или Ленину, и наконец решился согласиться с Лениным. Здесь сказалось вообще неверие Плеханова в возможность создания мощной партии в нелегальных условиях. Он пошел тогда с нами, большевиками, и голосовал за ленинское предложение, по-видимому не поняв всей его серьезности, так же как он до съезда одобрял вместе со всей редакцией книгу Ленина «Что делать?», не поняв всей серьезности выдвинутых в ней проблем. Впоследствии он выступал против написанного в этой книжке и видел в ней главное зло. А пока на съезде по всем принципиальным вопросам, всплывшим после принятия мартовской формулировки первого пункта устава, он шел с нами, участвовал на наших фракционных заседаниях. Он даже как будто помолодел в нашей среде. Казалось, он уже теперь будет прочно с нами, и этому больше всего радовался Ильич.

Когда на съезде большевиков майоризировало меньшинство искровцев при помощи бундовцев и рабочедельцев и мы были биты по первому пункту устава, Ильич решил обезвредить этот пункт подходящим составом руководящих центров и строгими правами, предоставленными уставом этим руководящим центрам. Это удалось провести благодаря тому, что сначала бундовцы, а затем и рабочедельцы покинули съезд. Теперь мы остались в большинстве и могли уже спокойно проводить остальные пункты устава и на основании этого устава потом производить выборы в руководящие органы.

При принятии тактических резолюций обнаружилось, что между большевиками и меньшевиками существовали не только организационные, но и глубокие тактические разногласия. Мы фактически уже говорили на разных языках.

В последние дни работы съезда особенно интересно было наблюдать за Ильичем. Он проявил себя как настоящий вождь, которому дороже всего создающаяся партия. Еще теснее сплотились мы, большевики, вокруг Ленина. Теперь мы больше говорили уже не о съезде, а о будущей работе, о деталях организации...

Вскоре мы стали разъезжаться. Большинство поехало в Россию на нелегальную работу. Мне не удалось сразу вернуться туда. Ленин предложил мне поехать в Берлин и быть там представителем вновь избранного ЦК, выступать там в защиту нашей линии, ознакомить с ней тамошних товарищей. Ленин отлично понимал, что меньшевики воспользуются своими старыми связями, чтобы перед лидерами немецкого движения дискредитировать наше направление. Меня выбрал Ленин для этой цели, как человека, владеющего немецким языком. Он обещал обстоятельно информировать меня о всех дальнейших происшествиях в Женеве и инструктировать в новой для меня работе. И могу заявить, что он очень тщательно выполнил это обещание. Во все время моего пребывания в Берлине он аккуратно, лично или через Надежду Константиновну, снабжал меня самой подробной информацией и немедленно отвечал мне на каждый мой запрос. У меня тогда скопилась богатая коллекция его писем, и так жалко, что все они погибли через несколько лет при обыске, произведенном на квартире Камо³  в Берлине.

Снова увидел я Ленина, очутившись после моей высылки из Берлина опять в Женеве, приблизительно через год после нашей разлуки. За это время многое произошло: начались измены и дезертирства. Первым изменил Плеханов. Он твердо держался, пока не очутился в привычной для него женевской обстановке, среди эмигрантов. На съезде Заграничной лиги он сначала шел за Лениным, но после почувствовал, что ему гораздо спокойнее будет со своими старыми друзьями — Аксельродом, Засулич и др. Он написал статью о «змеиной мудрости», которая будто бы заставляет мириться с меньшевиками и идти по отношению к ним на уступки. В редакции «Искры» встал вопрос — либо он, либо Ленин. Стало ясно, что вместе они работать не смогут. Среди большевиков не было никого, кто мог бы взяться за работу в редакции. Один вести «Искру» Ленин не решился, и он вышел из редакции. Плеханов «единогласно» кооптировал всю не выбранную на съезде четверку редакторов. На этом закончилась славная история старой революционной «Искры». Затем перебежал выбранный на съезде член ЦК Глебов (Носков). Он от имени всего ЦК предложил ультимативно Ленину мириться с меньшевиками. За это время резко изменился состав ЦК. После ухода из редакции туда был кооптирован Ленин. Кроме него был кооптирован еще ряд лиц. Кржижановский заболел, а кооптированная в ЦК Землячка перешла на местную работу в Одесский комитет. Оставшиеся в ЦК, не считаясь с Лениным, вынесли примиренческую резолюцию, которую и стал осуществлять Глебов, несмотря на протесты Ильича. И вот мы, большевики, получившие большинство на съезде, остались и без ЦО и без ЦК, которыми целиком завладели меньшевики. Ильич очень тяжело переживал эти измены. Но у него оставалась уверенность, что, несмотря на все это, большинство русских организаций пойдет за ним. Он продолжал неутомимо информировать всех оставшихся верными большевизму товарищей.

А между тем должен был состояться Амстердамский социалистический конгресс. Ильич, состоявший тогда еще членом ЦК, должен был участвовать на нем в числе делегации, составленной, кроме него, сплошь из меньшевиков, подобранных Советом партии, во главе с Плехановым. Ленин понимал, что на конгрессе ему выступить меньшевики не дадут, что ему предстоит там неблагодарная роль молчаливого свидетеля. Он хорошо понимал, что у бывших членов группы «Освобождение труда» имеются старые прочные связи и личная дружба. И вот он заявил в Совете, что по болезни не сможет поехать на конгресс и просит, чтобы его заменили Павловичем (Красиковым) и мной. Плеханов ответил ему, что он это сделать не может, что делегация уже составлена, что следует с этой просьбой обратиться к президиуму конгресса. Меньшевики от имени Совета составили доклад, который пустили в печать, не показав его одному из членов Совета — Ильичу. Тогда Ленин предложил нам срочно засесть за писание контрдоклада. Он распределил отдельные главы, которые должны были написать Воровский, Павлович и я. Сам он тоже взялся писать одну — последнюю главу. Мы засели у него на квартире за работу. Он писал сам и тщательно редактировал все написанное нами.

После этого мне пришлось переводить все написанное на немецкий язык и вести корректуру набранных в типографии листов. Во всей этой работе Ленин тщательно помогал мне. Больше семи суток мы почти не спали. Надежда Константиновна поила нас крепким кофе. Наконец я просмотрел последний лист корректуры. Мы не стали дожидаться, пока книжка будет напечатана. Ильич обещал, что вышлет ее, как только она будет готова, и мы поехали в Амстердам. Приехали туда как раз, когда перед открытием конгресса был устроен торжественный митинг, на котором выступали все вожди II Интернационала. Выступал и Плеханов. После его выступления мы подошли к нему. Он был очень удивлен и возмущен нашим появлением, но встретил нас как джентльмен. На наш вопрос, получил ли президиум телеграмму от Ленина с запросом о разрешении заменить его нами, он ответил, что телеграмма получена, но он не знает, как реагировал на нее президиум. После выяснилось, что полученную телеграмму президиум передал ему, как председателю делегации, для решения вопроса самой делегацией, а Плеханов заявил президиуму, что это была поздравительная телеграмма, которая не требует никакого решения. На наш вопрос, примет ли нас делегация или нам придется идти в президиум, Плеханов ответил, что он и делегация ничего поделать не могут, пусть решает президиум. Только мы отошли от него, как повстречали Розу Люксембург, с которой я был знаком в Берлине. Когда я рассказал ей, в чем дело, она очень возмутилась, и именно она рассказала нам, что Плеханов обманул президиум, заявив, что Ленин прислал поздравительную телеграмму. Она повела нас к Каутскому, который тоже знал меня по моей работе в Берлине. Тот встретил нас очень приветливо и посоветовал обязательно прийти на заседание президиума, обещая настоять там на нашем принятии в делегацию.

Наутро состоялось заседание Исполкома Интернационала, там заседали все вожди II Интернационала. Когда мне дали слово для изложения нашей жалобы, у меня екнуло сердце: мне ведь впервые пришлось выступать перед такой аудиторией, владел я немецким языком далеко не твердо. Но, быстро овладев собой, я изложил суть дела. Сказал о нашем II съезде, о тех разногласиях, которые возникли там, о том, что мы, оставшись на съезде в большинстве и имея за собой в России большинство действовавших комитетов, лишены совершенно представительства на конгрессе. Я представил при этом только что полученную от Ленина телеграмму о том, что нам присланы мандаты от московской и одесской организаций. После меня слово было предоставлено Плеханову, который очень долго говорил о том, что на съезде обнаружилось полное единомыслие по всем важнейшим вопросам, что последовавший раскол партии произошел исключительно из-за желания Ленина играть первую роль в партии, что в действительности и сейчас в партии нет никаких разногласий, что существуют лишь ничтожные нюансы в мнениях, которые, конечно, ни в каком особом представительстве не нуждаются, поэтому он настаивает на отклонении нашей просьбы, как совершенно необоснованной. После него председательствующий на заседании Бебель дал слово Виктору Адлеру. Он заявил, обращаясь к Плеханову: «Разве ты не прожужжал нам все уши твоими жалобами на Ленина, на то, что между вами все большей становится пропасть, а теперь вдруг решаешься заявить, что у вас нет крупных разногласий, что только ничтожные нюансы мнений? Когда ты обманывал нас — тогда или теперь?» После него выступил с обстоятельной речью Каутский, который заявил, что в последнее время он имел возможность детально ознакомиться с положением в русской партии, говорил с большевиками и меньшевиками. Совершенно оставляя в стороне, кто из них прав, он не сомневается, что разногласия между ними очень крупные и принципиальные, и поэтому он настаивает на допущении нашего представительства, тем более что Лидина (так звали меня в Берлине) он знает как вполне порядочного товарища. Говорили еще Роза Люксембург и англичанин Гайндман. Они тоже настаивали на нашем допущении. Заключительное слово взял Бебель, который тоже подтвердил, что от Плеханова и он слыхал про серьезные разногласия, возникшие у нас после съезда, поэтому он предлагает вынести резолюцию, что Исполком предоставляет право русской секции самой принять нас, если же там не договорятся, то тогда Исполком нас сам примет. Это была уже настоящая победа, и, выходя из Исполкома, мы спросили Плеханова, как он теперь решит — допустит ли нас либо предоставит решать самому Исполкому. Он зло ответил, что делать нечего, придется допустить, но нам придется после конгресса отвечать перед Советом партии за самовольное обращение к конгрессу. Ну, это уже нас мало трогало, мы получили билеты и стали правомочными членами конгресса.

Через день был получен наш доклад, который был выпущен под моим авторством, так как Ленин, как член ЦК, не мог выпустить его под своим именем. Как только мы получили отпечатанную книгу, мы сейчас же разложили ее всем делегатам на столы. Многие подходили к нам и просили дополнительный экземпляр. Среди меньшевиков появление нашего отчета произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Аксельрод сразу побежал в президиум, чтобы добиться запрещения распространять наш отчет. А Засулич, которая сидела рядом со мной, перелистала лежащую перед ней книжку с нашим отчетом, сразу вскочила с места и с истерическим криком: «Я с вами больше не знакома!» — пересела на другой конец стола. Другие делегаты, особенно французы-гедисты, во время конгресса подходили и расспрашивали нас о подробностях нашего съезда и вообще нашей работы. Для большинства рассказанное в нашем отчете, в особенности о нашем массовом движении, было настоящим откровением. По этому поводу вспоминаю, как в самом начале моей работы в Берлине я с официальным мандатом ЦК, написанным Лениным, явился к главному редактору немецкого центрального социал-демократического органа «Форвертс» с извещением о съезде, о том, что у нас создалась единая партия, и с просьбой впредь помещать корреспонденции о России, только одобренные нашим ЦК. Старший редактор «Форвертс» ответил мне, что они охотно будут помещать наши корреспонденции, но одновременно с этим будут продолжать печатать корреспонденции и эсеровские, и бундовские, и сионистские.

И действительно, они помещали наряду с написанными мной корреспонденциями самые фантастические небылицы о России, причем меньше всего о том, что действительно происходит в рабочем движении. Поэтому наш отчет с подробным изложением небывалой по размерам волны массовых забастовок, охвативших за период 1902—1903 годов весь юг, явился для большинства заграничных товарищей настоящим откровением. Наш отчет на деле, в особенности последняя глава, написанная Лениным, стал выступлением не только против наших меньшевиков, но и против основных принципов II Интернационала. Это было первым выступлением большевизма на международной арене. Не случайно поэтому, что сразу после конгресса все вожди II Интернационала встали на точку зрения меньшевиков, в то время как рабочие массы отнеслись сочувственно к нам, большевикам.

Когда я по приезде из Амстердама рассказал об этих наблюдениях Ильичу, он поручил мне заинтересовать нашим движением кого-либо из молодых социал-демократов — немцев и убедить выступить с рядом докладов о русском массовом движении. Познакомившись поближе с молодым Карлом Либкнехтом, я убедился, что он лучше других справится с этой задачей. Он жадно слушал мои рассказы о нашей нелегальной работе. Мы решили познакомить самую широкую немецкую рабочую массу с нашим движением. Я подобрал ему уйму фактического материала, он по нему составил несколько докладов, подыскал группу молодых социал-демократов, среди которых я припоминаю студента Альберти — мюнхенца. Они начали объезжать рабочие центры Германии с этими докладами. Всюду им приходилось выступать в переполненных залах, рабочие жадно вслушивались в их выступления. Германия переживала тогда острый экономический кризис, и в Саксонии против воли вождей началась волна забастовок, например знаменитая забастовка в Криммичау. Но скоро партайфорштанд (правление немецкой партии) запретил эти доклады под тем предлогом, что сейчас, во время предстоящих выборов в рейхстаг, нельзя отвлекать силы партии на чужие дела. А говорить про русские дела нельзя без того, чтобы оратора не привлекли к судебной ответственности за оскорбление дружественного монарха. И действительно, и сам Либкнехт, и ряд его товарищей по докладам уже были привлечены к ответственности. Особенно протестовал против наших докладов член партайфорштанда Зингер. Он утверждал, что все русское движение не стоит и одного человека, который будет оторван от основной работы по проведению парламентских выборов. Он прямо пригрозил Либкнехту партийным взысканием, если он немедленно не прекратит свои выступления по русскому движению. Либкнехту пришлось временно, до окончания выборов, подчиниться. Но как только кончились выборы, он снова вплотную занялся русскими делами.

Вскоре обнаружилось, что в целом ряде случаев немецкая полиция оказывала дружественное содействие русскому департаменту полиции в слежке за русскими социал-демократами. Иногда при этом совершались настоящие уголовные преступления. Так, например, у доктора Вечеслова, прежнего представителя «Искры», русский департамент решил произвести обыск, чтобы извлечь проходящую через него переписку с Россией. Официально произвести обыск было невозможно. Тогда немецкие полицейские симулировали ограбление его квартиры: в его отсутствие ворвались в квартиру, перерыли у него все вверх дном, забрали переписку. Мы пошли посоветоваться с Карлом Либкнехтом, у которого была адвокатская контора. Он сразу заинтересовался этим делом, привлек к нему нескольких товарищей, в том числе, помню, депутата от Шарлотенбурга Цубейля. Я тоже охотно принял участие в этом деле. Либкнехт организовал настоящий контрсыск, чтобы выяснить всю подноготную этого дела. Скоро выяснилось, что во главе русских полицейских в Берлине стоит старый провокатор Дандезен, живущий в Берлине под именем генерала Гартинга. Путем наблюдений мы скоро установили, что его штаб помещается в одной пивнушке, где аккуратно собираются русские сыщики и встречаются там с немецкими. Тут куются различные заговоры, например в виде подкупа немецких почтовиков, чтобы они воровали письма русских революционеров для снятия с них копий; ограбления квартир поднадзорных и т. п. Когда был собран достаточный материал, Либкнехт передал его Бебелю для запроса в рейхстаге. Бебель им сразу заинтересовался, тем более что немецкая партия одержала на выборах 1903 года блестящую победу и могла теперь позволить себе резко протестовать против реакционного правительства Бюлова. Запрос Бебеля произвел колоссальное впечатление на самую широкую бюргерскую публику, которая гордилась честностью и неподкупностью своей почты. А тут обнаружилось, что даже Берлинский университет оказывает поддержку русским сыщикам в их слежке за русскими студентами. На запрос Бебеля отвечал министр иностранных дел Рихтгофен. Он признал, что немецкая полиция помогает следить за русскими студентами, так как все они якобы являются анархистами, а русские студентки приезжают только для свободной любви.

Мы, конечно, созвали сейчас же после этого выступления собрание русской колонии, мне пришлось на этом собрании председательствовать, с подробным докладом выступил Либкнехт. После продолжительных прений была принята резолюция с протестом против наглого выступления министра Рихтгофена. Этот протест мы перевели на французский и английский языки и разослали по всем немецким и иностранным газетам. Конечно, ни одна немецкая газета не напечатала его, но зато почти все видные французские и английские газеты широко распространили наш протест. Он вызвал настоящий европейский скандал. Так что замолчать его не удалось, и с ответом на него выступил сам рейхсканцлер Бюлов, который обрушился на нас настоящей погромной речью, в которой, чтобы привлечь симпатию многочисленной партии консерваторов с антисемитским уклоном, он заявил, что «не позволит разным заговорщикам и бунтарям, вроде Мандельштама и Зильберфарба, вмешиваться в наши немецкие дела». Но после его выступления все антисемитские газеты подхватили его слова и всюду запестрели громадные анонсы о Мандельштаме и Зильберфарбе, под этими именами созывали митинги анархисты, с одной стороны, антисемиты и консерваторы — с другой. Мы сейчас же после выступления Бюлова организовали снова собрание русской колонии и вынесли новый протест, теперь уже против Бюлова, и снова разослали его по всем немецким и заграничным газетам. На этот раз большинство социал-демократических и свободомыслящих, и центристских газет перепечатали его с самыми различными комментариями, направленными против Бюлова. В тот же вечер старый социал-демократ Ледебур предупредил меня, чтобы я как можно скорей исчез из Берлина, так как он слыхал, что меня решили арестовать и выдать России. Конечно, я сразу последовал мудрому совету и в тот же вечер через Италию направился в Женеву.

Я этому был очень рад, жизнь в Берлине мне здорово надоела, да и хотелось поработать рядом с Ильичем. Я тщательно информировал Ильича обо всем, что делал в Берлине. Он особенно одобрил мое сближение с Либкнехтом, одобрил также мою статью, которую я отнес Каутскому для помещения в «Нейе цейт»⁴. В статье я выступил в защиту нашей большевистской точки зрения, против меньшевиков. Каутский отказался напечатать статью, но ответил на нее в меньшевистской «Искре», что особенно возмутило Ильича. В Женеве мне удалось занять квартиру в одном доме с Ильичем. В этом же доме жил Бонч-Бруевич и расположена была наша большевистская экспедиция. Весь дом состоял из двух- и трехкомнатных простеньких миниатюрных квартир, специально выстроенных для рабочих. Дом был недавно отстроен, поэтому не загрязнен, а главное, очень дешевый. В месяц пришлось платить по 25 франков, то есть рублей по восемь. Постепенно вокруг Ильича поселились и все приезжавшие большевики. Тут же, на улице Каруж, сняли помещение Лепешинские, устроившие у себя столовую, в которой мы все дешево обедали. Вблизи поселились Воровские, Ольминский, Луначарские, Богданов, Гусев, Красиков и др. Так на берегах мутного Арва образовалась наша большевистская колония. Каждый день за обедом мы встречались у Лепешинских. Здесь на каждую новую выходку меньшевиков мы отвечали какой-нибудь карикатурой. Обычно придумывали ее коллективно. Один дополнял другого, а Лепешинский тут же рисовал ее. Так появилась в ответ на статью Мартова, в которой он возвестил о политической смерти Ленина, известная карикатура «Как мыши кота хоронили». Особенно хорошо вышел Ильич в образе кота Васьки, который, хитро прищурив один глаз, выслушивает надгробную речь Мартова, в заключительной картинке, когда он разделывается с меньшевистской редакцией. Очень удался также Плеханов в виде мудрой крысы Онуфрия и пляшущий с ним трепака молодой наглый Троцкий. Очень удалась также карикатура «Жизнь преподобного Георгия-непобедоносца», в которой рассказывается, как Плеханов впустил в храм — кооптировал в редакцию — меньшевиков и что из этого вышло, как они загадили этот храм. Эта карикатура особенно обозлила Плеханова. Когда Плеханов написал свое знаменитое «Теперь молчание невозможно», мы объявили конкурс на наилучший ответ на эту статью. На конкурсе было представлено несколько статей. Ильич одобрил мою, которую я и послал в виде письма в редакцию «Искры». Оно было напечатано там рядом с ответом Плеханова, в котором он грозно вопрошает, по какому праву я задаю ему вопросы. Ответ его поразил нас всех своей наглостью и высокомерием.

Одновременно со мной с письмом в редакцию обратилась и вся группа женевских большевиков. Письмо это «Искра» совсем не напечатала под тем предлогом, что неизвестно, являются ли подписавшиеся членами партии. В ответ на статью Плеханова появилась новая карикатура: мы все, писавшие в «Искру», изображены были в виде толпы оборванцев, подающих приставу Плеханову челобитную, Мартов — в виде полицейского делопроизводителя, Троцкий — в виде готового на все околоточного, Дан — в виде сыщика, разглядывающего внимательно толпу просителей. Аксельрод и Засулич — в виде икон. Все вышли очень удачно. Вообще все наши карикатуры были очень злые и попадали прямо в глаз. Конечно, больше всего доставалось Плеханову. Помню, как заразительно хохотал Ленин, который принимал самое живое участие при обсуждении текста карикатур. После карикатуры размножались на гектографе и разбирались нарасхват, преимущественно меньшевиками, хотя мы назначили за них сравнительно очень высокую плату.

Ильич заканчивал в это время свою фундаментальную книгу «Шаг вперед, два шага назад». После возвращения с Амстердамского конгресса Ильич назначил меня партийным кассиром. В экспедиции помимо Бонч-Бруевича работали моя жена Кручинина и несколько молодых людей. Надежда Константиновна вела обширную переписку с Россией, аккуратно снабжала все наши организации сведениями обо всем, что творится у нас в Женеве. Я помогал ей шифровать и расшифровывать письма. Активным помощником в этом была и Фотиева, приехавшая к нам после побега из Уфы. Постепенно съезжались и литераторы: Воровский, Ольминский, Богданов и Луначарский. До того меньшевики постоянно кричали, что у большевиков, кроме Ленина, нет никаких литературных сил.

ЦК в лице Глебова хотел было запретить посылку в Россию ленинских «Шагов», но тут энергично восстала наша экспедиция, которая приняла все меры к тому, чтобы «Шаги» своевременно и быстро были переправлены в Россию. Ведь транспорт еще оставался в наших руках, в наших руках была пока и искровская типография. Транспортом в Берлине заведовал по-прежнему Пятницкий, а в России — Папаша (Литвинов). После измены ЦК мы уже не могли выпускать литературу от имени ЦК. Тогда появилась «фирма» «Ленин и Бонч-Бруевич»⁵. Под этой фирмой вышли книжки Галерки (Ольминского) и Рядового (Богданова), Воровского, Ленина. Все более становилось ясным, что между нами и меньшевиками никакой общей работы быть не может. Разрыв неизбежен. И его необходимо форсировать. От всей этой склоки (меньшевики всячески старались идейный спор превратить в настоящую мелочную склоку) Ильич очень устал, и его пришлось почти насильно отправить на отдых в деревню, близ Лозанны. Там, на лоне природы, путешествуя по горам с Надеждой Константиновной, он действительно отдохнул. Мы все старались, чтобы к нему совершенно не проникали новости о новых изменах — типографии, части транспорта и т. п.

А между тем все более и более выяснялось, что нам не обойтись без своей газеты, без своего практического центра. Надо было начинать серьезную подготовку созыва III съезда. Прежде всего нам нужна была газета...

Наша вся надежда была на Россию, где, несмотря на то что мы за отсутствием средств не могли посылать людей, симпатии к нам все более росли. Начать газету необходимо, но как начать без средств? А наша касса была пуста. Много планов, иногда самых фантастических, возникало у нас во время обеда. Для начала денег нужно было совсем немного, типография охотно предоставит кредит. Тут я узнал, что одна сочувствующая нам студентка — Попова получила из дома 100 рублей на поездку на каникулы в Россию. Я решил убедить эту девицу, что она сделает благое партийное дело, если откажется от поездки домой и пожертвует эти деньги нам на газету. Попова долго колебалась: уж больно ей хотелось побывать дома. Но партийный долг взял верх, она отдала мне деньги. С ними уже можно было начать, и можно было не сомневаться, что, если удастся выпустить газету, появятся и деньги. Теперь оставалось договориться с Ильичем, чтобы приступить к делу немедленно. Это поручили нам с Ольминским. Мы застали Ильича за работой в огороде. Он помогал своему хозяину рыть картошку. Ильич нам очень обрадовался. Ему, видно, здорово надоело вынужденное безделье. Но когда мы заговорили с ним о газете, он не сразу согласился, не хотел действовать на авось, а тщательно все расспросил, все взвесил.

И вот тут-то был намечен весь план действия. Мы начнем с созыва конференции, хотя бы из тех работников, которые имеются уже в Женеве, затем с принятыми на конференции решениями кто-либо из нас поедет в Россию, отвезет их верным товарищам в три места: на север, на юг и Кавказ. Там местные организации должны созвать конференции — Северную, Южную и Кавказскую. На них должны быть одобрены принятые на Женевской конференции решения, утверждены выдвинутые в Женеве кандидаты в руководящие органы. И тогда предполагаемая газета будет уже не частным изданием отдельных лиц, а официальным органом определенной организации. Обсудив и детально обдумав весь план предстоящей кампании, Ильич загорелся энергией, он уже не хотел более отдыхать, заторопился возвращаться в Женеву и скорее взяться за работу.

И действительно, через несколько дней после нашего возвращения прикатил в Женеву Ильич. Он сразу созвал всю женевскую группу большевиков, рассказал про разработанный нами план начала решительных шагов по созыву III съезда. Всем нашлось дело в начавшейся работе. Вокруг Надежды Константиновны образовалась целая канцелярия, занятая срочной перепиской с российскими организациями, литераторы занялись выработкой резолюций. А Ильич взялся за составление обращения от имени конференции. А мы, хозяйственники, договаривались с французскими типографиями о наиболее льготных условиях печатания и о кредите на бумагу. Дело затруднялось тем, что только в немногих типографиях был русский шрифт и надо было подыскать русских наборщиков.

Ильич сразу ожил. Он сам участвовал в окончательных переговорах с хозяевами типографий, сам убеждал наборщиков из русских эмигрантов идти работать в нашу газету, редактировал все написанное нашими литераторами, одним словом, он всюду успевал, все делал. И на конференции чувствовалась его рука хозяина, твердо верящего в свое дело. Мы снова почувствовали, что старый опытный рулевой опять уверенно повел корабль.

Сразу после окончания работ конференции 22-х, как она называлась, Ленин поручил мне свезти ее решения в Россию. Прежде всего я поехал в Ригу, где тогда работал Папаша (Литвинов), которому Ильич поручил созвать конференцию северных комитетов, затем я поехал в Одессу, где передал Левицкому поручение собрать конференцию южных комитетов, и, наконец, в Баку, где должен был повидаться с Алешей Джапаридзе, который должен был созвать конференцию кавказских комитетов.

Я очень быстро проделал этот путь, удачно выполнил все порученное Ильичем. Все намеченные конференции состоялись, и они полностью приняли предложенное конференцией 22-х решение о немедленном начале подготовки созыва III съезда. Эту задачу конференции возложили на специальный большевистский центр, названный Бюро комитетов большинства, и на центральную газету большевиков «Вперед».

Воспоминания о II съезде РСДРП. Изд. 3-е. М., 1983, с. 73—107

Примечания:

¹  Вандервельде, Э.— лидер оппортунизма в бельгийском рабочем движении, один из руководителей II Интернационала. Во время первой мировой войны проявил себя как социал-шовинист; стал в 1914 г. министром бельгийского буржуазного правительства. Ред.

² Пэпээсовцы — члены Польской социалистической партии. ППС — Polska partia socialistyczna — мелкобуржуазная националистическая партия, созданная в 1892 г. Ред.

³ Камо — профессиональный революционер, большевик С. А. Тер-Петросян.

⁴ «Die Neue Zeit» («Новое время») — теоретический журнал германской социал-демократии, выходивший в Штутгарте с 1883 по 1923 г. В 1885—1895 гг. в «Die Neue Zeit» был опубликован ряд статей К. Маркса и Ф. Энгельса. Энгельс резко критиковал редакцию журнала за отступление от марксизма. Со второй половины 90-х годов, после смерти Ф. Энгельса, журнал, являясь проводником каутскианских взглядов, систематически печатал статьи ревизионистов. В годы мировой империалистической войны (1914—1918) занимал центристскую позицию, фактически поддерживая социал-шовинистов. Ред.

⁵ Речь идет об издательстве социал-демократической партийной литературы В. Бонч-Бруевича и Н. Ленина, которое было создано большевиками после того, как меньшевистская редакция «Искры» закрыла для них страницы газеты и отказалась печатать заявления организаций и членов партии, выступавших в защиту решений II съезда и требовавших созыва III съезда партии. Ред.

 

С.И. Гусев

О ВТОРОМ СЪЕЗДЕ ПАРТИИ

ПЕРЕД СЪЕЗДОМ

Представитель Организационного комитета Попов (Розанов) приехал в Ростов-на-Дону как раз в тот день, когда там происходила известная мартовская демонстрация (2 марта 1903 г.).

Вечером, после демонстрации, он пришел ко мне на квартиру, где уже находились Локерман, Браиловский и еще некоторые члены Донского комитета. Собрание нам пришлось вести в крайне спешном порядке, так как ежеминутно можно было ожидать появления жандармов. Нам было известно, что жандармы успели получить сведения о составе нашей организации и наметили ее близкую ликвидацию, почему мы и поторопились использовать оставшееся время и устроили демонстрацию. Приходилось только удивляться, что они не пришли на мою квартиру тотчас же, а отложили визит до следующего дня. Это дало нам возможность заслушать доклад Попова о созыве съезда и принять предложение ОК. Заседание продолжалось часа полтора и носило весьма праздничный, оживленный характер, так как все участники его были еще полны впечатлений от только что удачно проведенной демонстрации.

На следующий день был арестован Локерман. Обыска у меня произведено не было, и обо мне жандармы не спрашивали. Некоторые товарищи решили на этом основании, что я жандармами не «расшифрован», но для меня было ясно, что это вопрос нескольких дней, если не часов. Поэтому я предпочел спрятаться у одного знакомого, стоявшего вне всяких подозрений. Через три дня я, переодетый реалистом, добрался до Новочеркасска и, пробыв там около недели, пока мне не добыли средства, отправился за границу.

После ряда мытарств и злоключений я благополучно перебрался через границу у Волочиска, но из-за недостатка денег застрял во Львове, откуда послал в «Искру» описание ростовской демонстрации.

Чуть ли не на следующий день по приезде в Женеву меня познакомили с Плехановым и Потресовым. По настоянию Плеханова решено было, что я сделаю публичный доклад о ростовских событиях (ноябрь 1902 г.— март 1903 г.). Докладом преследовались две цели: во-первых, дать бой эсерам, которые пытались приписать часть «заслуг» в ростовской забастовке себе, во-вторых, собрать деньги для «Искры». Обе цели удались. Народу собралось очень много, а разоблачение мною позорной попытки члена Донского комитета Брагина (в 1920 г. расстрелян в Ростове за службу в деникинском Осваге¹) и пропагандиста Владимира Азефа (брата известного провокатора) выступить во время забастовки от имени несуществующей группы эсеров произвело столь сильное действие, что нашелся только один эсер, который решился выступить, но не с опровержением моих утверждений, а с возражением против сделанной мной квалификации действий Брагина и Азефа. Действительно, сгоряча я обозвал их предателями, а следовало назвать их изменниками.

В переработанном виде мой доклад был напечатан в № 41 «Искры» (статья «Благородства своего не соблюла»).

На празднование 1 Мая я был отправлен в Цюрих, где сделал два доклада: о ростовских событиях и о 1 Мая. Как обнаружилось в 1920 году из разговора с тов. Дзержинским, он присутствовал на этих докладах.

Вскоре после 1 Мая я уехал в Кларан на берег Женевского озера, где в это время находился Плеханов. Здесь я имел возможность наблюдать Плеханова в его частной жизни во время ежедневных встреч, и эти наблюдения несколько расхолодили те чувства глубокого уважения и преклонения перед ним, которыми я был преисполнен, пока не узнал его ближе...

В конце мая мы вернулись в Женеву, куда к этому времени начали съезжаться делегаты съезда. Для делегатов было устроено несколько предварительных совещаний, из которых я запомнил два: одно — по вопросам о даче показаний, а другое — по вопросу о популярной газете.

На первом докладчиком был Дейч, доказывавший, что самая лучшая тактика — не давать жандармам никаких показаний. После окончания доклада несколько минут никто не брал слова, несмотря на неоднократные приглашения председателя. Мне стало неловко из-за товарищей, ибо получалось так, будто приезжие боятся выступать перед вождями, и я решился попросить слово. Я не возражал против основного положения доклада, а только поставил два вопроса: 1. Не могут ли быть такие случаи, когда организация найдет нужной дачу показаний, например при обвинении социал-демократа в террористическом акте и принадлежности к партии эсеров. 2. Применима ли тактика полного отказа от показаний в тех случаях, когда организация найдет нужным использовать судебный процесс для политических целей путем речей подсудимых, для сего может оказаться нужной дача некоторых показаний.

Отвечал мне какой-то неизвестный чернявый молодой человек в пенсне и с длиннейшей шевелюрой. Ответ был очень резок по форме. Это, впрочем, было тогда в духе времени и меня не удивило.

Но что неприятно поразило — это нотка высокомерия, которая звучала в ответе.

Таково было мое первое знакомство с Троцким. Оно не вызвало у меня к нему никаких симпатий.

Второе собрание было не столь многолюдно, как первое. Были там Плеханов, Засулич и, кажется, Потресов, а также несколько делегатов. Тогда я еще не знал, что вопрос о популярной газете был у Ленина «лакмусовой бумажкой» по отношению к делегатам, которые не принадлежали к организации «Искры» и которых в Женеве еще не знали как следует. Считалось, что сторонники популярной газеты — нетвердые искровцы. Я же приехал с мыслью о необходимости издания такой газеты за границей, так как опыт «Южного рабочего», издававшегося в России, меня убедил, что гораздо труднее наладить регулярный выпуск и распространение газеты в России, чем организовать ее транспорт из-за границы. Да и газета за границей будет вестись, несомненно, лучше и живее. В течение получаса я приводил различные соображения, доказывая необходимость популярной газеты. Плеханов, стоявший за издание популярной газеты наряду с «Искрой» и искавший себе в этом вопросе союзников, по окончании моей речи скороговоркой сквозь свои пышные усы произнес: «Браво! Браво!»...

Вопрос о популярной газете обсуждался еще раз на частном совещании делегатов в начале съезда в Брюсселе...

На самом съезде вопрос о популярной газете выплыл в конкретной форме при обсуждении вопроса о «Южном рабочем». Я впервые увидел тогда, что политические соображения могут коренным образом изменить постановку и решение технического вопроса. По техническим соображениям популярную газету, доступную широким слоям рабочих, издавать было возможно. Но по политическим соображениям можно было в тот момент допустить издание только одного центрального органа. Политическая необходимость вытесняет техническую — таков был для меня один из первых политических уроков съезда, который я твердо запечатлел в своей памяти.

Время приближалось уже к съезду, а я все еще не видел Ленина, которого в Женеве не было. Дней за десять до съезда произошла и эта встреча.

Однажды группа делегатов съезда (в том числе и я) шла по улице Каруж и на повороте столкнулась с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной.

Больше всего меня поразило в Ленине при первом знакомстве умение его одновременно вести разговор с несколькими собеседниками. Он засыпал всех быстрыми вопросами, как-то успевал понять ответ, не дослушав его до конца, как бы заранее зная, каков будет ответ, и тотчас же ставил новые вопросы, и притом так, что самим вопросом ответ как бы предрешался. Получалось такое впечатление, как будто он одновременно быстро играл несколько партий в шахматы и ставил своих противников в такое положение, что у них не оставалось никаких других ходов, кроме вынужденных. При этом глаза его так быстро перебегали с одного собеседника на другого, что казалось, будто у него не одна пара глаз, а не менее двух.

Как только он услышал мою фамилию (я жил тогда под фамилией Лебедев), он тотчас же поставил мне вопрос: «Вы стояли за издание популярной газеты?»

И пока я ему ответил: «Да, я считаю издание популярной газеты за границей при «Искре» крайне нужным делом», он уже успел задать кому-то другой вопрос, а затем его глаза перепрыгнули на меня и засмеялись. «Будем посмотреть, насколько это нужно»,— быстро проговорил он. И опять: не успел я еще сообразить, что ответить ему, как он уже разговаривал с другим товарищем.

Только позже я понял, что вопрос о популярной газете был задан не случайно и неспроста.

Вскоре затем мы поехали на съезд. Мне, как знающему языки, поручено было довезти до Брюсселя тех рабочих, которые приехали в Женеву. Их было трое, и, если не ошибаюсь, все они ехали под моим руководством, что дало повод товарищам шутить надо мной, называя меня «вождем пролетариата». Ехали мы до Кельна по Рейну. Превосходная погода, живописнейшая местность, радостные настроения в связи с предстоящим съездом, которого так долго ждали,— давало ли все это какой-либо намек на то, что произошло потом на съезде?

НА СЪЕЗДЕ

Общеизвестно и не раз уже было описано, как мое шумное пение оказало плохую услугу съезду. В гостинице, где за огромным столом собирались обедать чуть ли не все члены съезда, меня заставляли распевать «Эпиталаму» из рубинштейновского «Нерона», «Свадьбу» Даргомыжского и другие песни. Обеденный зал гостиницы находился во втором этаже и выходил на шумную, но узкую улицу, так что нетрудно было покрыть уличный шум пением. Перед окнами гостиницы собирался народ. Это бросилось в глаза полиции. Я первый заметил за собой слежку. Для проверки я сговорился с одесским делегатом Костичем. По окончании вечернего заседания я начал бродить по улицам Брюсселя, а Костич шел на некотором расстоянии от меня по другой стороне. Затем мы сошлись в условленном кафе, и Костич сигналом сообщил мне, что шпики за мной есть. Потом он вышел из кафе, я последовал за ним и обнаружил, что и его преследуют два шпика. На следующий день мы сообщили свои наблюдения на съезде, и в тот же день было решено съезд перенести в Лондон. Решено было также, чтобы все делегаты, в случае если им придется иметь дело с бельгийской полицией, выдавали себя за каких угодно иностранцев, но ни в коем случае не говорили, что они русские.

На следующий день меня вызвали в полицию, где я любезно сообщил, что я румынский студент Романеско, а в Брюсселе нахожусь по своим интимным (сердечным) делам. Мне выдали проходное свидетельство с предложением покинуть в 24 часа пределы Бельгии. На следующий день я вместе с Землячкой уехал в Лондон. Здесь полиция нас не тревожила и на мое пение никто не обращал внимания.

Но зато стало неспокойно на самом съезде.

Надо заметить, что не все делегаты, стоявшие на искровской точке зрения, принадлежали к организации «Искры». Хотя Донской комитет еще осенью 1902 года присоединился к «Искре», но это еще не значило, что его члены тем самым стали членами организации «Искры». Даже после приезда к нам в Ростов члена ОК по созыву съезда Попова (Розанова) и после его благоприятного отзыва о комитете мы еще не считались членами организации «Искры». Эта часть делегатов-искровцев, не состоявших в организации «Искры», находилась в первую половину съезда на положении «диких», так как они не принадлежали ни к одной из представленных на съезде крупных организаций («Искра», «Союз русских социал-демократов», Бунд, «Южный рабочий»). Во время съезда происходили закрытые совещания делегатов, состоявших членами организации «Искры», но в тайны этих совещаний «дикие» посвящаемы не были. Только позже, когда организация «Искры» во время съезда раскололась и из нее образовались две фракции, «дикие» распределились между этими фракциями.

Первым громом, грянувшим на съезде, были прения по вопросу о первом параграфе устава партии. Они произвели на меня сильнейшее впечатление, ибо впервые на съезде обнаружилось, что среди самих искровцев, вместе с которыми мы, «дикие», шли единой стеной и против рабочедельцев, и против бундовцев, и против южнорабоченцев, имеются крупные разногласия по некоторым вопросам. Большое значение этой трещины в рядах искровцев я почувствовал особенно в связи с ничтожным инцидентом, происшедшим в перерыве тотчас после решающего голосования первого параграфа устава. Я подошел к Попову (Розанову) и в дружеском, товарищеском тоне сказал ему: «Как же это вы, товарищ, оказались за формулировку Мартова?» Попов ответил мне таким грубым ругательством, какое ни в коей мере не вызывалось ни тоном, ни содержанием моего вопроса. Почему этот южнорабоченец, только что одержавший победу вместе с искровцами Мартовым и Аксельродом над Плехановым и Лениным, находился в таком нервном настроении, я так и не понял. Но крайне болезненная реакция на мой вопрос дала мне почувствовать, что за разногласиями по первому параграфу устава кроется что-то большее.

Вопрос же мой я считал вполне законным потому, что, как практик, работавший на местах и имевший очень много всяких дел со всякими «сочувствующими» и «содействующими», начиная от мелких приказчиков, которым «лестно» было давать свои квартиры для конспиративных свиданий, и кончая крупнейшими купцами и банкирами, которые довольно охотно давали деньги на то, чтобы другие устраивали революцию, я ни на секунду не сомневался, какую формулу надо было выбрать — ленинскую или мартовскую. И мне казалось, что и Попов должен был, как практик, быть за ленинскую формулу.

Отойдя от Попова, я столкнулся с Лениным и, полный еще впечатлений от только что разыгравшейся жаркой битвы, заговорил с ним о его проекте устава. «Понятие члена партии у нас ясно, но понятие партийной организации расплывчато»,— сказал я ему. Ленин буквально уцепился за эти слова и, схватив кого-то из проходивших мимо делегатов за рукав, притянул его к себе со словами: «Послушайте, послушайте, что говорит т. Лебедев». Ленин повторил ему мои слова, а затем, обернувшись ко мне, разъяснил: «Совершенно верно. Но понятие партийной организации у меня определяет ЦК. Если ЦК утвердил организацию, то она тем самым и стала партийной».

Это был первый разговор мой с Лениным после встречи в Женеве на улице. Уже в течение первых двадцати заседаний для меня стало ясно, что Ленин играет в руководстве съездом не менее важную роль, чем Плеханов, а в отдельные моменты, наиболее горячие, берет на себя руководство целиком. Сила, выразительность, своеобразие и простота речи Ленина, отсутствие всяких «украшений», без которых Плеханов не мог произнести ни одной речи, великолепное спокойствие и улыбка Ленина, его поразительная простота в отношениях к товарищам, притом какая-то особая, ленинская простота, сильно отличавшаяся от интеллигентской простоты Мартова и Засулич, наконец, то, что наиболее резко отличало Ленина от всех других,— какое-то высшее наслаждение и упоение, с каким он отдавался работе, не уступая ни единой крупицы времени на какую-то «частную» жизнь и не считаясь ни с какими личными связями и симпатиями,— все это уже выделяло Ленина среди той шестерки, которую мы знали как возглавляющую «Искру». Но пока шестерка шла дружно вместе, роль и значение Ленина в ней оставались еще не вполне раскрытыми. Казалось, что все искровцы в борьбе против Бунда, против рабочедельцев и т. д. выступают одинаково сильно и произносят одинаково прекрасные речи.

Однако, как только искровцы разбились на две части при обсуждении первого параграфа устава, так тотчас же стало ясно, какое большое различие существует между Лениным и Мартовым и насколько Ленин выше Мартова. И чем дальше шел съезд, чем сильнее разгоралась борьба между искровцами, тем все выше вырастала в наших глазах фигура Ленина. И к концу съезда она стояла, по крайней мере в моих глазах, выше фигуры Плеханова.

Характерно было уже то, как высказался Плеханов насчет первого параграфа устава. Он начал свою речь следующими словами: «Я не имел предвзятого взгляда на обсуждаемый пункт устава. Еще сегодня утром, слушая сторонников противоположных мнений, я находил, что «то сей, то оный на бок гнется». Но чем больше говорилось об этом предмете и чем внимательнее вдумывался я в речи ораторов, тем прочнее складывалось во мне убеждение в том, что правда на стороне Ленина»².

Эти слова крайне удивили меня. Как можно по такому основному организационному вопросу не иметь «предвзятого взгляда»? Или, быть может, это дипломатический выверт по отношению к Аксельроду, который на утреннем заседании дважды выступал за формулу Мартова? Плеханову неприятно подносить пилюлю Аксельроду, и он позолачивает ее? Или, может быть, это неизбежные плехановские предисловия и вступления к речи, совершенно ненужные, так как вместо всего этого предисловия можно было просто сказать: «Я нахожу, что правда на стороне Ленина»?

Неприятное впечатление от начала речи Плеханова, правда, было сглажено ее продолжением.

Вопрос о первом параграфе устава обсуждался на 22-м и 23-м заседаниях съезда. На дальнейших заседаниях, вплоть до 30-го, за исключением 25-го, формально царит мир между обеими частями искровцев. Они еще продолжают совместно проводить ту линию против рабочедельцев и бундовцев, которая наметилась с самого начала съезда. На 25-м заседании выплывает вопрос о Совете партии, и в зале заседаний создается еще более напряженная атмосфера, чем это было при обсуждении первого параграфа. За сравнительно спокойными дебатами о Совете чувствуется глухая борьба, происходящая за кулисами съезда. Это заседание запомнилось почему-то особенно ярко во всех деталях. Низкая зала, скупой желто-серый лондонский свет, какая-то суровая тень на всех лицах. Даже неунывающий и бросавший направо и налево шутки и остроты Плеханов приумолк. Еще недавно он издевательски шутил над бундовцем Либером, который на вопрос Плеханова, относится ли его, Либера, требование свободы или равноправия языка во всех государственных учреждениях также и к управлению государственного коннозаводства, смело бросил «да», на что Плеханов скороговоркой ответил: «К сожалению, лошади не говорят, а вот ослы иногда разговаривают». Но сейчас Плеханов молчалив и только усиленно подергивает свои усы. Ленин в каком-то повышенном настроении и при голосовании поднимает руку как-то особенно высоко, как бы командуя своим сторонникам: голосуйте!

Затем проходят еще четыре заседания, посвященные детальному обсуждению отдельных параграфов устава и главным образом «избиению младенцев», то есть ликвидации ряда партийных организаций³. Несмотря на крайне обострившиеся к этому времени отношения между отдельными частями искровцев, они вынуждены совместно подводить итоги всей той борьбы, которую они вели против рабочедельцев, против Бунда, против «Борьбы» и т. д., но на каждом шагу чувствуется, что произошел в организации «Искры» какой-то внутренний неизлечимый надлом. Выступления против рабочедельцев и бундовцев ведутся как бы по обязанности. Только Плеханов еще пытается подшутить и бросает вдогонку уходящим со съезда Мартынову и Акимову: «Ушел Мартын с балалайкой».

Даже руководство заседаниями ослабевает, и прения приобретают какой-то хаотический характер. Особенно характерно в этом отношении 29-е заседание.

Наконец наступает историческое, решающее 30-е заседание. Оно начинается весьма странно. После принятия двух мелких резолюций председатель заявляет:

- На очереди стоит вопрос о группе «Южный рабочий».

Наступает долгое молчание, длящееся несколько минут. Никто не хочет брать слово. Вопрос полностью ясен, неоднократно обсуждался и был предрешен на предшествующих заседаниях. Все знают, что «Южный рабочий» будет распущен и что никакое иное решение вопроса уже невозможно. Но никому не хочется брать на себя роль инициатора в этом деле, однако, как видно будет дальше, по разным мотивам.

Молчание становится все более тягостным. Наконец я беру слово и предлагаю товарищам из «Южного рабочего» высказаться. Смысл этого предложения в том, чтобы облегчить съезду роспуск этой группы, вызвав со стороны представителей «Южного рабочего» заявление о том, что они не возражают против роспуска. Но один из представителей «Южного рабочего» — Попов притворяется, что они будто бы не понимают, чего от них хотят.

- Когда речь шла о других организациях,— говорит он,— их никто не заставлял высказываться... О группе «Южный рабочий» съезд также достаточно осведомлен,— мы своевременно представили доклад. Все зависит теперь только от съезда, и я не понимаю, чего от нас хотят⁴.

Вновь наступает длительное молчание, и мне приходится вновь взять слово, чтобы «нанести смертельный удар» приговоренному к смерти «Южному рабочему». Стараюсь сделать это в возможно мягкой форме.

- «Южный рабочий»,— говорю я,— выполнял две функции: литературную и техническую (доставка литературы и т. п.)⁵.

И дальше идет предложение: по части технической убить «Южный рабочий» теперь же. Впрочем, я великодушен и могу согласиться на то, чтобы это богопротивное дело сделал будущий ЦК. Что же касается литературной функции «Южного рабочего», то по этой линии будем убивать его позже, когда будет обсуждаться пункт о партийной прессе.

Это было уже шагом вперед, но представителей «Южного рабочего» не так-то легко сдвинуть с места, и выступающий вслед за мной его второй представитель, Егоров (Левин), предлагает, чтобы высказались не они, а съезд. Начинается долгое хождение вокруг да около вопроса. Южнорабоченцы кланяются съезду и говорят любезности, съезд кланяется южнорабоченцам и говорит комплименты, и оба предлагают друг другу высказаться. И самое замечательное — это то, что наиболее ответственные представители обеих групп искровцев молчат. Только Плеханов приглашает представителей «Южного рабочего» высказать свои виды на будущее, чтобы уладить дело к обоюдному удовольствию. Попов и Егоров вновь берут слово, и на этот раз Попов более тонко, Егоров погрубее намекают на то, что они не прочь бы остаться в качестве второго партийного центра.

- Если подобная организация не вредна партии,— говорит Егоров,— то ее ни к чему распускать. «Искра» сочла необходимым себя распустить, «Южный рабочий» этого не находит нужным⁶.

Егоров не объясняет, почему же «Южный рабочий» «не находит этого нужным». Дело не двигается с места, и бедному Гусеву в третий раз приходится брать слово, чтобы разъяснить представителям «Южного рабочего», что съезд именно и ожидает от них объявления их организации распущенной и растворившейся в партии.

- Все уже достаточно говорили,— поясняет Гусев,— что «Южный рабочий» был очень полезен. «Искра» была еще более полезна, однако она сочла нужным объявить себя распущенной, раствориться в партии.

Наконец ввязывается в прения Русов (Кнунянц), предлагающий «Южный рабочий» распустить. Но насколько все висит на волоске, видно по тому, что в связи с упоминанием о «Рабочей мысли» Егоров устраивает Русову истерический скандальчик.

- Это ложь! — кричит он.— Нельзя ставить на одну доску «Южный рабочий» с «Рабочей мыслью».

Председатель обрывает Егорова. В зале заседания всеобщее волнение и крики: «К порядку! Возьмите свои слова обратно!»⁷

Скандальчик ликвидирован. Прения развертываются. С обоснованными предложениями распустить «Южный рабочий» выступает Ланге (Стопани), его поддерживает Дейч, затем выступают Глебов, Попов, Лядов, но все же никакого движения вперед от этих выступлений не происходит. Председатель Плеханов упорно замалчивает давно уже внесенную представителем Екатеринославского комитета Орловым резолюцию, предлагающую распустить «Южный рабочий».

И вдруг завеса начинает приоткрываться, становится ясным, что хотя спорят о «Южном рабочем», но спор-то идет на деле о другом. Слово берет Ленин.

«Ленин. После целого ряда разъяснений, я нахожу наиболее целесообразным принятие резолюции Костича о популярном органе. Говорили, что «Южный рабочий» хотел быть популярным органом и занимал соответствующее место в партии. В интересах дела, ввиду щекотливого положения, в какое мы попали, следует признать этот «casus»⁸  заслуживающим особенного внимания и разрешить себе отступление от принятого вчера регламента. Следует приступить к обсуждению вопроса о популярном органе, хотя это и неправильно. Следует допустить это, и я высказываюсь за это единичное исключение»⁹.

Ленин, таким образом, отклоняет многочисленные предложения о роспуске «Южного рабочего» и предлагает заняться обсуждением вопроса о популярной газете (предложение Костича), переведя таким образом спор в принципиальную плоскость. Но предложение Костича не собрало необходимых по регламенту десяти голосов. Этим пользуются Троцкий и Мартов, резко выступающие против предложения Ленина.

Яркий свет во все эти запутанные моменты вносит Мартов, предлагающий оставить вопрос о «Южном рабочем» открытым впредь до обсуждения вопроса о партийной прессе и «перейти немедленно к выборам».

Так вот в чем дело! Мартов и Троцкий ставят решение вопроса о «Южном рабочем» в зависимость от выборов. Избирательный маневр!..

Наступает решающий момент заседания и всего съезда. Ввиду серьезности момента Ленин берет председательствование на себя, так как Плеханов чересчур горяч и ввязывается в бои по мелочам, а поэтому как председатель в наиболее жарких битвах не годится.

Наступает момент открытого разрыва Ленина с Мартовым. В протоколах (с. 356) этот момент изображен так:

«Председатель Ленин (прочитав резолюцию Мартова). Резолюция Мартова поставит нас в совершенно невозможное положение.

(Сильное волнение, крики, протесты.)

Мартов берет резолюцию обратно, энергично протестует против заявления Ленина.

(Шум в зале усиливается.)»¹⁰

«Энергично протестует» — сказано слабо и неверно, ибо Мартов закатил чудовищную истерику. Так или иначе, но открытый разрыв между двумя частями искровцев налицо.

В конце концов, после некоторых дополнительных маневров и контрманевров, принята резолюция Орлова подавляющим большинством в 31 голос, 5 голосов против, 5 воздержавшихся.

Избирательный маневр Мартова не удался, но не удалось также Ленину добиться принципиального решения по вопросу о популярной газете. Вопрос решили «дикие», которые в свою очередь размежевались и примкнули к обеим частям расколовшихся искровцев. Окончательное закрепление этого деления на две фракции, организационно оформившееся на следующий день, происходит во время боя по вопросу о составе редакции «Искры», по отношению к которому бой по вопросу о «Южном рабочем» был только авангардной стычкой. Во вторую половину 30-го заседания и первую половину 31-го создаются фракции большинства и меньшинства съезда.

Мартов воспользовался одной из первых речей, чтобы попытаться сорвать выборы редакции. «Раз заговорили о внутренних отношениях, бывших в редакции «Искры»,— заявил он,— мы, четыре из шести редакторов ее, удаляемся с заседания съезда, чтобы съезд в наше отсутствие свободнее обсудил этот вопрос».

Это заявление вызвало величайшее волнение среди делегатов, и не только среди сторонников удаляющейся четверки, которые были буквально потрясены заявлением Мартова, но и среди сторонников остальных двух членов редакции, у которых заявление Мартова вызвало величайшее возмущение. Именно эта обывательская выходка Мартова сразу провела резкую разграничительную черту между большинством и меньшинством съезда.

Маневр Мартова был немедленно отпарирован Плехановым, который заявил, что и он с Лениным уходят. Таким образом, расчет Мартова, что съезд поползет к ушедшей четверке на коленях, умоляя ее вернуться на условии утверждения всей старой редакции целиком, не выгорел. Но благодаря этому маневру съезд неожиданно для себя оказался без вождей.

Для подавляющего большинства оставшихся в зале заседания делегатов этот съезд был первым в их жизни, на котором они присутствовали. И можно было ожидать, что они растеряются. Но этого не случилось. Делегаты съезда уже успели закалиться в предыдущих трехнедельных боях с бундовцами и рабочедельцами, и, несмотря на истерические выходки и скандальчики Троцкого и Попова, а также угрозы Дейча (Дейч перед решающим голосованием встал и сказал: «Посмотрим, кто решится голосовать»), ничто не могло уже поколебать сложившегося большинства.

После речи Царева я вышел в соседнюю комнату, куда удалилась редакция. Ленин подошел ко мне с вопросом: «Почему ничего не говорите?» Я ему ответил, что записался и скоро буду говорить. Вопрос Ленина я понял как поручение...

В это время Плеханов подошел к Засулич и что-то начал говорить ей. Бедная Засулич, тяжело страдавшая горлом и потому потерявшая голос, бешено захрипела и зашипела на Плеханова. Плеханов, впрочем, не смутился и, верный своей манере шутить и в самые тяжелые моменты, подошел к нам и заявил: «Я думаю, что Вера Ивановна приняла меня за Трепова» (Засулич стреляла в Трепова).

Я вернулся в зал заседаний к началу речи Русова (в издании протоколов «Прибоем», с. 300, эта речь ошибочно приписана мне).

На вопрос о редакции ушло не только 30-е (вечернее) заседание, но и значительная часть 31-го (утреннего).

Заседания эти были не только самыми решающими, но вместе с тем и самыми мучительными для делегатов. Нелегко было рвать с четверкой, нелегко было «расплевываться» (это выражение тогда было в большом ходу) с товарищами, к которым мы питали долгие годы самое глубокое уважение, тяжело было разочаровываться в них.

А еще труднее это было Ленину.

Утром, еще до начала 31-го заседания, на котором вопрос о редакции был решен окончательно, я с несколькими товарищами из большинства стоял у наружного входа в помещение, где заседал съезд. Подошли Владимир Ильич и Надежда Константиновна. Лицо у Ленина было желтое, вид совершенно больной. Он иногда страдал какой-то болезнью кишечника, но не только или, вернее, не столько болезнь так подействовала на него. Он провел мучительную, бессонную ночь и к утру пришел к выводу, что ему нужно отказаться от участия в редакции. Надежда Константиновна поддерживала это решение. Владимир Ильич сообщил нам свое намерение отказаться от участия в редакции, но мы решительно воспротивились этому и стали уговаривать его ни в коем случае этого не делать. Владимир Ильич как будто ждал и искал у нас поддержки и, найдя ее, тотчас же отказался от своего намерения.

Начались последние, самые неприятные заседания съезда. Основные вопросы были решены. Оставалось только принять ряд резолюций и протоколов. При создавшихся отношениях между большевиками и меньшевиками (эти названия появились позже) эта работа сопровождалась огромным количеством конфликтов.

На следующий день по окончании съезда фракция большевиков отправилась на могилу Маркса. Я сорвал себе на память миртовый листок с могилы и долго хранил его. В 1906 году во время ареста жандармы почему-то забрали его. Что они заподозрили в невинном миртовом листке, не могу до сих пор себе представить.

С кладбища пошли в большой парк и уселись там на травке. В центре восседал Плеханов и воодушевлял нас на дальнейшую борьбу против меньшевиков.

Какой-то досужий фотограф, увидев группу несомненных иностранцев, вознамерился сфотографировать нас и этим нарушил дальнейшее изложение воинственных планов Плеханова. Попасть на фотографию перед отъездом в Россию нам было не с руки.

В тот же день я вместе с Д. И. Ульяновым уехал в Россию.

ПОСЛЕ СЪЕЗДА

В Киеве я заехал к Г. М. Кржижановскому — одному из тройки, выбранной в ЦК, и, сделав ему доклад о съезде, направился в Одессу, Николаев, Екатеринослав и Харьков. В первых трех городах доклад о съезде сошел благополучно, и в них заложено было крепкое большевистское ядро: в Одессе — во главе с Левицким, в Екатеринославе — во главе с Ногиным. В Харькове же получилось нечто нелепое. Харьковский комитет уже заслушал доклады и своих представителей и южнорабоченца Егорова и был настолько крепко огорожен меньшевистскими рогатками, что здесь, собственно, нечего уже было делать. Пытался я было разыскать кое-кого из ростовцев среди студентов, чтобы через них связаться с рабочими, входившими в организацию, но из этого ничего не вышло. Да и засиживаться в Харькове долго мне не следовало, так как меня усиленно разыскивали в связи с таганрогским процессом¹¹.

На докладе в комитете все было именно так, как я предвидел. Передо мной была глухая, непроницаемая, враждебная, молчаливая стена. Когда я кончил, никто — хотя бы из партийного «приличия» — не потрудился возражать мне. Вместо возражений посыпался ряд преядовитейших вопросов «устрашающего» характера, например такого рода: известно ли докладчику, сколько лет работает в революционном движении Вера Ивановна (Засулич)? Известно ли докладчику, что Павел Борисович (Аксельрод) — первый русский социал-демократ? Правда ли, что Ленин показывал кулак съезду?

Сначала я пытался давать спокойные разъяснительные ответы, но, увидев, что моих ответов даже и слушать не хотят, оборвал эту комедию резким заявлением, что нам разговаривать больше не о чем.

На обратном пути я еще раз заехал в Киев к Кржижановскому, который направил меня за границу. После ряда приключений я благополучно добрался до Женевы. Это было незадолго до съезда Лиги. Плеханова я застал еще в редакции «Искры» вместе с Лениным. Меня посадили за техническую работу в редакции, но мне пришлось принять участие всего только в двух номерах «Искры».

А затем ленинская «Искра» перешла в руки меньшевиков.

Скверные, унылые, тяжелые дни пришлось пережить большевистской группе в Женеве, пока не появилась ленинская работа «Шаг вперед, два шага назад». Мировая литература не знает такого изумительного комментария к протоколам партийного съезда, кроме разве ленинского же отчета об объединительном съезде. Эта работа есть поразительный образец тончайшего научного анализа. Ленин произвел научный анализ происходившей на съезде и частично после съезда борьбы группировок, которые на съезде складывались, и дал научное определение их политических тенденций. Ему пришла в голову мысль изобразить голосование на съезде в виде схемы. Это было нечто совершенно новое и невиданное.

Обвинения в оппортунизме в организационных вопросах и в барском анархизме, выдвинутые Лениным против меньшевиков, показались им чем-то чудовищно нелепым. Просто грубая ругань, говорили они. Ленин смеялся над всеми этими меньшевистскими вывертами и разъяснял, что самое резкое, самое грубое слово не есть еще ругань, раз оно выражает научное определение данного явления. Ругань — это резкое слово, которое научно не соответствует данному явлению...

Однажды в темный, дождливый осенний вечер я заглянул в известный ресторан Ландольта и столкнулся там лицом к лицу с Плехановым. Ретироваться было некуда, и пришлось усесться с ним за один столик и начать беседовать. Беседа сначала не клеилась, потом кое-как разговорились, и я сказал Плеханову, что напрасно он порвал с Лениным, так как Ленин — крупнейшая сила. Плеханов задергал свои усы и начал сыпать свои любимые словечки: «Ще молода детына, у Саксонии не була», «Я уже был революционером, когда Ленин еще пешком под стол ходил» и т. п. А в заключение Плеханов весьма воинственно заявил: «И не таких еще бивали, справимся и с этим».

Ленин ужасно хохотал, когда я ему рассказывал эту сценку.

Началась длительная и упорная борьба за созыв III съезда. Меньшевики всячески мошенничали при подсчете числа организаций, высказавшихся за съезд. В конце концов стало ясно, что легальными партийными путями съезда не добиться. В таком положении нас застало лето 1904 года. В наших рядах наблюдалось некоторое уныние и разочарование, несмотря на то что силы большевиков росли и внутри страны, и в эмиграции.

В один из этих дней я с Красиковым забрел к одному меньшевику. На столе у него лежал листок под названием «План земской кампании» с надписью: «Только для членов партии». Мы очень заинтересовались листком и попросили меньшевика дать его нам. Меньшевик не отказал. Обнаружилось при этом, что листок вышел недели за две до того, как мы его увидели, и что меньшевики приняли все меры, чтобы скрыть его от большевиков. Тотчас же мы отправились с листком к Ленину. Застали мы его в весьма кислом настроении. Он прочитал листок, но отнесся к нему равнодушно. Мы оба, я и Красиков, стали «наседать» на Ильича, доказывая, что листок содержит совершенно новые и чуждые социал-демократии мысли. Ленин слушал нас вяло и отвечал неохотно. Но потом, после моих слов, что листок проникнут насквозь «оппортунистическим прожектерством», Ленин вдруг «загорелся», схватил листок и стал его перечитывать, язвительно усмехаясь, прочитывая некоторые места вслух и подчеркивая в них «курсивом» отдельные слова и фразы (только Ленин умел говорить «курсивом») и временами заразительно смеясь.

— Хорошо, я напишу ответ,— заявил Ленин.

По тону этого заявления мы почувствовали, что Ленин сейчас же сядет за эту работу и что нам надо немедленно уходить. Через три дня ответ был готов и что-то очень скоро, дня через два, вышел из печати под названием «Земская кампания и план «Искры»¹². В сборнике статей Ленина «За 12 лет» сказано, что эта работа написана в ноябре или декабре 1904 года. Это, по-моему, неверно. Ноябрь, во всяком случае, совершенно исключается, так как я уехал из Женевы во второй половине октября. Помнится, что эта брошюра вышла не меньше чем недели за две до моего отъезда. Поэтому наиболее вероятной датой я считаю вторую половину или конец сентября.

Брошюра «Земская кампания и план «Искры» сыграла крупнейшую роль в развитии большевизма. Она была боевым сигналом к борьбе с меньшевиками на новой, принципиальной почве. До ее появления от меньшевиков нас отделяли в области принципиальной только организационные разногласия... Поэтому, несмотря на жестокую фракционную драку, возможность сговориться с меньшевиками еще не была исключена, но после листка меньшевистской «Искры» о земской кампании и ответа Ленина наши дороги начали быстро расходиться. Надвигающиеся революционные события отбросили в сторону все фракционные дрязги и споры по организационным вопросам и повелительно поставили перед обеими частями партии тактические вопросы. И в этой области с огромной быстротой образовалась между большевиками и меньшевиками глубокая пропасть.

В брошюре «Земская кампания и план «Искры» содержится уже в зачаточной форме то основное разногласие по вопросу об отношении к буржуазии, которое, по существу, навсегда отделило большевиков от меньшевиков. И в этом смысле эта брошюра была первой большевистской платформой, вокруг которой объединились большевики для новой борьбы за III съезд. Начался новый, второй период в развитии большевизма...

Воспоминания о II съезде РСДРП. Изд. 3-е. М., 1983, с. 108—133

Примечания:

¹  Осваг — Осведомительно-агитационное отделение армии Деникина. Ред.

² Второй съезд РСДРП. Июль — август 1903 года. Протоколы. М., 1959, с. 271. Ред.

³ Имеется в виду решение II съезда РСДРП о роспуске отдельных групп — группы «Борьба», причислявшей себя к РСДРП, социал-демократической группы «Южный рабочий», а также «Союза русских социал-демократов за границей». Ред.

⁴ Второй съезд РСДРП, с. 347—348. Ред.

⁵ Там же, с. 348. Ред.

⁶ Второй съезд РСДРП, с. 349. Ред.

⁷ Там же, с. 350. Ред.

⁸ — случай. Ред.

⁹ Второй съезд РСДРП, с. 352. Ред.

¹⁰ Там же, с. 353 (автор ссылается на издание 1932 г.). Ред.

¹¹ Имеется в виду суд над участниками демонстрации 2 марта 1903 г. в Ростове-на-Дону, проходивший с 19 по 23 августа 1903 г. в Таганроге. Царское правительство, испугавшись широкого размаха революционного движения, охватившего после Ростова весь юг России, решило устроить показательный процесс. Участники демонстрации были преданы военному суду по статье, грозившей смертной казнью. В числе привлеченных был и С. И. Гусев, дело о котором было выделено «за нерозыском обвиняемого». Ред.

¹² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 75—98. Ред.