Дайте нам организацию революционеров... - Р.С.Землячка Организация бюро комитетов большинства, П.Н. Лепешинский Из воспоминаний, Л.А. Фотиева Встречи с В. И. Лениным в Женеве и Париже

Р.С.Землячка

ОРГАНИЗАЦИЯ БЮРО КОМИТЕТОВ БОЛЬШИНСТВА

В период подготовки II съезда В. И. Ленин письмом, которое привез в Полтаву И. И. Радченко, поручил мне выехать в Одессу в качестве агента «Искры» для завоевания Одесского комитета. С этого времени и до 1917 года протекает моя нелегальная жизнь.

Владимир Ильич придавал особенное значение печатному органу. «Искра» призвана была не только пропагандировать вопросы правильного построения партии. Она одновременно объединяла вокруг себя лучшие силы, мобилизовала лучших рабочих на борьбу с оппортунизмом. Небольшая группа искровцев боролась тогда с «экономистами».

Период «Искры» начался для меня в Полтаве в 1901 году, где находилась небольшая группа поднадзорных социал-демократов и где был тогда центр «Южного рабочего». Намечавшиеся уже тогда разногласия в партии были выражены в этом органе, которым руководили поднадзорные Левины (один из них — Егоров, по II съезду). Но разногласия носили тогда чисто теоретический характер и получили организационную форму лишь с появлением «Искры». Полтава являлась центром эсеров, где сосредоточились крупнейшие силы их партии. Борьба с последними ослабляла борьбу внутри группы, и вследствие этого среди нас были товарищи, недостаточно разобравшиеся в существе внутренних разногласий...

Задача искровской группы заключалась в том, чтобы создать возможность наибольшего распространения «Искры», пропагандировать ее идеи. Мы воевали за каждую букву ленинского слова, за каждого рабочего. Мы видели в каждом противнике «Искры» врага, который, ведя работу против правильного построения партии, толкает партию к оппортунизму и расплывчатости, гибельным для партии. Мы были непримиримы. И только благодаря этой непримиримости мы очень быстро отвоевали позиции.

В нашей группе были оттенки (Малянтович уже тогда нерешительно подходил ко всем нашим мероприятиям), но они не проявлялись в практической работе, так как нам приходилось ожесточенно бороться за «Искру», против группы «Борьба»... Во главе «Борьбы» стоял Д. Б. Рязанов. Но «Искра» оказалась сильнее, и мы победили, завоевав на свою сторону вместе с рабочими местную организацию... Искровцы из маленькой группы интеллигентов превратились в довольно многочисленную (по тому времени) и влиятельную группу, со значительным количеством рабочих.

Огромное значение в подполье имела типография. Своей типографии у нас в Одессе не было. Неоднократные попытки организовать свою типографию проваливались. К этому времени относится также провал типографии, которую организовал А. А. Сольц. И несмотря на это, в течение очень короткого времени Одесский комитет был завоеван на сторону «Искры».

Положение в Одессе мы считали уже достаточно прочным, и меня сочли возможным перебросить в Екатеринослав, где провалы комитета происходили чуть ли не каждый месяц. Провокатор обнаружился значительно позже; им оказался некий Батушанский, зубной врач, у которого в течение долгого времени были наши явки и квартиры для собраний.

Из-за частой смены работников организация переживала постоянные колебания. Связь с массой была слаба. В организации орудовал младший Цедербаум — ярый антиискровец, позже меньшевик, неплохой оратор и организатор-массовик. Внутри комитета часто получали перевес противники «Искры» благодаря одному колеблющемуся товарищу, по кличке Борис. Но рабочие группы на больших екатеринославских заводах постепенно переходили на нашу сторону.

Это было уже в 1903 году. Подготовка к съезду была в самом разгаре. К нам летели всевозможные посланцы — и от рабочедельцев, и от просто колеблющихся. Организация была к этому времени уже прочная, большинство в ней было крепкое, искровское. Масса была уже наша. Но чем крепче становилась организация, тем сильнее нажимала полиция.

Провокатор Батушанский, который знал всех в лицо, выдавал и поодиночке и скопом. Больше трех месяцев там не мог оставаться ни один из видных работников. Прошло три месяца пребывания моего в Екатеринославе, и все сигнализировало о моем близком провале. Тогда Организационный комитет приказал мне немедленно уехать за границу для подготовки II съезда.

И тогда, если память мне не изменяет, я впервые увидала Ильича. Все значительное в жизни партии неразрывно связано с личностью Ильича, и на этой встрече незадолго до II съезда мне хочется остановиться подробнее.

Ильич жил тогда с Надеждой Константиновной и ее матерью на маленькой дачке в деревушке не то в окрестностях Берна, не то Цюриха¹.

Помню кухоньку, идеально чистую, где мы пили чай и где Ильич аккуратно выполнял свою часть обязанностей по хозяйству — перетирал чашки.

При первой личной встрече меня больше всего поразила в Ильиче необыкновенная мягкость, внимательность и деликатность в отношении к новому человеку. Он прощупывал каждого нового работника насквозь, но так, что вы чувствовали какую-то особенную, ему свойственную деликатность. Позже я узнала очень хорошо, как прощупывает Ильич своего идейного противника, как умеет он отбрасывать не только активного врага, но все дряблое, колеблющееся, что часто в огне сражений наносит вред не меньший, чем может нанести организованный враг.

Первое, что меня поразило в нем,— это удивительное знание, до мелочей, всего, что делалось тогда в организациях на местах. Он знал каждого искровца, его способности, его слабые стороны. Он имел особенность слушать, впитывая в себя каждое слово о том, как реагируют массы на нашу борьбу внутри организации. Мы наперебой рассказывали ему о жизни в России, а он с довольным видом потирал руки, делая про себя выводы, отмечая что-то на бумаге.

Собирание партии по одному человеку, по маленьким группам, борьба против оппортунистических взглядов в вопросах организации, которые на съезде оформились в меньшевизм, методы борьбы и сила влияния каждой группы — все то, о чем мы и другие товарищи рассказывали тогда Ильичу, давало ему ясное понимание действительного положения в России, и на этом отчасти Ленин построил свою тактику на самом съезде. Особенно его интересовала тогда наша работа среди рабочих и влияние наших противников на определенные группы рабочих.

Ильич мало высказывался и много, непрерывно и жадно расспрашивал о России, о каждой мелочи борьбы. После Ильича меня взяла в переделку Надежда Константиновна, учинив допрос по организационной части, об установлении связи путем шифра и пр.

Несколько замечаний, сделанных Ильичем по сравнительно мелким вопросам, осветили для меня новые перспективы организационной борьбы. Внимательное отношение Ильича к мельчайшим извилинкам нашей организационной борьбы, к самому незначительному проявлению мысли и борьбы рабочего в России показало мне уже тогда, как умеет Ильич строить — на действительном знании движения рабочих, на знании малейших поворотов в развитии этого движения.

В Женеве, куда все мы съехались, мне пришлось оставаться недолго. Меня вместе с С. И. Гусевым направили в Брюссель для подготовки к съезду. Но те несколько совещаний, на которых Ильич излагал программу работ съезда, рисовали фактически картину возможного раскола. Мы жили это короткое время как в лихорадке, отдавая себе ясный отчет в важности для партии этого съезда. Линия, намечавшаяся в рядах наших будущих противников, вызывала величайшие опасения, заставляла Ильича с особенной, ему только одному свойственной энергией организовывать, разъяснять и убеждать, анализировать положение, намечать перспективы будущей борьбы.

Я была направлена для приема делегатов в Брюссель, где мы собирались созвать съезд и откуда нас выслали к границе, как только собралось человек пятьдесят. Переезд через границу был связан с большими трудностями. Поэтому довольно значительная группа прожила в Брюсселе дней двадцать, дожидаясь остальных. Среди делегатов шло оживленное обсуждение вопросов, стоявших на съезде. И драка началась уже до съезда. Еще до съезда определились некоторые фигуры «твердокаменных», оппортунистов, «болота». В Лондон многие приехали, уже изрядно перессорившись между собой.

Я помню, какое впечатление производили на противников речи Ильича на II съезде. Вялость их ответов на нападки Ильича говорила о той оцепенелости мысли, которую они испытывали от железной и ничем не опровержимой логики Ильича. Мне говорили бундовцы и меньшевики на II съезде, позже другие наши противники, что после речи Ильича, ясной и простой, нужно некоторое время, чтобы собрать свои растерянные мысли. Впечатление от ясности его речи остается такое, что каждому начинает казаться, что Ильич высказал его мысль.

Оформившиеся на съезде разногласия казались многим, и в первую очередь «болоту», созданными на почве дрязг и склоки. Наши противники считали, что разногласия создались из-за пустяков...

Весной 1904 года раскол в партии назрел настолько, что стал ясен для широких партийных масс. Ряд членов ЦК растерялся из-за боязни полного разрыва с меньшевиками перед началом решительной борьбы. ЦК в России взял линию примиренчества.

Примиренчество на всех этапах жизни партии неизбежно приводило к оппортунизму.

В августе или сентябре 1904 года в Женеве состоялась конференция 22-х большевиков, на которую я была вызвана Владимиром Ильичем и которая фактически положила начало подготовке к III съезду большевиков. Эта конференция, помню, наполнила нас радостью и придала исключительную энергию. Ленин на конференции был особенно радостен. Кончался период мелких дрязг, кружковщины, тяжелой, утомительной борьбы по мелочам с нечестными вылазками меньшевиков и примиренцев.

Ильич правильно учел настроение организаций. Совещание (конференция 22-х) было посвящено исключительно выяснению сил и организации Бюро комитетов большинства. Через несколько дней, несмотря на крайнее утомление от пережитых волнений и трудного переезда, мы мчались обратно в Россию, окрыленные ясностью линии, решимостью и верой в победу, которую так крепко вдохнул в нас Ильич. Мне лично по поручению организации удалось тогда объездить с резолюцией конференции 13 комитетов: Рижский, Московский, Петербургский, Тверской, Тульский, Бакинский, Батумский, Тифлисский, Кутаисский, Екатеринбургский, Пермский, Ярославский и Вятский.

Хорошо помню, что была в Риге, где организовали собрания с Папашей (Литвиновым), в Баку, где останавливалась у Красина, в Тифлисе (устраивал собрание Миха Цхакая), Екатеринбурге, где организовала собрание Кирсанова. Объездила Тверь, Тулу и ряд других комитетов. Большинство резолюций, принятых по моему докладу этими комитетами, вошли в сборник «Как рождалась партия большевиков». В Баку мне сообщили, что Дубровинский (Иннокентий) успел уже побывать до меня с примиренческой резолюцией. Но это не остановило меня, и, кажется, через три дня после принятия его резолюции Кавказский комитет принял резолюцию, высказавшуюся за созыв III съезда.

Несмотря на то что до моего объезда эти же комитеты объехали примиренцы, комитеты один за другим присоединились к резолюции «22-х». Ожесточенная была борьба в Петербурге, но и там вскоре сдались под давлением рабочих масс.

В декабре на Северной и Южной конференциях было выбрано Бюро комитетов большинства (БКБ). Какое значение Ленин придавал конференциям большинства и выбранному на них Бюро комитетов большинства, можно видеть из трех выдержек из его письма ко мне от 26 декабря 1904 года:

«Такая конференция (Северная.— Ред.) — труднейшее дело при русских условиях, удалась она, видимо, отлично. Значение ее громадно...» И дальше: «Теперь задача такова: 1) как можно скорее выступить в России с печатным листком о Бюро Комитетов Большинства. Ради бога не откладывайте этого ни на неделю. Это важно черт знает как». И еще дальше: «Скорее извещение публичное о бюро и непременно с перечнем всех 13-ти комитетов. Скорее и скорее и скорее!»²

Ленин торопился прочно сорганизовать большевистскую партию, чтобы к моменту массовых боев иметь подлинно революционную партию и твердо повести пролетариат в бой.

«Мелкие дрязги» и «пустяки», внутренняя склока, как определяла тогда некоторая часть партии внутрипартийную борьбу, на самом деле была борьбой за крепость рядов партии, за ее монолитность, за железную дисциплину, за четкую программу и устав партии. Непримиримая борьба с оппортунистическими элементами всех оттенков закаляла и организовывала. «Твердокаменный» большевик не упал с неба. Он выковывался в этой повседневной борьбе.

Воспоминания о II съезде РСДРП. Изд. 3-е. М., 1983, с. 197—205

Примечания:

¹  В конце апреля (ст. ст.) 1903 г. В. И. Ленин и Н. К. Крупская переехали из Лондона в Женеву и поселились в пригороде Secheron. Ред.

² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 46, с. 432. Ред.

П.Н. Лепешинский

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Приехал я в Женеву к тому моменту фракционной борьбы, когда большевики, благодаря крутому повороту Плеханова от союза с Лениным к союзу с Мартовым и К0, потеряли свои организационные позиции в Совете и в ЦО партии. Коротко напомню читателю перипетии этой борьбы, отсылая его за подробностями к печатным документам (например, к брошюре Ленина «Шаг вперед, два шага назад»).

Еще задолго до съезда в редакции «Искры» не чувствовалось той прочности идеологической спайки ее членов, которая служила бы достаточной гарантией от возможных сюрпризов. Работало в редакции по-настоящему только три лица: Ленин, Плеханов и Мартов. Остальные — Аксельрод, Засулич и Потресов выступали в «Искре» изредка и случайно. Редакционные совещания тоже обыкновенно состояли из трех основных сотрудников. Но и среди этой тройки не хватало некоторых идеологических и психологических предпосылок для того, чтобы представить из себя чрезвычайно прочное, монолитное ядро.

Мартов по своей природе не был крупным политиком. На создание смелого плана большой революционной работы, рассчитанного на длительный период его неуклонного систематического осуществления, он совершенно не был способен и хорош был только в роли истолкователя и популяризатора тех идей (а иногда — идей тех людей), которые почему-нибудь ему импонировали. Ни для кого не было тайной, что ловкий Дан распоряжался после съездовской катастрофы слабовольным Мартовым, как скрытый от взоров публики хозяин Петрушки распоряжается своей визжащей куклой, заставляя ее члены судорожно подергиваться. Дан не спускал ревнивых глаз со своей «собственности» и следовал за нею как тень (в свое время за границей ходила по рукам карикатура: «Мартов и его тень». От вышедшего на прогулку «лидера» новоискровцев падает по земле тень, и в очертаниях этой тени легко узнать фигуру и характерный профиль Дана).

А так как Владимир Ильич не был столь хорошей нянькой (да, вероятно, и не желал брать на себя этой скучной роли), то даже и в первый период «Искры» иногда давали себя знать неожиданные зигзаги шатающейся и неустойчивой мысли Мартова (например, по вопросу о терроре, ставшему очень острым в недрах самой редакции «Искры» после покушения Леккерта на фон Валя, по вопросу о либералах, в котором Мартов солидаризировался с Потресовым, по поводу программного лозунга национализации земли, бывшего предметом ожесточенных споров в редакционной шестерке, главным образом между Плехановым и Лениным, и по некоторым другим вопросам). Но до тех пор, пока хозяином искровской компании был Ленин, большой беды от этих зигзагов еще не было, и существовала лишь угроза расхождения во взглядах руководителей «Искры» пока что только в потенции.

Что касается Плеханова, то это, конечно, был не «поплавок», а «грузило» (выражаясь языком рыболовов). Его очень крупная индивидуальность высоко расценивалась и самим Лениным. И действительно, огромный авторитет Плеханова не мог не стоять тогда очень высоко. Один из наиболее сильных теоретиков марксизма, человек с огромной силой логики, с остроумием и изысканным сарказмом, напоминающим иногда сарказм Маркса, со своим революционным темпераментом патентованного «забияки» — Плеханов был еще на высоте своего величия и своей завидной репутации. А все-таки... А все-таки уже и в тот период его апогея славы проскальзывали некоторые признаки постепенного процесса угасания его революционной мысли.

Он заметно выдыхался. Как Антей, оторванный от земли, он терял свой революционный вес. Его уму не хватало непосредственных живых впечатлений от русской действительности, и это... было источником большой драмы его жизни. Оставались только при нем, как его неотъемлемое достоинство, огромная сила логического аппарата, большая эрудиция, прочные, а иногда и трафаретные, навыки вполне сложившейся марксистской мысли и умение щеголять внешними формами этой мысли.

Но быть вождем армии практиков, действующих на местах по своим подпольям, чутко улавливать назревающие лозунги дня, набрасывать смелой рукой программу партийной работы на ближайший период — на это он уже был не способен.

Подлинным и настоящим вождем партии и в первый период искровства был несомненно Ленин. Ведь не кто иной, как именно Ленин, создал «Искру» как базу для широко задуманной кампании борьбы с идейным разбродом внутри социал-демократии и для сплочения партийных элементов, подготовив все нужные для этой кампании предпосылки (начиная, быть может, с «Протеста 17-ти»). Это он «втащил» в свое дело и Мартова, и Плеханова.

Это он уже в № 4 «Искры» набрасывает широкой и смелой рукою при молчаливом одобрении своих союзников конкретный план организации партии. Не кто иной, как он, пишет затем свою великолепную, блестящую книгу «Что делать?», которая берет все запутанные вопросы шатающейся социал-демократической мысли под знак тщательнейшего разбора, филигранно-тонкого анализа, доведения до полной ясности, которая становится евангелием всех русских искровцев. Это он заводит у себя под боком конспиративный центр сношения с русскими практиками и комитетами. Это он пишет руководящие письма на места (например, «Письмо к товарищу») и в этих письмах учит, поясняет, втолковывает, подсказывает ближайшие лозунги дня...

Одним словом, он самый подлинный, самый естественный центр старого искровства, которое без него было бы звуком пустым. Что же касается Мартова, то он стал глупой игрушкой стихий. Таким образом, оба они, отрываясь от Ленина, променивали, сами того, вероятно, не подозревая, почетное положение деятелей революционной социал-демократии на сомнительного достоинства роль «бывших людей»¹.

На съезде партии Мартов, видя себя в центре редакционноискровской оппозиции (так сказать, искровского сената из Аксельрода, Засулич и Потресова), возымел вдруг несчастную для него идею «эмансипироваться» от Ленина.

Первый дебют «эмансипации» Мартова выявился во время обсуждения § 1 устава о том, кого считать членом партии. Вряд ли самому Мартову было тогда ясно, на какой скользкий путь оппортунизма он становится, выдвигая свою формулу о расширении рамок партии за счет тех индивидуалистических элементов, которые не пожелают войти в партийные организации и захотят «гордо» остаться одиночками. Мне кажется, что ему просто (хотя, конечно, с точки зрения его природы не случайно) вздумалось выявить свой собственный зигзаг мысли в противовес ленинской линии. Отчего же бы в уставе и не быть такому маленькому гуттаперчевому вариантику, свидетельствующему о его, Мартова, прекраснодушии и, главное, «независимости» его мысли... Но когда «сам» П. Б. Аксельрод изволил поддержать его своим великолепным аргументом о профессоре, который тоже будет стучаться в дверь социал-демократической партии, и когда радостно изумленное, взволнованное съездовское болото и махровое правое крыло с Мартыновым и Акимовым во главе учуяло вдруг носом, что из яйца вылупляется новый вождь для всех униженных и оскорбленных когда-либо ленинским «кулаком», тут уж Мартова взмыла волна. Он закусил удила.

Отныне его лозунгом становится «раскрепощение партии от ига ленинского централизма», то есть прежде всего его личная эмансипация от влияния Ленина. Он яростно борется за состав Центрального Комитета, но с уходом бундовцев съездовского «болота» уже не хватает, чтобы обеспечить за ним большинство. При выборе редакции Центрального органа решение большинства съезда распустить старую редакцию «Искры» и произвести перевыборы (мысль, которая раньше ему не только не казалась чудовищной, но представлялась как будто бы совершенно приемлемой) доводит его до истерического бешенства. Тем не менее большинство съезда, не обращая внимания на истерические вопли меньшинства, выбирает редакционную тройку из Плеханова, Ленина и Мартова. Этот последний ультимативно ставит вопрос о вводе в новую редакцию всех прежних сотрудников «Искры», в противном же случае он отказывается от привхождения в редакцию ЦО. Таким образом, в редакции остаются Плеханов и Ленин.

Между тем лондонская экзотическая температура съезда переносится в Женеву и здесь с особенной силой дает себя знать на съезде Заграничной лиги. Если на II съезде из русских практиков Ленин смог опереться на большинство из своих единомышленников (любопытно отметить, что все или почти все присутствовавшие на съезде рабочие голосовали с большинством против оппозиции), то здесь, в гуще заграничной интеллигентщины и литературщины, бурно праздновавшей свое освобождение от ига партийной дисциплины, Мартов облюбовал себе идею эффектного реванша. Огромное большинство членов Лиги было за него. Он уже попал в цепкие руки Дана, и если бы даже захотел отступить, то было уже поздно. Лига просто заняла позицию игнорирования II съезда. Решительная мера (подсказанная, между прочим, «непримиримо» настроенным Плехановым) со стороны представителя ЦК распустить съезд Лиги в виду его неподчинения постановлениям съезда вызвала только еще пущий скандал со стороны анархически настроенных членов Лиги, которым, по-видимому, было уже, что называется, и море по колено и которые шли va banque.

И вот Плеханов, который до сих пор мужественно боролся за интересы партии и за достоинство съезда, против анархических элементов заграничной кружковщины, вдруг как-то струсил и скорехонько «побежал в Каноссу». Это был для него момент очень серьезного экзамена. Испугается или не испугается он той шумихи, которая так эффектно была инсценирована на съезде Лиги? Поймет ли он, что эта шумиха вовсе еще не выражает настроения большинства подлинной партии, которая там, в разных уголках России, подготовляет пролетариат к большому революционному выходу на историческую революционную авансцену? Оценит ли он по достоинству удельный вес и Мартова, и Мартынова, и всех прочих, вместе взятых, оппортунистов, имеющих уже свое заслуженное прошлое или только что еще вступивших на оный путь, чтобы не задрожать перед мыслью о расколе и даже, в случае надобности, отмежеваться от буйных заграничных элементов партии, задерживающих ее поступательное шествие вперед?

Г. В. Плеханов экзамена не выдержал. Картину заграничной склоки он принял за отражение российских настроений среди руководящих элементов партии (а виною этого было все то же самое обстоятельство — его оторванность от русской жизни) и... и... и... сдрейфил (выражаясь грубовато).

Якобы во избежание раскола партии он потребовал от Ленина под угрозою своего собственного ухода из редакции ввода в нее стоящей, так сказать, за дверью ЦО и уверенной в своей конечной победе четверки (Мартова, Аксельрода, Засулич и Потресова). При такой постановке вопроса Ленину ничего другого не оставалось, как только выбирать одно из двух: или согласиться на роль страдательной оппозиции в редакции, имея перед собой распоясавшихся и закусивших удила оппортунистов (совершенно было ясно, что «Искра» фактически попадет в руки Мартова, Дана и им подобных), или же совершенно уйти из «Искры». Ленин по вполне понятным причинам выбрал второй исход.

Шумно и радостно хлынувшая в двери редакции четверка, вслед за которой туда же потащились и другие причастные к литературе меньшевики — Дан, Мартынов, Кольцов, Троцкий, позволила себе даже покуражиться над Лениным. Вчерашние полуанархисты имели смелость упрекать его, что своим выходом из редакции он бойкотирует «законный» состав редакции и нарушает партийную дисциплину. Конечно, этот жест вовсе не выражал подлинного сожаления этих милых людей, что среди них нет Ленина, а исключительно лишь задорное желание «показать язык» своему «побежденному» смертельному врагу.

Так или иначе, однако, но самая крупная большевистская цитадель — ЦО, а вместе с ним и Совет партии были сданы меньшевикам.

Правда, у большевиков оставался еще пока оплот в лице ЦК. Выбранная на съезде в ЦК тройка (Ленгник, Кржижановский и Носков) путем кооптации пополнилась до девяти (из большевиков, ибо на представительство в ЦК нескольких меньшевиков — не большинства, однако, членов — лидеры меньшевизма не пошли, как на невыгодную для них сделку). В числе кооптированных был, конечно, и Ленин после его выхода из состава редакции. Но первый же провал ЦК в России угрожал сделать этот оплот очень шатким, как это потом на самом деле и оказалось.

Что же касается высшего Совета партии из пяти лиц, то против двух членов из ЦК (Ленина и Ленгника) было сплоченное большинство из трех лиц: двух от редакции ЦО — Мартова и Аксельрода и пятого члена, председателя Совета, предполагавшегося «нейтральным» по отношению к представителям от ЦО и ЦК,— Плеханова.

Но вот тут-то и вся история. Отчасти от Плеханова зависело смягчить остроту партийного кризиса и своим действительным нейтралитетом поставить Ленина в положение представителя лояльной оппозиции внутри партии так, чтобы дело не дошло до полного раскола.

Но Плеханов понял свою задачу таким образом, что единства партии можно и должно достигнуть полным сокрушением слабейшей стороны. За такую слабейшую сторону он признал ленинцев (ведь шутка ли сказать, как Лига была грозна в сознании своей большой силы и как перед ней беззащитно выглядел Ленин, а следовательно, Ленин и иже с ним — morituri (должны умереть).

Поэтому и в новой «Искре», и в Совете партии Плеханов не старался даже соблюсти внешнего вида нейтралитет. Решительно все предложения представителей большевистского ЦК неизменным большинством 3 против 2 неукоснительно проваливались в Совете без каких бы то ни было попыток договориться с «оппозицией» относительно средней линии.

Точно таким же образом и так называемый «Центральный орган» партии, то есть новая «Искра», стал исключительным и монопольным газетным орудием меньшевиков, которые просто смеялись над нашей претензией на помещение в ней статей или даже просто какого-нибудь «открытого письма» из лагеря «оппозиции».

Чтобы читатель мог себе ясно представить картину тех отношений, которые установились между двумя враждующими лагерями эмигрантской социал-демократической братии, я бы охотнее всего отослал его к той брошюрочной литературе, посредством которой обе стороны обстреливали позиции друг друга. Но вряд ли эта брошюрочная полемическая литература скоро будет полностью переиздана. Поэтому я позволю себе в интересах характеристики этой распри заглянуть в некоторые литературные памятники описываемого периода.

Редакция «Искры» опубликовала письмо к партийным организациям — только «для членов партии», в котором излагала свой знаменитый «банкетный» план земской кампании. Как известно, в этом письме Аксельрод и К0, очень пренебрежительно отзываясь о таких демонстрациях, как, например, ростовская, и квалифицируя эти революционные выступления рабочих как «низший тип мобилизации масс», как «обычный», «общедемократический тип», противопоставляют этому низшему типу гораздо более «высокую» тактику выступления рабочих на либеральных банкетах, если, конечно, воспоследует на сие соизволение хозяев банкета (рабочие должны идти путем «соглашения» с оппозиционной буржуазией и отнюдь не действовать нахрапом, дабы не производить среди этой буржуазии «панического страха»).

О, со времени написания «Протеста 17-ти» против «Кредо» Кусковой Владимир Ильич не испытывал такого боевого зуда!

«Письмо» редакции «Искры» появилось в тот день утром, а к вечеру у Ильича уже была готова отповедь меньшевикам (изданная затем отдельной брошюрой под заглавием «Земская кампания и план «Искры»)²...

Мне вспоминается при этом один очень характерный эпизод. В карикатуре «Как мыши кота хоронили» несколько легкомысленный автор вложил в уста одной из мышей, пострадавшей от когтей Мурлыки, предсмертный вздох: «Испить бы кефирцу...» Так как ни для кого не было секретом, что П. Б. Аксельрод имел свое кефирное заведение в Цюрихе, вся наша «шпана» реагировала на этот кефирный намек веселым одобрительным смехом. И только Владимир Ильич, вообще говоря самый благосклонный ценитель моих карикатур, от души хохотавший (как только он умел хохотать) над тем, что ему казалось в них остроумным, тут вдруг по поводу «кефирца» нахмурился и решительно заявил, что это не годится: ни одного ведь атома политической насмешки в этом дурашливом выпаде нет, а следовательно, он не должен иметь места. Нечего делать — сконфуженному автору пришлось в оригинале, готовом уже к отправке в печать, путем подклейки заменить забракованное «bon mot» другим изречением: «Я это предвидел», что было намеком на любимый оборот речи Аксельрода, воображавшего себя изумительно тонким прорицателем.

Как полемист необычайно субъективный, темпераментный и истеричный Мартов составляет совершенную противоположность Владимиру Ильичу. Для Мартова все средства полемической борьбы были хороши. Я помню, как в одной из своих полемических брошюр против Ленина он обнаружил способность в пылу бешеной злобы опускаться до самых грязненьких, клеветнических выходок, служа до некоторой степени прототипом будущих рекордных героев беззастенчивой наглости, вроде пресловутого Алексинского.

Сравнение тактики Ленина с нечаевщиной (тот «смачный» термин долгое время был у меньшевиков столь же ходким, как и «якобинизм», «бонапартизм» и пр.) показалось ему, извольте видеть, слишком уж бледным и пресным... Нужно было выдумать что-нибудь позабористее, посочнее, оглушительнее. И вот он выкрикивает такую даже фразу: «Сегодня нечаевщина, а завтра дегаевщина»... Несчастный, он даже, вероятно, и не подозревал в момент написания этой пошлости, что, становясь жертвою своих злобных, мутных инстинктов, застилающих его политическую мысль и даже торжествующих над остатками его здравого смысла, он выдает себе testimonium paupertatis³ и лишает себя права на то, чтобы с ним сколько-нибудь серьезно считались, как с порядочным в элементарном смысле слова противником...

Недаром же у Владимира Ильича, когда он пробежал глазами этот новый перл полемических красок Мартова, лицо искривилось презрительной усмешкой, и он реагировал на пахучее мартовское остроумие одной только фразой:

— Ну, теперь довольно... Отныне — карантин. (Владимир Ильич характерным жестом руки выразил идею отмежевания от нечистоплотного противника.) Ни в какую полемику я с Мартовым больше не вступаю.

И вот на сцену выступают... Галерка (М. С. Ольминский), Павлович (Красиков), Лядов, Бонч-Бруевич, Олин (Лепешинский), Гусев и др. Бонч-Бруевич организует большевистское издательство. Лядов наскоро пишет брошюру на немецком языке для Амстердамского конгресса. Олин по заказу товарищей рисует свои политические карикатуры («Как мыши кота хоронили», «Участок», «Меньшевистское болото» и т. д.). И все они, вместе взятые, ведут себя очень беспокойно: на собраниях храбро дерутся с меньшевиками, не боясь никаких перипетий и последствий драки, и все время тревожат редакцию новой «Искры», посылая туда свои вызовы, полемические статьи, «открытые письма» и время от времени выпаривая из берлоги даже такого крупного зверя, как сам Георгий Валентинович Плеханов, который, грозно рыча и страшно вращая своими зрачками под густыми нависшими бровями, выползает на страницы «Искры» и начинает «пужать» «шпану»:

— A-а... где они... Я, тамбовский дворянин, сейчас вот вас, такую-сякую сволочь, изничтожу...

А «шпана» с превеликим ликованием подхватывает: «Ура, тамбовский дворянин! Да здравствует тамбовский дворянин!..»

Весной 1904 года на женевском горизонте появился очень скромный и даже как будто застенчивый, но уже не молодой эмигрант М. С. Александров (Ольминский — Галерка).

Покончивши с периодом своих сомнений и колебаний, Галерка, благодушнейший сам по себе и добрейший из людей, становится рыцарем большевизма без страха и упрека, выступает с открытым забралом против своих сильных противников, устремляясь при этом с копьем наперевес на самых крупных из них, самых страшных, пользующихся репутацией «непобедимых» (ему на «мелочь» — наплевать! подавай ему по меньшей мере Плеханова и Мартова), и бросается в «драку» без оглядки.

Чтобы общественное мнение партии не оказалось монопольным объектом обработки со стороны новоискровцев, большевики не могли не реагировать на обильное истечение той мутной струи в партийные низины, которая лилась через сточные канавы меньшевистской прессы. И задорная, полная юмора и карикатурных подчас мотивов полемика большевистской «шпаны» была для этой цели как нельзя более кстати. В этом отношении брошюрочная литература Галерки сыграла свою историческую роль. Даже то обстоятельство, что Галерка сам несколько заражен сбивающимся иногда на мелкобуржуазную точку зрения фетишистским преклонением перед принципом демократизма (что, в сущности говоря, составляет самое слабое место позиции Галерки в теоретическом отношении),— даже это обстоятельство было очень кстати потому, что направляло оружие Мартова против него же самого.

Писания Галерки импонируют своей искренностью и отсутствием в них иудушкина лицемерия, чего нельзя сказать о выступлениях корифеев меньшевизма. Эту искренность можно было бы предполагать и заранее: ведь Галерка, будучи, как и очень многие из нас, выходцем из той массы, которая у него фигурирует под именем шпаны, черни, плебса, быдла и пр., восторженно встретил первые вести о съезде партии, объединившем всех нас под знаком дружного, товарищеского напора на общего врага...

Лозунг «долой авторитарность», «долой кумиров на глиняных ногах», «долой партийных чинодралов», «долой торжествующих над «трупом» кота мышей», «долой анархистов и подлинных разрушителей партии» стал нашим боевым лозунгом. И мы (а в том числе, конечно, и Галерка) были искренни прежде всего уже потому, что наша субъективная психология людей, чувствовавших на своей собственной шкуре деспотизм кучки олигархов, не изживших еще привычек нашего партийного детства, совпадала с объективной тенденцией роста партии, которая перед лицом грядущей революции требовала от своих вождей перехода от кружковщины к другим организационным формам, долженствовавшим более отвечать задачам большой политической партии пролетариата накануне штурма им самодержавия.

Зато же и ненавидели меньшевики Галерку, как самого злейшего своего врага! Я помню, как однажды на мой какой-то реферат (собравший в зале Handwerk’a довольно многочисленную с точки зрения большевистской... публику) изволили почему-то припожаловать (чуть ли не впервые после многих месяцев абсолютного отсутствия контакта между членами двух фракций) именитые меньшевики: Мартов, Мартынов и некоторые другие. Можно было опасаться, что мне, несчастному, не поздоровится, ибо с нашей стороны особенно зубастых полемистов не было. К счастью для меня, со мною рядом сидел выбранный председателем собрания добрейший и тишайший Михаил Степанович Ольминский. Он явился для меня настоящим громоотводом. По крайней мере весь запас иронии, раздражения и полемического пыла Мартова, совершенно не в соответствии с темой доклада, вылился на голову бедного Галерки. На меня же набросился один только Мартынов, но это было не так уж «страшно».

Лепешинский П. Н. На повороте. М., 1955, с. 173—192

Примечания:

¹  Когда я писал свою книгу «На повороте» в 1921 г., мне еще не были известны факты крупных разногласий и конфликтов внутри искровской редакционной шестерки. Опубликованные впоследствии в Ленинских сборниках (например, в № 2 Ленинского сборника) данные об этих разногласиях дают полное представление о сложных, постоянно угрожавших существованию старой «Искры» взаимоотношениях между членами искровской редакционной коллегии. Прим. автора.

² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 75-98. Ред.

³ Свидетельство о бедности.

Л.А.Фотиева

ВСТРЕЧИ С В. И. ЛЕНИНЫМ В ЖЕНЕВЕ И ПАРИЖЕ

Ранней весной 1904 года, после семимесячного заключения, я была освобождена из пермской тюрьмы, где сидела одновременно с братом и другими товарищами по обвинению в принадлежности к пермской социал-демократической организации, и сразу снова включилась в революционную работу. Однако уже через месяц стало несомненным, что неизбежен новый арест, и пермские товарищи помогли мне бежать за границу. От них я получила явку в Самару. В Самаре мне дали направление в пограничный городок Сувалки, где мне должны были устроить переправу через границу.

Переход через границу совершился до смешного просто и стоил 15 рублей, из которых немалую часть получил начальник пограничной заставы, а солдатику на самом рубеже досталось 20 копеек на бутылку водки, как сказал мне проводник. Я перешла небольшой ручеек и буквально через несколько минут оказалась на территории Германии. Мой проводник довел меня до немецкого городка Гольдап, где я направилась по указанному мне в Сувалках адресу немецкого социал-демократа портного, у которого переночевала. На другой день, получив при его помощи железнодорожный билет, я отправилась в Берлин, а затем выехала в Женеву.

Не сразу по приезде в Женеву я встретилась с В. И. Лениным. Явившись по данному мне адресу на Rue de Carouge, я нашла там товарища В. Д. Бонч-Бруевича, которого приняла за Ленина; но он назвал себя и сказал мне, что Владимира Ильича и Надежды Константиновны сейчас нет в Женеве, но они скоро приедут.

В. Д. Бонч-Бруевич встретил меня очень приветливо и предложил работать в большевистской экспедиции партийной литературы, которой по поручению Центрального Комитета он заведовал. Экспедиция помещалась тоже на Rue de Carouge (на «Каружке», как мы говорили). Здесь я встречалась с В. М. Величкиной (Бонч-Бруевич), с М. Н. Лядовым и его женой Л. П. Мандельштам, с Ф. Ф. Ильиным, с П. Н. и О. Б. Лепешинскими и многими партийными работниками — большевиками. Это были прекрасные товарищи, и общение с ними было мне не только приятно, но и полезно, так как помогало разобраться в сложных условиях жизни политэмигрантской колонии. До приезда в Женеву у меня еще не было ясного представления о сущности и размерах разногласий между большевиками и меньшевиками. Но и то немногое, что доходило до нас, склоняло нас на сторону большевиков. Поэтому, когда я приехала в Женеву, быть может скорее инстинктивно, чем по полному разумению, все мои симпатии были на стороне большевиков, и я сразу вошла в их среду. Только в Женеве, читая партийную литературу, на которую я с жадностью накинулась, особенно работу Ленина «Шаг вперед, два шага назад», и беседуя со старшими товарищами, я полностью поняла всю глубину и непримиримость разногласий между большевиками и меньшевиками.

Обстановка в политэмигрантской колонии в Женеве была исключительно напряженной и сложной. Шла острая борьба большевиков с меньшевиками за созыв III съезда партии. Меньшевики вели раскольническую политику. Идейная беспринципность позиции меньшевиков определяла линию их поведения как в заграничных политэмигрантских колониях, так и в России. В печати и на собраниях они всячески клеветали на большевиков, обвиняли Ленина в диктаторстве, в стремлении захватить всю власть в партии, в бонапартизме и вообще во всех смертных грехах, обманывали русские партийные организации, делали попытки срывать собрания, организованные большевиками в Женеве, подтасовывали итоги голосования при принятии резолюций на собраниях. Словом, они создавали бесконечную склоку, мелочные фракционные дрязги, порой невыносимые. Меньшевики охотились за каждым работником, приехавшим из России, стараясь перетянуть его на свою сторону, не пренебрегая при этом и демагогическими приемами.

Вот в такой напряженной и тяжелой обстановке жизни эмигрантской колонии летом 1904 года довелось мне очутиться сразу по приезде в Женеву.

Вскоре вернулись в Женеву Владимир Ильич и Надежда Константиновна, и произошла моя первая встреча с Лениным, встреча, о которой я мечтала, к которой готовилась с сердечным трепетом. Она стала незабываемой в моей жизни. Меня поразила выдержка и постоянная бодрость Ленина, его сила воли. Ленин был как бы вне этой склоки, бесконечно выше ее. Беспринципности меньшевиков он противопоставлял высокую принципиальность, твердую убежденность в правоте отстаиваемых взглядов. Он разъяснял сущность большевистских позиций, идеологическую несостоятельность и оппортунизм меньшевистских взглядов.

Во время пребывания в Женеве я почти ежедневно встречалась с Владимиром Ильичем в разной обстановке и не переставала восхищаться им и как мудрым руководителем и как чудесным товарищем, его тактом и какой-то особой деликатностью, с которой он относился к людям в такой сложной обстановке.

Надежда Константиновна вела конспиративную переписку с большевистскими комитетами и другими большевистскими организациями, находившимися в России. В своих воспоминаниях она пишет, что количество писем (в период борьбы за III съезд) доходило до 300 в месяц¹. Она предложила мне быть ее помощницей в этой работе, на что я с радостью согласилась.

Работая с Н. К. Крупской, я полюбила ее. Она была всегда ровная, спокойная, приветливая и неизменно заботливая, готовая помочь каждому товарищу. Надежда Константиновна обладала большими теоретическими знаниями и солидным опытом партийной работы и, живя в эмиграции, все свои силы отдавала большой и важной работе по переписке с нелегальными партийными организациями, которую вела изо дня в день под непосредственным руководством и по прямым указаниям Ленина.

Получая многочисленные письма и корреспонденции, приходившие из России в адрес Ленина, Надежда Константиновна подробно информировала его о положении дел в наших нелегальных организациях. Она была лучшим помощником Владимира Ильича, хорошо знала кадры профессиональных революционеров, помнила имена и партийные клички товарищей, умела оценить по достоинству каждого партийного работника.

Переписка с Россией была тяжелой и трудоемкой работой. Она состояла из ряда операций: прежде всего полученные письма следовало разобрать, каждое письмо проявить, расшифровать зашифрованную часть текста и переписать. Затем надо было написать текст письма, направляемого в Россию, зашифровать наиболее секретную часть его, вписать все письмо химическим способом между строк заготовленного заранее и написанного обыкновенными чернилами письма, которое по содержанию не могло бы вызвать подозрения охранки. Нередко в шифровке полученных писем встречались ошибки, и приходилось долго биться над их расшифровкой. Случалось также, что в результате пропажи предыдущего письма или провала организации полученное письмо было зашифровано новым, неизвестным шифром, и нелегко было выяснить, каким именно. Иногда написанный «химией» текст не проявлялся — тогда приходилось через «Почтовый ящик» просить повторения письма.

Владимир Ильич внимательно следил за перепиской с Россией. Текст писем обыкновенно писала Надежда Константиновна от имени Ленина, или Владимир Ильич писал сам. Остальную, техническую часть работы во время моего пребывания в Женеве Надежда Константиновна делила со мной.

Трудно переоценить значение писем Владимира Ильича для партийных комитетов. Они сплачивали и объединяли комитеты общим руководством, их с нетерпением ждали и с волнением читали большевики-подпольщики в России.

Надежда Константиновна с Владимиром Ильичем вели также «Почтовый ящик», который был очень важен в условиях конспиративной работы. В нем в лаконичной форме и в выражениях, понятных только адресату, давались указания и советы, запрашивались сведения, сообщалось о получении или о длительном неполучении писем, о невозможности расшифровать то или другое письмо и т. д. В период, когда у большевиков не было своей газеты (с ноября 1903 г. до конца 1904 г.), «почтовые ящики» печатать было негде, но с выходом газеты «Вперед» снова почти в каждом номере стали появляться «почтовые ящики». Иногда они были очень обширны...

Я приходила к Надежде Константиновне каждый день с утра и работала большую часть дня. «Ильичи» жили в то время на Rue de Dovide (на «Давидке», как говорили мы). В скромной квартире из двух комнат (каждая в одно окно) и кухни жили Владимир Ильич, Надежда Константиновна и ее мать Елизавета Васильевна, очень симпатичная старушка, которая почти никогда не расставалась с Надеждой Константиновной и жила с ней до своей смерти. Владимир Ильич относился к ней очень хорошо, а она души в нем не чаяла.

Быт семьи Владимира Ильича был самый скромный. Елизавета Васильевна вела все хозяйство, покупала продукты, готовила, убирала комнаты. Она была всегда спокойна, не суетлива и очень заботлива в отношении Надежды Константиновны и Владимира Ильича. Надежда Константиновна, урывая свободные от работы минуты, помогала ей. Она часто говорила мне, что ее не так тяготит выполнение домашней работы — это бы ничего,— как тяготит необходимость думать о ней.

В одной комнате жили Надежда Константиновна с матерью, в другой — Владимир Ильич. Обставлены обе комнаты были очень скромно, как квартира простого рабочего. В комнате Владимира Ильича стояли железная кровать с мочальным матрацем, небольшой стол и два или три стула. Здесь Владимир Ильич принимал товарищей, приезжавших из России, беседовал с ними, а работал он в общественной библиотеке и в Societe de lecture, где были очень хорошие условия для этого. Он уходил туда с утра и возвращался к обеду и потом уходил снова до вечернего чая. Насколько я помню, обедали «Ильичи» в 4 часа дня. Изредка я принимала их радушные приглашения и оставалась обедать у них, а когда работы было особенно много, то оставалась и пить вечерний чай. Эти дни были для меня особенно дороги. Владимир Ильич был обычно весел, шутил, поддразнивал Елизавету Васильевну, уверяя ее, что самое большое наказание за двоеженство — две тещи. Ни за обедом, ни за чаем Владимир Ильич не вел деловых разговоров, ел с аппетитом, никогда не предъявляя никаких претензий, и, казалось, не разбирался в том, что ест.

Я наслаждалась какой-то особенно дружной слаженностью этой семьи, в основе которой лежала высокая идейность, общность духовных интересов, взаимное доверие и уважение.

Обедала я обычно, как и большинство русских политэмигрантов, в столовой Лепешинских, где с утра до вечера толпился народ. Фактически это был большевистский клуб. Сюда приходили для встречи с товарищами, поделиться новостями, поспорить, поиграть в шахматы, послушать доклад. Приезжавшие из России товарищи шли прежде всего в столовую Лепешинских. Здесь стояло пианино, взятое напрокат, и по вечерам мы часто слушали пение С. И. Гусева, игру на скрипке П. А. Красикова. Я аккомпанировала им обоим и иногда играла на пианино какую-нибудь фортепьянную пьесу. Приходил сюда и Владимир Ильич. Гусев, один из активнейших большевиков, делегат II съезда партии, обладал красивым баритоном и был очень музыкален. С удовольствием слушал Владимир Ильич исполняемые им романсы Даргомыжского, Рубинштейна, Чайковского.

Из фортепьянных произведений, исполняемых мною, Владимир Ильич больше всего любил слушать Патетическую сонату Бетховена (№ 8, оп. 13, так называемая «Малая Аппассионата»). Однажды, прослушав эту сонату, Владимир Ильич подошел ко мне и сказал: «Вам надо учиться». Эти слова поразили меня. «Значит, можно?!» — подумала я. В ранней юности, увлекаясь сочинениями Писарева, я вычитала у него такую фразу: «Общество, которое занимается искусством, имея хотя бы одного неграмотного, похоже на дикаря, который ходит голым и носит золотые браслеты на руках» (привожу по памяти). Это произвело на меня неизгладимое впечатление, и, перейдя с отличием на старший курс консерватории, где я тогда училась, я вышла из нее и поступила на Бестужевские курсы. И вдруг — кто же?! — ЛЕНИН сказал: «Вам надо учиться...» Но к музыке мне пришлось вернуться лишь лет десять спустя.

Красиков хорошо исполнял на скрипке незамысловатые пьесы — «Серенаду» Брага и «Каватину» Раффа. П. А. Красиков приехал в Женеву в конце июня после больших арестов в Москве, случайно избежав провала. Я увидела его, когда он, только что приехав с вокзала, шел с П. Н. Лепешинским, неся маленький чемоданчик и скрипку в футляре. Профессиональный революционер, вырвавшийся из лап шпиков и жандармов, перешедший нелегально границу со скрипкой в руках,— это показалось мне чем-то необычным. Красиков рассказывал много интересного о II съезде партии, на котором он был делегатом, о работе в России, о Сибири, где родился и вырос. Он удачно выступал в полемике с меньшевиками, умел нащупать их самое слабое место и метко наносил удары, был остроумен, находчив, в меру язвителен. Недаром его так не любили меньшевики и одной из его партийных кличек была Шпилька.

Однажды Красиков предложил мне организовать небольшой кружок из трех-четырех товарищей и взялся обучать нас писать листовки и прокламации на заданные темы. В этот кружок кроме меня вошли Соня Афанасьева — моя соседка по киевской тюрьме, Валя Касаткина, которая в то время была студенткой медицинского факультета Женевского университета, а позже, в 1905 году, стала секретарем Совета рабочих депутатов в Питере, и еще кто-то. Никто из нас не собирался долго засиживаться в Женеве, а в России умение хорошо написать листовку очень пригодилось бы, и мы охотно согласились на предложение Красикова. Но занятия продолжались недолго: было что-то искусственное в этой затее.

По вечерам мы иногда засиживались в кафе «Ландольт», где для русских политэмигрантов был отведен небольшой кабинет с отдельным выходом в какой-то переулок. Здесь за кружкой пива сидели мы по вечерам, беседуя, споря или играя в шахматы. Бывали в «Ландольке» только большевики, по крайней мере я ни разу не встречала здесь ни одного меньшевика. Чаще всего в шахматы играла я с Гусевым, а Красиков присутствовал в роли болельщика и отчаянно мешал нам. Иногда заходил сюда на партию шахмат Владимир Ильич. Случалось нам вдвоем с Марией Ильиничной проводить здесь часок-другой.

Мария Ильинична Ульянова приехала в Женеву во второй половине сентября или в начале октября 1904 года, вскоре после освобождения из тюрьмы. Познакомившись, мы сразу и крепко подружились с ней, и эта дружба сохранилась до конца ее жизни...

Частенько мы с Марией Ильиничной (партийная кличка ее была Медвежонок) совершали прогулки на велосипедах в окрестностях Женевы, иногда к нам присоединялся Владимир Ильич. Однажды вечером мы втроем ехали где-то за пределами города, полем, по узкой тропинке, по обеим сторонам которой были неглубокие канавы; Владимир Ильич впереди, я за ним, Мария Ильинична сзади. Тропинка слегка спускалась под уклон. Я только что научилась ездить на велосипеде и не имела понятия о существовании заднего тормоза, а передний отказывал, и я не смогла сдержать велосипед, который все быстрее и быстрее нагонял Владимира Ильича. На мой крик «Наезжаю!» Владимир Ильич обернулся и, заметив опасность, свернул в канаву. Владимир Ильич успел соскочить, но велосипед его упал в канаву и был испорчен: скривился руль, ехать дальше было нельзя. Ни малейшего выражения упрека или досады не услышала я от Владимира Ильича, и тем сильнее были мое смущение и досада на то, что я растерялась и не догадалась направить свой велосипед в канаву раньше, чем это сделал Владимир Ильич. Весело подшучивая надо мной, Владимир Ильич повел нас к скамейке, которая стояла около недалеко расположенной церкви, откуда слышались звуки фисгармонии. Посидев на скамейке и послушав музыку, мы пешком, с велосипедами вернулись в город.

Владимир Ильич любил эти поездки за город на велосипеде, которые он совершал по большей части вместе с Надеждой Константиновной. Они служили для него хотя бы некоторым отдыхом от той нервной, напряженной обстановки, которая создавалась в результате все обострявшихся взаимоотношений с меньшевиками.

Некоторую разрядку нервного напряжения внесли на время известные карикатуры П. Н. Лепешинского. В июне в меньшевистской «Искре» появилась статья Мартова «Вперед или назад?», направленная против книги Ленина «Шаг вперед, два шага назад». Мартов объявил Ленина политически умершим и дал подзаголовок к статье: «Вместо надгробного слова». Реакцией на меньшевистское «надгробное слово» была карикатура П. Н. Лепешинского «Как мыши кота хоронили» — одна из лучших его карикатур. П. Н. Лепешинский придал мышам почти портретное сходство с видными меньшевиками: Мартовым, Даном, Потресовым и др. Текст был удачно заимствован из конца сказки Жуковского «Война мышей и лягушек». Карикатура была широко распространена в Женеве. Отдельные фразы из текста передавались из уст в уста, вызывая смех среди большевиков и бурное негодование меньшевиков. Эта карикатура била меньшевиков смехом — убийственное оружие, против которого меньшевики были бессильны.

В июле положение в большевистской колонии стало еще тяжелее. После ареста нескольких членов ЦК в России изменился его состав. Новый ЦК занял примиренческую позицию и опубликовал заявление («Декларацию»), в котором настаивал на примирении с меньшевиками и решительно высказывался против созыва III съезда партии и против агитации за съезд. Ленин был отстранен от заведования заграничными делами ЦК, и ему запрещалось печатать что-либо без согласования со всей коллегией ЦК. Центральный Комитет запрещал отправку в Россию большевистской литературы и требовал распространения меньшевистской. Все это вело к дезорганизации партийной работы в России. Возникал конфликт за конфликтом. Вся большевистская группа в Женеве крайне тяжело переживала создавшееся положение. Особенно тяжело было Владимиру Ильичу, ибо он лучше всех понимал, что все это вело к бесплодной растрате сил, дезорганизации всей партийной работы в России, и это в то время, когда рост революционного движения в стране требовал от нашей партии максимального напряжения сил.

Владимиру Ильичу и его ближайшим товарищам было ясно, что нельзя оставить без ответа раскольническую «Июльскую декларацию» ЦК. Так возникла мысль о созыве совещания группы большевиков, бывших в то время в Женеве, получившего название «совещания 22-х». На нем было обсуждено и принято обращение «К партии», написанное В. И. Лениным². Обращение с начала до конца проникнуто горячей верой в силу партии, которая так характерна для Владимира Ильича, верой в способность партии преодолеть тяжелый кризис и, несмотря ни на что, выйти на правильный путь. Совещание проходило за городом, где-то в окрестностях Женевы, не помню, в каком помещении, но это было на втором этаже и в довольно просторном зале. Я не могу точно восстановить в памяти имена всех, кто был на этом совещании. В Женеве летом 1904 года я встречалась со многими большевиками-подпольщиками. Среди них были Луначарский, Богданов, Малинин, Воровский, Карпинский, Ильины, Первухины и др. Кто из них приехал до совещания и, следовательно, участвовал в нем, а кто после, я точно сказать не могу, но отчетливо помню в числе присутствовавших Владимира Ильича, Надежду Константиновну, В. Д. Бонч-Бруевича, В. М. Величкину, Лепешинских, Лядовых, Первухиных, П. А. Красикова, С. И. Гусева, Лизу Кнуньянц.

Обращение «К партии» разъясняло необходимость немедленного созыва III съезда партии, как единственно возможного выхода из кризиса, и призывало партийные организации к борьбе за съезд. Оно сыграло огромную роль в деятельности большевистских партийных комитетов в России, дало им в руки боевое оружие, программу борьбы за III съезд. В октябре по инициативе Ленина в России было создано Бюро комитетов большинства для подготовки созыва III съезда партии.

Большое затруднение в работе большевистских организаций создавало отсутствие газеты. Особенно это отражалось на руководстве партийными организациями в России.

Мысль об издании большевистской газеты все больше и больше захватывала Владимира Ильича и его ближайших товарищей. Большевистское издательство («Издательство В. Бонч-Бруевича и Н. Ленина») выпустило ряд брошюр, написанных Лениным, Ольминским, Воровским, Лядовым, Богдановым и другими для посылки в Россию. Но этого было явно недостаточно. Нужен был руководящий периодический печатный орган, тесно связанный с партийными организациями, живо откликающийся на события революционной жизни в России.

Крайнее нервное переутомление вынудило Владимира Ильича и Надежду Константиновну выехать из Женевы на отдых. Примерно с середины июля и до середины сентября они бродили пешком в горах Швейцарии и жили в деревне около озера Lac de Вге. Все это время, особенно в августе, Владимир Ильич был тесно связан перепиской с оставшимися в Женеве заграничными агентами ЦК: В. Д. Бонч-Бруевичем, М. Н. Лядовым, П. Н. Лепешинским; он руководил их работой, получал через них корреспонденцию из России.

В это время у Владимира Ильича, по-видимому, уже вполне определенно созрел план издания большевистской газеты. Надежда Константиновна в своих воспоминаниях пишет, что август она и Владимир Ильич провели в глухой деревушке около озера Lac de Вге вместе с Богдановым, Ольминским и Первухиным. Здесь они сговорились с Богдановым о плане литературной работы, «наметили издавать свой орган за границей и развивать в России агитацию за съезд».

Об этом же косвенно свидетельствует и письмо, которое я получила в конце августа от Владимира Ильича и Надежды Константиновны. Владимир Ильич просил «возможно скорее (желательно бы сегодня)» послать письмо «всем нашим друзьям в России». Дальше идет текст письма, написанный рукой Владимира Ильича, который надо было послать в Россию: «Пожалуйста, немедленно приступите к сбору и отсылке всех и всяческих корреспонденций по нашим адресам с надписью: для Ленина. Крайне нужны также деньги. События обостряются. Меньшинство явно готовит переворот по сделке с частью ЦК. Мы ждем всего худшего. Подробности на днях». Владимир Ильич повторяет, что это письмо надо послать немедленно. Дальше рукой Надежды Константиновны написано 10 адресов, куда надо было послать письмо: «...и вообще по всем адресам друзей, в которых вполне можно быть уверенными»³. По-видимому, Владимир Ильич собирал корреспонденции как материал для новой большевистской газеты. Препятствием для ее издания было отсутствие денежных средств. Но в ноябре В. Д. Бонч-Бруевичу удалось договориться с одной французской фирмой о кредите на бумагу и на печатание газеты, а М. Н. Лядову — достать некоторую сумму денег на первые расходы. Кроме того, в перспективе была возможность получения денег от продажи газеты за границей и в России.

Все это уже позволяло поставить издание газеты на деловую, практическую почву. В связи с этим в начале декабря 1904 года в Женеве состоялось собрание группы большевиков, на котором вопрос об издании нового органа был решен окончательно, единогласно были приняты его название — «Вперед» — и предложенный В. И. Лениным текст извещения о выпуске газеты. Кроме того, были решены вопросы редакционного порядка и определен состав редакции: Ленин, Воровский, Ольминский и Луначарский. Настроение на этом собрании было приподнятое. Наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки! Я присутствовала на собрании и видела, как радостно взволнован был Владимир Ильич, да и не он один. У всех точно гора свалилась с плеч.

Газета «Вперед» продолжала линию старой, ленинской «Искры». Она сыграла огромную роль в борьбе за III съезд и в руководстве большевистскими подпольными организациями в России, в разъяснении сущности и принципиальности разногласий большевиков с меньшевиками. 24 декабря 1904 года Владимир Ильич писал М. М. Эссен: «У нас теперь подъем духа и заняты все страшно: вчера вышло объявление об издании нашей газеты «Вперед». Все большинство ликует и ободрено, как никогда. Наконец-то порвали эту поганую склоку и заработаем дружно вместе с теми, кто хочет работать, а не скандалить!»⁴

Принятие обращения «К партии» подняло настроение большевиков, но не разрядило обстановку. Не проходило ни одного собранна с докладами большевиков без организованных меньшевиками скандалов. Запомнилось одно устроенное большевиками собрание с рефератом, на котором дело дошло чуть ли не до драки. Меньшевики учинили обструкцию, хотели захватить кассу. Ушли мы с этого собрания в отвратительном настроении и до рассвета бродили с Красиковым, Гусевым и еще несколькими товарищами по улицам Женевы, взвинченные до последней степени, возмущенные, негодующие.

Последнее выступление Владимира Ильича, на котором я присутствовала в Женеве, был его реферат на тему «Земская кампания и план «Искры». Оно проходило в «Cafe Caserne». На входном билете напечатано «Cafe Caserne. Начало ровно в 8 1/2 час. вечера. Входной билет № 12. На реферат тов. Ленина. Тема «Земская кампания и план «Искры». Вход только по этим билетам; входн. плата 20 сантимов. Бюро по организации рефератов большинства. Председатель собрания Вл. Бонч-Бруевич. Женева».

Реферат Ленина был посвящен критике письма редакции «Искры» к партийным организациям («Для членов партии»), опубликованного в ноябре 1904 года. В этом письме меньшевики выдвигали целый план политической кампании для воздействия на либеральную буржуазию, ходатайствующую о конституции. Меньшевики предлагали организацию многолюдных манифестаций рабочих для придания храбрости либеральной буржуазии. Вместо рабочих демонстраций с революционными требованиями они предлагали поддержку либерального конституционного движения.

Ленин разоблачал меньшевиков как прихвостней буржуазии, стремящихся подчинить пролетариат буржуазии и в своем усердии перед буржуазией требующих даже «уменьшения храбрости пролетариата». Не соглашение с земцами, а массовый натиск на правительство — так определил Ленин ближайшие цели борьбы пролетариата. Жизнь очень скоро подтвердила верность ленинских установок. В революции 1905—1907 годов либеральная буржуазия разоблачила себя как контрреволюционная сила. Владимир Ильич прочитал этот реферат с большим воодушевлением. Он разделал меньшевиков, как мы говорили, «под орех». Меньшевики буквально неистовствовали. Реферат Владимира Ильича был напечатан отдельной брошюрой и послан в Россию. И вот наконец, к общему нашему восторгу, 4 января 1905 года вышел первый номер газеты «Вперед»⁵. Я получила его уже в Париже.

В декабре 1904 года П. А. Красиков был послан Владимиром Ильичем в Париж для укрепления русской большевистской группы в качестве ее секретаря. Недели через две переехала в Париж и я.

Здесь не было такого напряжения организационной борьбы, как в Женеве, и встречи с меньшевиками были реже. Но не было и того биения пульса русской революционной жизни, который так ощущался в Женеве; не было Ленина, к которому, как к центру, тянулись нити от партийных организаций России.

Связь с Женевой, то есть с заграничным центром, осуществлялась преимущественно через Марию Ильиничну. Она осведомляла нас о всех партийных новостях. Переписка с ней была оживленной. Она писала большие письма, сообщала сведения, получаемые из России, и о том, что делалось в Женеве, присылала литературу, в том числе брошюры, издаваемые женевским большевистским издательством, и газету «Вперед» для парижской группы и для отправки в Россию «в конвертах». Время от времени из Женевы приезжал кто-либо из товарищей, привозил литературу и картины (репродукции), в которые искусно были вклеены большевистские печатные издания для отправки их почтой в Россию. Все эти издания печатались в то время на очень тонкой, почти папиросной бумаге, что значительно облегчало отправку их в Россию. Приезжали в Париж Воровский, Бонч-Бруевич, Луначарский, Эссен (Барон и его брат Бур) и др.

В одном из писем ко мне из Женевы в Париж в январе или феврале 1905 года Мария Ильинична делилась сведениями о неважном положении в некоторых партийных организациях в России и выражала надежду, что «Вперед» изменит положение вещей на местах. Важно побольше отправить людей в Россию, писала Мария Ильинична, есть надежда получить деньги, но пока их нет.

«В Питере, слышно, был провал человек 17-ти меньшевиков. В Одессе дела обстоят недурно, там теперь Дяд-ка⁶. Меньшевиков туда понаехало человек 14, между прочим и маленький мышонок в пенсне Д⁷. Образована там агитгруппа в 8 человек — 4 меньшевика и 4 большевика, но, видимо, дело все больше идет к тому, что всюду будут образовываться, путем раскола, отдельные комитеты меньшевиков и большевиков.

Из местной жизни новости вот какие: в Женеве был реферат Мартова о либерализме и социализме страшно жалкий и бессодержательный, точно для гимназистов пятого класса читался. Всякая полемика и новые планы новой «Искры» в нем старательно были обойдены, так что Воинов⁸, собиравшийся говорить, при всем желании не мог этого сделать, так как не на что было возражать... Наша публика устроила ряд кружков: организационный, агитаторский, пропагандистский и технический. Дело идет живо, ведутся протоколы собраний. Пока интересно и плодотворно, не знаю, как дальше пойдет...»

Мария Ильинична выражала надежду, что мы хорошо поставим рассылку конвертов с литературой. «Это было бы очень важно, тем паче, что в других колониях это дело идет, как оказывается, очень плохо. Лейпциг, на который возлагались также большие надежды, рассылает главным образом «Искру» (!!). Лондон совсем молчит и т. д.». Далее Мария Ильинична просит сообщить все адреса, по которым рассылается большевистская литература из Парижа, и если отмечается, то также что и куда разослано, обещает прислать и новые адреса, «только важно, чтобы они использовались...»⁹

Рассылать литературу в конвертах и бандеролью даже из такого большого города, как Париж, можно было лишь малыми дозами, по 1—2 пакета в день, во избежание провала их на границе. Сейчас трудно себе представить, какое значение имела систематическая, изо дня в день, посылка «конвертов», а значит, и получение русскими партийными органами свежих номеров газеты с руководящими статьями Ленина. Этот «малый транспорт» был очень важной составной частью нашей работы в Париже. Выполняли мы ее добросовестно.

В наши обязанности входило также распространение большевистской литературы в политэмигрантской колонии, встречи и устройство приезжавших (чаще всего из Женевы) товарищей, организация платных вечеринок с буфетом, доход от которых поступал в партийную кассу, всегда скудную...

Воспоминания о В. И. Ленине. В 5-ти т. Изд. 3-е. М., 1984, т. 2, с. 139—151

Примечания:

¹  См.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 276. Ред.

² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 13-21. Ред.

³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 46, с. 372. Ред.

⁴ Там же, с. 429. Ред.

⁵ Из-за задержки набора первый номер газеты «Вперед» вышел в свет не 22 декабря 1904 г. (4 января 1905 г.), как указано в газете, а на два дня позднее. Ред.

⁶ Дяденька — Л. М. Книпович. Прим. автора.

⁷ Так изображена на карикатуре Лепешннского «Как мыши кота хоронили» И. Г. Смидович-Леман (Димка). Прим. автора.

⁸ А. В. Луначарский. Прим. автора.

⁹ Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. 25, on. 1, д. 135. Ред.