Н.А. Алексеев
В. И. ЛЕНИН В ЛОНДОНЕ (1902—1903 гг.)
В конце февраля или начале марта 1902 года я получил письмо от Ю. О. Цедербаума (Мартова) из Мюнхена, где тогда издавалась «Искра», в котором он сообщал, что по некоторым соображениям дальнейшее печатание «Искры» в Германии неудобно и редакция подумывает о переселении в Лондон, если только можно будет печатать газету в типографии английской социал-демократической федерации. Насчет этой возможности он просил меня переговорить с тов. Гарри Квелчем, редактором английского с.-д. еженедельника «Джастис». К письму Ю. О. Цедербаума было приложено письмо от В. И. Засулич к тов. Квелчу — нечто вроде мандата на мое имя для ведения переговоров.
При первом же свидании с тов. Квелчем выяснилось, что печатать «Искру» в типографии «Джастис» будет возможно, несмотря на тесноту помещения, если у нас будут свои наборщики. О результате переговоров я немедленно сообщил Ю. О. Цедербауму и получил извещение, что искровцы в скором времени переселяются в Лондон. О том же мне написал и В. И. Ульянов, которого я до того времени лично не знал. Владимир Ильич писал, что на мое имя будут приходить письма для некоего Якоба Рихтера и что эти письма будут для него.
Вскоре Владимир Ильич приехал в Лондон вместе с Надеждой Константиновной. Ю. О. Цедербаум приехал недели на две позже...
Около недели с небольшим Владимир Ильич и Надежда Константиновна прожили в одной из многочисленных в Лондоне «спальных комнат», сдаваемых от себя небогатыми квартирохозяевами, затем нашли себе две комнаты без мебели недалеко от станции городской железной дороги — Кингс-Кросс-Род. В этих двух комнатах, для которых пришлось приобрести самую скромную меблировку (кровати, столы, стулья и несколько простых полок для книг), Владимир Ильич и Надежда Константиновна прожили все время до переселения «Искры» в Швейцарию (весной 1903 г.). Помнится, чересчур незатейливая обстановка комнат вызвала недоумение у хозяйки квартиры. Особенно смущало ее отсутствие занавесок на окнах, и она настояла, чтобы какие-нибудь занавески непременно были куплены, иначе у нее выйдут неприятности с домовладельцем, который от всех жильцов своего дома требует известной респектабельности. Еще более смутило мистрис По (такова была фамилия хозяйки квартиры) отсутствие у Надежды Константиновны обручального кольца. Но с этим последним обстоятельством ей пришлось примириться, когда ей объяснили, что ее жильцы — вполне законные супруги, и если она толкует отсутствие кольца в предосудительном смысле, то подвергается риску привлечения к суду за диффамацию. После такого объяснения, сделанного мистрис По не Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной, а К. М. Тахтаревым, жена которого (покойная А. А. Якубова) была очень дружна с Надеждой Константиновной, мистрис По успокоилась и в респектабельности своих жильцов больше не сомневалась...
Из редакции «Искры», в состав которой тогда входили Владимир Ильич, Ю. О. Цедербаум, В. И. Засулич, Г. В. Плеханов, П. Б. Аксельрод и А. Н. Потресов, поселились в Лондоне только первые трое. Плеханов и Потресов приезжали только на время. Аксельрод за лондонский период «Искры» не приезжал ни разу. На Сидмаузс-стрит, недалеко от квартиры Ульяновых, было снято пять небольших комнат в двух этажах; одна служила столовой, другая была предназначена для приезжающих, в остальных трех поселились В. И. Засулич, Ю. О. Цедербаум и я. Газовая плита позволяла нам без особых хлопот готовить поочередно обеды. Порою, впрочем, мы утоляли голод в одном из простеньких ресторанов на Грейс-Инн-Род. Обстановка нашей коммуны была самая неприхотливая.
Владимир Ильич и Надежда Константиновна вели в Лондоне жизнь довольно уединенную. Владимир Ильич еще до приезда в Лондон подробно изучил его план и удивлял меня, который мог считать себя до известной степени старожилом, уменьем выбирать кратчайший путь, когда нам приходилось куда-нибудь ходить вместе (пользоваться конкой или городской железной дорогой мы по возможности избегали по финансовым соображениям). Хорошо зная еще до приезда в Лондон английский язык, Владимир Ильич решил в нем усовершенствоваться и с этой целью напечатал объявление (кажется, в еженедельнике «Атенеум»), что «русский доктор прав и его жена желают брать уроки английского языка в обмен на уроки русского».
После этого объявления у Владимира Ильича и Надежды Константиновны явилось три учителя-ученика из англичан. Одним был некий мистер Реймент, почтенный старик, внешним обликом напоминавший Дарвина, служащий известной издательской фирмы «Джордж Белл и сыновья»; другим — конторский служащий Вильямс; третьим — рабочий Йонг. Кажется, этими лицами и ограничивался круг английских знакомств Владимира Ильича. Время от времени он бывал у немецкого социал-демократа В. Беера, корреспондента социал-демократических газет, впоследствии автора «Истории социализма в Англии» и других книг...
Владимир Ильич ежедневно заходил на полчаса-час «в коммуну» по редакционным и другим делам. Время от времени к нам наезжали россияне. Вскоре по переезде искровцев в Лондон приезжали П. Г. Смидович (принявший деятельное участие в меблировке «коммуны»), месяца полтора пробыла его сестра И. Г. Леман (Димка). Ее муж М. Н. Леман носился с мыслью печатать «Искру» в России с целлулоидных клише и сделал в одной из лондонских типографий несколько опытов с изготовлением таких клише. Приезжали киевляне А. А. Тарасевич и В. М. Сапежко, очень настаивавшие на издании помимо «Искры» еще более доступной по характеру изложения для рабочих масс газеты. С их доводами в пользу издания такой газеты соглашался Плеханов, но прочие члены редакции были против, особенно Ю. О. Цедербаум, который позицию Плеханова в этом вопросе объяснял тем, что он все равно сам писать ничего не будет. Особое оживление внес в жизнь искровцев приезд группы товарищей, совершивших знаменитый побег из киевской тюрьмы (Н. Э. Бауман, В. Н. Крохмаль и др.). Довольно долго жил Л. Г. Дейч, неоднократно выступавший публично со своими сибирскими воспоминаниями. Из других россиян вспоминаю покойного д-ра Краснуху и Добровольского...
Дорожа своим временем, Владимир Ильич не особенно долюбливал тех из приезжавших россиян, которые с этим не считались. Помню его негодование на ежедневные визиты покойного Лейтейзена (Линдова), приезжавшего из Парижа и зачастившего к нему. «Что у нас, праздники, что ли?» — выражался Владимир Ильич, жалуясь на это в «коммуне».
Но при всем своем стремлении экономить время Владимир Ильич охотно принял предложение вести занятия с кружком русских рабочих-эмигрантов, организованном при моем ближайшем участии еще до приезда искровцев в Лондон. Он много раз ездил со мною в Уайтчепель объяснять кружку программу РСДРП, выработанную редакцией «Искры». Он читал эту программу кружку фразу за фразой, останавливаясь на каждом слове и разъясняя все недоумения слушателей. Этот рабочий кружок представлял по своему составу маленький интернационал; среди участников его были: русский англичанин Робертс, молодой слесарь, родившийся и выросший в России и приехавший в Лондон из Харькова, где он работал на машиностроительном заводе Гельфериха-Саде; русский немец Шиллер, переплетчик из Москвы, работавший в «Искре» в качестве наборщика; резчик по дереву Сегал из Одессы, слесарь точной механики Михайлов из Петербурга и другие. Почти все они позже уехали в Россию и работали в партийных организациях...
Пролетарская революция, 1924, № 3 (26), с. 148—153
Ц. С. Зеликсон-Бобровская
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ
...Постоянная действительная организационная связь заграничного центра с российской работой на местах установилась лишь с 1900 года — с появления заграничной группы «Искры». Уже в четвертом номере газеты «Искра» была помещена блестящая статья Ленина «С чего начать?». Статья, посвященная вопросам организационного строительства партии, явилась как бы вступлением к вышедшей в конце 1902 года знаменитой книге Ленина «Что делать?». Книга эта сделала эпоху в области партийного строительства1.
Группа «Искры» к описываемому мною времени (1902 г.) кроме правильно выходящей и широко распространяемой в России газеты того же названия имела свой очень прочный организационный аппарат. По плану Ленина имелись прежде всего хорошо подготовленные, ответственные товарищи, так называемые агенты «Искры». Они направлялись редакцией в Россию для непосредственной работы на местах и передвигались по мере надобности с места на место. Путем систематической шифрованной переписки и поездок они держали заграничный центр в курсе всей своей работы и общего положения дел на местах. Кроме этих высококвалифицированных товарищей-агентов, успешно проводивших на местах принципиальную и тактическую линию «Искры», имелись работники-профессионалы, менее теоретически подготовленные. Они были заняты исключительно техническими функциями: налаживанием транспорта людей и литературы через границу, постановкой паспортного дела и т. д...
Вести об «Искре» (столь необходимом тогда для всей партии центре) дошли до самых отдаленных углов Сибири. К концу лета 1902 года начинается повальное бегство из ссылки наиболее активных товарищей и паломничество в Швейцарию, а оттуда в Лондон, где тогда была редакция «Искры» и где жил Ленин...
Со всеми этими товарищами установились какие-то особенно дружеские, приятельские отношения. Вместе читали, беседовали, делились впечатлениями и опытом прошлой нашей работы. Толковали о пережитом в тюрьмах, о жандармских допросах. Но больше всего гадали о ближайших и отдаленных перспективах русской революции...
В августе 1902 года наш тесный кружок в Цюрихе неожиданно расширился и еще больше оживился с появлением целого десятка товарищей, бежавших из киевской тюрьмы. Этот побег был организован «Искрой»; для устройства его в свое время были посланы товарищи...
Появление в Цюрихе киевских беглецов не только вызвало естественную радость среди нас, но и целую сенсацию произвело среди швейцарцев. Газеты описывали этот «отчаянно-смелый побег русских революционеров из царской тюрьмы». Репортеры гнались не только за самими киевлянами, но и за нами, общавшимися с ними, назойливо требуя от нас «интимных подробностей побега»...
К концу лета наша цюрихская компания начала понемногу разъезжаться. Первого проводили Бориса Николаевича (Носкова): он, как член Организационного комитета по созыву Второго съезда партии, был вызван в редакцию «Искры». Не без зависти поглядывали мы на товарища, отъезжающего в Лондон, которому предстояло иметь дело с самим Лениным, о личном знакомстве с которым некоторые из нас, и я в том числе, тогда только еще мечтали. Радовались мы за Бориса Николаевича, что едет он «делать историю партии», как выражались мы тогда. Едет принимать участие в подготовительной работе того съезда, который должен окончательно ликвидировать всякие оппортунистические, рабочедельческие шатания и создать ортодоксально-марксистскую партию революционной социал-демократии по плану «Искры».
В том, что на Брюссельском съезде восторжествует искровское течение, никто из нас ни минуты не сомневался, так как «Искра» в описываемое время фактически завоевала все организации сколько-нибудь крупных пролетарских центров России. Только отдельные небольшие пункты еще тянулись за «экономизмом» и «Рабочим делом». Таким оплотом «экономистов» был Воронежский комитет. Про него злые языки говорили, что состоит он из одной девицы, высоко державшей знамя «Рабочего дела», и что девица эта — сестра Акимова-Махновца, лидера рабочедельцев. О том, что на Втором съезде нашей партии, в Брюсселе, сама «Искра» даст трещину, которая искровцев разделит на большевиков и меньшевиков (беков и меков, как называли мы тогда), что в дальнейшем обозначится примиренческое течение (ни бе ни ме), к которому примкнет Борис Николаевич, обо всем этом мы в Цюрихе летом 1902 года не думали.
После Бориса Николаевича собрались мы с Верой Васильевной Кожевниковой ехать: она — в Москву, а я... восстанавливать связи с Ярославлем, Костромой и Иваново-Вознесенском. Поездке нашей предшествовали дни своеобразной подготовки. Как у Веры Васильевны, так и у меня имелись довольно объемистые записные книжки с десятками адресов и паролей, которые надо было зазубрить. С собою нельзя было брать ни одной бумажки, чтобы, на случай провала на границе, никаких путей не давать жандармам.
Никогда не забуду, как мы с видом гимназисток, шагая из угла в угол, самым серьезным образом зазубривали: Кострома, Нижняя Дебря, дом Филатова, Марье Ивановне Степановой. Пароль: «Мы ласточки грядущей весны». Или: «Москва, Живодерка, Владимиро-Долгоруковская аптека, провизор Лейтман. Пароль: «Меня послали к вам птицы певчие». Ответ: «Добро пожаловать». Или что-нибудь в этом роде. Все это надо было знать назубок, чтобы искать Нижнюю Дебрю именно в Костроме, а не в Ярославле...
Через границу мне предстояло ехать по паспорту некой австрийской артистки Гедвиг Навотни. Поэтому пришлось израсходоваться на покупку модного осеннего пальто, шляпки с вуалью и шелкового зонтика, чтобы иметь вид настоящей дамы. В борт своего модного нового пальто тщательно зашила длинный и узкий кусок полотна, на который переписала присланный мне из редакции «Искры» написанный Лениным, как говорили мне тогда, листок, который я должна была передать в Питер для напечатания и распространения по всей России. Содержание этого листка, к величайшему своему сожалению, вспомнить теперь не могу, хотя сама, перед отъездом из Цюриха, переписывала его с оригинала на полотно.
Переход через границу обошелся не без волнения. Австрийскую артистку Гедвиг Навотни почему-то решили обыскать на границе. Мне предложено было «пожаловать» в жандармскую комнату, где дожидалась женщина, которая должна была всю меня обшарить. Вся эта история с обыском мне не особенно пришлась по душе. Ведь мое модное пальто было не без греха. Ведь там сидела целая прокламация. Но, к счастью, оказалось, сидела фундаментально. Заставив меня раздеться донага и даже косы расплести, жандармка никакого внимания не обратила на повешенное мною на спинку стула пальто и расписалась, что при мне ничего предосудительного не найдено.
Так обрадовалась столь неожиданному исходу дела, что забыла в жандармской комнате свой великолепный заграничный зонт, который, как мне казалось, являлся как бы завершением всего моего модного туалета «настоящей дамы». Потеря зонта была для меня чувствительна. Один момент я даже думала вернуться в жандармскую комнату. Но, разумно чувствуя всю крамольность своей выходки, не осмелилась повторно предстать пред ясные очи жандарма. С грустью оставила им на память гордость своего модного туалета.
* * *
Окончательно осознала себя вновь в России лишь в Питере, после того как закончила артистическую карьеру. Так мысленно я называла свое кратковременное невольное бытие в образе австрийской артистки Гедвиг Навотни. Когда получила от питерских товарищей паспорт для прописки в России, я почувствовала хоть сколько-нибудь устойчивую почву под ногами. Новое имя — Пелагея Давыдовна (фамилию забыла) так быстро внедрилось в сознание, что было бы странно, если бы кто-нибудь стал иначе меня называть...
Время в Питере тогда было очень тревожное. Аресты среди нашей публики не прекращались. При встречах с товарищами приходилось соблюдать величайшую осторожность. Каждую ночь ночевала на новом месте.
Из Питера направилась в Тверь... Приехала поздно вечером. Хозяин, не то чертежник, не то землемер, встретил меня более чем нелюбезно... Мое ночное появление, очевидно, окончательно переполнило чашу терпения гостеприимного хозяина. Он предложил мне, в самой откровенной форме, забрать злополучную корзинку и отправляться, куда мне будет угодно...
Рано утром пришли в земскую больницу. Врач, член Тверского комитета, очень перед нами извинялся за чертежника (быть может, землемера), который, мол, действительно несколько трусоват, но все же нам сочувствует.
Во время трехдневного пребывания в Твери пыталась выяснить, в каком положении находится организация. Но узнать что-нибудь от этого доктора было более чем затруднительно. Доктор относился к разряду резервных членов комитета. Так мы тогда называли товарищей, которые по своей подготовке в теории являлись хоть и выдержанными марксистами, но по духу были совсем мало похожи на революционеров. Их революционная деятельность в лучшем случае сводилась к написанию проекта, листовки, или составлению программы для ведения занятий в кружке высшего типа. Такие резервные члены комитета бывали чрезвычайно осторожны, дорожили своим покоем и своей легальностью. Всем этим дорожили в меру, то есть, попадая все же иногда в тюрьму, на допросах держали себя прилично, не выдавали и вообще были люди надежные, даже необходимые...
Оставив несколько литературы, причитавшейся Тверскому комитету по разверстке, я направилась через Москву в Ярославль. Оттуда должна была поехать в Кострому. Последняя еще в Цюрихе... была намечена как база, откуда буду восстанавливать связи с другими городами ткацкого района. В Москве пришлось иметь дело с близкой приятельницей, Верой Васильевной Кожевниковой. Выехав из Цюриха незадолго до меня, она уже успела осесть в Москве, прописавшись по чужому паспорту. По ее словам, положение московской организации было тогда крайне тяжелое. С первых же дней ей и Глафире Окуловой (по мужу Теодорович), тоже жившей нелегально, пришлось кое-как сколачивать Московский комитет, не существовавший ко времени их приезда. До районов они еще не добрались. Все «прошпиковано». Зубатовщина продолжает царить вовсю.
Существование каждого вновь созданного Московского комитета измеряется даже не месяцами, а неделями. Тем не менее они не теряют бодрости и работают вовсю. Максим Горький очень много помогает московской организации. На днях предполагают устроить нелегальную вечеринку в пользу комитета, где выступит Горький и где я буду иметь возможность побеседовать с ним.
Очень хотелось познакомиться с Горьким. Но нравы тогда были строгие, и я сама бы первая осудила такого товарища, который едет по партийному делу и задерживается лишние дни в пути по личным мотивам, а потому не стала дожидаться вечеринки. В виде компенсации Вера Васильевна достала мне билет в театр. Шло только что появившееся «На дне» Горького. Публика в каком-то бешеном восторге без конца требовала автора. Автор, совсем еще молодой человек, неуклюже выходил, по-медвежьи кланялся и все вынимал из кармана носовой платок, пытаясь не то высморкаться, не то вытирать пот с лица. Ночевать в Москве приходилось мне в Замоскворечье, в уютно обставленной комнате совсем молоденькой, прехорошенькой курсистки-математички, почти девочки. Девочка эта была Варвара Николаевна Яковлева... По дороге из Москвы в Ярославль пошли треволнения. Ночью на каком-то полустанке вдруг длительная остановка. Выясняется порча и именно в нашем вагоне. Его надо отцепить. Вещи были выброшены на платформу. Моим глазам представилось эффектное зрелище: в горке вещей, на самом верху, красуется моя корзина, а возле стоит жандарм и охраняет все это добро. Без смеха нельзя было глядеть на фигуру жандарма, охраняющего мою нелегальщину.
Провозились на этом полустанке довольно долго. Продуло меня здорово. Так как недомогание началось еще в Твери, то в Ярославль приехала совсем больная. Еле добрела до извозчика, который повез меня к Путиловой. Последняя, приняв от меня литературу, обещала выделить часть для Костромы и Иваново-Вознесенска, а меня повезла на такую квартиру, где можно и поболеть в крайнем случае. Квартиру, где мне предстояло болеть, занимали сестры Дидрикиль — Мария, Ольга и Нина Августовны. Мария и Ольга Дидрикиль (последняя по мужу Кедрова) только недавно вернулись из московской Таганки. Сидели они по делу «Северного союза», который потерпел крупный провал в конце апреля того же 1902 года...
В квартире сестер Дидрикиль мне пришлось пролежать около месяца. Уходом все время пользовалась прямо идеальным. Как-то было естественно, что Ольга варит для меня бульоны и кашки, а Нина бегает то за доктором, то в аптеку, то в лавочку. Меня даже мало смущало, когда из-за меня и ночью кто-нибудь из них не спит. Вообще в этой квартире толкалось много публики, и все себя чувствовали как дома. Младшая, Нина Дидрикиль (по мужу теперь Подвойская), во время провала весною, просто должно быть по малолетству, не была арестована. При мне и Мария и Ольга, как недавно выпущенные из тюрьмы и поднадзорные, больше сидели дома, а юная Нина много суетилась, завязывала связи с отдельными рабочими, раздавая им привезенную мною литературу, устраивала какие-то кружковые занятия среди молодежи...
По приезде в Кострому направилась к курсистке питерских Бестужевских курсов Клавдии Овчинниковой. Жила она в то время у своих родителей, купцов Овчинниковых. Клавдия очень тепло меня встретила и сразу принялась за мое устройство. Старикам своим заявила, что я знакома ей по Питеру, что в Кострому приехала по семейным обстоятельствам и буду искать уроки. Удачно было, что паспорт мой был из Питера, что моя Пелагея Давыдовна была замужем, а значит, при самом слабом воображении можно было сфабриковать семейную драму — изобразить из себя обманутую жену. План наш удался как нельзя лучше: добродушные старики Овчинниковы приняли самое горячее участие в моей судьбе. Отвели мне отличную комнату, кормили до отвала и за все это назначили плату всего 12 р. в месяц. По тем временам это было очень дешево. В доме Овчинниковых, начиная с хозяина и кончая прислугой, все были круглые, здоровые, упитанные. Мой истощенный вид особенно не гармонировал со всей этой сытой обстановкой. Надо мною воздыхали, подсовывали лучшие куски и от души сочувствовали моему семейному горю... В Костроме в ту зиму тоже пришлось застать лишь обломки разрушенного весною «Северного союза». Из этих обломков, согласно поручению из-за границы, я должна была что-то склеить, а уже это склеенное связать с «Искрой». Первый товарищ, при помощи которого я приступила к работе, был Иван Никонович Савин, молодой врач, живший пока легально в Костроме. Он еще до меня пытался собрать воедино остатки организации, но руки у него опускались.
В Костроме, так же как в Ярославле, новых людей, на которых можно бы ему опереться, не было. Приходилось иметь дело все с теми же товарищами: братьями Завариными, Софьей Загайной, Марией Сергеевной Александровой и другими, которые осенью вернулись из московского заточения в Кострому. Все они были поднадзорные, все на виду у жандармов.
С моим приездом Иван Никонович воспрянул духом, почувствовал, что там, в центре, не забыли Костромы. Для создания основного ядра восстанавливаемой костромской организации нам необходимо было привлечь хотя бы одного влиятельного рабочего. В это время в Костроме находился вернувшийся из Таганки по делу «Северного союза» бывший путиловский рабочий-модельщик Иван Платонович Александров, по кличке Макар. Я решила с этим товарищем познакомиться. Жил Макар на краю города, в крохотном флигелечке на задворках у какой-то мещанки. Когда я первый раз попала туда, застала в нищенски обставленной, неубранной хибарке растерянного, суетящегося Ивана Никоновича. В углу, на солдатской койке, лежал человек огромного роста лет 30—35, с выразительными энергичными чертами лица, глубоко сидящими, проницательными и очень насмешливыми черными глазами.
При моем появлении богатырь этот зашевелился, приветливо протянул мне огромную мозолистую лапу и насмешливо сказал: «Вот Китик (так он назвал Савина) пугал меня, что придет какая-то Пелагея да еще Давыдовна, а пришла просто маленькая Поля, и она совсем не страшная»...
Положение больного было очень опасное. Савин решил отправиться в город за опытным врачом и лекарствами. Привезенный из города старый опытный врач нашел, что положение хотя и тяжелое, но уже не столь безнадежное. При хорошем питании и разумном уходе больного можно будет скоро поднять... С неделю мы отхаживали Макара, а потом он стал быстро поправляться...
Человек недюжинного ума, очень начитанный, много на своем веку повидавший, работая на заводах в Питере, Макар не только великолепно разбирался в вопросах партийной жизни, но и очень тонко знал людей. При встречах с ними как-то охватывал своим острым умом всего человека, со всеми его достоинствами, недостатками и просто слабыми, уязвимыми местами...
Когда Макар стал на ноги, то отправился на фабрики для возобновления связи с многочисленными своими знакомыми рабочими... Первейшей и главнейшей задачей мы себе поставили укрепить на всех сколько-нибудь крупных фабриках хотя бы по одному небольшому рабочему кружку. Для этого надо было очень конспиративно видаться с отдельными, уцелевшими от весеннего провала, представителями разрозненных кружков. Как только наступал вечер, каждый из нас трех уходил на «свидания при лунном свете». Так называл Макар свидания с рабочими где-нибудь на бульваре в зимнюю стужу.
Выпустили мы также листок с призывом организоваться, написанный Китиком, раскритикованный Макаром, переделанный мною и напечатанный на гектографе Соней Загайной. Распространили мы этот листок при помощи макаровских приятелей-рабочих, которые потом передавали, что прокламация возымела свое действие; ребята зашевелились, почувствовали, что организация опять живет...
Гениальный план Ленина — организация революционеров — не был праздным измышлением оторвавшегося от российской действительности теоретика, как уверяли наши противники из лагеря рабочедельцев, а потом меньшевиков. Необходимость создания централизованной революционной партии мы самым острым образом чувствовали в своей повседневной работе на местах. Вот почему мы решили разорвать наш прочный «тройственный союз», то есть решено было, что Макар при первой возможности (впоследствии, уже будучи в Твери после «предварилки», устроила ему эту поездку) поедет за границу, где немного подлечится, немного почитает, повидается с нашими вождями и после этого поедет в качестве профессионала на общепартийную работу. Китик останется в качестве единственного из трех китов поддерживать костромскую землю, а я предварительно поеду в Ярославль, где попытаюсь создать опорный пункт организации на Корзинкинской мануфактуре. Затем, когда доберусь до сердца ткацкого района, установлю связь с Иваново-Вознесенском. Потом мы созовем совещание из представителей этих трех городов (Кострома, Ярославль, Иваново-Вознесенск), на нем изберем областной комитет, который немедленно же свяжем с «Искрой». Таким образом, в конце той же зимы (начало 1903 г.) я вторично очутилась в Ярославле, где мне сразу не повезло, неудачи следовали за неудачами.
Началось с того, что поселили у хозяйки, которая как-то сразу подозрительно стала относиться ко мне. Сначала приняла меня, очевидно, за искательницу «счастья». Поэтому все предлагала знакомиться с бывавшими у нее чиновниками. Когда же поняла, что ошиблась, стала ко мне еще пристальнее присматриваться и следить за моим образом жизни. Дальше пошли неудачные свидания с отдельными рабочими Корзинкинской фабрики. Свидания эти были прослежены жандармами. Неудачен был и приезд на мою ненадежную квартиру рабочего представителя из Иваново-Вознесенска Кулдина Леонида. Его с большими трудностями удалось вызвать для переговоров о предполагавшемся областном совещании. Леонид рассказал мне, что хотя и для них был очень чувствителен весенний провал, но кружковая жизнь в Иванове не прекращалась. Они там очень обрадовались, когда узнали о намерении устроить областное совещание. Условилась с Леонидом поддерживать в дальнейшем связь. Он сам будет наезжать в Ярославль. Но не ко мне на квартиру, а к знакомым рабочим.
После отъезда ивановского Леонида, посещение которого, очевидно, было прослежено, шпики начали ходить за мною по пятам. Дело приняло такой оборот, что даже в лавочку за хлебом стала ходить с провожатыми, так что о свиданиях с рабочими нечего было и думать. Промучившись так несколько дней, я с большими предосторожностями рано утром (когда шпики еще спят) отправилась на квартиру Дидрикиль. Там мы решили, что мне надо немедленно скрыться — поехать в Питер, где были члены ЦК партии2. Им я расскажу о положении дел в Северной области, предложу послать кого-нибудь на мое место для доведения начатого мною дела с совещанием до конца, а меня отправить на работу в другой город, где меня никто не знает.
План для поездки в Питер составили такой: из Питера я пришлю письмо о благополучном приезде, к письму приложу записку хозяйке, в которой сообщу, что по экстренным семейным обстоятельствам я выехала в Ярославль. Больше не вернусь, прошу все мои вещи выдать подательнице записки Дидрикиль. Чтобы хозяйка не обеспокоилась сразу моим исчезновением и не сообщила об этом в участок, кто-нибудь, совсем нейтральный человек, должен зайти к ней сегодня же и сказать, что Пелагея Давыдовна неожиданно почувствовала себя плохо, осталась у знакомых и домой не придет пару дней. Из вещей решительно ничего не догадалась захватить с собой. Забрала только кроме своего паспорта еще три паспортных книжки, которые в Ярославле лежали без всякого употребления, а центру могли бы оказать неоценимую услугу. Ведь по ним три нелегальных работника могли прописаться и наделать массу дел.
Все паспорта держала наготове в муфте, чтобы в случае чего их можно было выкинуть. До вокзала из квартиры Дидрикиль шла разными обходными путями и как будто дошла благополучно. На всякий случай, села поближе к двери, чтобы в случае надобности выскочить, если замечу кого-нибудь подозрительного из соседей. Стала присматриваться. В моем купе вагона второго класса положительно все физиономии были доброкачественные, и я как-то сразу успокоилась. По пути непринужденно принимала участие в разных дорожных разговорах. Между прочим, разговаривала с одним пассажиром, на вид лет 50, похожим на купца. Он то и дело извлекал из тяжеловесного чемодана котлетки, пирожки, всякую домашнюю снедь, которую уплетал за обе щеки. В промежутках между едой и разговором почитывал газету «Русские ведомости».
Каково же было мое удивление, когда, по приезде в Питер, села в вагон конки и передо мною вдруг мелькнула в соседнем вагоне физиономия этого господина! Это обстоятельство сразу взволновало меня. Когда у Садовой улицы сошла, чтобы проверить свои опасения, то услышала, что кто-то меня догоняет и над самым ухом шепчет: «Барышня, барышня, пожалуйте в охранное отделение». Оглядываюсь и с ужасом вижу своего спутника, а с ним еще две физии, при взгляде на которые ни в ком не осталось бы сомнения, что это шпики. Хотела было заартачиться, чтобы привлечь внимание проходящей публики. Но подумала, что демонстрации, пожалуй, никакой не выйдет — все равно потащут меня, рабу божию, туда, где мне предписанием начальства быть должно. Между тем в муфте у меня такие улики, как четыре паспорта. Ведь кроме тех трех книжек и мою Пелагею Давыдовну надо было сплавить! Ведь муж этой Пелагеи Давыдовны жил тут же в Питере, и при нем проживала его законная жена. Если бы я еще появилась на горизонте, несчастный аптекарь оказался бы женатым сразу на двух Пелагеях. Мой паспорт был дубликат.
Если по отношению к русскому человеку при царском режиме вообще говорилось, что он состоит из тела, души и паспорта, то это особенно относилось к нам, нелегальным работникам подполья. Паспорта делились по своему качеству на категории. Самыми доброкачественными считались так называемые настоящие паспорта, то есть чужие паспорта людей, живших в таких местностях, где прописываться не требовалось. Второго сорта были дубликаты с чужой паспортной книжки. Частенько, грешным делом, без ведома владельца списывались имя, фамилия и все прочее в чистую книжку. Подделывалась такая же печать, подпись приписки, и дубликат готов. Далее шли паспорта людей умерших. Пользоваться ими можно было, конечно, не в том городе, где проживал их владелец до того, как стал покойником. Самыми последними по качеству считались фальшивки, когда брался чистый паспортный бланк или книжка и в меру воображения «паспортиста» заполнялся именем, фамилией и подписью, какие придут в данную минуту в голову.
Приняв твердое решение, покорно уселась с почтенным папашей — соседом по купе в поданную извозчичью пролетку. Сзади, в другую пролетку, уселись другие два шпика. Наш кортеж двинулся на Фонтанку в охранное отделение. На мое счастье, там сразу не оказалось женщины, которая подвергла бы меня личному обыску. Пока ее вызывали, я успела сходить в уборную, изорвать все четыре паспортных книжки в клочки и спустить все это в канализацию.
Допрашивал меня известный тогда помощник начальника питерского охранного отделения Квитинский — умная бестия зубатовского толка. На заданный мне вопрос, не зовут ли меня Пелагеей Давыдовной, не проживала ли я в Ярославле по Романовской улице и не приехала ли сегодня утром в Питер по конспиративным делам, я ответила: «Фамилия моя Зеликсон. Весною прошлого года ушла из-под надзора полиции из Витебска, где мне жить надоело без заработка; больше ничего не имею сказать». Квитинского мой ответ удивил и, очевидно, мало удовлетворил, поэтому он спросил: «А где же вы были все это время, целых 10 месяцев?» Я ответила: «Шла по Садовой улице, где меня и арестовали». Последний ответ заставил Квитинского с большим возмущением, повышенным тоном спросить: «Вы, значит, 10 месяцев шли по Садовой улице?»
Затем Квитинский велел отвести меня в комнату. Она совсем не была похожа на тюремную камеру, а имела вид кабинета. В ней были: письменный стол, кожаные стулья и хорошенький клеенчатый диван.
В этой комнате пришлось мне провести три недели, пока питерская охранка вела переписку с Харьковом, Витебском и Ярославлем. Три недели пришлось спать на клеенчатом, холодном, скользком диванчике, скрючив ноги, не разуваясь и не меняя белья.
Измучилась до чрезвычайности — главным образом от грязи. Не было у меня с собою никаких вещей, а писать из тюрьмы кому-нибудь хотя бы из более нейтральных знакомых не хотелось. Ведь каждое письмо от политического заключенного набрасывало известную тень на того, кто его получал. А потому сидела и выжидала, пока начальство меня устроит более комфортабельно...
Всего в «предварилке» мне пришлось просидеть пять месяцев. В конце концов дела жандармы создать не сумели и опять выпустили меня впредь до приговора, причем предупредили, что приговор будет по совокупности, то есть получу я должное и за харьковское дело, и за то, что 10 месяцев шла по Садовой улице. Но мне, по существу, было решительно все равно, каков будет приговор. Дожидаться его не намеревалась. Важно было только выйти на волю, заштопать здоровье, особенно пошатнувшееся после последней голодовки, хоть настолько, чтобы до заграницы добраться. А там можно будет основательно отдохнуть и потом вновь появиться на российском горизонте. Когда охранка предложила мне избрать себе место временного жительства за исключением столиц и университетских городов, я избрала Тверь как город, находящийся на пути между Питером и Москвой.
В охранке, в день освобождения, встретила таких же двух освобождавшихся счастливиц: старого работника нашей партии Прасковью Францевну Куделли и питерскую пропагандистку Марью Федоровну Никелеву; с ними я подружилась в тюрьме, перестукиваясь. Они решили избрать местом жительства тоже Тверь. С устройством в Твери мне повезло. Нашла очень быстро недорогую комнату, а главное — заработок сразу нашла. Дело в том, что хоть к описываемому периоду в 1903 году мы уже додумались (не так, как это было в Харькове), что людей, занятых исключительно партийной работой, на средства партии и содержать надо. Но все это как будто относилось к работникам нелегальным.
Как только работник легализовался, хоть на время, он считал неудобным брать себе на прожиток деньги из партийной кассы. Особенно когда бывало находишься под надзором полиции и нет возможности использовать себя так на работе, как хотелось бы. Вот почему так обрадовалась, когда сразу нашла заработок. Работу я получила в земской управе по страховой статистике. Работа эта, ввиду ее временного характера, не требовала губернаторского утверждения, а потому на ней могли сидеть и люди отпетые, только что из-за тюремной решетки.
Через члена комитета — доктора связалась с организацией. Активными участниками ее тогда были следующие запомнившиеся товарищи: высланный из Питера незадолго до меня очень видный старый рабочий Иван Иванович Егоров, он же Нил, он же и Сократ (последнюю кличку дали за пристрастие его к отвлеченным философским разговорам, а также за совсем лысый череп); затем Александр Петрович Смирнов — местный тверской рабочий из молодых, но подающий надежды, которые он и оправдал. Кличка его была — Фома. Теперь он видный продовольственник; Александр Иванович Гусев — местный интеллигент, скоро погиб от воспаления мозга после сильной простуды, схваченной во время нелегальной переправы через границу; Василий Панов, Иванушка Кулгушев (Князенко), Борис Александровский, Семен Серговский — студенты, девицы-интеллигентки: Буш, Александра Валериановна Мечникова, приехавшая со мной из Питера Мария Федоровна Никелева, Настасья Ивановна Потоцкая, работница карточной фабрики Лиза Кузьмина, морозовский рабочий по кличке Дедушка, рабочий Башлычок и три совсем молодых рабочих — все Александры, поэтому их звали Александр Первый, Александр Второй, Александр Третий. Далее, одновременно со мной приехавшая из «предварилки» старый, очень теоретически образованный работник Прасковья Францевна Куделли. Она вела занятия с кружком семинаристов и с рабочим кружком высшего типа с Морозовской фабрики.
По части печатания, квартир и всего прочего очень большие технические услуги оказывала губернская земская больница в лице всей семьи старшего врача Обрамовича, провизора Петрова и фельдшерицы — моей землячки — Фанни Клионской. Кроме перечисленных товарищей тогда впервые познакомилась с теперь уже погибшими двумя товарищами. Революционный облик их оставил такой глубокий след в душе, что хотелось бы говорить о них долго. Первый из них Сергей Модестов, впоследствии известный в партии под кличкой Данило,— активнейший участник вооруженного восстания 1905 года...
Все вышеперечисленные мною тверские товарищи, активные работники, так тесно общались между собою (полная противоположность Харькову), что трудно точно установить границу между комитетом и периферией. Помню, в комитете были: Гусев, Нил, Панов, я, Наташа и, кажется, Александр Петрович Смирнов. Сергей Модестов, Кулгушев, Семен Серговский бывали на наших комитетских собраниях. Вообще внутри круга перечисленных мною товарищей царил самый бесшабашный демократизм, а не централизм, хотя тверская организация была организация искровская. Наши помыслы устремлялись в сторону слободки, где находилась Морозовская мануфактура, насчитывавшая до 25 ООО рабочих, когда фабрика работала полным ходом. Эту слободку особенно обожал Сергей Модестов: он, как местный тверской житель, лично близко знал многих рабочих и их семьи и в слободке, что называется, дневал и ночевал.
Что касается вообще организационных форм, то нельзя сказать, чтобы в Твери мы могли тогда похвастать особой их определенностью. Наверху сидел комитет. Вместе с ним бок о бок сидели все активные работники, а внизу были кружки без конца, какой-то круговорот кружков. Их было не меньше 20. Литературу распространяли искровскую и местную, по вопросам повседневной жизни на фабриках...
Сделали мы тогда первую попытку поставить работу в деревне. Для этой цели откомандировали приехавшего к нам старого партийного товарища Тихона Ивановича Попова... Он должен был закрепить связи, имевшиеся с крестьянами, через рабочих в ближайших к Твери волостях. Пытались мы организовать крестьянские социал-демократические комитеты. Все это при мне было лишь в проекте. Только впоследствии были созданы в Тверской губернии социал-демократические организации и в деревнях. Забастовок и демонстраций за мое кратковременное пребывание в Твери не было. Теории марксизма углублялись лишь с кружками высшего типа, которые проводила на Волге, на лодках, опытный пропагандист Прасковья Францевна Куделли. С остальными велась больше агитационная работа: били в одну точку, точку борьбы с самодержавием. Кроме кружковой работы мы еще устраивали в лесах небольшие массовки, на которые приходили рабочие уже не единицами, а десятками.
На этих массовках произносили зажигательные речи наши молодые агитаторы Семен Серговский и Сергей Модестов...
Как ни патриархальны были жандармские нравы тогда в Твери, нельзя было не обратить внимания, что в рабочих кругах началось оживление. По фабрикам расходится довольно большое количество номеров «Искры». Часто стали появляться листки от Тверского комитета и т. д. Поэтому в одну далеко не прекрасную ночь был на нас произведен жандармский набег. В результате почти все активные неподнадзорные работники были арестованы. У поднадзорных, в том числе и у меня, был произведен тщательный обыск. Затем вызвали в жандармское управление, где было довольно внушительно сказано, что это первое предупреждение, «что ежели который, то...».
Мое положение было еще несколько больше осложнено. В момент обыска у меня был оригинал листка, написанный моей рукою. Комитет поручил мне накануне из общего листка центра, по поводу открытия мощей Серафима Саровского, скомбинировать небольшой, более популярно изложенный листок применительно к местным условиям. Этот листок я как раз поздно вечером закончила, а ночью пришли жандармы. Кабы не находчивость моей сестры (приехавшей ко мне погостить в Тверь), которая в один миг облила листок керосином и спалила, наделал бы мне этот листок много беды; но когда жандармы раскрыли нашу дверь, в комнате только пахло дымом. В печке были обгорелые кусочки бумаги — тленные останки от нетленных мощей Серафима Саровского...
Жандармы кинулись к печке, стали спрашивать, что за дым. Мы ответили: «Хотели затопить печку, но потом раздумали и легли спать». Тем и обошлось дело. Меня не арестовали, но стали сильно следить. Сделав в первые дни после разгрома кой-какие шаги в области восстановления организации (между прочим, к этому периоду относятся и вышеупомянутые мною переговоры с резервным членом комитета — доктором по поводу его выхода из резервного состояния), заметила, что за мною ходят по пятам. Поговорила с оставшимися в живых товарищами: мне посоветовали скрыться из Твери. В общем проработала там не больше двух месяцев после приезда из Питера, из «предварилки». Устремилась, конечно, опять за границу...
Зеликсон-Бобровская Ц. Записки рядового подпольщика (1894—1914). М., 1922, ч. I, с. 32—58
В. П. Ногин
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О МОСКОВСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ РСДРП В 1901 — 1903 ГГ.
В соприкосновение с московской политической борьбой мне пришлось прийти уже в 1901 году, после того как я работал и был арестован в Петербурге и, пробывши некоторое время под надзором полиции, скрылся от этого надзора, прожил некоторое время за границей и вернулся в Россию в качестве агента «Искры». Я привез с собой в чемодане с двойным дном литературу первых номеров «Искры», «Зари» и некоторые другие издания и сдал их Николаю Эрнестовичу Бауману, убитому черносотенцами в 1905 году. Вместе с Бауманом я начал работать по созданию московского отдела «Искры». Кроме тов. Баумана в этой группе принимал участие в работе по области тов. Бабушкин, также ныне умерший. Помощниками нашими были несколько товарищей, которые только что входили в движение; из них я должен отметить Е. Н. Уварову и моего брата Т. П. Ногина. В то время тов. Бауман жил в селе Владыкине на даче, куда приезжали некоторые из товарищей, имевших с ним непосредственное сношение как с представителем «Северного союза». К нам приезжал и Николай Николаевич Карташев, также ныне покойный. Через него и через тов. Бабушкина мы могли распространять литературу и утверждать нашу связь в Московской области, районы границ которой, само собой разумеется, твердо установить нельзя. Что касается непосредственных, близких связей с рабочими, то необходимо отметить, что они были первое время только случайными, и мы не ставили сперва своей непосредственной задачей эту цель, так как предполагали заняться прежде всего снабжением литературой существующей организации, не раскрывая своего центрального пункта. Так как эта работа не требовала многих сил, то я уехал в Петербург для организации петербургского отдела «Искры». Что касается работ тов. Баумана в Москве за это время, то необходимо отметить, что как раз ему пришлось начать с зимы 1901 года более близкую работу среди московских рабочих и начать кампанию против тех методов Зубатова и тех собраний в Историческом музее, на которых выступали профессора Ден, Вормс и Озеров.
1902 год принес уже более широкие выступления московских рабочих, и на Тверском бульваре произошла известная демонстрация типографщиков1, которая для 900-х годов является первой ласточкой широкого политического движения в Москве. Но к этому времени тов. Бауман и другие работники, которые работали вместе с ним, были уже арестованы и отвезены в киевскую тюрьму, откуда Бауман весной 1903 года бежал.
Вновь работать в Москве мне пришлось в конце 1903 года, когда я приехал после долгого ареста, ссылки и бегства из нее и работы в некоторых других городах. Я застал в Москве уже иную картину, чем в 1901 году. Во главе нашей организации стоял комитет, у которого имелась связь в различных районах Москвы и, кроме того, имелся достаточно большой штат работников-пропагандистов, состоящих, главным образом, из студентов. Среди этих студентов был Леонид (Жбанков)... тов. Гусарова и другие.
Комитет был еще не вполне определившийся во фракционном отношении, и мне с первых же дней пришлось встретить на работе Любовь Николаевну Радченко, которая приехала в качестве представительницы меньшевиков. Но очень скоро симпатии Московского комитета и его наиболее ответственных работников стали полностью на сторону большевиков, и удалось укрепить это положение...
Необходимо отметить, что в составе тогдашнего Московского комитета в том месяце оставались не лучшие из его работников, так как тов. Обух отсутствовал в Москве, а тов. Жбанков не мог достаточно ослабить влияние остальных членов комитета, мало связанных с рабочим классом и не проявлявших достаточно энергии... Достаточно нам было зашевелиться, как очень скоро мы стали получать со всех концов Москвы извещения о необходимости принять в лоно Московского комитета ту или иную группу организованных рабочих. Эти извещения приходили со всех сторон, и мы могли их быстро использовать, благодаря тому что у нас были большие кадры пропагандистов, изнывавших в тоске по работе...
У истоков большевизма. Воспоминания, документы, материалы. 1894—1903. М., 1983, с. 82—84
Примечания:
1 Сходки, собрания и демонстрации печатников Москвы были в конце 1903 г.