П.А. Заломов
ДЕМОНСТРАЦИЯ В СОРМОВЕ
Еще осенью 1901 года Иван Павлович Ладыжников поставил передо мной вопрос о массовой политической рабочей демонстрации. В одну из моих ночевок у него под воскресенье он говорил, что все мы — и передовые рабочие, и интеллигенты — выслежены и в недалеком будущем будем арестованы. Мы должны завершить свою работу крупным делом — открытой политической демонстрацией против самодержавия, приурочив свое выступление в Сормове к 1 Мая 1902 года. На красном знамени, под которое мы обязаны привлечь как можно больше рабочих, должен быть лозунг «Долой самодержавие!». По мнению тов. Ладыжникова, демонстрация будет содействовать закалке партийной организации, встряхнет и революционизирует рабочую массу, придаст более широкий размах рабочему движению.
Ведущая группа сормовской организации со всей страстью начала работу по подготовке политической демонстрации. Нижегородский комитет РСДРП снабжал нас прокламациями и нелегальной литературой. Мы готовили к массовому выступлению рабочих... Надо было решать вопрос о знаменосце. Я знал, что есть статья закона, которая за публичный призыв к ниспровержению существующего порядка карает смертной казнью через повешение, а лозунг «Долой самодержавие!», написанный на знамени, поднятом над большой толпой, конечно, является таким призывом. Значит, знаменосец будет повешен...
Кто понесет знамя?
Надо было провести демонстрацию так, чтобы произвести впечатление на рабочие массы. Малейшая трусость, малейшая нерешительность знаменосца могли все испортить. Кроме того, надо было во что бы то ни стало сохранить организацию и товарищей, которые будут захвачены, а для этого, по моему мнению, знаменосец должен будет на суде отмежеваться от организации и взять всю ответственность только на себя.
На одном из собраний Сормовского центрального кружка мы постановили созвать собрание наиболее надежных и сознательных членов кружка. Мы собрались в конце февраля в деревне Починки, в доме братьев Урыковых, вечером; было нас 61 человек, не считая патрулей. Из интеллигентов присутствовали член Нижегородского комитета Алексей Васильевич Яровицкий, Софья Сергеевна Карасева и пропагандистка учительница Жозефина Эдуардовна Гашер. С предложением о демонстрации все согласились. Лозунги «Да здравствует 8-часовой рабочий день!», «Долой самодержавие!» были приняты без прений.
Мы постановили, чтобы товарищи, неизвестные полиции и сыщикам, в демонстрации не участвовали и остались на смену тем, которые будут арестованы. Саму демонстрацию назначили на 1 Мая, а если будет дождливая погода, то на первое воскресенье после 1 Мая. Демонстрация должна быть мирной, и члены партии должны явиться на нее без оружия. Каждый член партии обязывался привлечь на Главную улицу, где должна была происходить демонстрация, возможно больше рабочих. Под конец собрания я заявил, что знамя с лозунгом «Долой самодержавие!» понесу я, что это мое право как самого старого социал-демократа из сормовской организации. Возражений не последовало.
После общего собрания работа по подготовке демонстрации развернулась с новой силой. Все усиливающийся выпуск прокламаций так встревожил жандармерию и полицию, что в Сормове появился отряд конных стражников, которые день и ночь разъезжали по Сормову и между Сормовом и Канавином, обыскивая идущих и едущих на извозчиках, в надежде захватить прокламации.
По заказу Нижегородского комитета РСДРП в Сормове были сделаны два мимеографа с валиками. Эти мимеографы надо было доставить в Нижний Новгород. Доставку я взял на себя. Запасшись большой салфеткой и овчинным полушубком, я связал мимеографы веревкой, небрежно завернул их в полушубок и так же небрежно завязал в салфетку. Узел получился большой, громоздкий и неуклюжий, мех торчал во все стороны. Моих товарищей пугал вид узла, они находили, что узел надо сделать возможно меньше, стянуть его как можно сильнее и скрыть от глаз мех. Мне советовали не входить на станцию, предлагали взять билет для меня и обязательно проводить меня.
— Билет возьму сам,— ответил я,— никаких провожатых мне не нужно, это может только навлечь подозрения и сорвать дело.
Все же за мной увязались на станцию Стефан Погнирибко, Михаил Самылин, Митя Павлов и Леня Баранов. У кассы, по обе стороны барьерчика, стояли два жандарма. Я прошел мимо одного, ткнул его узлом, извинился и взял билет. Потом ткнул узлом другого, опять извинился, вышел на перрон и сел в вагон. Оказалось, что товарищи тоже сели в поезд, и, когда я вышел из вагона на Канавинское шоссе, они нагнали меня. Вместе дошли мы до квартиры моей сестры Александры Андреевны Павловой. Я взмок от тяжелого узла, и сестра дала мне сухую рубашку. Мы попили чаю и пошли в Нижегородский театр на галерку. После товарищи пошли в Сормово, а я переночевал у сестры. Рано утром, завернув мимеографы в газетную бумагу, я отнес их к Ивану Павловичу Ладыжникову и успел вовремя вернуться на работу в Сормовский завод.
После этого случая я ни разу не напоминал товарищам о мимеографах, но ясно видел, что мой урок не пропал даром. Вскоре мне рассказали, как товарищи шли ночью в двадцати саженях за конным отрядом стражников и разбрасывали прокламации. Среди сормовской партийной организации было немало товарищей, превосходящих меня умом, способностями, энергией, быть может, и врожденной храбростью, но мое преимущество заключалось в том, что я перешел последнюю черту в пятнадцать с половиной лет и имел за своими плечами уже десять лет революционной работы.
Нижегородский комитет специально обсуждал вопрос о сормовской первомайской демонстрации. Заседание было созвано в апреле 1902 года в Канавине, в Бабушкинской больнице, в квартире фельдшерицы Александры Мартемьяновны Кекишевой (тов. Кекишева была только что кооптирована в члены Нижегородского комитета РСДРП). И. П. Ладыжников, кажется, был в отъезде. Кроме меня прибыло только два члена Нижегородского комитета — А. В. Яровицкий и А. И. Пискунов, участвовала в заседании и Жозефина Эдуардовна Гашер. Не было, к сожалению, Ольги Ивановны Чачиной, которая была пламенной революционеркой.
Предложение о первомайской демонстрации комитет одобрил. Споры начались с вопроса о том, кто понесет знамя. Кто-то сказал, что знамя должны нести интеллигенты, А. И. Пискунов настаивал, чтобы знаменосцами были рабочие. Я поддержал Александра Ивановича, и его предложение прошло. Перешли к лозунгам на знаменах. Предлагали: «Да здравствует 1 Мая!», «Да здравствует Российская социал-демократическая рабочая партия!» и «Да здравствует 8-часовой рабочий день!» Я вместо «Да здравствует 1 Мая!» предложил лозунг «Долой самодержавие!». С большой горячностью выступил против моего предложения Пискунов. Он всячески доказывал, что такого лозунга на знамени писать не следует, так как он слишком опасен.
Мы долго спорили, я не сдавался. Тогда он предложил вместо «Долой самодержавие!» лозунг «Да здравствует политическая свобода!». Я упорно стоял на своем, ибо второй лозунг не содержит призыва к ниспровержению самодержавия. Александр Иванович убеждал меня и доказывал, что второй лозунг вполне заменяет первый, но он менее опасен. В конце концов решили объединить оба лозунга и написать на знамени: «Долой самодержавие, да здравствует политическая свобода!»
Перешли к вопросу об участии в демонстрации интеллигенции. Раздались голоса за участие интеллигенции, причем особенно настаивала на этом Жозефина Эдуардовна Гашер. Она говорила: «Мы учили рабочих, мы призывали их к борьбе против капиталистов, против самодержавия и должны на деле доказать свою готовность идти с ними рука об руку». Мнение Жозефины Эдуардовны было горячо поддержано А. М. Кекишевой и вслед за ней А. В. Яровицким.
До демонстрации было еще два собрания в Канавине, на которых обсуждался ход подготовки к демонстрации; мы обменивались мнениями о настроениях рабочих, о характере необходимых прокламаций. Третье собрание по поводу демонстрации мы провели на двух лодках во время ледохода.
Слежка все усиливалась, трудно стало провозить прокламации. Пришлось прибегнуть к помощи моей матери. У нее уже имелся некоторый опыт. Во время иваново-вознесенской стачки она возила запакованный в рогожку тюк прокламаций в Иваново-Вознесенск. Перед этой поездкой она расспрашивала, что с ней сделают, если обнаружат прокламации,— боялась пыток. Я объяснил ей, что пытать не будут, так как она старуха, а только подержат в тюрьме и сошлют в Сибирь; самое большое, что с ней могут сделать,— это повесить.
— Смерти я не боюсь, только бы не пытали,— ответила мать и согласилась ехать. На вокзале она заметила, как в один из вагонов входил жандарм, вошла в этот вагон, сунула тюк под лавку и села рядом с жандармом. Дорогой она занимала его разговорами. Когда она вернулась, я крепко пожал ей руку, поблагодарил и сказал, что люблю и уважаю ее. Она была поражена моей необычайной лаской, засияла от счастья, прижав руку к сердцу.
Перед демонстрацией она привезла в Сормово прокламации в ведрах, прикрыв их сверху кислой капустой. Она опять нашла жандарма и села рядом с ним. На этот раз уже жандарм ее расспрашивал, и она рассказывала, что живет в Печерах, выдала дочку за рабочего и везет ей кислую капусту в подарок, что ее капуста особенная и что в Сормове она весной дорога.
Мать же привезла от тов. Ладыжникова и знамена. Митя Павлов и Сеня Баранов спрятали их в ельнике за Сормовом в песок.
Было еще одно собрание в лесу, в пасхальную заутреню, утвердившее добавление к лозунгу «Долой самодержавие!», а последнее собрание — ночью 29 апреля, тоже в лесу, с целью поднять настроение, и это было достигнуто. Когда расходились, лес гремел от революционных песен.
1 мая мы, партийцы, на работу не пошли, хотя с самого утра шел дождь и демонстрация, согласно постановлению общего собрания, должна была быть перенесена на воскресенье.
У Александра Сорокина нас собралось человек десять с гуслями, гитарами, мандолинами; то играли, то беседовали. Время тянулось, дождь то перемежался, то снова лил. С обеда погода стала улучшаться. Командировали на Главную улицу двух человек на разведку. Часам к шести вечера нам сообщили, что на Главной улице громадная толпа. Мы решили провести демонстрацию немедленно. Моя квартира была близко, я отнес гитару домой и сказал своей сестре Елизавете, чтобы она все прибрала, что я иду на демонстрацию и наверняка буду арестован.
Еще с утра носились слухи, что привезли два орудия, а в запасных мастерских спрятаны две роты солдат. На Главной улице народу было тысяч до пяти. Быстро стали собираться партийцы. Вначале пришло несколько человек пьяных. Я был страшно возмущен, ругался, говорил, что такое отношение к демонстрации позорит организацию, что нам нужна не пьяная храбрость, а сознательное мужество революционеров.
Собралась группа человек в двести. С пением революционных песен, с криками «Долой царя, долой самодержавие!» мы три раза прошли запруженную рабочими часть улицы. Некоторые из рабочих, которые пришли выпивши, потребовали, чтобы демонстрация шла громить завод. Я и Миша Самылин удерживали их от этого.
— Наша задача вовсе не в том, чтобы разрушать машины,— убеждали мы,— а в том, чтобы путем политической демонстрации революционизировать рабочие массы.
Группа человек в пятьдесят все же направилась к заводской конторе. Оставшиеся пошли в обратном направлении.
Пришла весть, что к заводу идут солдаты. Леня и Сеня Барановы, Митя Павлов и я чуть не бегом отправились за знаменами и, спрятав их под пиджаками, быстро возвратились. Дорогой я условился с товарищами, что для сохранения сил организации в момент сближения с солдатами знамена надо будет свернуть и слиться с рабочей массой.
Прибытие солдат делало нашу демонстрацию значительнее, так как привлекло к ней больше внимания и давало возможность сильнее воздействовать на сознание рабочих. Я решил со знаменем в руках один пойти на солдат, чтобы они подняли меня на штыки на глазах всей рабочей массы, считая, что это произведет гораздо большее впечатление, чем мое повешение где-то в застенке.
Когда мы пришли к ожидавшим товарищам, я первым долгом познакомил их с планом демонстрации: мы обязаны сохранить для революционной работы возможно большее количество товарищей, а поэтому организованно отступим и сольемся с толпой, когда солдаты будут близко. Сигналом к отступлению послужит склонение знамен. Все приняли этот план.
Знамена были прикреплены к древкам, и мы двинулись вперед. Чтобы рабочие могли читать надписи, знамена все время поддерживали в развернутом виде. Мое знамя с лозунгом «Долой самодержавие!» поддерживал сначала Петр Дружкин, потом еще какой-то товарищ, а потом, до самого конца, Митя Павлов. Рядом со мной шел Михаил Самылин. Мы шли по направлению к Дарьинской проходной. Пели «Варшавянку», а перед самым столкновением с солдатами — «Вы жертвою пали». Сплошная толпа заполнила обе стороны широкой улицы, образуя живой коридор. Наше пение по-прежнему сопровождалось криками «Долой царя!», «Долой самодержавие!».
Когда мы подходили к ручью, который, разлившись от дождя, пересекал улицу, раздался барабанный бой, и из переулка вышла рота солдат в полном боевом снаряжении. Расстояние между демонстрантами и солдатами быстро уменьшалось. Мы были безоружны против вооруженных до зубов солдат, но ни один не дрогнул, не выступил из рядов. Мы шли и пели. Было отчетливо слышно, как офицер скомандовал: «Ружья на руку! Бегом марш!» Мы были у ручья, когда солдаты со штыками наперевес ринулись на нас. Мгновение — и два малых знамени сорваны с древков и спрятаны под пиджаками. Демонстранты, как было условлено, слились с толпой и скрылись в ней. Осталась небольшая кучка. Митя Павлов потянул мое знамя к земле. Но я с силой вырвал знамя, высоко поднял его кверху. Затем, прыгнув через разлившийся ручей, я пошел на штыки.
Это был высший момент счастья в моей жизни, и только Октябрьская революция затмила его. Мне казалось, что солдаты движутся слишком медленно,— я прибавил шагу. И вот уже бледные, испуганные лица... «Боятся бомбы»,— мелькнула в мозгу торжествующая мысль... Сейчас... Мне казалось, что солдаты не смогут остановиться и будут бежать с моим трупом на штыках. Рота стала без команды. Щетина штыков поднялась кверху. Я сам наткнулся на передних солдат.
Знамя вырвал офицер. Мои руки были схвачены, в грудь, в спину, в плечи посыпались удары прикладов, чьи-то руки шарили по карманам. Я не чувствовал боли, но крикнул солдатам:
- За что вы меня бьете?! Разве я разбойник или вор?!
И разом прекратились удары, опустились приклады. Разжались руки. Но своих рук я уже не мог поднять, они повисли как плети. Меня окружили и повели. Рота шла сзади. Я шагал, считая солдат. Их было двенадцать. И опять в мозгу гордая, торжествующая мысль: «Боятся! Одного! Безоружного... Что же будет, когда мы все будем сознательными?..»
Толпа быстро редела. Среди солдат я был один, и меня охватила радость. Значит, никто не арестован...
Заломов П. А. Воспоминания. Горький, 1947, с. 78—85
П.И.Воеводин
ВОСПОМИНАНИЯ О СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РАБОТЕ В САРАТОВЕ И САРАТОВСКОЙ ГУБЕРНИИ
Осень и зима 1901/02 года в Саратове и в Саратовской губернии были очень тяжелыми. Хотя в самом Саратове заканчивалось строительство гиганта волжской промышленности — сталелитейного завода и начиналась его эксплуатация, а небольшие старинные заводы Саратова работали с полной нагрузкой, все же в городе оказалось довольно много безработных. В связи с недородом начался голод в деревнях.
По улицам Саратова бродили массы голодающих. Около заводов, мельниц, пароходно-ремонтных мастерских и на волжских пристанях толпились рабочие, готовые трудиться за любую плату. В умах безработных шло глухое брожение. Политические ссыльные не преминули этим воспользоваться, чтобы оказать на безработных свое влияние. Благодаря появлению в Саратове газеты «Искра» и выпускаемым Саратовским комитетом искровцев прокламациям революционное настроение рабочих углублялось и ширилось...
В течение зимы 1901/02 года значительно усилилась и наша кружковая работа. Поскольку нам, ссыльным, приходилось каждую неделю являться в жандармское управление, то по пути мы устраивали свидания с нашими товарищами-кружковцами и комитетчиками, получали от них необходимую информацию и руководящие установки, сообщая в свою очередь сведения о жизни в бараках.
Среди нелегальных кружков в Саратове особую роль играла так называемая «столярная коммуна», в которой группировались наиболее активные участники саратовской организации искровцев. В квартире питерского столяра Семена Шепелева, который имел «свою» мастерскую, собирались товарищи, связанные почти со всеми заводами, мельницами и железнодорожными мастерскими. Кроме самого Семена Петровича Шепелева здесь можно было встретить Семена Канатчикова (из Москвы), Пантелеймона Денисова (из Тулы), саратовцев Поликарпа Лалова и Лукьянычева, Николая Огнева (из Екатеринослава), Ивана Мокруева (из Иваново-Вознесенска), Василия Ефимова (из Колпино), Морозова (из Питера) и др. Сам Семен Петрович Шепелев был выслан из Петербурга как участник одного из кружков, руководимых Владимиром Ильичем Лениным. В «столярной коммуне», таким образом, я имел возможность познакомиться непосредственно с участниками революционных организаций разных городов.
Весной 1902 года пропагандистская и организационная работа искровцев, комитета была направлена в основном на подготовку первомайской уличной демонстрации под лозунгами борьбы с царским самодержавием и эксплуататорами-капиталистами. 15 апреля на Зеленом острове по инициативе комитета состоялась массовка, в которой участвовало около 60 представителей различных существовавших тогда в Саратове революционных организаций: Саратовского комитета РСДРП (искровцы), Саратовского комитета партии социалистов-революционеров (эсеры), Саратовской группы объединенных социал-демократов и социалистов-революционеров («объединенка»), Саратовской группы социал-демократического ремесленного союза. На этой массовке был разработан план проведения политической демонстрации. Демонстрацию решили провести в первое же воскресенье месяца, то есть 5 мая 1902 года.
Массовка прошла оживленно, на высоком политическом и организационном уровне, что в дальнейшем предопределило широкий размах демонстрации. Нужно отметить, что на массовке рабочие поднимали вопрос о том, чтобы на демонстрацию выйти с оружием в руках. При этом они учитывали возможность расправы с демонстрантами полиции и жандармов, как это случилось год тому назад в Петербурге и в Тифлисе. Но руководство партийных организаций на это не дало согласия. Тогда мы, молодежь, решили для самозащиты запастись палками, которые впоследствии и помогли нам отражать напавших на демонстрантов из засады переодетых городовых и жандармов.
4-го и в ночь на 5 мая в разных местах города были разбросаны в значительном количестве печатные воззвания, в которых рабочие приглашались 5 мая выйти на улицы с красными знаменами и лозунгами: «Долой капиталистов, долой полицию, долой самодержавие!», «Да здравствует политическая свобода для всех!». Цель демонстрации — выразить протест против самодержавия, требование 8-часового рабочего дня, свободы совести, слова и печати, уничтожение постоянных армий и безработицы.
Помимо листовок накануне 5 мая были изданы специальные афиши, на которых изображался рабочий с красным знаменем, призывающий население Саратова в 12 часов дня прийти на Соборную площадь (к Липкам) и принять участие в демонстрации.
Как свидетельствуют многочисленные описания в заграничной печати той поры, демонстрация 5 мая 1902 года в Саратове прошла очень удачно и в грандиозных масштабах. Газета «Искра» также отмечала успехи саратовских искровцев.
Начинать демонстрацию решили с центрального Верхнего базара. Сделано было это по тем соображениям, что в воскресные дни на базар приезжало много крестьян из пригородных сел, а также приходило на рынок и немало рабочих.
К назначенному времени мы, активисты, смешавшись с базарными толпами, сгруппировались вокруг знаменосцев. В тот момент, когда Василий Ефимов, Иван Бочкарев и другие товарищи подняли три красных знамени и один черный флаг (в это утро была получена телеграмма, что убивший министра Сипягина саратовец Степан Балмашев казнен), мы запели «Марсельезу» и «Варшавянку». На красных знаменах золотыми буквами заискрились призывы: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует народное правление!», «Долой самодержавие!», «Работы для безработных!». А на черном флаге была сделана надпись: «Вечная память герою». Тесно сплоченной группой демонстранты двинулись к центральной улице города, чтобы там соединиться с народом, собравшимся на Соборной площади.
Мне было поручено по пути следования раздавать горожанам листовки и прокламации, что я и делал вместе с Анисьей Чубаровской, Пелагеей Будариной и Еленой Ошаниной, никого не пропуская. Но мне не хотелось отставать и от товарищей, певших революционные песни. Иногда я забегал вперед и поддерживал концы знамени.
В момент, когда наша группа подходила к Немецкой улице, из засады выскочили переодетые полицейские и шпики. Дубинками и вырванными из забора досками они начали избивать демонстрантов, невзирая на возраст и пол. Завязалась ожесточенная схватка. Мы отбивались припасенными на этот случай палками, защищая знамена, затем стали сами нападать. Один из демонстрантов — Василий Платонович Ефимов — выхватил у конного полицейского шашку и ею стал яростно наносить удары по головам городовых и шпиков. Появилось немало раненых как среди демонстрантов, так и среди напавшей на нас банды городовых.
Прибывшие по вызову начальства войска помогли навести «порядок». Преградив нам путь, они стали арестовывать демонстрантов и тащить их на какой-то большой двор. Сюда вскоре прибыли губернатор, полицмейстер, начальник гарнизона, начальник губернского жандармского управления и представители прокуратуры.
Когда на Немецкой улице, буквально запруженной народом, вдоль тротуаров были расставлены солдаты, по распоряжению властей всех арестованных направили в сторону Соборной площади — в главное полицейское управление. Но тут случилось совсем непредвиденное. Толпы людей, собравшиеся на Соборной площади, увидев в окружении войск демонстрантов, громко певших революционные песни, стали приветствовать их платками, шляпами и фуражками. Из окон большого здания Саратовского музыкального училища студенты забросали демонстрантов букетами цветов.
Начальство отдало приказ вести арестованных к тюрьме и распорядилось бить в барабаны, чтобы заглушить наши революционные песни. Но под мерную дробь барабанов мы шли еще стройнее и пели еще громче. Нас слушали тысячи людей, стоявших плотной массой на тротуарах и выглядывавших из окон. Наша демонстрация продолжалась, правда, только без знамен.
Это шествие оставило в моей памяти неизгладимый след. Народ, запрудивший все улицы, выражал свои симпатии к нам. Некоторые любопытные горожане забрались на крыши домов, чтобы оттуда посмотреть невиданное зрелище. По сведениям заграничной прессы, в тот день на улицах Саратова находилось десять тысяч человек.
Начальство, видимо, побоялось сразу вести в тюрьму арестованных и распорядилось временно разместить их в ближайшей полицейской части, находившейся около Митрофаньевской площади. Лишь ночью под усиленной охраной войск нас повели в губернскую тюрьму. Заключенные уже знали о происходивших событиях, и, как только показались арестованные демонстранты, во всех окнах трехэтажного здания выставили лампы. Из камер неслись приветствия, радостные крики. Затем всю ночь по тюремному двору раздавались революционные песни. Это была, по существу, третья демонстрация в течение одного дня. Это был мощный голос протеста против царского самодержавия, против всякого насилия и гнета, в защиту права народа на землю, труд и свободу.
Воеводин П. И. Под ленинским стягом. Воспоминания старого большевика. Саратов, 1963, с. 22—29
А.С.Енукидзе
ИСТОРИЯ ОРГАНИЗАЦИИ И РАБОТЫ НЕЛЕГАЛЬНЫХ ТИПОГРАФИЙ РСДРП НА КАВКАЗЕ В 1900—1906 ГОДАХ
В деле организации нелегальных партийных типографий, о которых вам расскажу, наша партия, несомненно, занимает первое место среди всех революционных партий России и Западной Европы. Ни одна из революционных партий, в том числе и народовольческих, ни по размерам нелегальных партийных типографий, ни по их производительности и по своей внешней и внутренней организации, не имела подобных предприятий, как старая РСДРП.
Я сегодня ограничусь только историей, относящейся к организации работы этих типографий, но побочно мне придется, конечно, касаться тех или других явлений общепартийной жизни. Тут же считаю долгом сообщить, что так как мне придется часто говорить в первом лице и придется рассказывать, я бы сказал, много хорошего о товарищах, работавших в этих типографиях, то я хотел бы с самого начала оговорить, что во всей этой истории мне лично принадлежит если не второстепенное, то во всяком случае не первое место. Главная заслуга организации этих типографий и работы их принадлежит другим товарищам, о которых я скажу дальше.
Самым главным работником в этой области, первым организатором и основателем типографского нелегального дела нашей партии на Кавказе является покойный товарищ Владимир Кецховели. Он не только основал и организовал первую нелегальную типографию, но благодаря его необыкновенной энергии, необыкновенным организаторским способностям, под его влиянием и вокруг него выросло целое поколение товарищей, которые отличились впоследствии работой в этой области.
Владимир Кецховели, бывший воспитанник Тифлисской духовной семинарии, являлся в 1895—1897 годах старшим нашим товарищем по нелегальным кружкам в Тифлисе и, в частности, старшим по кружку в семинарии, в котором, между прочим, участвовал и Джугашвили-Сталин... На мою долю выпала честь работать с тов. Кецховели в течение двух с лишним лет в тесной связи в подполье и после нашего ареста в 1902 году сидеть в Метехском замке, где он погиб от пули часового 17 августа 1903 года.
Еще до того времени, пока мы с Кецховели сошлись на поприще партийной работы в Баку, я в конце 1898 года из Тифлисских главных мастерских, где я работал в качестве практиканта в сборном цехе, был переведен в Бакинское железнодорожное депо помощником паровозного машиниста.
В то время в Баку не было ни одной рабочей партийной организации и даже ни одного кружка (это относится к осени 1898 г.1), а лишь были отдельные товарищи, высланные частью из России... частью вернувшиеся из заграничной эмиграции. У тифлисских товарищей имелась связь с некоторыми из них, и мне были даны адреса в Баку. Я вскоре воспользовался этими связями, но убедился, что с помощью этих товарищей организовать рабочие кружки по типу тифлисских нелегальных кружков в то время не удалось бы по многим причинам, и лишь можно было извлечь помощь от этих товарищей частью деньгами для организации, частью литературной помощью и другими советами. В начале 1899 года мне и еще двум товарищам-железнодорожникам, с которыми я был знаком еще в Тифлисе, удалось создать первые кружки не только в железнодорожном районе, но и на ближайших к железнодорожному району заводах и фабриках. В том же году нам удалось организовать два кружка в нефтепромышленном районе в Сабунчах. Эти кружки явились основными ячейками бакинской организации, сыгравшей в общероссийском масштабе огромную роль.
В конце 1899 года Владимир Кецховели вынужден был из Тифлиса переехать в Баку. Он работал в тифлисской организации и руководил первой тифлисской забастовкой трамвайных рабочих, и, как выдающемуся партийному работнику, ему нельзя было больше оставаться в Тифлисе. Кроме того, известно было, что он ухитрялся, благодаря работе среди печатников в легальных типографиях, печатать листы, воззвания и листовки от тифлисской организации. Конечно, его деятельность не ускользнула от надзора жандармов, и он вынужден был выехать под чужим именем в Баку. И вот осенью 1899 года он является ко мне, со свойственной ему энергией и неутомимостью берется за работу. Главная тяжесть работы в кружках, оживление этой работы и расширение ее как в нефтепромышленном районе, так и в Черном и Белом городках легла на товарища Кецховели, так как он, несомненно, и по своим организационным навыкам, и по своим знаниям стоял гораздо выше, чем я и другие товарищи, начавшие и наладившие там до его приезда партийную работу.
Тов. Кецховели с расширением работы среди рабочих масс постоянно, при всяком разговоре, возвращался к мысли, что необходимо организовать маленькую нелегальную типографию или печатный станок. Он все время твердил, что легальная марксистская литература, особенно газета, которая, кстати сказать, хорошо была поставлена тогда на грузинском языке в Тифлисе, не может даже в тот период рабочего движения в Баку и других местностях России удовлетворить потребностям и задачам партии, и поэтому он настаивал, чтоб все силы употребить на организацию хотя бы самого примитивного нелегального издательства. Но главная помеха заключалась в том, что у нас не было никаких средств. Членские взносы, которые были нами установлены с первых же дней организации рабочих кружков, разумеется, не были бы достаточными для организации типографии.
Членские взносы едва покрывали самые элементарные расходы по обслуживанию самих кружков. И вот тов. Кецховели начал изыскивать эти средства. Часть средств он добыл у своего брата, который, если не ошибаюсь, имел тогда небольшие лесные концессии на границе Персии. Тов. Кецховели написал брату, прибегнув тут к некоторой хитрости. Он сообщил, что желает продолжать свое образование, намерен бросить всякую революционную работу и прибегает к помощи брата. Вскоре он получил 200 рублей вместе с письмом, в котором брат высказывал удовольствие по поводу «благоразумия» Владимира. Сумма эта по тогдашним временам составляла целое состояние для нашей маленькой организации. Мы думали, что на 200 рублей нам удастся организовать заветное нам дело. Получив эти деньги, Ладо Кецховели живо взялся за устройство небольшого ручного станка. У нас была связь с тифлисской организацией, с которой мы снеслись по этому поводу, но выяснилось, что, кроме небольшой материальной помощи и поддержки в виде шрифта и другого типографского материала, она нам оказать помощи не может. Поэтому пришлось прибегнуть главным образом к собственным силам.
Ладо Кецховели был несколько знаком с типографским делом, так как некоторое время заведовал легальной типографией в Тифлисе, я же до этого времени никакого понятия о технике этого дела не имел. Когда он задавал мне вопросы — как устроить станок, какого размера и т. д., он поражался моим невежеством. В результате мы решили пойти куда-нибудь в типографию и посмотреть саму технику печатания, чтобы сообразить, что нам потом делать. Мы отправились в небольшую типографию некоего Шапошникова в Баку, явившись туда как бы затем, чтобы заказать визитные карточки, а сами стали смотреть, как печатают. Была такая пора, что мы не могли обратить на себя особенного внимания.
Тов. Кецховели обратился к заведующему типографией со следующей просьбой, указывая на меня: «Вот этот молодой человек очень интересуется печатным делом, и не будете ли вы любезны показать нам, как это происходит». Главная наша цель заключалась в том, чтобы, улучив время, взять из наборной кассы несколько штук шрифта, так как мы никак из книг и каталогов не могли узнать, какая высота шрифта и какое должно быть расстояние между плитой и барабаном станка. Заведующий типографией оказался очень любезным человеком и подробно показал нам всю типографию. Благодаря этой любезности я многое узнал о технике печатания и, кроме того, получил возможность стянуть горсточку шрифта. Мы раскланялись и ушли. Разумеется, за визитными карточками мы не возвращались, к тому же они были заказаны на вымышленные имена. Тов. Кецховели предложил мне вычертить в деталях печатный станок, плиту, барабан и т. д. После долгих переделок (он забраковал несколько моих чертежей) я вычертил такой станок с отдельными его частями. По отдельным чертежам мы заказали эти части для изготовления на разных заводах. Я хорошо помню, что плиту и некоторые другие части мы заказали на заводе Рысева... а самый барабан — на заводе Эйзеншмидта в Черном городе.
У Рысева мы не обратили на себя никакого внимания. Они получили задаток и обещали через месяц сдать заказ. Что касается Эйзеншмидта, то там во время разговора с заведующим мастерской к нам подошел какой-то пронырливый господин, который сказал: «Ах, это, наверно, для корректурного станка?», на что тов. Кецховели спокойно ответил: «Да, это для печатного станка. Вы очень сметливы, далеко пойдете, молодой человек, но мой совет вам, когда не спрашивают — не бросайте свои мысли на ветер». Заведующий же резко заметил «молодому человеку» не впутываться не в свое дело. Через месяц или полтора, как было условлено, мы должны были выкупить заказ. Нам надо было торопиться, заботясь, во-первых, о помещении для «типографии», во-вторых, о шрифте и других принадлежностях: красках, валике и т. д. Наверно, многие из вас знакомы с печатным станком и знают, что для этого требуется. Когда мы подсчитали, во что все это обойдется, то оказалось, что 200 рублей не хватало даже на то, чтобы выкупить станок. Поэтому я был командирован в Тифлис для переговоров с тамошними товарищами относительно средств.
Я хорошо помню, как я встретился с двумя товарищами. Один из них был известный по всей Грузии Сильвестр Джибладзе, лидер тогдашней организации, а другой — молодой тогда член партии тов. Сталин, Коба или Сосо, как он тогда назывался. Я встретился с ними в трактире в Тифлисе около вокзала. После переговоров сначала они отказали мне в средствах на том основании, что тифлисская организация желала, чтобы все дело печатания находилось под ее контролем и руководством. Иначе, сказали они, нельзя рискнуть из скудных средств Тифлисского комитета теми 100 или 150 рублями, которые я просил. Не имея прямых директив от тов. Кецховели относительно условий, я ничего не мог на это ответить, и мы расстались. Но до отъезда обратно в Баку я попытался кое-что получить от типографских рабочих, бывших членов кружка Ладо Кецховели. Они обещали мне к вечеру — ибо вечером я должен был снова вернуться в Баку — достать до трех пудов шрифта и других материалов для станка. Что касается денег, то они сказали, что постараются их собрать среди своих товарищей и через неделю известят об этом.
Один из наборщиков вызвался даже поехать со мною, чтобы лично помочь нам устроить типографию. Я это предложение отклонил, так как у нас в Баку еще не было надежного помещения для постоянной работы. Вечером я уехал в Баку со шрифтом, причем этот шрифт мне просто всыпали в кавказскую переметную сумку. Я был тогда молод и здоров, и трехпудовый груз небольшого объема легко внес в вагон и положил на верхнюю полку, куда и залег сам. Разумеется, никто не обратил на меня внимания, но мне по неопытности все же казалось, что все в чем-то меня подозревают. В Баку на вокзале меня встретил Кецховели и издали дал знак глазами следовать за ним. Мы отправились на Балаханскую улицу недалеко от вокзала, где у нас была комната, предназначенная для первоначального сбора маленькой типографии. Когда я показал тов. Кецховели, в каком виде я привез шрифт, он стал ругаться, говоря, что рассыпанный шрифт нам будет стоить многих ночей разобрать. Кассы еще у нас не было, и мы весь шрифт разобрали по буквам и завернули в бумажки. Мы целые ночи просиживали над этой работой. Мы оба с трудом узнавали обратное изображение букв.
Когда я сообщил Кецховели условия тифлисских товарищей, на которых они обещали дать деньги, он категорически от них отказался, говоря, что никакого контроля тифлисской организации быть не должно: если они доверяют, пусть дадут средства, если же нет — мы обойдемся без них. Когда пришел срок выкупа станка и мы не достали денег в Баку, то пришлось снова выехать в Тифлис, и на этот раз те же товарищи сразу дали 100 рублей и рукопись прокламации для напечатания. С этими деньгами и с одним из товарищей наборщиком Васо Цуладзе я вернулся в Баку. Наконец станок был выкуплен и установлен, и, к величайшей нашей радости, первый листок, который был отпечатан на грузинском и русском языках, оказался очень удачным в смысле выполнения.
Конечно, стоило неимоверных трудов наладить это дело. Работали обыкновенно ночью, после занятий в кружках, при закрытых ставнях, в душной комнате без печи. Макулатуру специально уносили к одному товарищу, где была печь, и сжигали. Было решено, что все напечатанное нами произведение, листок или листовка, будет отправляться в Тифлис с целью законспирировать местонахождение станка в Баку. Тов. Кецховели по своей натуре был такой человек, который никогда не удовлетворялся уже достигнутыми результатами, и через короткое время наш станок его уже не удовлетворял вследствие своей малой производительности. Он говорил: «Я не могу успокоиться, я вижу во сне, как эти листки и брошюры сотнями и тысячами сыплются, откуда-то появляются и распространяются».
Вскоре появились такие признаки, что необходимо было станок убрать. Наша ночная работа и исчезновение днем обращали на себя внимание наших соседей. У товарищей Кецховели созрел план добыть во что бы то ни стало средства и купить настоящую типографскую машину или американского, или обыкновенного барабанного типа. Задумав все это, мы тов. Кецховели освободили от всякой другой работы в организации. Он стал часто бывать в типографиях Баку и старался заводить знакомства, причем он жил, разумеется, по чужим документам и выправил даже документы владельца типографии в Тифлисе. Все эти формальности он знал хорошо. Для того чтобы купить типографскую машину, требовалось по тем временам разрешение губернатора. Он съездил в Тифлис и у своих знакомых типографщиков узнал формы этого разрешения и снял копии.
Была заказана печать бакинского губернатора, а также раздобыли снятую на кальке подпись губернатора. Все это было устроено в Тифлисе, и вот на имя Давида Иосифовича Деметрашвили, под именем которого он жил, он выправил разрешение за подписью тогдашнего бакинского губернатора Свечина, что он имеет право открытия типографии в любом городе на Кавказе. Имея такие документы на руках, он вскоре сторговался в Баку с владельцем типографии Промышлянским за 900 рублей купить старую машину формата писчего листа. Дело было сделано, но только, как обычно, тогда у всех наших организаций не хватило денег. Тов. Кецховели обратился в Баку к некоторым товарищам, которые занимали тогда то или иное официальное положение, и при помощи Леонида Борисовича Красина, Николая Петровича Казеренко и Екатерины Александровны Киц удалось собрать до 800 рублей. Но все-таки этих денег не хватило для уплаты за машину. Тогда мне было предложено от имени организации уйти с железной дороги и перейти на другую работу, которая дала бы мне большую возможность заняться партийной работой и больше времени уделять, в частности, работе в типографии; и вот я по расчету с железной дорогой получил какую-то премию за пробег и ремонт паровозов, сумму, которая на первых порах покрывала все наши расходы по покупке и установке машины.
И вот в один для нас торжественный и радостный день мы купили эту машину и перевезли ее на новую квартиру. Помню, эта квартира находилась на Воронцовской улице, в доме татарина, причем с этим татарином у тов. Кецховели установились такие доверчивые отношения, что старик татарин постоянно просиживал в типографии около этой машины, и так ему все это нравилось, что он хотел отдать своего маленького сына Нури к нам в ученики. Он говорил, что это самое хорошее занятие — делать книжки: «Обучай Нури, пожалуйста, бери его, пусть он пять лет работает бесплатно». Нури был маленький, и пока что его «работа» ограничивалась у нас получением от нас разных подарков, мы его баловали. Сам татарин по вечерам заходил и коротал время в нашем обществе. Он был вообще домосед, никуда не ходил и постоянно вертелся около нас. Что касается болтовни, то нужно сказать, что бакинские азербайджанцы вообще отличаются молчаливостью, никогда никому ничего не разбалтывают. Главное — то, что наш старик Али-Баба ни в малейшей степени не подозревал, что такой почтенный, добрый, щедрый, удивительно простой и приветливый человек, как Давид Деметрашвили (Кецховели), занимался нелегальным делом...
Известный риск содержания больших типографий в открытых надземных помещениях, конечно, был, но в первый период организации этих типографий у нас не было достаточно средств, чтобы создать для работы в буквальном смысле подпольные условия, которые были достигнуты во второй период организации работы этих типографий.
Когда наконец нам удалось в первой большой типографии дать первые оттиски некоторых вещей и продемонстрировать их перед тифлисской организацией, которая, надо сказать, очень скептически относилась к нашим начинаниям в большом масштабе, то впечатление получилось громадное. И тогда же было решено всячески поддерживать нас людьми и материалами. Тифлисская организация прикомандировала в наше распоряжение двух наборщиков, дала достаточное количество шрифта и денег для приобретения бумаги, краски и других материалов.
Все это относится, как я говорил уже, к периоду конца 1901 года. В то время уже был организован Бакинский комитет2. Бакинский комитет назывался комитетом Российской социал-демократической рабочей партии, так же как и Тифлисский комитет после I съезда РСДРП. Связь у нас была не только с кавказскими организациями (тогда комитеты существовали в Тифлисе, Батуме, Кутаисе и в Чиатурах), но была связь и с петербургским «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». Была у нас также связь с группой «Южного рабочего» в Екатеринославе, но главная связь и самая решающая была, конечно, связь с «Искрой».
Бакинский комитет, в который входили мы и наша группа по организации типографии, которая организационно была обособлена от Бакинского комитета, принадлежала к искровским группам, нарождавшимся тогда по России. Вся наша работа как в Бакинском комитете, так и в других нелегальных организациях проходила под знаком и в тесной связи с представителями «Искры». Так продолжалось до II съезда партии, хотя в организации у нас тогда намечались и другие течения, склонявшиеся одни к Бунду, другие — в сторону «экономистов», а третьи — к группе «Южного рабочего», но главный кадр работников Бакинского комитета и отдельная группа во главе с тов. Кецховели все время и неизменно примыкали к «Искре».
Вскоре после организации этой типографии у нас завязалась переписка с «Искрой». Мы тогда еще знали, что, имея связь и переписку с «Искрой», мы тем самым находились в переписке с тов. Лениным. Ему мы сообщили тогда, что у нас имеется типография, которая в состоянии хорошо, чисто и в большом количестве экземпляров производить работу. И тогда было предложено нам держать связь с «Искрой». Из-за границы мы постоянно получали письма и получали также ответы на некоторые наши вопросы в почте «Искры», причем наш адрес был или твердый знак, или «Нина». «Ниной» называлась наша бакинская типография3. Нам было предложено ограничиться работой исключительно для искровских групп в России и было предложено порвать связь с «Южным рабочим» (кажется, 5, 7 и 8-й номера его были отпечатаны у нас в типографии). Но параллельно мы печатали также в уменьшенном формате «Искру». Нам пересылали из-за границы матрицы в уменьшенном виде. По этим матрицам отливались стереотипы, и таким образом было отпечатано четыре номера «Искры», от 7-го до 11-го4. Когда за границей был получен экземпляр, напечатанный в нашей типографии, он был так превосходно выполнен, что было нам прислано определенное предложение целиком взять эту типографию для обслуживания «Искры».
Я помню, что в одном письме нам прямо рекомендовалось: «Мы советуем «Нине» (это наша типография) порвать всякие сношения с «Женей» (это «Южный рабочий») и прочно связаться с «Катей» («Искрой»). Мы так и поступили, так как все наши симпатии были на стороне «Кати».
И вот, к большому неудовольствию екатеринославских и других товарищей, мы прямо отказали им в печатании «Южного рабочего» и стали выполнять задания искровской организации за границей, а также обслуживали Тифлисский комитет, преимущественно на грузинском языке. Кроме «Искры» мы печатали и распространяли «Листок работника». В то время «Работник» выходил за границей, и вы, вероятно, помните, что при нем были «Листки». Для Грузии они переводились на грузинский язык и печатались. Кроме того, Кецховели переработал известную сказку о лесных братьях и напечатал на грузинском языке.
К этому периоду уже велась кампания за II съезд партии. И вот из-за границы были присланы товарищи, которые назывались тогда, если не ошибаюсь, агентами «Искры». Такой товарищ приехал и к нам и принял деятельное участие не только в работах бакинской организации, но и вошел в небольшую редакционную группу, в которую входили тов. Кецховели, врач Файнберг, Гальперин и я. Гальперин был хороший организатор, очень знающий и всецело стоял на платформе «Искры».
В то время под влиянием «Искры» (мы стали ее получать) мы задумали издавать нелегальный орган на грузинском языке и повели переговоры с тифлисской организацией, в которой тогда и позднее господствовали такие известные деятели, как Жордания, Джибладзе и др. Жордания работал тогда в Тифлисе и издавал легальную газету «Квали», которая пользовалась в Грузии громадным влиянием.
Когда нам удалось сравнить «Квали» с «Искрой», то стало ясно, что наступило уже время, когда в легальной прессе нельзя было отстаивать и защищать наши лозунги. Было решено в согласии с «Искрой» и тов. Гальпериным, как представителем «Искры», издавать нелегальную газету. Эту газету назвали «Брдзола» («Борьба»). Тифлисская организация в лице тов. Жордания и некоторых литераторов из «Квали» отнеслась очень отрицательно к изданию нелегальной газеты. Они говорили, что мы только потеряем средства, а может быть, даже и людей на этом деле. Что касается обслуживания грузинских масс, то и посредством легальной газеты «Квали» это обслуживание достигается полностью. В этом направлении происходила целая борьба между Баку и Тифлисом. Дело дошло даже до небольшой конференции с целью повлиять на тов. Кецховели, который настаивал на создании нелегального органа, говоря, что «легальный марксизм» развращает массы, не закаляет их к борьбе, так как «им дается разжиженный марксизм». По этим соображениям он и настаивал на издании нелегального органа. С целью повлиять на Кецховели была собрана группа рабочих главных предприятий Тифлиса, которых прислали в Баку. Я хорошо помню встречу нашу с этими рабочими, с которыми мы были знакомы еще по кружкам 1896—1897 годов в Тифлисе. Эти рабочие усиленно убеждали нас не тратить ни средств, ни сил на издание нелегальной газеты на грузинском языке, а советовали употребить лучше все свое внимание на то, чтобы издавать брошюрки и листовки и этим ограничиться.
«Политический орган,— говорили они,— нам не нужен, раз у нас имеется такой орган, как «Квали». Путем многих примеров, указаний и выписок из некоторых статей в «Искре» Кецховели удалось убедить этих рабочих, что такой орган действительно необходим. После целого дня споров они наконец убедились, что нелегальный орган необходим, и дали обещание, что приедут в Тифлис и будут всецело настаивать, чтобы тифлисская организация, в этот момент довольно богатая силами и средствами, поддержала бы нас. И действительно, они, вернувшись в Тифлис, оказали большое влияние на тогдашний партийный комитет...
Когда тифлисская организация согласилась поддержать средствами издание нелегального органа в Баку, возник другой спорный вопрос между нами и тифлисской организацией. Тифлисская организация настаивала на том, чтобы редакция органа целиком находилась в Тифлисе, а бакинской группе предлагалось технически выполнять все, что решил Тифлис. Такое предложение было решительно отклонено тов. Кецховели и всей нашей редакционной группой.
Чтобы уговорить Кецховели, тифлисцы командировали в Баку одного из своих влиятельных членов, личного друга тов. Кецховели и будущего члена Государственной думы Севериана Дждугели; долгие переговоры между Дждугели и нашей группой ни к чему не привели, и дело дошло до того, что Кецховели в очень резкой форме отклонил все легальные предложения тифлисцев и предложил Дждугели немедленно выехать обратно и передать тифлисским товарищам, что он отказывается от какой бы то ни было поддержки с их стороны и, если они будут настаивать и так ультимативно ставить вопросы о месте нахождения редакции, отказывается иметь с ними какие бы то ни было отношения. Наша редакционная группа, имевшая связь через Гальперина с «Искрой», тоже отстаивала свое независимое от тифлисской организации существование и подчиняла себя директивам старой, досъездовской «Искры».
Орган на грузинском языке был нами издан, и нет в Грузии ни одного рабочего — участника революционного движения... который бы не читал газету «Брдзола». Эта газета сыграла колоссальную роль в революционизировании грузинских рабочих, и впервые грузинские читатели увидели разницу между легальным и нелегальным марксистским органом. Тифлисская организация хорошо учла этот опыт и, несмотря на сравнительно широкие легальные возможности, прилагала все усилия к тому, чтобы издавать наряду с легальными газетами нелегальный партийный орган.
Такой опыт не совсем по вкусу пришелся грузинским марксистским легальным литераторам, которые впоследствии сделались оплотом самого кристаллизованного меньшевизма.
Тут я, кстати, должен сказать, что грузинские рабочие массы по своей революционности всегда были гораздо более впереди своих вождей из грузинской интеллигенции.
В нашей работе в самом конце 1901 года произошла некоторая заминка. Дело в том, что матрицы с «Искры» и некоторую переписку из-за границы мы получали по разным надежным адресам. По одному из них, по адресу зубного врача Софьи Гинзбург, мы получили матрицы, запакованные в фанерные ящички. Один из ящичков случайно был раздавлен на бакинской таможне, и таможенные чиновники никак не могли понять его содержимого. Пришлось им обратиться в жандармское управление, которое, как мы узнали потом, созвало специальную комиссию для определения таинственного груза в виде матриц.
Зубной врач Гинзбург была арестована в ночь на 1 января 1902 года, и это обстоятельство поставило нашу типографию и нашу группу в опасное положение. Софью Гинзбург очень долго допрашивали о характере полученной на ее имя посылки, но она самым искренним образом не могла объяснить, что эти матрицы означают. Она знала лишь одно — что один из членов нашей группы получает из-за границы нелегальные пакеты; что к чему относилось, она не имела ни малейшего представления. Она стойко выдержала долгое заключение в тюрьме и решительно отказывалась от каких бы то ни было показаний на всякие вопросы жандармского дознания.
Когда мы сообщили в «Искру» о совершившемся провале матриц, оттуда нам было предложено беречь как зеницу ока типографию, по возможности сокращать общую работу и усилить работу по транспорту. Такой транспорт заграничной литературы был нами организован в Батуме через французское пароходное общество «Пакэ». В Баку мы получали извещения о выходе парохода из Марселя с названием судна, на котором нам везли нелегальный груз и присылали пароль к определенному лицу на пароходе.
Для получения первого транспорта литературы был командирован в Батум я в начале марта 1902 года...
Разыскав названного мне конторщика, я вызвал его на берег моря и прямо заявил ему о цели моего приезда из Баку. Пароход, на котором должен был находиться наш груз, стоял тут же на рейде. Служащий из конторы «Пакэ» имел возможность беспрепятственного доступа на пароход. За услуги разузнать на пароходе, есть ли груз на имя такого-то (груз посылался через главного повара парохода, к которому был обращен сообщенный нам пароль), он получил от меня 10 рублей, и в случае получения мною всего груза я должен был ему доплатить еще 15 рублей.
Таким образом, было условлено, что, когда пароход на ночь отойдет от берега на условленное расстояние, я с двумя контрабандистами-лодочниками должен буду тайком подплыть к пароходу с противоположной от берега стороны, и по известному сигналу с лодки «шеф кизинье» должен был бросить в море пакеты с литературой. Литература была специально упакована в непромокаемую вощеную бумагу.
В тот же вечер два пуда литературы мною были получены благополучно. С двумя лодочниками и с конторщиком из общества «Пакэ» мы после удачной контрабанды собрались в кабаке, где дали друг другу клятву и в дальнейшем поддерживать нашу «дружбу».
Таким способом не раз нами получалась литература из-за границы, и ни разу в Батуме провала не было. Впрочем, я лишь недавно, случайно рассказывая об этом эпизоде, узнал, что отправителем литературы из Марселя по указанным адресам был Петр Смидович, с которым мы очень посмеялись, вспомнив наше случайное сотрудничество, не зная тогда еще друг друга. Присылаемая литература состояла из номеров «Искры», «Зари» и отдельных изданий группы «Искры» и «Зари»...
Такое получение литературы из-за границы несколько сократило работу нашей типографии, но все-таки работа все время продолжалась в виде печатания брошюр на русском и грузинском языках.
В начале 1902 года рабочее движение в Баку приняло более широкие и вполне определенные по своему направлению и программе размеры. Таким образом, бакинская организация росла и крепла, и некоторые из нашей группы, в том числе и я, были членами Бакинского комитета с самого его основания и, работая в организации и кружках, делая некоторые агитационные выступления, могли быть легко прослежены, идя на ночную работу в типографию. Но не было никакой возможности целиком отдаться работе в типографии или перейти работать в организацию, не касаясь типографии, ибо у нас не хватало людей, чтобы отделить эти две работы.
Ввиду таких затруднений в работе нами был поставлен вопрос об окончательном распределении сил для работы в типографии и в партийном комитете. К этому же моменту было сделано предложение из-за границы обсудить вопрос о перенесении типографии из Баку в центр России. В предложении прямо указывалось, что после съезда партии, который тогда подготовлялся, было бы целесообразнее перевести типографию в один из городов промышленного района России, чтобы лучше обслуживать нелегальной литературой и центр и окраины. Мы с таким предложением, разумеется, согласились, и было решено, после некоторой предварительной работы, типографию в Баку ликвидировать и перевести ее в Россию. Намечались города: на Волге — Самара и Саратов, в центре — Иваново-Вознесенск. Москвы никто не предлагал, считая совершенно невозможным устроить типографию в этом городе. Предполагались также некоторые из южных городов, например Елисаветград и Полтава.
В 1902 году Бакинский комитет решил отпраздновать маевку на улицах города, выйдя с внушительной демонстрацией. Мы усиленно готовились к этому выступлению, изготовили красное знамя с соответствующими лозунгами, отпечатали заранее в нашей типографии майские листки от имени Бакинского комитета и т. п.
Еще до маевки, 14 марта, большинство членов Бакинского комитета было арестовано. Из членов комитета уцелело у нас двое: ныне покойный Богдан Кнуньянц и я. Меня спасла ночная работа в типографии. Вся работа по подготовке маевки легла на нас. После провала части Бакинского комитета перед нами еще острее встал вопрос о перенесении типографии из Баку в центр России. В начале апреля я с тов. Кецховели и с двумя товарищами наборщиками типографии — с Болквадзе и Цуладзе приступили к ликвидации типографии. Ликвидация заключалась в том, что весь шрифт (его было до 15 пудов) мы упаковали в маленькие отдельные пакеты, и я доставлял эти пакеты в железнодорожный район одному помощнику машиниста, с которым имел связь по своей старой работе на железной дороге, и эти пакеты он увозил на паровозе в ближайшее депо от Баку — Аджикабул и там прятал их у нашего надежного товарища — кладовщика.
Что касается машины, то мы ее упаковали и сдали на хранение на пристань. По тогдашним правилам товары могли лежать на хранении месяцами. Пароходное общество «Надежда» приняло этот огромный ящик с машиной. Мы, конечно, не указали никакого адреса, а просто сдали на хранение для отправки по нашему указанию на предъявителя. Любопытным из конторы общества мы говорили, что это токарный станок, который мы отправляем в Петровск или другой каспийский порт.
После того как мы шрифт сдали в надежное место, а машину отправили на пристань, двое товарищей-наборщиков выехали в Тифлис, я же остался в Баку и работал исключительно в организации.
Тов. Кецховели, согласно предложению из-за границы, выехал в Россию, чтобы посетить намеченные нами города для перевозки туда типографии. Он выехал на Волгу в середине апреля 1902 года.
Маевку бакинская организация праздновала в первое воскресенье после 1 Мая... Демонстрация вышла очень внушительная. Это было первое открытое выступление рабочих в Баку, которое произвело огромное впечатление, судя по тогдашним правительственным сообщениям.
Другие города России также очень горячо отозвались на эту демонстрацию, но в результате такого удачного выступления был почти полный провал всей бакинской организации: 86 человек из нас было арестовано. Одним словом, вся верхушка и вся активная часть бакинской организации была арестована. Я и ныне покойный тов. Кнуньянц (Радин) были арестованы еще на улице около его квартиры, куда мы после демонстрации направлялись, чтобы написать радостную корреспонденцию в «Искру». Корреспонденцию мы все же послали в «Искру», только из тюрьмы. Через три недели мы все были освобождены, но вообще эта демонстрация и еще больше арест многих влиятельных и популярных товарищей повысили влияние социал-демократии на бакинские массы. Влияние наше все росло, и мы развили энергичнейшую работу. В летнее время целыми группами или митингами мы собирались за промыслами в поле, и работа в буквальном смысле слова кипела.
Когда тов. Кецховели из газет узнал, что в Баку был провал, то он очень обеспокоился и в августе вернулся обратно в Баку. Он сообщил, что ни в одном из городов России не нашел подходящего места для типографии. Николай Иванович Соловьев мне рассказывал историю, что когда Кецховели приехал в Самару, то ему назначили явку на другой день в 4 часа, чтобы переговорить с товарищами, но в ту же ночь эта явка провалилась. Надо было предупредить каким бы то ни было способом приезжего Кецховели, что квартира провалилась. Никто не знал, где он остановился. И вот что же сделали? Некоторых товарищей разослали в разные части города и сказали им, что должен пройти человек с черной бородой, смуглый, в соломенной шляпе и что это и будет приезжий из Баку товарищ. И вот действительно, на улице к нему подходит один из товарищей, который узнал его по описанным признакам, и говорит ему: «Не ходите туда, куда вам было назначено». Кецховели также рассказывал об этой истории как об анекдоте и говорил, что все российские города для нас, южан, такие, что сразу тебя все приметят.
После этого он написал в «Искру», что единственным подходящим местом для типографии остается только Баку, что мы должны здесь остаться. Мы тогда же решили оставить типографию в Баку, но снять более законспирированную квартиру, не на таких началах, как была устроена типография в доме Али-Баба.
После принятия решения относительно Баку тов. Кецховели приступил к поискам квартиры. Наконец квартира из трех комнат была найдена на Чадровой улице. Кецховели уговорился с мусульманином Джибраилом, владельцем этой квартиры, о том, что он намерен открыть картонажную мастерскую, обещая, если дела пойдут хорошо, взять его в товарищи по предприятию. Джибраил охотно принял предложение, и, по восточному обычаю, начались угощения друг друга, и они скоро побратались. Если кто-нибудь на Востоке вообще, и в особенности мусульманин, подружится или побратается с кем-нибудь, то это уже верная порука тому, что он не выдаст и не изменит. Такого типа человек был и Джибраил, что и доказал он на деле.
Кецховели познакомил с Джибраилом тов. Болквадзе и меня и представил нас ему как своих работников. На дружбу с ним и быть приглашенными на плов (восточное кушанье) мы не могли рассчитывать.
Машину, которую летом отправили на предъявителя в Петровск, вернули обратно в Баку, и мы ее в два вечера установили в новом помещении у Джибраила.
После установки машины, касс и другого оборудования мы приступили к перевозке шрифта из Аджикабула. Доставка была поручена тому же тов. Виктору Бакрадзе, через которого мы из Баку переправили шрифт туда на хранение. Бакрадзе был помощником машиниста товарного паровоза и совершал маршруты Баку — Аджикабул в течение трех дней; таким образом, вся доставка 15 пудов шрифта заняла бы больше месяца, если бы Бакрадзе каждый раз возил не более одного пакета в один пуд, как ему было нами задано.
Шрифт он доставлял на свою квартиру, а оттуда я переправлял его в типографию ночью обходными улицами. Таким медленным и осторожным путем уже было доставлено около 10 пудов шрифта. Тов. Бакрадзе, поощренный таким успехом и особенно надеясь на свою исключительную физическую силу, позволявшую ему без напряжения поднимать 5—6 пудов груза, решил сразу покончить с доставкой остального количества шрифта и взял с места хранилища на паровоз сразу несколько пакетов, перевязанных веревкой. Тов. Бакрадзе, легко таща 6 пудов груза небольшого объема, совершенно не обращал на себя внимания. Но тут случилась беда. Когда он проходил мимо вокзала в депо, где стоял его паровоз, готовый выйти под поезд, оборвалась веревка, которой были перевязаны пакеты со шрифтом, и он рассыпался.
Когда, растерявшись при этом обстоятельстве, тов. Бакрадзе стал наскоро подбирать рассыпавшийся шрифт, он обратил на себя внимание проходивших рабочих депо и службы движения. По словам Бакрадзе, все бы уладилось благополучно, если бы не помощник начальника депо, бывший машинист Регенкашиф, который сразу узнал, что за груз везет тов. Бакрадзе, и сообщил об этом станционному жандарму. Бакрадзе и его машинист Циклаури были задержаны до выяснения дела, а с их поездом послали другой паровоз.
В тех случаях, когда я знал, с каким товарным поездом по расписанию должен был вернуться Бакрадзе, я его встречал на паровозной станции Баку и непосредственно принимал от него груз. Так было и в описываемом случае, но вместо Бакрадзе и Циклаури с их поездом приехала другая бригада, тоже хорошо знакомая мне, так как я работал сам по службе тяги. Приехавшие машинист и его помощник мне сообщили все, что знали об аресте Бакрадзе.
Я тотчас же отправился к Кецховели и сообщил ему о провале Бакрадзе. Необходимо было с ним решить вопросы, связанные с последствиями ареста шрифта. В первую голову надо было очистить квартиру Бакрадзе, потом необходимо было Кецховели удалить из нашей штаб-квартиры тоже в железнодорожном районе. Там мы встречались с некоторыми товарищами, и так как я кроме типографии, как член комитета, работал еще в организации и недавно вышел из тюрьмы, за мной следили. Квартира эта принадлежала двум железнодорожным машинистам — Евсею Георгобиани и Дмитрию Бакрадзе. В это время Кецховели находился в квартире Георгобиани.
Когда я явился к нему, рассказал все и предложил ему немедленно удалиться в нашу конспиративную квартиру, где находилась типография, о местонахождении которой знали только мы и еще наш товарищ — наборщик Иван Болквадзе, он категорически отказался идти, заявив, что, если придут сюда с обыском, он все расскажет жандармам, откроется, что он Кецховели, и во что бы то ни стало выгородит Виктора Бакрадзе.
— Я не могу пережить, если его арестуют из-за меня, а я останусь на свободе,— заявил он.
Никакие мои доводы на тов. Кецховели не подействовали. Оценивая его поступок с точки зрения прошлого и с точки зрения всего нами пережитого впоследствии, конечно, нельзя найти для этого оправдания, но психологически, кто знал характер и общее состояние тов. Кецховели в тот момент, поймет, почему он не нашел в себе достаточно сил, чтобы скрыться и не быть арестованным. Во всех своих действиях и поступках Кецховели, разумеется, выше всего ставил интересы дела. Но в ту минуту, когда перед его глазами развернулась картина провала нашего дела, он так был этим обстоятельством охвачен весь, что отдался всецело своим чувствам. В этом отношении он был исключительный человек. Закаленный в суровых условиях воспитания и революционной борьбы, он в то же время являл образец самого любящего и мягкосердечного товарища.
При известии о том, что Виктор Бакрадзе арестован и что в связи с этим могут арестовать целый ряд хороших наших товарищей, которые нам в наших нелегальных начинаниях оказывали неоценимые услуги, он горько заплакал и ни за что не хотел уйти из квартиры, на которую скоро могли явиться жандармы, во-первых, потому, что эта квартира, несомненно, находилась под подозрением, и, во-вторых, потому, что в этой квартире проживал Дмитрий Бакрадзе, однофамилец арестованного со шрифтом Виктора Бакрадзе.
Когда мои доводы остались тщетными, мы просто стали обсуждать, что нам делать дальше. Кецховели мне предложил, чтобы я немедленно занялся очисткой квартиры Виктора Бакрадзе, так как мы знали, что там имелось некоторое количество шрифта, еще не полученного нами. Кроме того, он поручил мне в ту же ночь разыскать Ивана Болквадзе и с ним принять все возможные меры к спасению типографской машины и всего находящегося там типографского материала, причем дал указание в случае сопротивления домохозяина к увозу из дома машины и других предметов, как с ним объясниться. Все эти указания и поручения меня еще больше удивили в тот момент еще потому, что Ладо Кецховели заявил, что ни за что из той квартиры, в которой он остался, не уйдет и что его решение дать себя арестовать и этим спасти целый ряд товарищей было твердо.
Что он своим поступком совершил огромную ошибку, в этом он сам сознавался на третий день после этого вечера, когда мы вместе очутились в Баиловской тюрьме в Баку, но, повторяю, в тот момент его состояние было такое, что он иначе поступить не мог. В первый период истории нашей партии, когда еще очень много у каждого из нас было романтизма и мало было организационного и другого опыта, такие случаи, наверное, имели место и в других местах...
После двухнедельного содержания в бакинской тюрьме, по предписанию прокурора тифлисской судебной палаты, нас перевели в Тифлис и заключили в одиночных камерах Метехского замка. Еще до отправки нас в Тифлис мы все перебывали на допросе в бакинском жандармском отделении.
Во время моего допроса ротмистром Карповым в его кабинет принесли два чемодана с заграничной литературой. В одном чемодане были номера «Искры», а в другом — номера «Зари» и брошюра Ленина «Что делать?». Карпов обратил мое внимание на эти чемоданы и сказал:
- Полюбуйтесь, господин Енукидзе. Это ваши вещи?
Через несколько минут Карпова вызвал начальник жандармского управления не то к телефону, не то в следующую комнату. Уходя, он приказал стоявшему тут жандарму:
- Смотри за ним.
Оставшись вдвоем с жандармом, я попросил его разрешить мне посмотреть на книги, лежавшие в открытых чемоданах. Он мне разрешил, но только сказал, чтобы я проделал все скоренько. Я взял в руки 22-й номер «Искры» и брошюру «Что делать?». Мы с величайшим нетерпением в организации ждали этого номера, так как в нем был помещен проект программы РСДРП5. Еще с большим нетерпением ждали мы получения столь нашумевшей брошюры «Что делать?». Я спросил жандарма, лицо которого мне показалось симпатичным: «Нельзя, земляк, эти две вещи взять с собой?» — на что он сначала резко отказал, а потом пояснил, что если найдут их у меня, то будет хуже. Я ему сказал, что я уже арестован, обыскан, нового обыска, по-видимому, не будет, так что мало вероятно, что их у меня найдут, а если найдут — даю честное слово, что скажу, что незаметно для него я их стащил. Очевидно, что мое положение и моя искреннейшая просьба произвели на него впечатление, и он буркнул:
— Ну ладно, берите, только того... поосторожнее.
На другой или на третий день после моего допроса нас отправили в Тифлис, и по дороге мне так удалось запрятать по частям и «Искру» и «Что делать?», что я пронес их в камеру Метехского замка.
Так кончился первый период работы наших нелегальных типографий при непосредственном участии и руководстве Владимира Кецховели.
_____________
После нашего ареста и неудачного обыска жандармов в доме Джибраила вся бакинская полиция была поставлена на ноги, чтобы найти типографию и лиц, причастных к нашей нелегальной работе по транспорту заграничной литературы. Все эти поиски не дали никаких результатов.
После четырехмесячного заключения в Метехском замке арестованные с нами оба Бакрадзе и Григорий Сагоров были освобождены. Таким образом, в тюрьме остались тов. Кецховели и я. На допросах выяснилось, что тифлисское жандармское управление хорошо было осведомлено о нашей работе в Баку, но прямых документов против нас у них не было, за исключением двух зашифрованных моей рукой писем в «Искру», перехваченных и проявленных ими. Кецховели и мне было предъявлено обвинение по 151-й и 152-й статьям. Жандармский ротмистр Рунич часто показывал нам анонимные письма к нам, якобы перехваченные им, в которых сообщалось, что наша типография найдена полицией и арестован целый ряд товарищей, имена которых тут же приводились. Мы с первого же раза раскусили все эти махинации и с самого начала решили и твердо проводили — не давать на допросе никаких показаний.
Режим в Метехском замке был очень строгий. Это было в годы 1902-й и 1903-й, когда главначальствующим на Кавказе был князь Голицын, который проявлял особую свирепость по отношению к политическим заключенным. Несмотря на эти строгости, заключенные все-таки ухитрялись всяческими способами сноситься друг с другом и даже передавать маленькие записки, а иногда целые страницы из брошюр.
В то время в Метехском замке содержалось много товарищей, которые впоследствии занимали в партии очень видное положение. Большинство видных грузинских работников было тогда арестовано. Брошюра Ленина «Что делать?» и 22-й номер «Искры», привезенные нами из Баку, создали в Метехском замке целую эру жизни в тюрьме. Над моей камерой была очень большая камера, где было собрано 16 товарищей, по делам которых следствие уже было закончено и которые ждали ссылки в Восточную Сибирь. Их высылка в Сибирь задержалась на несколько месяцев, и за это время они, получив такую литературную пищу, как упомянутые мною брошюра «Что делать?» и 22-й номер «Искры», содержащий в себе проект партийной программы, открыли у себя в камере целую школу по изучению этих вопросов. Их мнения по этим вопросам и разногласия, которые у них намечались, сообщались всем другим товарищам, сидящим в одиночных камерах. Завязалась полемика между группой упомянутых товарищей и тов. Кецховели, который сидел через несколько камер от меня.
Мы, бакинцы, решительно стояли на точке зрения брошюры «Что делать?», и к нам примкнуло огромное большинство товарищей, даже из тех, которые впоследствии были лидерами грузинского меньшевизма.
Тов. Кецховели своей энергией и неутомимостью оживлял всю тюрьму и был величайшим мастером по изысканию способов передачи записок заключенным товарищам даже в карцеры. Установленные в тюрьме правила и порядок он неизменно нарушал и во многих отношениях приучил тюремную администрацию относиться к его выходкам совершенно иначе. Среди уголовных каторжан у Кецховели также установились хорошие отношения, так что, когда он проходил через главный двор на прогулку в церковный дворик, куда его водили специально, уголовные арестанты, находящиеся во дворе, или из окон все громко приветствовали его. Высшее начальство постоянно предписывало обуздать заключенного Кецховели, но обыкновенно тюремная администрация была бессильна что-нибудь сделать.
Окна камеры Кецховели выходили на Куру, на противоположном берегу которой была расположена небольшая табачная фабрика. И вот тов. Кецховели различными знаками ухитрялся завязать сношения с рабочими этой фабрики, и во время обеденного перерыва или после вечерних работ большие группы рабочих подолгу выстаивали против тюрьмы, отвечая Кецховели на его знаки своими. Дело часто доходило до того, что из тюрьмы по телефону сообщали в ближайший полицейский участок, и рабочих разгоняли.
Прокурор судебной палаты, хорошо осведомленный обо всем этом, вздумал отвлечь внимание Кецховели иными занятиями и принес ему несколько карандашей и пронумерованных тетрадей, прося его заняться воспоминаниями о своей прошлой жизни и изложением его взглядов на различные теоретические вопросы.
Тов. Кецховели первую тетрадь заполнил злейшими карикатурами на всех начальствующих лиц, в том числе и на самого прокурора судебной палаты, а остальную бумагу и карандаши очень искусно пораздавал по камерам. В следующее посещение прокурора Кецховели преподнес ему свою работу, и прокурор при всей своей сдержанности был взбешен, так как Кецховели его просто одурачил.
Администрация решила применить к Кецховели исключительный режим, но всякая такая попытка вызывала со стороны всех заключенных сильнейший протест. Все внешние окна замка несколько раз заколачивались досками, но мы их неизменно ломали, подвергаясь за это всяким лишениям.
В начале лета 1903 года до нас дошли сообщения из Баку, что типография наша благополучно выкуплена у Джибраила и нашими же товарищами установлена и оборудована очень хорошо. Все сообщения жандармов об аресте типографии и товарищей оказались ложными. Эти известия придавали нам новую энергию для работы и занятий в тюрьме, на товарища же Кецховели все такого рода известия извне действовали таким образом, что он совершенно выходил из подчинения каким бы то ни было правилам и инструкциям и удваивал свои сношения с товарищами, ободряя всех.
Когда высшее начальство убедилось, что тюремная администрация бессильна обуздать Кецховели, а на его перевод из тюрьмы она не решалась, оно задумало более простое и жестокое дело. Было решено напоить и подкупить одного часового, который во время переговоров тов. Кецховели из-за решетки своего окна с другим товарищем, после одного предупреждения, выстрелил и убил его наповал 17 августа 1903 года.
Так закончилась жизнь одного из самых выдающихся молодых работников в области марксизма на Кавказе и самого лучшего организатора всех нелегальных предприятий партии и основоположника нелегальных типографий в Баку, ставших затем самыми главными и центральными типографиями нашей партии...
Пролетарская революция, 1923, М 2 (14), с. 108—137
Примечания:
1 В 1898—1899 гг. в Баку существовало несколько марксистских кружков, которые объединяли передовых рабочих механических, нефтеперерабатывающих заводов, нефтяных промыслов. Ред.
2 Бакинский комитет образован в 1901 г. на базе социал-демократических кружков; стоял на искровских позициях. Ред.
3 Бакинская нелегальная типография «Искры» («Нина») — организована в 1901 г. бакинской искровской группой (1901 — 1903 гг.). Ред.
4 В бакинской типографии напечатан только 11-й номер «Искры». Ред.
5 Проект Программы РСДРП опубликован в 21-м номере «Искры» в июне 1902 г. Ред.